За правое дело (Книга 1)

      - Что ж делать, окажусь отрезанным. Вот и товарищ Мостовской остаётся, а он меня постарше, - отвечал Андреев и повторил: - А вы уезжайте, Александра Владимировна Я понял, дело не на шутку пошло.
      После ухода Андреева Александра Владимировна стала вынимать из шкафов бельё, обувь, раскрыла сундук, в котором лежали пересыпанные нафталином зимние вещи Потом она сложила вещи обратно в шкафы и принялась отбирать в чемодан письма, книги, фотографии Она разволновалась и всё время завёртывала самокрутки из крупного зелёного самосада Самосад горел в папиросах, как горят в печи сырые сосновые дрова - со стрельбой, искрами, шипением.
      Когда Мария Николаевна вернулась с работы, вся комната была полна табачного дыма.
      Александра Владимировна спросила её
      - Нового ничего? Что в городе слышно? - и озабоченно сказала: - Я решила понемногу начать укладываться. Никак не могу найти письмо о смерти Иды Семёновны. Просто несчастье, Серёжа спросит с нас.
      Мария Николаевна стала успокаивать мать.
      - Да ничего особенного нет. Вас, вероятно, эти взрывы напугали. Степан был в обкоме - все остаются, работа идёт полным ходом. Отправляют только детские дома, больницы, ясли. Я послезавтра поеду в Камышин с тракторозаводским домом, договорюсь в райкоме о помещениях и через два дня вернусь машиной домой, тогда мы и обсудим, как и что, но, уверяю вас, нет никаких оснований так торопиться.
      - Да помоги ты мне это письмо разыскать, куда оно делось, просто несчастье, - что я Серёже скажу?
      Они стали перебирать бумаги, письма, открывать ящики столов.
      - Не у Жени ли оно? Вот, кстати, она пришла.
      Евгения Николаевна, войдя в комнату, вдохнула дымный воздух и, сделав страдальческое лицо, показала сестре, что дышать в комнате нечем, развела руками. Вслух делать замечание матери она боялась.
      - Ты не брала письмо о смерти Иды Семёновны? - спросила Александра Владимировна.
      - Брала, - ответила Женя.
      - О господи, я весь дом перевернула, дай его мне.
      - Я его отослала Серёже, - громко, сердясь на то, что по-ребячьи смутилась, ответила Женя.
      - Почтой? Ведь оно может пропасть, - сказала Александра Владимировна - Как же ты могла, да и вообще ведь мы решили не посылать ему пока. Вот ему выпало в семнадцать лет одному пережить такой удар, да сидя в окопах, среди чужих...
      - Я послала не почтой, а с оказией, ему передадут письмо прямо в руки, сказала Женя.
      - То есть как это в руки? - крикнула Маруся. - Ведь мы, кажется, решили не сообщать ему... Это было наше общее решение! Что за анархизм такой, что за дурость!
      - Я поступила так, как нужно, - сказала Женя. - Он на смерть пошёл, а мы с ним в бирюльки играем.
      Маруся на миг почувствовала такую злость к Жене, что ей больно стало смотреть на неё от желания сказать сестре грубое и жестокое слово.
      - Хватит, девочки, - сказала Александра Владимировна, - хватит, вы мне обе надоели: и партийная и беспартийная Маруся, так значит ты в городе и на заводе не слышала ничего тревожного?
      - Нет, абсолютно Я ведь говорила вам, как все настроены.
      - Странно. Приходил час назад Андреев. Какой-то военный чинил на заводе танк и сказал: "Кто может, пусть скорей уезжает за Волгу. Немцы вчера переправились через Дон..."
      - Не понимаю, это, по-видимому, глупости, в городе относительно спокойно, - повторила Мария Николаевна
      - Нет, это, по-видимому, не глупости, - сказала Женя - Веры нет? Действительно, странно?
      - Может быть, началась спешная эвакуация госпиталей? - спросила Александра Владимировна и тут же вспомнила: - Да, ведь у Веры сегодня дежурство.
      Александра Владимировна вышла в кухню, там не горел свет и потому не было маскировки. Она раскрыла окно и долго прислушивалась. Со стороны вокзала, погромыхивая, шли составы, в тёмном небе вспыхивали зарницы. Вернувшись в комнату, Александра Владимировна сказала:
      - Стрельба ясно слышна, гораздо ясней, чем в прошлые ночи. Ох, Серёжа, Серёжа!
      - Неразумная спешка, - сказала Маруся - Тем более, что послезавтра воскресенье, - добавила она таким тоном, словно по воскресеньям война отдыхала.
      Поздно ночью приехал Степан Федорович.
      - Дело плохо, - проговорил он и зажёг спичку, стал прикуривать, - надо вам срочно всем уезжать.
      - Тогда предупредите Людмилу телеграммой, - сказала Александра Владимировна.
      - Бросьте вы эти интеллигентские фанаберии, - раздражённо сказал Степан Фёдорович.
      - Степан, что с тобой? - удивлённо спросила Мария Николаевна.
      В разговорах с мужем она часто обвиняла мать в интеллигентских фанабериях, но едва Степан Фёдорович повторил её же собственные слова, она обиделась за мать.
      У Степана Фёдоровича даже выражение лица изменилось, стало простецким, растерянным.
      - А ну вас, - сказал он - Немцы, оказывается, вот они. Эх, как вы одни поедете, пропадёте без меня в пути.
      Он потребовал, чтобы домашние немедленно приступили к укладке вещей.
      - Нужно уговорить Мостовского, он забастовал, решил остаться, надо ему объяснить положение и обязательно предупредить Берёзкину, - сказала Александра Владимировна - У вас ночной пропуск, вы и сходите. Спокойней, спокойней, Степан.
      - Вы меня не учите, я ради вас ночью прискакал. Приехал на машине, не имеющей ночного пропуска, - сердито крикнул он. - Приехал не для того, чтобы вы меня учили.
      - Не устраивайте истерик, - проговорила Александра Владимировна, поправляя рукава своего платья, и, словно Степана Фёдоровича не было в комнате, сердито прибавила: - Удивительная вещь, я всегда думала, что у пролетарского Степана железные нервы, а вот, пожалуйста... - Повернувшись к Степану Фёдоровичу, она грубо спросила: - Может быть, накапать вам в рюмочку валерианки?
      Маруся тихо сказала сестре:
      - Гляди-ка, мама, кажется, обозлилась всерьёз.
      Дочери с детства знали приступы материнского гнева, когда все в доме затихали и ждали конца грозы.
      Степан Фёдорович, сердито бормоча и отмахиваясь рукой, пошёл в комнату к жене.
      Женя раздельно и громко сказала:
      - Знаете, у кого я сегодня вечером была? У Николая Григорьевича Крымова.
      Мать и сестра одновременно, с одинаковой интонацией спросили:
      - У Николая Григорьевича? И что же? Женя рассмеялась и скороговоркой произнесла:
      - Всё хорошо, всё замечательно. Не была принята.
      Мать и Маруся молча переглянулись. В это время вернулся Степан Фёдорович и, подойдя к тёще, сказал:
      . - Разрешите прикурить, - выпустил клуб дыма и благодушно прибавил: - Я, видно, ударился в излишнюю спешку, но вы не сердитесь. Лучше ложитесь спать, а утром посмотрим. Меня с утра в обком вызвали: последнюю информацию получим, телеграмму Людмиле я дам, и с Тамарой поговорим, и с Мостовским. Вы что ж, думаете, я не понимаю.
      Маруся сразу заподозрила причину такого быстрого перехода к благодушию. Она зашла к себе в комнату и открыла шкаф, и оказалось, действительно, Степан Фёдорович хлебнул довольно основательно из бутылки, водку он называл теперь "антибомбином".
      Маруся вздохнула, раскрыла дверцы домашней аптечки и, бесшумно шевеля тонкими губами, стала отсчитывать в рюмку капли строфанта. Она теперь принимала лекарства тайно от родных - с тех пор, как шла война, ей казалось мещанской слабостью пить строфант и ландыш.
      Из столовой донёсся голос Жени:
      - Решено, я в дорогу надену лыжный костюм. - И тут же, без связи с только что сказанными словами. Женя проговорила: - Э, помирать так помирать!
      Степан Фёдорович, посмеиваясь, произнёс, поглядев на Женю:
      - Что вы, Женечка, с вашей неописуемой красотой - и помирать? Никогда я вам этого не позволю.
      Марусю раздражало, когда он начинал игриво разговаривать с Женей. Но на этот раз она не испытала привычного раздражения.
      "Хорошие мои, родные мои", - подумала она, и слезы быстро потекли у неё из глаз. Мир был полон горя, близкие люди со всеми их слабостями стали ей дороги и милы, как никогда.
      19
      Во второй половине августа некоторые части сталинградского народного ополчения, состоявшие из служащих учреждений, заводских рабочих, грузчиков и матросов волжского пароходства, вышли из города и заняли оборону на ближних подступах к городу. Вскоре получила приказ привести свои части в готовность дивизия внутренних войск.
      Эта мощная дивизия полнокровного состава не имела боевого опыта, но была хорошо обучена и вооружена и состояла из кадровых солдат и командиров.
      В то время как сталинградские ополченские полки выходили на западные окраины города, к ним навстречу двигались теснимые немцами, обескровленные фронтовые части, главным образом принадлежавшие к двум стрелковым армиям - 62 и, отходившей с запада, и 64-й - с юга. Эти малочисленные, потрёпанные армейские части состояли из измученных долгими боями и тяжким отступлением людей. Отступающие дивизии оседали на левом берегу Дона вокруг Сталинграда, в укреплениях оборонительного обвода, построенных горожанами.
      Части, отделенные друг от друга в степи пространством в несколько километров и растянутые в жиденькие цепочки, сейчас уплотнялись вокруг Сталинграда, держа между собой локтевую связь.
      Однако одновременно концентрировались, приближаясь к Сталинграду, и немецкие войска, и поэтому по-прежнему оставалось неизменным достигнутое немецким командованием численное и техническое превосходство в воздухе и на земле.
      Серёжа Шапошников проходил в течение месяца военное обучение в одном из батальонов сталинградского народного ополчения, расположенном в Бекетовке. Во второй половине августа рота, в которую его зачислили, была поднята на рассвете и вышла из города, замыкая полковую колонну. К полудню колонна ополченцев подошла к степной балке западней заводского поселка Рынок. Блиндажи и окопы, в которых они разместились, находились в степной низменности, из неё город не был виден. Вдали виднелись серые домики и серые заборы деревни Окатовки, желтела малонаезженная просёлочная дорога, тянувшаяся к Волге.
      После тридцати километров марша под жарким степным солнцем, среди пыльной и крепкой травы, которая, как проволока, жестоко цеплялась за ноги, изнеможение охватило непривычных к походной жизни ополченцев. Кажется, нет конца пути по горячей степи, когда каждый шаг тяжёл и человек загадывает, хватит ли сил у него дойти до очередного телеграфного столба, а степной простор огромен, неизмерим тысячами таких столбов.
      Но, наконец, полк пришел к месту, где надлежало ему стать в обороне. Люди с блаженным кряхтением залезали в вырытые много месяцев назад блиндажи, разувались и ложились на земляной пол в золотом, пыльном полусумраке, скрывающем их от солнца.
      Серёжа Шапошников лежал у бревенчатой стены, закрыв глаза, полный сладостного чувства изнеможения и покоя. Мыслей не было, слишком остры и многочисленны оказались телесные ощущения. Ломило спину, жарко жгло ступни, кровь сильно била в виски, а щёки горели, нажжённые солнцем. Всё тело казалось тяжёлым, налитым и одновременно лёгким, почти невесомым - странная смесь противоположных ощущений, соединимых лишь в минуты высшей усталости. А из этого острого чувства изнеможения возникала гордость и мальчишеское уважение к самому себе за то, что не отстал, не попросился на повозку, не захромал, не пожаловался. На марше он шёл в конце колонны, рядом с пожилым ополченцем плотником Поляковым. Женщины, когда они проходили заводским районом через Скульптурный садик, качали головами и говорили:
      - Они и не дойдут до фронту - дед да малый мальчик.
      И верно, рядом с морщинистым, заросшим седой щетиной Поляковым худой, узкоплечий и остроносый Серёжа казался совершенным птенцом.
      Но именно они двое шагали особенно терпеливо и упрямо. И дошли до места благополучней многих - без потёртости ног.
      Поляков нашёл силу в упрямой кичливости старика, желающего доказать другим и себе, что он ещё молод. Мальчик эту силу и упорство нашёл в вечном стремлении неопытных и юных казаться зрелыми и сильными.
      В блиндаже было спокойно и тихо, лишь тяжело дышали лежавшие на полу люди. Время от времени слышался шорох, видимо, сухая земля, осыпаясь, шуршала по доске.
      Вдруг издали послышался хорошо знакомый бойцам голос командира роты Крякина. Раскаты его приближались.
      - Опять народ точит, - с изумлением сказал лежавший у входа боец Градусов. - Шёл ведь с нами пехом, я думал, он хоть на полсутки свалится, отстанет.
      Градусов плачущим голосом проговорил:
      - Пусть хоть расстреливает, всё равно не встану!
      - Встанешь, - злорадно сказал аспирант Ченцов, словно ему самому не придётся встать вместе с Градусовым.
      Градусов сел и, оглядывая лежащих, проговорил:
      - Ох, солнцем палимые мы.
      Его пухлая шея и веснушчатые руки совершенно не поддавались загару, а лишь побагровели, словно ошпаренные. Большое потное веснушчатое лицо тоже было яркокрасно и выражало страдание
      Рядом с блиндажом внятно проговорил Крякин:
      - Надеть сапоги, строиться!
      Поляков, который, казалось, спал, быстро привстал и принялся наворачивать портянку Ченцов и Градусов, охая от прикосновения заскорузлых портянок к растертым ступням, стали натягивать сапоги.
      И Сергей - ему минуту назад казалось, что нет в мире силы, которая могла бы заставить его пошевелиться ("умру от жажды, но не пойду искать воду"), тоже молча, быстро стал навертывать портянки, натягивать на ноги сапоги.
      Вскоре рота выстрсил ась, и Крякин прошел перед строем, начал перекличку. Это был скуластый человек небольшого роста, с широким ртом, увесистым носом и бронзовыми глазами До войны он работал районным инспектором противопожарной охраны, и некоторым из ополченцев приходилось с ним встречаться на работе. В мирную пору помнили его человеком тихим, даже робким, услужливым, постоянно улыбающимся, ходил он в зеленой гимнастёрке, подпоясанной тонким ремнём, и в чёрных брюках, заправленных в сапоги Но вот его назначили командиром роты - и все его житейские взгляды, свойства характера, до которых раньше мало кому было дела, вдруг стали необычайно важны для десятков молодых и пожилых людей. Видимо, он давно уж считал себя способным управлять людьми, но так как он был слаб и не уверен в себе, управлять людьми мог лишь жестокими, строгими средствами. Серёжа Шапошников слышал однажды, как Крякин говорил Брюшкову, командиру взвода:
      - Разговаривать надо уметь Я вот слышал, как ты бойцу сказал: "Почему у вас пуговица не пришита?" Хуже нет говорить - "почему". Он сразу же тебе скажет иголку потерял, нитки нет, я докладывал старшине, - заговорит тебя. А надо с ним вот - Он коротко, быстро и хрипло произнёс - Пришить пуговицу!
      И действительно, казалось, он не слова произнёс, а толкнул человека кулаком в грудь.
      И сейчас, хотя сам Крякин едва стоял на ногах, он заставил людей построиться, отчитывал за неправильное равнение, нечёткий голос при перекличке и лишь после этого устрсил проверку оружия и обнаружил, что у ополченца Илюшкина не оказалось штыка при винтовке
      Илюшкин, высокий угрюмый малый, нерешительно шагнул из рядов, и Крякин спросил его:
      - Что я отвечу, если высшее командование меня спросит" "Командир третьей роты, где вверенный вам командованием штык от винтовки номер шестьсот двенадцать тысяч сто девяносто два?"
      Илюшкин покосился на стоявших за его спиной ополченцев и молчал, ответить на вопрос командования было трудно. Крякин стал расспрашивать командира взвода и выяснил, что во время короткого отдыха комвзвод видел, как Илюшкин рубил штыком ветки, чтобы укрыться от солнца, да и сам Илюшкин вспомнил об этом, очевидно, при команде подъёма он забыл захватить штык.
      Крякин велел ему вернуться к месту стоянки и разыскать штык Илюшкин, медленно шагая, пошёл в сторону города, и Крякин негромко и веско крикнул ему вслед:
      - Веселей, Илюшкин, веселей!
      И всё время, пока он держал утомлённых людей на солнечном припеке, в глазах его было выражение суровой одухотворённости, ему казалось, что и он и они в эти минуты становятся лучше.
      - Градусов, - сказал Крякин и, раскрыв оранжевый планшет, достал сложенный вчетверо лист бумаги, - снесите донесение в батальон, вот в ту балочку, четыреста пятьдесят метров отсюда.
      Вернулся Градусов бодрым шагом и, забравшись в блиндаж, рассказал, что командир батальона, прочтя рапорт, сказал начальнику штаба: "Что этот Митрофан устраивает смотры среди открытой степи, авиацию хочет навлечь? Я ему напишу словцо - последнее предупреждение".
      Вот это словцо в сером конвертике и принёс Градусов, шагая от батальонного командного пункта торопливой, бойкой походкой.
      В первый день горожанам-ополченцам показалось, что в степи стоять невозможно не было ни воды, ни кухонь, ни застеклённых окон, ни улиц, ни тротуаров. Было много суеты, тайного уныния, шумных распоряжений. Казалось, что об ополченских частях никто не помнят, так они и останутся стоять в степи, всеми забытые. Но в первый же вечер из Окатовки пришли босые мальчишки и девушки в белых платочках, послышалось пение, смех, заиграла гармонь, среди ковыля забелела лузга тыквенных семечек. И сразу степь обжилась. Оказалось, что в балке, среди кустарников, есть богатый и чистый родник, появились вёдра, и откуда то даже прикатили бочку из-под бензина. На цепких колючках шиповника, на кривых шершавых лапах низкорослых степных груш и вишен, росших по крутому склону балки, затрепетала жёлтая бязь стираных солдатских портянок и рубах. Откуда то стали появляться арбузы, помидоры, огурцы. Потянулся среди травы в сторону города черный телефонный провод. На вторую ночь пришли трёхтонные грузовики с завода, привезли новые, только что выпущенные из цехов миномёты, патроны, мины, пулемёты, бутылки с горючей жидкостью, пришли полевые кухни, через час прибыли две артиллерийские батарея. В этом появлении в ночной степи оружия, сделанного на сталинградских заводах, хлеба, выпеченного хлебозаводом, было что-то непередаваемо трогательное и волнующее. Ополченцы-рабочие Тракторного завода, "Баррикад", "Октября" - щупали стволы пушек, и казалось, пушечная сталь, полная дружелюбия, передаёт привет от жены, соседей, товарищей, от цехов, улиц, садиков и огородов, от всей жизни, что осталась за плечами. А хлеб, прикрытый плащ-палатками, был тёплый, как живое тело.
      Ночью политруки стали раздавать ополченцам "Сталинградскую правду".
      Через два дня люди обжились в блиндажах, окопах, протоптали тропинки к роднику, определили, что в степи хорошо, что дурно. Стало минутами забываться, что враг подходит, казалось, так и будет итти жизнь в тихой степи, серой, седой и пыльной днём, синей в вечернюю пору. Но ночью мерцали в небе два зарева - одно от пожаров, второе над заводами, да сливался в ушах мерный рабочий грохот, доносившийся с Волги, и гул артиллерии и бомбовых ударов с Дона.
      20
      Серёжа из привычных, домашних условий попал в среду чужих людей, в обстановку чуждых ему отношений и подчас жестоких физических лишений.
      Даже взрослые, житейски опытные люди, попадая в тяжёлый переплёт, замечают, как нарушаются многие их представления, как недостаточен их опыт жизни и знание людей в новых, особо суровых и необычных условиях. И Серёжа с первых же дней почувствовал, насколько непохожа жизнь на то, что он знал о ней из школьного и домашнего опыта, книг и собственных маленьких наблюдений. Однако удивительным оказалось не это, удивительным оказалось другое: постепенно, с течением времени, немного привыкнув к огромному вороху новых поразительных и неожиданных ощущений, познав усталость, наслушавшись многословной брани, то злой, то добродушной, познав всю простоту солдатских желаний и нравов, познав суровую власть сержанта и старшины, он ощутил, что его духовный мир не рухнул, не развалился, а продолжал существовать, устоял. Все, что дала ему школа, учителя, товарищи, всё полученное от жизни и от чтения книг - уважение к труду, правдивости, свободе, - всё это не рухнуло в буре войны, захватившей его семнадцатилетний ум и сердце. Странно было представить себе седую голову Мостовского, строгие глаза и белый воротничок бабушки здесь, среди дорожной пыли, криков команды и ночных солдатских разговоров. Но линия духовной жизни, которой он следовал, не поломалась, не согнулась, а, наоборот, напружилась, сохранила свою прочную прямизну.
      По мере приближения к фронту быстро менялись ополченские знаменитости и авторитеты. В первые бестолковые дни, когда ополченцев поселили в казармы, и занятия не были налажены, и день заполнялся составлением и проверкой списков, суетливыми разговорами и хлопотами об увольнительных записках, - развязный, житейски умелый и ловкий Градусов заслонил собой всех.
      С первого часа после записи в ополчение и прихода в казарму Градусов веско повторял:
      - Я в роте долго болтаться не буду, откомандируюсь. И, действительно, со спокойным умением он стал добиваться откомандирования из роты; знакомые у него оказались всюду - и в ополченском штабе, и в штабе округа, и в хозяйственной, и в санитарной части. Вероятно, он бы и добился перевода в хозяйственную или санитарную часть, если бы не упорство командира роты Крякина - тот не отпускал его, дважды писал объяснительную записку комиссару полка. Командир полка, хотевший взять разбитного Градусова порученцем, махнул рукой и сказал:
      - Ладно, пусть остаётся в роте.
      Градусов возненавидел ротного до того, что уже не думал ни о войне, ни о семье, ни о будущем. Он мог часами говорить и думать о Крякине, и когда Крякин перед строем раскрывал планшет, некогда подаренный ему Градусовым, у Градусова мутнели глаза.
      Градусов соединял в себе, казалось, несоединимые вещи. Он работал до последнего времени в областном жилищном строительном управлении и с гордостью рассказывал о своих успехах в работе, вспоминал о своих речах на заседаниях и общих собраниях и тут же любил рассказывать о том, как доставал костюм бостоновый, железо кровельное, шубу жене, он хвастал, как умно и выгодно жена, ездившая к родным в Саратов, продала помидоры со своего огорода, купила кремни для зажигалок и мануфактуру и, вернувшись, с выгодой продала эти дефицитные промтовары. И слушая Градусова, люди с насмешкой говорили: "Вот как некоторые жили, не то что мы с тобой". А сам Градусов, не понимавший насмешки, подтверждал:
      - Да, были, что красиво жили.
      После, когда началось военное обучение, когда дело дошло до изучения пулемёта и миномёта, до политбесед и ополченцы вкусили от суровой военной дисциплины, Градусов стушевался, и на первое мести в роте вышел аспирант Механико-строительного института Ченцов.
      С этим темноглазым сухощавым человеком Сергей Шапошников сошёлся ближе, чем с другими. Он и по возрасту более подходил к Сергею, состоял в комсомоле и был кандидатом в члены партии.
      Их объединила общая нелюбовь к Градусову, к его вечной поговорке "Всё убито, бобик сдох". Этими словами Градусов выражал свою внутреннюю свободу от обязательств морали.
      Серёжа с Ченцовым подолгу разговаривали в вечерние часы Ченцов расспрашивал Сережу об учении и школе, иногда вдруг спрашивал:
      - Как там, ждёт тебя в Сталинграде дивчина? Серёжа смущался, и Ченцов снисходительно говорил:
      - Ну что ж, у тебя еще все впереди.
      Он часто рассказывал о своей жизни.
      В 1932 году он, окончив семилетку, мальчишкой сиротой приехал в Сталинград из далекой деревни, поступил разносчиком в главную контору Тракторного завода. Потом он перешел на работу в литейный цех, стал учиться в вечернем техникуме, на третьем курсе держал испытания в институт и поступил на заочный факультет. При сдаче дипломной работы он предложил рецептуру шихты с отечественными заменителями, его вызвали в Москву - утвердили аспирантом в научно-исследовательском институте.
      Серёже нравилась его спокойная, хозяйская рассудительность и уверенность, его манера вникать во все ротные дела, прямо, не стесняясь, высказывать людям своё мнение о них. Он хорошо знал технические вопросы и помогал веско и немногословно минометчикам при подготовке данных для стрельбы. Он очень интересно рассказывал Сереже о работе, которую вел в исследовательском институте, рассказывал о своем детстве, о деревне, о том, как оробел, впервые попав в литейный цех завода.
      У него была замечательная память, он помнил все вопросы, которые ему задавали три года назад профессора при выпускных экзаменах. Незадолго до войны он женился. О своей жене он сказал:
      - Она в Челябинске сейчас, кончает педвуз, идёт первой отличницей по всем предметам. - Потом он рассмеялся и добавил: - Мы уж патефон купили, собрались учиться бальным и западным ганцам, а тут - война.
      Рассказывал он хорошо, но каждый раз, когда он говорил о книгах, Серёже становилось неинтересно. О Короленко Ченцов сказал: "Это замечательный писатель-патриот, он боролся за нашу правду в царской России". Серёже стало неловко: читая "Слепого музыканта", он ни о чём таком не подумал, а просто пустил слезу.
      Серёжу удивляло, что начитанный Ченцов, знавший хорошо русскую классическую литературу и многих иностранных писателей, не читал детских книг Гайдара, не слышал о Маугли, Томе Сойере и Геке Финне.
      - А где ж я успел бы их читать, в программе их не было, а ты попробуй поработай на заводе и институт одновременно закончи, пятилетнюю программу за три года... И так спал четыре часа в сутки, - сказал Ченцов.
      В казарме и на учениях он был молчалив, исполнителен и никогда не жаловался на усталость.
      Он сразу же выделился на занятиях и на вопросы командиров отвечал чётко, быстро, ясно. Рабочие-ополченцы относились к нему хорошо, все с ним были по-простому, но однажды он доложил политруку, что писарь неправильно выдаёт увольнительные. После этого на него дулись, а портовой грузчик Галмгузов, командир расчёта, сказал ему насмешливым голосом:
      - Живёт в тебе, товарищ Ченцов, административная жилка.
      - Я в ополчение пошёл родину защищать, а не ерунду прикрывать, - ответил Ченцов.
      - А мы что ж, не кровь проливать идём? - сказал Галигузов.
      Незадолго до выхода в степь отношения между Сергеем и Ченцовым испортились. Резкость Сергея, мальчишеская, ошеломляющая прямота его суждений, странные и трудные вопросы, которые он задавал, раздражали и настораживали Ченцова.
      Однажды Серёжа затеял разговор о командире роты, стал ругать его.
      Ополченцы, слышавшие этот разговор, посмеивались, вечером один молодой рабочий сказал Сергею:
      - Ты напрасно такие разговоры о комроте заводишь, за такие разговоры в штрафную роту могут отправить.
      Ченцов сердито сказал:
      - Надо действительно доложить политруку Шумило.
      - Это было бы не по-товарищески, - сказал Сергей Ченцову.
      Тот ответил:
      - Ошибаешься, именно это по-товарищески, тебя следует продернуть во-время; ты парень довольно интеллигентный, а сознательности в тебе мало.
      - А по-моему, это... - сердито и смущённо проговорил Сергей.
      Ченцов пожал плечами и вдруг, выйдя из себя, - Серёжа его никогда не видел таким злым и раздражённым, - крикнул:
      - Воображаешь ты из себя много, а по сути дела - сопляк!
      А в те дни, когда ополчение, выйдя из Сталинграда, стало в степи, оказалось, что плотник Поляков - особо влиятельный человек среди ополченцев. Родные, вероятно, удивились бы, узнав, что Серёжа, по мнению Полякова, оказался совершенно невоспитанным парнем. Он с утра до вечера делал Сергею замечания...
      - Что ж ты есть так садишься, пилотку хоть сними... Не за водой пошёл, а по воду, за водой пойдёшь - не вернёшься... Как ты хлеб кладёшь, разве хлеб так кладут?. Человек в блиндаж вошёл, а ты на него мусор метёшь.. Куда ты мослы кидаешь, собак тут нет.. Человек ест, а ты ему гимнастёрку прямо в лицо трусишь... Что за "ну" такое, запрёг меня, что ли.. Спрашивать надо не "кто последний", а "кто крайний" - тут последних нет...
      Ему не приходило в голову, что Шапошников не знал правил поведения, известных всем мальчишкам голубятникам в заводском посёлке. Его простая, подчас грубоватая, но добрая философия жизни сводилась к тому, что рабочий человек достоин быть свободным, сытым и счастливым. Он хорошо говорил о пшеничном горячем хлебе, о щах со сметаной, о том, как хорошо летом выпить холодного пивца, а зимой с мороза прийти в чистую, вытопленную комнату и, садясь обедать, пропустить стаканчик белого: "Здравствуй, рюмочка, прощай, винцо".
      Он любил свою работу - и так же вкусно, как об обеде с выпивкой, весело блестя маленькими глазами, лежащими среди коричневых моршин и морщинок, говорил об инструменте, о дубовом и кленовом товаре, о ясеневых и буковых досках. Он считал, что работает ради людского удобства и удовольствия, для того, чтобы людям было приятней и легче жить. Он любил жизнь, и, видимо, жизнь его любила, была щедра к нему, не таила от него свою прелесть. Он часто ходил в кино и театр, развёл перед домом сад, любил смотреть футбол, и его знали многие ополченцы как постоянного посетителя стадиона. У него имелась своя лодочка, и во время отпуска он на две недели уезжал ловить рыбу в заволжские камыши, наслаждался молчаливым азартом рыбной ловли и великим богатством волжской воды, золотистой, мягкой, как подсолнечное масло, в лунные ночи, прохладной и грустной в туманном молчании рассвета, сверкающе шумной в яркие ветреные дни.. Он удил, спал, покуривал, варил уху, жарил рыбку на сковородке, пек её в листьях лопуха, прикладывался к бутылочке, пел. Возвращался он хмельной, пропахший рекой, дымом, и долго спустя вдруг находил в волосах то сухую рыбью чешуйку, то высыпал из кармана щепотку белого речного песку... Он курил особый душистый корешок и специально ездил за ним в станицу за пятьдесят километров, к знакомому старику. В молодые годы он многое повидал, служил в Красной Армии, участвовал в обороне Царицына, служил в пехоте, потом в артиллерии. Он показывал ополченцам заросшую травой, полузасыпанную песком канаву и божился, что это тот самый окоп, в котором он сидел двадцать два года назад и стрелял из пулемёта по красновской коннице.
      Политрук Шумило решил устроить вечер воспоминаний старого участника царицынской обороны, собрал народ из других подразделений, но беседа не получилась Поляков смутился, когда увидел десятки людей, пришедших его послушать, стал заикаться, совсем замолчал. Потом, вдруг оживившись и придя в отчаянную бодрость, он сел на землю, перешёл со слушателями на "ты", словно не доклад делал, а вёл беседу с приятелем в пивной, понёс совсем не то, что следует. С поистине поразительной памятью он стал рассказывать, радуясь улыбкам слушателей, о том, как в ту пору