Влево от них, на юг, вниз по течению Волги, в центральной черте города осталась дивизия Родимцева. Вправо от центральных дивизий, на север, вверх по течению Волги, на заводах заняли оборону новые части: дивизии Гурьева, Гуртьева, Желудёва, следом за ними пришёл Людников.
      Ещё севернее, на крайнем правом фланге, стояли бригады полковников Горохова и Болвинова.
      Плотность обороны всё увеличивалась, да так, что полнокровная дивизия обороняла один лишь завод. Гвардейская дивизия генерала Гурьева расположилась на "Красном Октябре"; стрелковая сибирская дивизия полковника Гуртьева - да заводе "Баррикады"; гвардейская дивизия генерала Желудёва - на "Сталинградском тракторном", туда же несколько позже пришла дивизия генерала Людникова.
      Эти огромные массы войск пришли из-за Волги и заполнили оборону, расположенную в узкой полосе прибрежных городских строений и на заводах, прилегавших к Волге. Лишь в отдельных местах расстояние от переднего края обороны до волжской воды превышало тысячу - тысячу двести метров, в большинстве полоса обороны была шириной в триста - пятьсот метров.
      Войска снабжались через Волгу, так как они были отрезаны от "большой земли" и с севера, где на фланге стоял Горохов, и с юга, где стоял Родимцев.
      Северный немецкий клин отделял защитников Сталинграда от Донского фронта. Южный немецкий клин отделял сталинградцев от 64-й армии генерала Шумилова.
      Войска были вооружены всеми видами лёгкого оружия, поворотливыми подвижными пушками и миномётами малых калибров, пулемётами, автоматами, обычными и снайперскими винтовками, ручными гранатами, противотанковыми гранатами, бутылками с горючей жидкостью. Сапёрные батальоны располагали большим количеством тола, противопехотных и противотанковых мин. Вся полоса обороны превратилась в единое инженерное сооружение, покрылась густой сетью окопов, ходов сообщений, блиндажей, землянок.
      Эта прочная сеть, этот новый город окопов, подвалов, подземных туннелей и труб, водопроводных и канализационных колодцев, логов, оврагов, идущих к Волге, лестничных клеток, авиационных воронок - был густо населён военными людьми. В этом новом городе находился штаб армии, штабы дивизий, штабы многих десятков стрелковых и артиллерийских полков, десятков пехотных, сапёрных, инженерных, пулемётных, химических, медикосанитарных батальонов.
      Все эти штабы были связаны с войсками и между собой телефонной связью, радиопередатчиками, системой посыльных и делегатов связи.
      Штаб армии и штабы дивизии держали беспроволочную радиосвязь со штабом фронта, с тяжёлым оружием, расположенным на левом берегу Волги.
      Электромагнитные волны, шедшие от радиопередатчиков к радиопередатчикам, выражали не только связь переднего края с глубиной Сталинградской обороны, простиравшейся далеко на восток, захватывающей не только огневые позиции артиллерии средних и тяжёлых калибров, не только аэродромы истребительной авиации, не только аэродромы бомбардировочной авиации, но и домны Магнитогорска, но и танковые заводы Челябинска, но и коксовые печи Кузнецка, но и колхозы и совхозы Урала и Сибири, но и военные базы и рыболовецкие промыслы тихоокеанского побережья.
      Определились ритм и размеры Сталинградского сражения.
      Размах битвы стал огромен. Это видели, чувствовали и те, кто имел не прямое причастие к боям, - сотрудники тыловые учреждений и баз, железнодорожники, работники отдела снабжения горючим, питавшего бензином поток машин; работники артснабжения, доставлявшие на ДОПы агрономические количества снарядов, пожираемых тысячами пушек, миллионы патронов для винтовок, автоматов, противотанковых ружей, десятки тысяч ручных гранат и мин.
      Мощь огня свидетельствовала о мощи моральной, духовной энергии, затрачиваемой на борьбу. Миллионы пудов снарядов, гранат, патронов находились в прямой связи с напряжением воли, трудом, самопожертвованием яростью, терпением тех сотен и тысяч людей, которые потребляли эти горы стали и взрывчатки.
      Размеры битвы ощущали жители заводских деревень в тридцати-сорока километрах от Волги зарево стояло в небе, грохот, то нарастая, то стихая, не прекращался днём и ночью.
      Напряжение этой битвы передалось токарям, слесарям, наладчикам на заводах боеприпасов, железнодорожным грузчикам, диспетчерам, шахтёрам на рудниках, доменщикам и сталеварам.
      Невидимая, но прочная связь установилась между яростным ритмом битвы и ритмом работы военной промышленности. Напряжение Сталинградской битвы ощущалось в газетные типографиях, в работе радио и телеграфа, оно ощущалось в сотнях и тысячах выходивших в стране газет, его ощущали в лесной глуши и на далёких полярных зимовках, его чувствовали старики, инвалиды и старухи-колхозницы, сельские школьники и знаменитые академики.
      Напряжение этой битвы ощущали миллионы людей в Европе, Китае, Америке, оно стало определять мысли дипломатов и политиков в Токио и Анкаре, оно определяло ход тайных бесед Черчилля со своими советниками, оно определило дух воззваний и приказов, выходивших из Белого дома за подписью Рузвельта.
      Напряжение Сталинградской битвы ощутили советские, польские, французские партизаны, военнопленные в страшных немецких лагерях, евреи в варшавском и белостокском гетто - огонь Сталинграда был для десятков миллионов людей подобен огню Прометея.
      Пришёл грозный и радостный час человека.
      52
      Николай Крымов в конце сентября после расформирования бригады получил новое назначение - ему поручили делать доклады по политическим и международным вопросам и прикрепили к сталинградской армии.
      Крымов поселился в Средней Ахтубе, пыльном городке, застроенном деревянными дощатыми домиками, где расположился отдел агитации и пропаганды фронтового политуправления.
      Жизнь в Средней Ахтубе с первого же дня показалась ему скучной и пресной, и он стал усиленно готовиться к докладам, решив про себя побольше времени проводить в частях.
      Вечером Крымова вызвали в политуправление, ему предстояла первая поездка в Сталинград.
      С запада, со стороны Волги, раздавалось то нараставшее, то затихавшее грохотанье, ставшее привычным за эти дни; оно слышалось беспрерывно - и в ясные утренние часы, и во мраке ночи, и в задумчивую пору заката. На серых дощатых стенах, на тёмных стёклах затемнённых окон мелькали блики сталинградского военного огня, на ночном слюдяном небе пробегали красные, бесшумные тени, а иногда яркое белое пламя, подобное короткой молнии, рождённой не небом, а человеком на земле, вдруг вызывало из тьмы холм, облепленный маленькими домиками, рощицу, подступавшую к плоскому берету реки Ахтубы.
      У ворот углового дома стояло несколько ахтубинских девушек; подросток лет четырнадцати негромко играл на гармонии. Две парочки, девушка с девушкой, танцевали, остальные молча наблюдали за танцующими, освещёнными неясным, мерцающим огнём. Что-то непередаваемое было в этом соединении отдалённого грохота битвы с негромкой, робкой музыкой, в этом смертном огне, освещающем кофточки, руки и светлые волосы девушек.
      Крымов остановился, невольно забыв на несколько мгновений о своих делах. Какая горестная прелесть, какая непередаваемая печаль и поэзия были в этих негромких звуках гармошки, в сдержанных, задумчивых движениях танца! Это не было легкомысленное и эгоистичное веселье молодости!
      Лица танцующих девушек, бледные в неясном свете далёкого огня, казались сосредоточенными и серьёзными. Они то и дело обращались в сторону Сталинграда, и в этих девичьих лицах выражалась и связь с теми парнями, что лили свою молодую кровь в Сталинграде, и печаль одиночества, и робкая, но нерушимая надежда на встречу, и вера в свою молодую прелесть, в счастье, выражалась и горесть разлуки, и ещё что-то, настолько великое и простое, по-женски сильное и по-женски беспомощное, что уж не было ни слов, ни мысли, чтобы выразить это, - а лишь душа, сердце могли это выразить - растерянной улыбкой, вздохом... И Крымов, так много переживший и передумавший за год воины, смотрел, смотрел, забыв обо всём, на танцующих.
      Готовясь к докладам, которые ему предстояло сделать перед командирами и бойцами 62-й армии, Крымов просмотрел вороха иностранных газет, присланных из Москвы. Слово "Сталинград" стояло в огромных шапках на первой полосе газет всего мира; оно заполняло сводки и передовые статьи, оно было в телеграммах, в заметках... Всюду - в Англии, в Австралии, в Китае, в Северной и Южной Америке, в Индии, в Мексике, на Шпицбергене, на острове Кубе, в Южной Африке, в Гренландии - люди говорили, писали, думали о Сталинграде. И школьницы, покупавшие карандаш и, тетрадки и промокательную бумагу со сталинградскими эмблемами, и старики, зашедшие выпить кружку пива в пивную, и домашние хозяйки, собиравшиеся у бакалейных и овощных лавок, под всеми широтами, на всех материках и островах земного шара - все судили и рядили о Сталинграде, судили и рядили о нём не потому, что было интересно или модно, ново говорить об этом, а потому, что Сталинград стал элементом жизни каждого человека на земле, потому, что мысль о Сталинграде вплелась в жизненную ткань, в каждодневный быт. в школьные занятия детей, в расчёт бюджета рабочих семей, в расчет покупок картофеля и брюквы, в мысль о сегодняшнем и завтрашнем дне, в мысль о будущем, без которой трудно жить разумному человеку на земле.
      Крымов делал выписки из иностранных сообщений о том, как дипломатические позиции нейтральных держав, как многозначительные речи, произносимые премьерами и военными министрами, как действие международных договоров определяются пламенем и громом Сталинграда. Он знал, что слово "Сталинград" появилось, написанное углём и рыжей охрой - чёрными и красными чернилами толпы, - на стенах домов, на стенах рабочих казарм, на стенах лагерных бараков в десятках оккупированных фашистами городов Европы, что это слово произносят партизаны и десантники в Брянских и Смоленских лесах, что это слово помнят солдаты Мао Цзэ-дуна, что оно будоражит умы и сердца, зажигает надежду и волю к борьбе в лагерях смерти, где, казалось, нет места надежде Обо всём атом и ещё о многом знал Крымов, собираясь делать доклады в 62 и Сталинградской армии о всечеловеческом значении жестоких боёв, которые вели солдаты этой армии. Все это захватывало, волновало его, и, думая о предстоящих докладах, Крымов заранее, в душе предчувствовал сильные и суровые слова свои.
      Но в эти минуты, слушая голос гармошки, глядя на девушек, по-пичужьи сбившихся в кучку у дощатой стены маленького ахтубинского дома, он испытал волнение, пережил чувство которое не выразить в словах.
      53
      В ту минуту, когда Крымов сел в кабину грузовой машины и, привычно примащиваясь, отодвинул на бок раздутую полевую сумку, мешавшую привалиться к спинке, он почувствовал, что сейчас начинается нечто новое, ещё не пережитое им за всё время войны, и ему придётся увидеть то, чего он не видел никогда.
      И с этим чувством, совсем не лёгким и не радостным, он оглядел беспокойное, нахмуренное лицо шофёра и сказал:, как говорил обычно Семёнову:
      - Ну, что ж, поехали...
      Вздохнув, он подумал: "Нет Мостовского, нет Семёнова... Оба без вести, как в воду".
      В небо всходила полная луна. Улица я городские домики были освещены тем сильным, ровным небелым светом, который столько раз пытались передать художники и поэты и который не удаётся, видимо, передать потому, что он неясен, странен не только в тех ощущениях, которые вызывает в человеке, но и в самом своём существе; в нём противоречие между силой жизни, всегда связанной с ощущением света, и силой смерти, выраженной в каменной холодности ночного небесного мертвеца...
      Машина спустилась по довольно крутому спуску к скучной, похожей на канал, реке Ахтубе, проехала по понтонному мосту и, миновав тонкоствольную жидкую рощицу, вышла на широкую дорогу, идущую в сторону Красной Слободы.
      Вдоль дороги стояли высокие щиты с надписями: "За Волгой земли для нас нет!", "Мы не сделаем ни шагу назад!", "Отстоим Сталинград!", щиты с перечислением подвигов красноармейцев, уничтожавших немецкие танки, самоходные орудия, штурмовую пехоту и штурмовую артиллерию.
      Дорога лежала широкая, прямая, дорога, по которой прошли десятки и сотня тысяч людей. Стрелы-указатели, обведенные широкой чёрной полосой, указывали: "К Волге" "На Сталинград", "На 62-ю переправу". Не было а мире дороги прямей и проще, чище, суровей и тяжелей этой дороги.
      Вот такой прямой, думал Крымов, она останется и в лунные послевоенные ночи, и повезут по ней люди на переправу зерно, арбузы, мануфактуру, повезут детишек в гости к сталинградским бабушкам. И Крымову захотелось разгадать чувства послевоенных путников, что поедут по этой дороге. Станут ли думать они о тех, что шли по дороге от Ахтубы до Волги в сентябрьские и октябрьские дни 1942 года? Может быть, и не станут думать, может быть, и не вспомнят. Но, боже мой! Почему же захватывает дыхание, почему кажется, что вечно уж будут холодеть от волнения руки у тех, кто глянет на эти ветлы и деревца... Да посмотрите: Вот здесь, здесь, по этой дороге шли они, шли батальоны, полки, дивизии, блестели на солнце винтовочные дула, блестели при луне воронёные стволы противотанковых ружей", погромыхивали миномёты.
      И только осенние деревца, притихшие рощицы видели людей, оставивших за спиной родные дома, людей, идущих к переправе через Волгу, на горькую боевую землю.
      Никто, никто не шел им навстречу; никто, никто не видел этих молодых и старых лиц, этих светлых и тёмных глаз, тысяч и тысяч людей, живших в городах и селах, в степях и лесах, у Чёрного моря и на склонах Алтая, в Москве, в дымном Кемерове и мрачной Воркуте...
      Они шли, построенное в походные колонны, - молодые лейтенанты шагали по обочине дороги старшины, сержанты оглядывали ряды, батальонные и полковые командиры шагали в ногу с солдатами... пробежал, придерживая болтающуюся полевую сумку, адъютант лейтеначтик передать приказание...
      Какая тяжесть на сердце и какая сила, какая печаль, сколько живых трепещущих сердец, как пустынно кругом, и вся Россия следит за ними глазами.
      Через пятьдесят - шестьдесят лет проедут под выходной день к Сталинграду из ахтубинской степи на полуторке с пением и шутками парни и девушки. Может быть, шофёр на минуту остановит машину, выйдет из кабины, чтобы продуть подачу или подлить в радиатор воды. И вдруг станет тихо в машине Что такоея? Словно не ветер поднял пыль над дорогой, зашумел в высоких вершинах деревьев, словно вздохнула чья то грудь, словно слышен гул шагов Идут И тихо-тихо станет и никто не поймёт, почему так сжалось сердце, почему так тревожно глаза глядят на пустую, прямую дорогу.. Мысли ли то были, грёзы ли: И сегодняшние ощущения и мысли Крымова смешались, сплелись с течи чувствами и мыслями, с которыми, казалось ему, оглянется на прошедшее послевоенный путник.
      "Скажи, отчего ты так плачешь: зачем так печально слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей? Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий Боги, чтобы славною песней были они для потомков "
      Может быть, через восемьсот, через тысячу восемьсот лет, когда не будет уж этих деревьев, не будет и этой дороги, и сама эта земля навек уснёт, прикрытая другой толсто и плотно наросшей на ней новой землей, и будет на этой новой земле жизнь, о которой нам не дано знать, и не станет сёл и городов, где жили потомки наших потомков, пройдёт по этим приволжским местам седой, неторопливый человек. Он остановится и подумает: "А ведь в этих самых местах когда-то были раскопки, где-то здесь шли к Волге оборонять Сталинград солдаты далёкой поры Великой революции, народных строек, грозных нашествий". И вспомнится ему картинка из детской книжки учебника: идут по степи :воины с простыми, добрыми, суровыми лицами в старинной одежде, в старинной обуви, с красными звёздочками на головных уборах. Старик остановится, прислушается... Что такое? Словно вздохнула чья-то грудь, словно слышен гул шагов... Идут... И не поймёт он почему так сжалось сердце...
      54
      Когда машина дошла до стоящих вразброс домиков хутора Бурковского, шофер свернул на узкую дорожку, идущую среди густого молодого леса.
      - Бьёт день и ночь по главной дороге, поедем в обход! - сказал: он.
      Выехав на плохую лесную дорогу, он не уменьшил, а, наоборот, увеличил скорость, и грузовик скрипел и кряхтел, подскакивая на корнях, пересекавших колею, либо попадая колесом в рытвину.
      Грохот стрельбы становился всё сильнее, его уж не мог заглушить шум мотора. Ухо уверенно отличало сильные удары советских артиллерийских батарей от разрывов немецких снарядов и мин, да собственно даже не ухо, а человеческое нутро само определяло различие звуков. Спокойно и дружелюбно безразличные к близкому, оглушающему удару своих пушек, сердце, нервы вдруг при немецких разрывах напрягались, замирали, а мозг разбирался - недолёт или перелёт, снаряд или мина, да каков калибр, да не в вилку ли попала трясущаяся на лесном объезде машина.
      Вскоре стало заметно, что лес сделался ниже, деревья, словно подстриженные огромными ножницами, стояли без ветвей, без листвы, не лес, а частокол, десятки тысяч воткнутых в землю палок, кольев, оглобель, жердей Это наработала немецкая артиллерия,-десятки тысяч немецких снарядов, разрываясь, порождали миллионы гранатных осколков, шрапнельных пуль, которые обдирали кору, стригли листву, ветки и веточки заволжского леса. Он стоял прозрачный, просвечивающий и казался при лунном свете не живым лесом, а скелетом леса, недвижимым, недышащим. Видно было, как вспыхивали огни выстрелов, видны были навалы земли, полянки, расчищенные для огневых позиции, белели дощатые двери землянок, замаскированные грузовики стояли по грудь в земле, в отрытых убежищах. И чем ближе к Волге, к шестьдесят второй переправе, тем большее напряжение чувствовали приближающиеся к ней люди и им казалось, что тревога возникла не в них, а растёт, увеличивается во всём окружающем мире - в трепете звёзд, в дрожании лунного света, в песчаной бледности земли, в немоте безлиственного леса.
      Машина вдруг выехала на опушку леса, шофёр резко затормозил и, торопливо протягивая заранее подготовленные бумагу и карандаш, сказал:
      - Подпишите мне путёвку, товарищ батальонный комиссар, я поеду.
      Видимо, ему не хотелось лишнюю секунду оставаться на переправе. И он, действительно, лишней секунды не пробыл на переправе.
      Крымов прошел несколько шагов и огляделся. Он увидел высокий земляной вал, под которым в естественной котловине были сложены штабели дощатых ящиков со снарядами, бумажные хлебные мешки, груды консервов в деревянной тара, кипы зимнего обмундирования, увидел десятки людей, которые переносили эти ящики и мешки к длинному деревянному помосту.
      Он увидел Волгу, блестевшую при луне в узком просвете между окончанием земляного вала и густыми зарослями прибрежных вётел. Он подошёл к красноармейцу-регулировщику в спросил:
      - Где тут расположен комендант переправы? В это время со стороны леса сверкнул огонь и раздались сильные взрывы. Красноармеец, повернув к Крымову своё большое немолодое лицо, переждав грохот, ответил:
      - Вон под теми деревцами, где часовой стоит, земляночка, - и дружелюбно спросил:
      - В Сталинград, товарищ командир?
      Новые разрывы, показавшиеся ещё более сокрушительными, оглушающе ударили справа, слева, за спиной.
      Крымов оглянулся - никто не ложился, не бежал, люди под земляным валом продолжали своё дело, красноармеец, стоявший рядом, не оглянулся даже, ожидая ответа. И, подчиняясь его спокойствию, Крымов также неторопливо и дружелюбно проговорил:
      - Да, в Сталинград. Тут уж обо мне звонили по телефону.
      - Должно быть, на моторке пойдёте, - скачал красноармеец, - баржу сегодня не погонят. Очень уж ясная ночь, хоть иголки собирать.
      Крымов пошёл к. землянке коменданта, и, пока он шёл к ней, в воздухе свистели и подвывали снаряды, перелетавшие над головой, в лесу слышались разрывы, внезапно густой дым метнулся меж деревьев и всё кругом захрустело, затрещало, покатаюсь, что мохнатый дымовой медведь встал на дыбы, заревел, завертелся, стал крушить деревца. А люди продолжали своё дело, точно их все это не касалось, точно жизнь их не была хрупка и не могла оборваться вдруг, как стеклянная ниточка.
      И Крымов, ещё не понимая своего нового чувства, не понимая возвышенного настроения, которое постепенно захватывало ею, не сознавая до конца своего удивления перед деловитой и благородной величавостью движений, походки, речи встреченных им людей, жадно, радостно, напряжённо всматривался, сравнивал.
      Вот с этим хмурым, всю дорогу курившим шофёром, круто развернувшим грузовик и нажавшим на железку, чтобы поскорей удрать от переправы, казалось прекратились люди, которых он нередко встречал всё это время.. Тревожные, быстрые взоры, внезапный смешок, внезапное молчание, а иногда крикливая грубость, прикрывающая растерянность... Сутулящиеся плечи усталых людей, идущих по пыльным грейдерам, сорок первого года, расширенные глаза, всматривающиеся в небо, - не летит ли гад? - хриплый, замученный лейтенант с пистолетом в руке, комендант донской переправы... Разговоры: "он пошел", "он пустил ракету", "он сбросил десант", "он перерезал дорогу", "он взял в окружение". Разговоры о клиньях, о танковых клещах, о мощи немецкой авиации, о приказах немецких генералов, где предусмотрен и день и час падения Москвы, и каждодневная чистка зубов солдатами па марше, и питьё на стоянках газированной воды.
      Потом он чясто вспомнит первый свой взгляд на работающих при лунном свете солдат шестьдесят второй переправы.
      Крымов вошел в землянку, сотрясаемую разрывами. Широкогрудый, видимо, обладающий большой физической силой, белокурый человек в меховой безрукавке, сидевший на беленьком, новеньком табурете, за беленьким, новым столиком, представился ему:
      - Перминов, комиссар шестьдесят второй переправы. Он пригласил Крымова сесть и сказал:, что баржа в эту ночь не пойдет и Крымов вместе с двумя командирами, которые вскоре приедут из штаба фронта, отправится в Сталинград на моторке.
      - Чайку не хотите ли? - спросил он и, подойдя к железной печурке, снял с неё сверкающий белый чайник
      Крымов, попивая чай, расспрашивал комиссара о работе на переправе
      Перминов, отставив в сторону маленькую чернильницу и отодвинув от себя несколько листов разграфлённой бумаги, видимо, подготовленной для писания отчёта, отвечал немногословно, но охотно.
      Он с первых же мгновений разглядел в Крымове бывалого, боевого человека, и потому беседа их шла легко и немногословно.
      - Закопались основательно? - спросил Крымов.
      - Устроились ничего. Своя хлебопекарня. Банька не плохая. Кухня налажена. Всё в земле, конечно.
      - Как немец, авиацией главным образом?
      - Днем обрабатывает Скрипуны Ю-семьдесят семь, эти да, вредны, а двухмоторные, знаете, кидают без толку. Большей частью в Волгу. Конечно, днём ходить у нас невозможно. Пашут.
      - Волнами?
      - Всяко. И одиночные, и волнами. Словом, от рассвета до заката. Днем проводим беседы, читки. Отдыхаем. А немец пашет.
      И Перминов снисходительно махнул рукой в сторону непроизводительно пашущих в небесах немцев.
      - Ну, а ночь напролёт - артминогнём, слышите?
      - Средними калибрами?
      - Большей частью, но бывает и двести десять. А то вдруг сто три запустит Старается, ничего не скажешь, вовсю. Но толку нет. Мы свой промфинплан выполняем. Ничего он сделать не может. Бывают, конечно, случаи - не доходят баржи.
      - Процент потерь большой?
      - Только от прямых попаданий, - закопались мы хорошо. Вот вчера кухню разнёс - сто килограмм запустил.
      Он перегнулся через стол и сказал, несколько понизив голос, как человек, желающий погордиться своей хорошей дружной семьёй перед близким знакомым.
      - Люди удивительные у меня, спокойные до того, что бывает, сам не понимаю - что такое? Большей частью волгари, ярославцы, народ в годах, сами знаете, сапёры: лет под сорок большей частью. Работают под огнём - точно у себя в деревне школу строят. Мы тут штурмовой мостик делали, на Сарпинский остров его заводили. Ну, знаете немцев, конечно, - я он снова усмехнулся и махнул рукой в сторону Волги, - заметили, что мы плотничаем, и открыли ураганный огонь. А сапёры работают Надо бы вам посмотреть, товарищ комиссар! Удивительно даже: Не торопясь, подумает, закурит. Как для строительной выставки. Без халтуры, без спешки. Стоит один сапёр, подобрал брёвнышко, сощурился, примерился, нет, покачал головой, откатил, подобрал второе, вынул верёвочку - померил, пометил ногтем, стал обтёсывать. А кругом, боже мой, ну, накрыли весь квадрат сосредоточенным, сами знаете.
      Он, словно сокрушаясь, покачал головой, а затем, вдруг спохватившись, проговорил:
      - Да мне, да нам что особенно рассуждать: мы шестьдесят вторая переправа, вроде курорта. Вот в Сталинграде, там уж, действительно, война! И сапёры постоянно говорят:
      "Нам что, вот в Сталинграде, там, действительно, война..."
      Вскоре приехали командиры, которым предстояла переправа в Сталинград подполковник и капитан. В третьем часу ночи пришёл дежурный сержант и сказал, что моторка готова, ждёт пассажиров. Вместе с ним зашёл молодой, высокий красноармеец, держа в руках два больших термоса, и попросил у Перминова разрешения переправиться на тот берег.
      - Нашу лодку потопили в десятом часу, а я командиру молоко везу свежее, ему доктор прописал. Через день возим.
      - Из какой вы дивизии: - спросил Перминов.
      - Тринадцатой гвардейской, - ответил: красноармеец и покраснел от гордости.
      - Езжайте, можно, - сказал: Перминов: - А каким образом лодку потопили?
      - Светлая уж очень ночь, товарищ комиссар, луна полная. На самой середине Волги миной достал. И не доплыл никто. Я ждал, ждал, а потом подумал схожу-ка на шестьдесят вторую.
      Перминов вышел из землянки вместе с отъезжающими и, оглядев светлое небо, сказал:
      - Облака есть, да небольшие, правда. Ничего, доедете, моторист опытный, сталинградский паренёк, рабочий. Прощаясь с Крымовым, он сказал:
      - Обратно будете ехать, может быть, у нас докладик сделаете?
      Отъезжающие молча пошли следом за красноармейцем-связным, который повел их не туда, где лежали штабели припасов, а по опушке леса. Они прошли мимо разбитой машины-трёхтонки, мимо могильных холмиков с небольшими деревянными обелисками и звёздочками. Было так светло, что ясно виднелись написанные чернильным карандашом фамилии я имена погибших сапёров и понтонёров, рабочих переправы.
      Красноармеец с термосами на ходу прочёл:
      - Локотков Иван Николаевич, - и добавил: - Отдыхать пошёл, тезка мой...
      Крымов чувствовал, как растёт в душе тревога. Казалось, что через Волгу в эту светлую ночь ему живым не перебраться. Ещё сидя в землянке, он каждый раз подумывал:
      "Не последний ли это табуретик, на котором мне пришлось сидеть?.. Не свою ли последнюю кружку чая в жизни допиваю?.."
      И когда меж густой лозы засветлела Волга, он подумал: "Ну, Николай, дошагай положенное тебе на земле". Но спокойно дошагать Крымову не пришлось. Тяжёлый снаряд разорвался в лозняке - красный, рваный огонь засветился в огромном клубе дыма, и оглушённые люди, кто где стоял, попадали на холодный сыпучий прибрежный песок.
      - Сюда, в лодку давайте! - крикнул сопровождавший связной, точно в лодке было безопасней, чем на земле.
      Никто не пострадал, только в оглушённой голове шумели, шуршали, позванивали пузырьки.
      Громко стуча по дощатому дну сапогами, люди прыгали в лодку.
      К Крымову наклонилось худое, молодое лицо человека в замасленной телогрейке, и голос, полный непередаваемого спокойствия и дружелюбия, произнёс:
      - Вы здесь не садитесь, запачкаетесь маслом, на той скамеечке вам удобнее будет.
      Тот же необычайно спокойный человек обратился к стоящему среди лозняка связному:
      - Вася, ты ко второму рейсу принеси сегодняшнюю газетку, я ребятам в Сталинграде обещал, а то к ним только завтра она попадёт.
      "Удивительный парень", - подумал Крымов, и ему захотелось сесть поближе к мотористу, расспросить его - как зовут, какого он года, женат ли.
      Подполковник протянул мотористу портсигар и сказал:
      - Закуривай, герой, какого года? Моторист усмехнулся:
      - Не всё ли равно, какого года? - и взял папиросу. Застучал мотор, ветки лозы похлопали по борту, распрямляясь с шуршащим шумом, и лодка стала выходить из затона на волжский простор. Запах бензина и горячего масла заглушил речную свежесть, но вскоре спокойное и ровное дыхание ночной воды пересилило все другие запахи.
      55
      Крымов напряжённо вслушивался в похлопывание мотора - не барахлит ли, не заглохнет ли. Он слышал уж несколько рассказов о том, как катеры с внезапно испортившимися, либо разбитыми снарядным осколком моторами прибивало к центральной пристани, прямо в лапы к немцам.
      И, видимо, спутники его думали о том же.
      Капитан спросил:
      - А весел у вас, на всякий случай, нету?
      - Нету, - ответил: моторист.
      Подполковник, поглядывая на худое лицо моториста, на его длинные тонкие пальцы, запачканные в масле, ласково сказал:
      - Видать, наш механик спец, зачем ему вёсла? Моторист кивнул:
      - Вы не беспокойтесь, мотор хороший.
      Крымов посмотрел вокруг. И картина, которую он увидел, так захватила его, что он забыл о своих тревогах.
      На широком волжском плесе дышало и переливалось продолговатое, суживающееся к югу, серебристое поле. Волны, поднятые моторной лодкой, как дивные, голубоватые подвижные зеркала струились за кормой. Огромное небо, светлое и лёгкое, в звездной пыли, стояло над рекой и широкими землями, лежащими на восток и на запад.
      Картина ясного ночного неба, торжественно блещущей реки, могучих, светлых в ночной час, холмистых и равнинных земель обычно связывается с ощущением величавого покоя, тишины, плавного, медлительного движения. Но не была тиха волжская ночь! Раскалённый отсвет боевого огня дрожал над холмами Сталинграда, над белыми, залитыми лунным светом зданиями, раскинутыми на десятки километров вдоль Волги.