Дебют Вацлава Яновича в кино состоялся в фильме «Щит и меч» у режиссера Владимира Басова.
Фильм снимался быстро. Это всегда переезды, суета, кропотливая работа, а на экране заняло считанные секунды. И только потом, когда работа завершена и тебе кажется, что тебя вышвырнули «из дома», а ты все ходишь кругами и хочешь прорваться обратно, – начинают всплывать на поверхность воспоминания. Воспоминания об утраченном. Аура еще долго держится вокруг нас, и полное ощущение, что мы все еще те персонажи, что остались на экране.
Вацлав Дворжецкий произвел на всю съемочную группу огромное впечатление. Это была личность. Мы полюбили его сразу.
И ему было прощено то, что никому не прощалось: Басов оставил его голос на экране, и никогда ни один критик не произнес ни слова о «немецком офицере», говорящем с волжско-омским акцентом. Такова сила правды. И Вацлав Янович занял в кинематографе свое место.
Прошло много лет. Мы встретились с Дворжецким в ЦДРИ – я вела его творческий вечер. Зал был заполнен не просто друзьями и знакомыми, здесь были свидетели его жизни, ее разных периодов. Любящие свидетели!
Вызываю их из зала. Это действительно трогательные сцены. Прошлое всегда рядом. Вацлав Янович волнуется. Я на правах хозяйки-распорядительницы рядом с ним. Рассказываю, как однажды на съемках фильма «Обмен» познакомилась с необыкновенным человеком – Леонидом Оболенским. Было ему тогда семьдесят четыре года. Прошел год, и он женился. Чувство жуткой потери ошеломило меня. О, если бы я знала, что он хочет жениться, я бы сама предложила ему руку и сердце! Я знала только двух таких людей, и один из них – Вацлав Дворжецкий. В зале овация. Дворжецкий отвечает:
– Я сразу догадалась, что женщина в кулисе – ваша жена. Ей плохо слышно. Давайте позовем ее к нам на сцену, иначе она не узнает, что мы все о вас думаем. К вашему торжеству она имеет прямое отношение.
Рива Яковлевна выходит на сцену.
Аплодисменты. Она смеется, усаживается в кресло… И пока зал принимает жену, сына, я смотрю на счастливое лицо Дворжецкого и вспоминаю еще одну нашу совместную работу – фильм «Официант с золотым подносом», который снимался уже в 1991 году. Мы жили в ведомственном санатории под Гагрой, на высоком горном откосе, нависшем над морем. И каждый вечер Вацлав Янович с полотенцем через плечо, на ощупь спускался по крутой витой лестнице к морю. Сам, без чьей-либо помощи, как всегда, несмотря на очень-очень плохое зрение – результат лагерной жизни. Никаких претензий, никаких амбиций. Ни слова о своем самочувствии. Он и на сцене принимает поздравления стоя, усадить его невозможно.
Что бы ни творила с ним советская власть, перед нами человек – сильный и могучий. Его взгляд сквозь столетие – чудовищное и жуткое, его память, видящая человеческие руины, его манера держаться…
Вот он стоит с прямой спиной, веселый и, по-моему, счастливый, оттого что он нужен, что жизнь продолжается, – несомненно, белая ворона из нашего прошлого, из XIX века!
Не надо никаких подтверждений – его дворянство от Бога.
Василий Пичул
ОН НИ ОТ КОГО НЕ ЗАВИСЕЛ
Впервые с Вацлавом Дворжецким я встретился в 1982 году, когда снимал во ВГИКе свою дипломную работу по повести Бориса Васильева «Вы чье, старичье?» Это очень трогательная, социально правдивая история, и мне нужен был актер на роль деревенского старика. Я хотел найти не просто старика из киноколхоза, а пожилого человека, в котором была бы глубина. Случайно увидев фотографию Вацлава Дворжецкого, который визуально никакого отношения к простому русскому мужику не имел, я почему-то все-таки решил с ним познакомиться. До этого с его сыном Женей Дворжецким я снимал «Митину любовь», поэтому какая-то связь с этой семьей у меня уже была.
Посмотрев Вацлава Яновича в гриме (были сделаны фотопробы), я понял: при всем при том, что он мне очень понравился как человек, он мне не подходит – лицо вовсе не деревенское, внешность довольно холодноватая… Я решил: вряд ли он сможет быть русским стариком из заброшенной деревни, и попытался как-то мягко объяснить ему это, как вдруг он достал платочек и вынул изо рта челюсть… И его дворянское лицо как бы опало, осело к подбородку, и все ахнули. Это было как чудо, я увидел именно то лицо, тот типаж, который мне был нужен. Дальше все было делом техники, потому что фактически картина уже состоялась в эту самую секунду.
Не могу сказать, что между мной и Вацлавом Яновичем происходило какое-то особенное человеческое общение. Конечно, были разговоры, он что-то рассказывал, вспоминал лагеря, но я, признаюсь честно, не всегда его слушал… Ведь съемки – это в основном ожидание, и как только что-то становится уже отснятым, то голова моя мгновенно заполняется тем, что должно быть дальше, теми проблемами, которые нужно решить, чтобы это «следующее» состоялось. И часто я просто как бы выключаю звук: смотрю на человека, а сам в это время думаю о своей картине…
Но с Вацлавом Яновичем у нас были ровные и очень доброжелательные отношения, мы очень удачно существовали как партнеры по работе, и это «ожидание» всегда заполнялось его рассказами, а он очень любил поговорить. Мне тогда было двадцать два года, и я помню, что его лагерные истории нас всех просто ошеломили – как его арестовали в девятнадцать лет, как он сидел, как пытался выжить… Его никто не провоцировал на эти воспоминания, никто не задавал никаких вопросов, он просто вспоминал что-то и начинал рассказывать, не стараясь никого ни поучать, ни удивить, но воспринималось с шоком. Это сейчас все знают про ГУЛАГ, все читали Солженицына, а тогда мне всё это казалось какой-то виртуальной реальностью, это была первая моя встреча с такой человеческой судьбой, с такого рода материалом.
В первый же съемочный день Вацлав Янович простудился, но работа шла своим чередом, поскольку он всех убедил в том, что отменять съемки из-за него вовсе не стоит. И съемки продолжились, но в последний день мы работали в присутствии бригады скорой помощи. Когда стоит камера, а за ней люди в белых халатах, которые со свойственным их профессии цинизмом, держа в руках наготове шприцы, рассказывают о том, как могут повернуться события, "когда человек переносит инфаркт «на ногах», то работа превращается в хаос, не знаешь, как себя вести, как доснять картину, не превратившись при этом в такого же циника… Когда все было кончено и мы стали прощаться, я почувствовал, что Вацлав Янович прощается со мной так, словно мы расстаемся уже навсегда. Конечно, слава Богу, все потом обошлось, но для меня этот день был тяжелым испытанием…
В моей картине «В городе Сочи темные ночи» Вацлав Янович сыграл пожилого актера-юбиляра. Мне хотелось создать трогательный, комичный образ старого артиста, но мы все немного перетончили, нужно было работать грубее, это я уже сейчас понимаю… Однако с ним у нас не было никаких конфликтов, недоговоренностей. Он работал в такой, я бы сказал, американской манере, когда актер работает независимо от того, насколько хорош или плох партнер, когда он способен сам вести сцену, никогда ни от кого не зависел, равно как и никого не ставил на площадке в зависимость от себя.
Однажды Женя мне рассказал историю о том, как тесен мир. Как-то раз он и его жена Нина сидели и рассматривали старый фотоальбом Нининой семьи.
«А вот это, – сказала она, ткнув пальцем в фигурку на групповой фотографии, – второй муж моей бабушки, то есть отчим моего папы». На фотографии были изображены люди, судя по всему, лагерники, окружавшие начальника деда. «А вот это – мой папа…» – сказал Женя через минуту, глядя на фигурку одного из заключенных. Так выяснилось, что муж бабушки Нины и Вацлав Янович познакомились задолго до собственно знакомства Нины и Жени. Вот такая почти апокрифическая история…
В фильме «Мечты идиота», снятом мною в 1993 году, есть эпизод, где Шуру Балаганова, которого играет Женя Дворжецкий, арестовывают в метро. В кадре на лавочке сидит седобородый нищий старик – Вацлав Дворжецкий. Этот кадр в кино стал последним в его жизни. Женя хотел быть с отцом всё время и сняться с ним в кино вместе, но как-то ничего не выходило… Он привез отца на съемки этой сцены. Вацлав Янович был уже слепой и совсем слабый. Мне не хотелось ничего придумывать, никакой роли… Мы его просто переодели и усадили на лавочку. В кадре он протягивает на звук руку за милостыней…
Это было мое прощание с ним. Так все странно перевернулось… Тогда, в восемьдесят втором, он прощался со мною серьезно и навсегда, и после этого было целое десятилетие бодрой и вполне счастливой жизни. Но в девяносто третьем я понимал, что это уже действительно прощание… Поскольку Вацлав Янович жил не в Москве, а в Нижнем Новгороде и появлялся в моей жизни достаточно редко, то, когда он умер, я не ощутил его смерть – как смерть. Я и сегодня ощущаю, что он существует где-то недалеко, где-то рядом с нами и обязательно еще объявится в той или иной форме. Он стал для меня тем человеком, глядя на которого, слушая которого я понял самое главное: жизнь, несмотря ни на что, – это большое удовольствие. Когда мне совсем становится плохо, особенно в последнее время, поскольку жизнь сегодня нечасто радует удачами и победами, я вспоминаю Вацлава Яновича Дворжецкого – этого очень нежного и доброго старика, который все время звал меня куда-то на Волгу ловить рыбу…
Запись и литературная обработка Н. Васиной.
Георгий Демуров
СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА
В 60-е годы я вел дневник. По тем временам в театре было заведено, чтобы молодые артисты выбирали себе наставника из старшего поколения. И я, испытывая к Вацлаву Яновичу всяческие симпатии и даже любовь, каждый раз выбирал его. Немало записей в дневнике посвящено моему наставнику.
РЕПЕТИЦИЯ
Репетируем, оставшись после спектакля. Время позднее, все злые, уставшие. У всех одна мысль – быстрее слинять. Вацлав Янович, ответственный за репетицию, старается разрядить обстановку, но тщетно. Помахав всем ручкой, оставляет меня и артистку. Щадя Марину, в основном долбает меня.
– Мастер! Пока вы не перестанете любоваться собой, ничего в этой роли не получится. Не бойся быть угловатым, неуклюжим, даже неряшливым! Голос у твоего персонажа бесцветный, тусклый. Не носись со своей внешностью и поставленным голосом! Ломай себя. Ведь можешь, когда других копируешь. Заруби на носу – ты острохарактерный актер. И выкинь из туфель эти каски! У тебя нормальный, хороший рост! Поверь, никому не нужно, чтоб ты был на полтора сантиметра выше! Они же мешают нормально передвигаться. А то ведь ходишь – как будто тебе трусы в одном месте натирают.
Тут я понял, что у меня есть все основания обидеться и отпроситься в курилку.
– Только не делай вид, что ты обиделся и ненавидишь меня! – кричал он мне в спину. – Я знаю, что всё наоборот!
И он был прав. Не помню, чтобы мне когда-нибудь удавалось по-настоящему на него обидеться.
ГАСТРОЛИ В ОДЕССЕ
Одесса, пляж Ланжерон. Жара нестерпимая. Сегодня Вацлав Янович узнал, что я не умею плавать, и был крайне возмущен, обозвав меня лодырем и размазней. Сам при акваланге, ластах, с кучей каких-то трубок и шлангов, с непромокаемыми часами выше локтя, играя мышцами, вприпрыжку несется к воде, кричит мне:
– Что, князь (в зависимости от обстоятельств обращается ко мне по прозвищам: дружочек, мастер, князь – есть в этом что-то лагерное), так и будешь сушить себя на песке? Ведь ты даже представить себе не можешь, что там (указывает на море).
Я говорю:
– Почему не могу? Рыба.
Делая вид, что оскорблен в лучших чувствах:
– Рыба в гастрономе! И та – минтай! А там – симфония красоты!
Что-то еще хотел рассказать про тайны морских глубин, но то ли споткнулся, то ли запутался ногами в ластах, упал, энергично вскочил, на лице одни глаза, все остальное – в песке. Очень смешно, все ржут, он – радостнее всех. Через мгновение только мы его и видели – сверкнув ластами, ушел под воду. А ведь вечером у него «На дне» – Лука, и щадить он себя не будет, не умеет. Играет он Луку чрезвычайно живо, неожиданно смешно, остро и горько. Никогда не думал, что в этой роли столько юмора. И вообще юмор является неотъемлемой частью его органики как в жизни, так и на сцене.
ГАСТРОЛИ В ВОРОНЕЖЕ
Едем на гастроли в Воронеж. В купе Вацлав Янович, я (мы на нижних местах) и еще двое посторонних. Он – прыщавый бугай с волосатыми плечами, пахнет вчерашним пивом. Она – с аппетитными икрами и совершенно плоским задом, сливающимся со спиной. Вацлав Янович, перехватив мой взгляд, негромко и назидательно:
– Это оттого, что часто прислоняют к стене.
Всю ночь они шумели дверью взад-вперед, взад-вперед. С каждым их возвращением дышать становилось все тяжелее. Вацлав Янович спит как младенец (что значит лагерная закалка), я же, взмокший больше от негодования, чем от жары, до рассвета ворочаюсь с боку на бок.
Утром Вацлав Янович бодр и свеж. Я же – вял и раздражителен. Вдруг обладатель волосатых плеч свесил еще более волосатые ноги с татуировками. На одной: «Они устали», на другой: «Им требуется покой». Вацлав Янович, играя желваками, сквозь зубы, но громко:
– От дурной головы ногам покоя нет.
Через мгновение, показавшееся мне вечностью, бугай осклабился и добродушно прогремел:
– Обижаешь, отец, мы старались по тихой все делать. Вацлав Янович:
– Да, настолько по тихой, что стука колес не было слышно. От этого бугай пришел в еще больший восторг, достал из-под матраца бутылку пива и торжественно предложил ею позавтракать. На что В. Я. ответил:
– Что вы, что вы, голубчик! С утра, натощак, желудок ничего, кроме мизансцен, не принимает!
И, не вставая с постели, начал делать дыхательные упражнения по системе йогов.
– Ну! – взревел бугай. – Тебе, отец, артистом надо быть!
СОЛНЦЕ
Едем на гастроли в Киев. В купе Дворж, супруги В. и я. Не спится. Встаю. На часах двадцать минут шестого утра. В девять должны быть на месте. Вацлава Яновича в купе нет. Супругам В. также не спится – таращатся в газеты. Нарушаю тишину, спрашиваю:
– А что, В. Я. передумал и сошел на предыдущей станции?
Зло отвечают:
– Мы бы не удивились. От него всего можно ожидать. Схватил фотоаппарат и вылетел, как умалишенный, фотографировать восход солнца, как будто из этого окна нельзя было.
Смотрю в окно. Говорю:
– Восход с той стороны.
Пропустили мимо ушей, зашуршали газетами, захрустели печеньем. Да, очень, чувствуется, «любят» Вацека! Оно понятно, артист-то хороший. Забрасываю в рот конфету, иду в тамбур курить, где и застаю сияющего от счастья Дворжецкого. Стараясь перекричать стук колес, обращается ко мне:
– Ты только взгляни, какой восход! Какое небо!
Смотрю. И действительно, не всегда увидишь такое!
– А лес? – продолжает кричать Вацлав Янович. – Смотри, смотри! Видишь, на горизонте макушки деревьев как стрелы вонзаются в кровавое солнце!
Вот уже в который раз в свои двадцать пять лет я чувствую себя стариком рядом с этим шестидесятилетним красивым человеком.
ПАЛЬТО
Зимний день сегодня солнечный, но ветреный и морозный, градусов под тридцать. Скорее бегу, чем иду. Навстречу так же энергично идет Вацлав Янович, улыбается. Спрашивает, куда держу путь. Говорю – вышел за сигаретами. Предлагает дойти с ним до охотничьего магазина, а оттуда по пути вместе домой – поболтаем. Отказываюсь.
– Холодно, – говорю, – замерзаю, у меня пальто, видите, на рыбьем меху.
Он, на голубом глазу:
– А что не купишь себе теплое зимнее пальто? Говорю:
– Бедный я, денег нет.
– Тогда ходи по солнечной стороне улицы. Вот Акакий Акакиевич в своей старой шинели ходил по солнечной стороне. Солнце-то у всех есть, и у богатых и у бедных.
В ту минуту, стуча зубами, я чуть было не обиделся. А сейчас отогревшись, записывая всё это, понимаю, как важно поддерживать в себе ощущение солнечности. Невзирая на все жизненные перипетии, В. Я. Дворжецкому всегда удавалось это.
ГАСТРОЛИ. ОДЕССА. ПЛЕМЯННИЦА
Шестнадцатая станция Фонтана. Лежу. До окончания гастролей осталась неделя. Вчера увидел себя в зеркале голым, отчего восторга не испытал. На теле одни ребра, на лице одни глаза. Полтора месяца гастролей в Одессе в бархатный сезон – мало не покажется. Приеду к маме в отпуск – она не переживет того, как я выгляжу. Все! Надо завязывать! А потому лежу и лежать буду каждую свободную от спектакля минуту. Боже, какое это блаженство – лежать и ничем не двигать! Лежать и ни о чем не думать! И очень хорошо, что не умею плавать, а то размахивал бы сейчас в воде конечностями. Только я об этом подумал, как услышал над собой родной голос:
– Нет, нет, он уже не опасен. Это он только с виду такой. А так он даже воспитан недурно. К тому же, если верить слухам, княжеского происхождения! Если его не трогать, он будет только лежать.
Встаю:
– Здравствуйте, Вацлав Янович!
– О! Здравствуйте, князь! Познакомьтесь – племянница! Приехала ко мне на оставшуюся недельку погреться на солнышке.
Хрупкая, тоненькая племянница смотрит мимо меня и неожиданно басом называет свое имя. Блюдца глаз – цвета мокрого асфальта при полном, как мне показалось, отсутствии зрачков. Боже! Где я видел эти глаза? Вспомнил! На портретах Модильяни. Ни крапинки косметики. Вздернутый нос, не давая верхней губе сомкнуться с нижней, обнажает перламутровый ряд зубов. Кожа цвета слоновой кости. Пахнет утренними яблоками.
– Вот так, дружочек! – вдруг громко и победоносно восклицает Вацлав Янович. И я понимаю, что лежать каждую свободную от спектакля минуту – мечта идиота. – Мы, – продолжает Вацлав Янович, – до волнореза и обратно, а ты пока последи за вещами. Тут у меня в авоське минералка, не стесняйся.
И они не спеша двинулись к морю. Не знаю, сколько я стоял, глядя им вслед, но когда они уже подплывали к волнорезу (до него 200 м), я оказался между ними. Может, кому-то и показалось, что я плыл неведомым доныне никому стилем, но я не плыл. Плавать я не умел! Я продирался вперед, избивая всеми частями тела окружающее пространство воды, оставляя за собой пенящиеся буруны. Взобравшись вместе с ними на волнорез, я испустил вопль, пытаясь уложить буквы в слова:
– В-о-о-т-т т-а-а-к!!!
Вот так, вот так, – подхватил, ликуя, Вацлав Янович, – вот мы и научились плавать, дружочек мой, – и тут же вновь вернул меня в воду, столкнув с волнореза.
Обратно мы плыли в обнимку, объединяя наши усилия в стремлении не уйти на дно, и, достигнув берега, повалились на песок. Раньше всех оклемалась племянница.
– Ну все, я пошла, – деловито сообщила она Вацлаву Яновичу, благодарно целующему ей ручку. И, не удостоив меня взглядом, чеканя шаг, растворилась в лучах солнца. «Да никакая она не племянница!» – осенило меня.
– Что, – я сделал попытку докричаться, – Мавр сделал свое дело?! – но, поперхнувшись слюной, закашлялся. – Приманка, подсадная утка!
– Ну-ну-ну-ну, князь! Подобного рода выкрики вас не украшают. А что? Как прикажешь заманить тебя в воду, неблагодарный?! – возмущался Вацлав Янович. – В одночасье научился держаться на воде! Скажи спасибо!
– А если б я утонул? – все еще кашляя, прохрипел я.
– Тебе это не грозит.
– Что вы этим хотите сказать?
– Совсем не то, о чем ты мог подумать. Боже меня упаси делать в твой адрес подобного рода предположения! Но не научиться плавать, будучи наделенным способностями, которые ты сегодня продемонстрировал, было бы ошибкой.
Всю оставшуюся неделю, включая день отъезда, ежеутренне под неусыпным наставничеством Вацлава Яновича я постигал премудрости пребывания в воде. В последний день гастролей, прощаясь, маэстро сказал мне:
– Если лодка, в которой ты оказался, дала течь – не паникуй, но и не медли, – прыгай в воду и плыви к берегу. Ты достигнешь его.
Смею утверждать, что немногими достижениями, имеющими место в моей жизни, я во многом обязан этому светлому человеку.
СНОВА РЕПЕТИЦИЯ
Режиссер А. так ничего и не добился от нас. Люба чуть ли не ревет. Сцена не идет. Голос из темноты зала:
– Юрий Александрович! Дайте мне их на часок. Режиссер, махнув рукой, мрачно:
– Валяйте!
Вацлав Янович взлетает на сцену, по пути имитируя падение на лестнице, мастерски, очень смешно прихрамывает. Все смеются, обстановка разряжается. Его любят. И он начинает. К концу репетиции мы мокрые, счастливые, сцена пошла, задышала. Люба сияет. Режиссер А., смущенный, но довольный, обнимая Вацлава Яновича:
– А я что, разве я не то же самое им предлагал? Вацлав Янович мне на ухо:
– Одно дело предлагать, другое – делать руками. Идем с репетиции домой, спрашиваю:
– Вацлав Янович, а почему вы не преподаете в училище? Замахав руками:
– Что ты, что ты! Боже упаси! Тебе что, Ривы Яковлевны мало? На семью одного преподавателя вполне достаточно. А если серьезно (и вдруг под Ленина), это дело, голубчик, архиответственное, а я человек совестливый.
СВЕРДЛОВСК. ГАСТРОЛИ. КАМНИ
Просыпаюсь от стука в дверь, телефона в номере нет, зато живу один. Стучат громко й часто. Спрашиваю: «Кто?» В ответ слышу раздраженный голос дежурной по этажу: «Вас срочно к телефону!» Смотрю на часы – без четверти семь утра. Теряясь в догадках, натягиваю брюки, бегу к телефону. Не успев приложиться к трубке, слышу ровный голос Вацлава Яновича. Несколько укоризненно:
– А ведь я уже 15 минут как жду тебя, дружочек!
– Вацлав Янович! Не помню, чтобы мы договаривались о встрече!
Вздыхает.
– О, а вот это уже хуже, чем просто проспать! Я внизу, в холле. И больше десяти минут ждать не смогу, иначе мы опоздаем на электричку!
– Господи, какая электричка, Вацлав Янович! Я сплю!
В ответ частые гудки. Недоумевая, несусь вниз. Сверкая фарфором недавно вставленных зубов, поглядывая на часы при моем появлении, поприветствовав взмахом руки, Вацлав Янович торопится к выходу. Вприпрыжку, застегивая в разных местах пуговицы, преодолевая одышку, пытаюсь задать вопрос, чтобы хоть что-то понять, но не тут-то было. Переходим на бег. И только влетев в полупустой, громыхающий, довоенного образца трамвай, слышу назидательно и добродушно, с болью и всерьез:
– А ведь все это, дружочек, результат того образа жизни, который ты ведешь, оказываясь на гастролях. Иначе чем объяснить тот факт, что ты сегодня забываешь то, о чем вчера мы так тщательно договаривались. Ведь как ты загорелся, когда я тебе рассказал о том, что познакомился с крупным коллекционером-минералогом и что мы можем приобрести у него незадорого понравившиеся нам камни.
Видит Бог, я слышал всё это впервые, но не стал возражать – так искренне и с такой правдой говорил об этом Вацлав Янович. Уже в электричке он необыкновенно красиво и вдохновенно продолжал рассказывать о застывшей в камне поэзии и о том, как он рад тому, что я, будучи «сыном гор», понимаю и чувствую красоту и обаяние камня. После столь лестных слов в свой адрес «сын гор» лишь кротко пробурчал себе под нос о том, что суточные никак не потянут на «застывшую в камне поэзию», хватило бы на порцию пельменей. Последнее услышано не было, поскольку к этому времени Вацлав Янович возвращал себя к тревожащей его теме о недопустимом образе жизни, от которого я теряю не только в весе, но и в памяти. Почувствовав толчок в бок, я понял, что нам пора выходить, и, не открывая глаз, шаркая, поплелся за ним к выходу. То, что предстало нашему взору, было настолько уныло и серо, что на мгновение блеск фарфора скрылся за тонкими губами, а на нос были насажены солнцезащитные очки, в чем не было никакой надобности. Это была секунда замешательства, и я злорадно подумал: «Ну вот, наконец-то ему нечем восторгаться!» Однако я поторопился. Глубоко вздохнув, потянувшись всем телом и смахнув с носа очки, Вацлав Янович восторженно воскликнул:
– Ты когда-нибудь дышал таким чистым, я бы сказал, хрустальным воздухом?
Я был краток:
– Дышал! Еще и не таким. В горах Армении.
– А, ну да! У вас ведь там гора Арарат! А у нас степи калмыцкие, что тоже неплохо для того, кто понимает.
Так, пикируясь, приблизились к покосившейся, почерневшей от времени избе с выкрашенной в ядовитый желтый цвет дверью.
– Это здесь, – сказал Вацлав Янович.
Стучать в дверь не понадобилось. На гвозде висел тетрадный лист в клеточку, и крупный детский почерк сообщал нам: «Уважаемый товарищ Дворжецкий! Свои камни Вы можете обнаружить в двух специальных чемоданах в сарае слева, за углом дома».
– Слава Богу, что не в мочевом пузыре, – проворчал Вацлав Янович, явно расстроенный отсутствием крупного коллекционера-минералога. Не дочитав слов извинения, перевернул клетчатый листок и так же крупно написал: «Спасибо за товар, уважаемый товарищ Центриняк. Жмем руку. Дворжецкий и К0». Отошел на шаг, затем вернулся и приписал: «Чтоб Вы знали – запах от яичницы в помидорах да на сале разносится аж до самой станции, что, собственно, и помогло нам найти Вашу запертую изнутри дверь. С лаг. приветом! Те же».
Спрашиваю:
– Зачем же вы так, Вацлав Янович?
– А затем, что дома он, старая лиса!
В сарае мы очень быстро обнаружили два фанерных чемодана с ячейками для каждого камня. Представшее нашему взору не то чтобы впечатляло, но завораживало, и отвести от всего этого глаза было невозможно. Не знаю, сколько в минутах, но долго, молча, не притрагиваясь, мы всматривались в эту поразительную радугу из камней. Порой казалось, что это и не камни вовсе. Первым тишину нарушил Вацлав Янович:
– Теперь ты понимаешь, дружочек, каким было бы кощунством проспать такое чудо! Вот это, розовый, – сердолик, яшма… Смотри! Голубовато-зеленый агат, кристаллы горного хрусталя. А вот какие-то иглообразные камни с перламутровым блеском… Этот густо-зеленый – халцедон. Видишь, как бархат!
Вацлав Янович говорил тихо, придавая голосу таинственность, по-прежнему не прикасаясь к камням, а только указывая слегка подрагивающим пальцем. И мы опять молчали.
– А сколько мы должны за эти россыпи? – придя в себя, почти выкрикнул я.
– Нисколько. Он их нам дарит!
– Ну, а при чем тут я?
– Успокойся! Он мне дарит, я тебе. Мы с ним восемь лет в лагерях… А дверь он нам не открыл, чтобы яичница досталась ему одному. Привычка. Он не жадный. Он, скажем так, странный.
На обратном пути в электричке мы не раз приподнимали крышки чемоданов, привлекая тем самым внимание пассажиров. Один из них по прибытии в Свердловск, предъявив удостоверение, потребовал проследовать в ближайшее отделение милиции. Все наши клятвенные заверения, что это не мы разграбили гробницу Тутанхамона, разбивались о непоколебимое: «Там разберутся!»
Там нас встретили чуть ли не аплодисментами. Буквально с порога Вацлав Янович был опознан дежурным майором, оказавшимся большим почитателем кинематографа. Осыпаемые благодарностями за то, что мы есть, и извинениями за нанесенный моральный ущерб, мы были с почетом препровождены до гостиницы «Урал» на милицейской «Волге».
Этот день своей жизни я без преувеличения считаю «Днем рождения Камня». Не скажу, чтобы я тащил в дом каждый приглянувшийся мне булыжник. Но в череде духовных ценностей, которые оставил мне в наследство Вацлав Янович, любовь к камню занимает не последнее место.
ТВ
Сегодня наконец-то «вживую» выдали в прямой эфир телеспектакль «Ожерелье для моей Серминаз». Роль у меня трудная, многословная. Очень волновался, но, слава Богу, все обошлось без накладок. Вацлав Янович хвалил, говорил много хороших слов. Мне это очень дорого, врать он не умеет, и я ему верю. Сам же Вацлав Янович играл роль аксакала. Роль небольшая, эпизодическая. Это было потрясающе! Играл легко, без напряжения, грустно и весело. Бесподобный грим, просто неузнаваемый и очень смешной. В студии стоял тихий стон. Операторы то и дело вздрагивали плечами и покусывали губы, дабы не расхохотаться в голос и не сорвать передачу. Закончился спектакль, и все в студии аплодировали Мастеру.
Очень обязан я этой семье, не только Дворжецкому, но и Риве Яковлевне, милой, умной, красивой женщине. Я, конечно, влюблялся в нее на уроках по мастерству актера. С Вацлавом Яновичем мы сидели в одной гримерной, и я записывал разные истории, связанные с ним. Но был эпизод, который я не записал.
Играем спектакль, а он человек очень пунктуальный. Никто не помнит, чтобы он куда-то пришел с опозданием или что-то в этом духе. Поскольку мы в одной гримерке, сижу, гримируюсь. Вацлава Яновича нет. Помощник режиссера волнуется, но пока еще не шумит. Заходит, поправляет занавески и даже не спрашивает, почему Вацлава Яновича нет.
Остается двадцать минут до начала спектакля. Вдруг он врывается, мокрый, совершенно запыхавшийся: «Ни о чем не спрашивай, ни о чем не спрашивай! Я тебе всё расскажу. Хочу попросить твоей помощи. Всё расскажу в антракте, ну, а ты играй первый акт». Играю первый акт. В антракте он мне говорит: «В двух словах, всё остальное опять же потом. Ты представляешь, свалился на голову!» Я спрашиваю: «Кто?» – «Сын! Можешь себе представить, можешь себе представить, хочет быть актером, хочет быть актером! Это безумие! Это безумие, поскольку у него на то никаких оснований нет, в этом я нисколько не сомневаюсь. Я уже не говорю о внешних данных. Ты увидишь его. Я вас познакомлю. И я прошу тебя найти несколько слов вразумить его. Я, конечно же, помогу ему поступить в сельхозинститут, в медицинский. Куда угодно, только не в артисты! По окончании спектакля он будет ждать меня, он прямо с вокзала. Я вас познакомлю». И действительно, выходим на проходную.