Вацлав Дворжецкий: ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

В декабре 1945 года из Омского ИТАК я вернулся со справкой об освобождении. Владику исполнилось семь лет. Я любил его и надеялся на ответное чувство. А меня встретил… волчонок. И неудивительно. Мать, пока я сидел, убеждала: «Отец на фронте». А мальчишки на улице кричали: «Твой отец – немецкий шпион». Каково? Болезненный, голодный (однажды даже мыло съел, пока мать работала), затравленный окружающими, Владик и на мир поэтому смотрел зверенышем.

Судьба его не баловала. По окончании медицинского училища забрали в армию – служил фельдшером. Демобилизовавшись, некоторое время оставался на Дальнем Востоке. Женился, родился сын Саша. Но семейное счастье оказалось непродолжительным. Владислав внезапно уехал в Омск. Один. Поступил в театральную студию при ТЮЗе. И влюбился в молодую актрису. Возникла новая семья. Но и она потом распалась. Я писал сыну. Но он редко откликался: отношения между нами оставались натянутыми.

Киноактером он стал неожиданно для всех. Трудно ему было: неустроен, денег в обрез. Даже проснувшись знаменитым после премьеры фильма «Возвращение «Святого Луки», он остался должен 164 рубля «Мосфильму». Ему не на что было купить даже кепку – сшил ее сам. А уж о пальто он и не мечтал.

…Нам внушали, что мы строим справедливое будущее, и в то же самое время у людей не было никакой возможности доказать свою невиновность. Тысячи людей гибли от изнурительного труда в лагерях. Я видел это собственными глазами и в Пинеге, где мы строили железную дорогу, и на острове Вайгач, где работал в глубоких шахтах, на лесоповале и лесосплаве, и на Соловках, и на Беломорканале, и в Туломе…

Да, партия признала свои ошибки, но где гарантия, что они не повторятся. И потом, никто ведь – по большому счету! – за них не ответил. Почему я должен верить, что у нас не появится новый лидер, которому захочется считать людей винтиками?

У О. Берггольц есть стихи, написанные после освобождения:

Мы молчали, потому что боялись доносов и повторений террора. К тому же я считаю, что нельзя свои собственные переживания распространять на других людей. Была и еще одна причина молчания: отсутствие у детей интереса к прошлому родителей.

Нам нельзя забывать историю, чтобы не повторить ошибок. Нам нужно научиться действовать, оставив в стороне ненужную мягкость и инфантильность. Нам нужно начинать с сегодняшнего дня, потому что завтра уже будет поздно говорить о возрождении души. Потому что завтра, да нет, что я говорю, уже сегодня – всегда, как сказал поэт, душа обязана трудиться, чтобы мы могли создать то лучшее, о чем мечтали наши предки.

Тишина, вода как зеркало, небо отражается вдали. Спускаешь лодочку, без всплеска, осторожно двигаешься к кувшинкам, туда, где камыши, забрасываешь удочку. Солнце начинает выглядывать самым краешком… Это чудо! Жаль, что я не могу заставить остальных людей пережить то же.

Но не только это. У меня много хобби: и охота, и собака, и сад, и парусный спорт, и подводный спорт. Очень люблю подводный, совершенно необыкновенный мир. И сад, и пчел. Пчелы – невероятное чудо. Мне они интересны не только с той точки зрения, что дают мед, прополис, воск, пиргу. Меня интересует диалог с ними. Это красота! Эта необыкновенная жизнь проникает в человека, делает его богаче, добрее. Потому что каждый цветок, каждый росточек – он живой. Одновременно я думаю и размышляю о своих ролях, вынашиваю их.

Знаете, как я себя иногда закалял? Приду домой после тяжелого спектакля, охрипший, в доме холодно. Разделся, залез под одеяло, вытянулся. Думаешь: вот если б сейчас надо было встать, одеться, пойти принести ведро воды во-о-он оттуда, с колонки за два квартала… Что?! А ну-ка встань! Встаю, одеваюсь… Сам себе: не торопись, что это ты ботинки кое-как надел? Зашнуруй! Перчатки возьми, шарф завяжи. Ведро воды полное? Вылей! Иди туда, за два квартала, наливай полное, приди, поставь…

А знаете, как себя человек после уважает? Я считаю, что человек всё может. Есть в нем скрытые силы, второе дыхание…

Секрет, рецепт… Нет рецептов ни для молодости, ни для таланта. Душа нужна! Можно ли научиться… душе? Можно вызубрить роль, научиться смеяться и плакать на сцене, в совершенстве овладеть техникой игры – а твой герой будет мертвым. Жизнь в него может вдохнуть только духовно богатый человек. Истоки этого богатства я ищу и нахожу в общении с природой. Она дает пищу душе, из ее материала я строю художественный образ.

…Мой прапрапрадед был Шимон Дворжецкий, мелкопоместный крестьянин, фермер, как теперь говорят. Во времена Ивана Грозного и войны России и Польши, в 1562 году, Стефан Баторий присвоил ему дворянский титул. Когда я был в Кракове, нас водили в королевский дворец Вавель, фундамент которого состоит из огромных, высеченных из камня глыб, покрытых зеленым мхом. На этих камнях высечены древние польские фамилии. Там есть фамилия моего деда – Шимон Дворжецкий, я сам читал. У меня хранится пергамент, на котором нарисовано наше родословное древо. А у Брокгауза и Эфрона есть описание герба рода Дворжецких. И указано, какие места в нынешней Литве принадлежат нашему роду.

Одна из грубейших ошибок нашего прошлого – презрение к понятию «сегодня». Нам внушали, что «вчера» – это проклятое прошлое, а «завтра» – светлое будущее. И всё! То, как человек живет сегодня, было несущественной мелочью. Вспомните, ведь даже великие поэты утверждали: не важно, что ты сегодня умер, но ты можешь стать ступенькой для счастья других людей.

Я убежден: нельзя защищать великие идеалы, забывая о людях.

Большая часть стремлений человеческих призрачна, иллюзорна, относительна. Достоверны и абсолютны две ценности: любовь и свобода. Противоестественно то, что человек не знает, что делать с этими благами, боится их, а потому всячески избегает таких несомненных даров. Вот причина нашего разъединения вместо объединения. Вспомните, как говорит апостол Павел в Новом Завете: «Любовь долготерпима, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится… не раздражается, не мыслит зла… всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит».

Михаил Ульянов

О ВАЦЛАВЕ И ВЛАДИСЛАВЕ ДВОРЖЕЦКИХ

В 1945 году я учился в театральной студии при Омском областном театре. После войны и даже на кончике войны руководитель этого театра знаменитая Самборская. Лина Семеновна организовала студию с очень серьезной преподавательской школой. Вскоре в студии появился Вацлав Янович Дворжецкий, только что освободившийся из лагерей. Очень своеобразный, с гордой посадкой головы, с большим лбом из-за ранней лысины, поджарый и веселый человек. Думаю, что веселость была в его характере, потому что, встретив его через много лет на съемках, я увидел его таким же, не утратившим своего веселого нрава, оптимизма, надежды и… фатального отношения к жизни. Он принимал ее такой, какая она есть. Я уж не знаю, что у него творилось в душе, но ни тогда, в сорок шестом, ни много лет спустя он не выглядел сломленным, хотя судьбина у него была не очень счастливая…

Там, в Омске, мне довелось играть с Вацлавом Яновичем в спектакле «Давным-давно». Он играл поручика Ржевского – блистательно!.. Была в нем какая-то мужская задиристость, уверенность в себе, и Ржевского он играл очень мужественным и в то же время – с отношением к этому герою, как к петуху… Очень многослойным получился у него образ. И среди молодых актеров, изображающих гусар, был я. У меня сохранилась фотография тех лет – мальчишеское лицо с приклеенными усами. Смешные, конечно, из нас были гусары… но рядом-то был настоящий гусар – Вацлав Янович!

Потом я уехал в Москву, где попробовал продолжить свою театральную учебу, и, к счастью, у меня это получилось – меня приняли в Щукинское училище. Я потерял Вацлава Яновича из виду. Прошли годы, и когда в 1987-м я начал сниматься в картине Владимира Наумова «Выбор», то опять встретился с Вацлавом Яновичем. Тогда он уже ушел из театра на пенсию и жил по тому принципу, по которому всем нам, актерам, надо бы уходить из театра и жить дальше: пришли годы – уходи, а там уж – по договорам, если пригласят.

Он был влюблен в природу, в Волгу… Был настоящий профессионал-рыболов, очень много рассказывал про это подробно, со смаком, похохатывая, веселясь… Вацлав Янович искренне пытался донести до собеседника ощущения, которые сам когда-то испытал: какая это радость – ранним утром выйти на лодке, закинуть крючок и слушать птиц… Он очень радовался полноте жизни, которую продолжал ощущать, и хотя был уже в общем-то глубоким стариком, но тем не менее это был прежний Вацлав Янович, который не склонил голову ни перед годами, ни перед сединой, ни перед чем… «Меня не волнует, будут меня приглашать в театр или нет, – говорил он. – Пригласят – хорошо, не пригласят – у меня есть лодка, у меня есть ружье, у меня есть Волга, у меня есть жизнь». В этом смысле его сын Владислав, с которым мы снимались в «Беге», был другим, почти противоположным человеком. Влада трудно было назвать компанейским. Скорее он был замкнут в себе и, как мне показалось, не пускал никого в свой мир, но при этом был очень учтив и скромен.

Владик попал на «Бег» совершенно случайно. Одна из ассистенток, перебирая фотографии актеров, просто споткнулась об его странные и огромные глаза, глаза-блюдца… Как известно, он был приглашен на маленькую роль из окружения Хлудова, а в результате был утвержден на самого Хлудова. Этот сложный образ давался Владику совсем непросто, но Алов и Наумов с тонкостью и изящной осторожностью вылепливали из молодого актера (по сути новобранца в кино) этого странного, смертеподобного человека, существующего на грани жизни и смерти.

Думаю, что выше «Бега» Влад ничего не сделал. Наумов фонтанировал всякими идеями и придумками, а Алов был более земным, и они друг друга очень уравновешивали. Они лепили Владика, а он был всецело в их руках. И в результате они вылепили замечательный характер. Но это все – киноработа. Это работа, в которую иногда берут типаж человека, далекого от кино и от профессии актера, и оказывается, что он делает все выше, чем актер-профессионал. Он не играет, а существует. И вот что-то в этом роде, я думаю, происходило и с Владиком. Он ничего не играл, а просто существовал в заданных Аловым и Наумовым координатах, в четко заданном эмоциональном режиме, в строго обговоренном психофизическом состоянии. Уверен, что в театре Владик не сыграл бы Хлудова так, как это получилось у него в картине Алова и Наумова, потому что театр требует образа, а кино – типажа. В театре на типаже ничего нельзя сделать, а у Влада было совершенно поразительное лицо – лицо человека-марсианина и пока еще полное отсутствие опыта.

Однажды мы летели с картиной «Бег» в Чехословакию, где было организовано большое мероприятие по встрече деятелей культуры, и среди этих деятелей оказались мы – Алов и Наумов, Владик и я, а возглавлял нашу группу тогдашний министр культуры Демичев в компании с каким-то большим «чином». Пока летели, Демичев с «чином» пригласили нас сыграть в домино. Сели… и мы втроем обыграли их вдрызг. Ну, вот просто поперло!.. И это было тем более удивительно, что никто из нас троих никогда не увлекался этой игрой. Ну, мы посмеялись в кулак, но от души… Вдруг Наумов толкает Владика под бок и говорит тихонько: «Скажи Демичеву, что у тебя квартиры нет, скажи, что ты живешь черт знает где… Давай, не мнись!» – «Да неудобно мне…» – «Да чего неудобно?! Нормально!..» Еле-еле он все-таки заставил Владика раскрыть рот и сам поддержал разговор. В те годы дать человеку квартиру (который ее заслужил) было плевым делом, не то что сейчас. Только нужно было выйти на нужных, высоких людей. Наумов был в этих делах уже мастер и сразу смекнул, что лучшего момента просто может и не быть больше – в самолете, за домино, а еще лучше за рюмочкой коньяка… И они договорились.

Потом я видел Владика в других картинах, в которых он, как мне кажется, ничего не играл, а только воплощал замыслы режиссера. Самого Владика в этих ролях не было. При том, что внешне Владик был очень красив и необычен, актерски, на мой взгляд, он так и не успел дозреть, осознать свой потенциал, свои резервы и границы, изучить и понять себя – как инструмент актерской игры. И, безусловно, он вырос бы в крупного и серьезного актера, если бы не такая ранняя смерть. В нем была порода. Порода, так сказать, еще не раскрытая, еще не расцветшая. Увы, так и не расцветшая…

Запись и литературная обработка Н. Васиной.

Лазарь Шерешевский

МОЙ ДВАЖДЫ ЗЕМЛЯК

Есть под Киевом чудесное дачное место с певучим названием – Ирпень. Знакомо оно не только киевлянам – оставило свой след в литературе, увековечено строками Бориса Пастернака: «Ирпень – это память о людях и лете…»

Я, родившийся в Киеве, с детства знал Ирпень и в предвоенном году провел школьные каникулы там в пионерском лагере. Помню начало нашей тогдашней песенки:

Но лишь много лет спустя мне стало известно, что Ирпень – родовое гнездо целых поколений замечательных артистов. В Ирпене жили родители Вацлава Яновича Дворжецкого, который, в свою очередь, стал отцом Владислава и Евгения – целая актерская династия! А мне в детстве привелось ходить по тем же киевским тротуарам, вымощенным желтым кирпичом, под теми же тополями и каштанами, где бродил в пору своей юности Вацлав Янович Дворжецкий – мой земляк-киевлянин.

Но в жизни мы встретились с ним намного поздней – через два десятилетия, и не в Киеве, а в Горьком. Ставший в конце пятидесятых годов главным режиссером Горьковского театра драмы М. А. Гершт решил обновить состав труппы и пригласил ряд хороших актеров из других городов. Так в Горьковском, богатом традициями театре появились Владимир Самойлов, Лиля Дроздова, Виктор Кузнецов и Вацлав Дворжецкий.

Появился и новый ведущий режиссер – Ефим Табачников, осуществивший тогда ряд оригинальных постановок: «Палата», «Четвертый», «Ричард III», «Жили были старик со старухой».

Горьковские театралы в полной мере оценили талант Вацлава Яновича Дворжецкого: природа подарила ему неповторимый, особого задушевного тембра голос, горделивую стать, четкость жеста – все это, доведенное до высокой степени мастерства опытом и умением, волновало зрительские сердца и принесло артисту большую популярность. Но наиболее тесные отношения с Вацлавом Яновичем у меня возникли не через сцену: в его дружеский круг я попал благодаря Юлию Иосифовичу Волчеку и жене Вацлава Яновича – режиссеру ТЮЗа Риве Яковлевне Левите.

В 1960 году вместе с Анной Кузнецовой мы инсценировали повесть Владимира Тендрякова «Чудотворная», и эта пьеса была принята Горьковским ТЮЗом к постановке. Ставить спектакль должна была Рива Левите, и она начала работать с авторами и актерами. Сидели мы над текстом и в театре, а иногда, чтобы не отвлекаться, Рива Яковлевна приглашала меня домой – в дом Дворжецкого, где мы теснее сошлись с Вацлавом Яновичем, и я смог в большей мере узнать этого удивительного человека.

И тут я был посвящен в еще одну страницу его жизни, что сделало нас еще более близкими: за его спиной стояли годы страшного ГУЛАГа: северные лагеря начала 30-х, гибельный остров Вайгач, Беломорско-Балтийский канал, а потом, в 40-х, еще один срок – в лагерях Сибири.

Мой лагерный опыт был короче и благополучней, – но был он и у меня. Так что мы с Дворжецким оказались не только земляками, но и собратьями по судьбе. Новый 1961 год мы встречали уже в общей компании в университетской квартире математика Юрия Неймарка. Там были Дворжецкие, Волчеки, Соколовы, Табачниковы, Любавины – самые разные люди: физики, философы, артисты, врачи, литераторы, объединенные личными симпатиями и схожестью взглядов на многие вещи и события. Позднее эти встречи стали регулярными: праздничные дни, дни рождения, разные семейные происшествия – все отмечалось этой небольшой компанией, если можно так сказать, интеллектуальных вольнодумцев «оттепельной» и «послеоттепельной» поры. Вацлав Янович был душой этих встреч: он демонстрировал плоды своих подводных съемок, рассказывал о своих поездках и разных житейских ситуациях.