Они были одними из основателей сталинградской традиции, той, что передавалась без слов, от души к душе.
      Трое суток слушали полки грохот битвы на вокзале, этот угрюмый гул сказал: солдатам правду предстоящего.
      И когда, долгие недели спустя, люди из пополнения переправлялись ночью через Волгу, числом, а не по списку, тут же на берегу распределялись по полкам, и иногда этой же ночью погибали в бою, они в короткие свои сталинградские часы знали так же, как Хрущёв, Ерёменко, Чуйков, о законам Сталинграда и сражались по строгому закону, который вызрел в народном сознании и был провозглашён в сентябре погибшими на вокзале людьми.
      49
      Командир полка Елин донёс Родимцеву, что его батальон трое суток дрался в окружении, не отступил ни на шаг и погиб весь до последнего человека.
      Елин не заметил, что в первом донесении три дня назад он назвал батальон "приданным накануне подразделением из хозяйства Матюшина", а в донесении о стойком сопротивлении и героической гибели батальона трижды написал "мой батальон".
      За эти дни в Сталинград переправилась дивизия полковника Горишного и стала на правом фланге у Родимцева Один из полков Родимцева был передан Горишному и участвовал в атаке его дивизии на высоту 102 - Мамаев Курган.
      Сперва действия этого полка не были удачны, он нёс потери и не продвигался вперёд, и Горишньй сердился на его командира и говорил, что полк недостаточно подготовлен к наступательным боям в сложных городских условиях.
      - Вечная беда: передадут в последнюю минуту полк - и отвечай за него, сказал: Горишному его начальник штаба.
      Горишный - высокий, полнотелый человек с протяжным украинским выговором, спокойный и медлительный, снедаемый тоской по пропавшим без вести родным, - в этот же день говорил начальнику штаба:
      - Разве с полком на эту высоту вот так лезть, тут не полком, а корпусом не прорвать, такое пекло.
      А в трубе, где размещался штаб Родимцева, начальник штаба Бельский сказал: своему командиру:
      - Потери большие в полку у Горишного, и с артиллерией взаимодействия не наладил.
      Но в штабах обеих дивизий не знали, что именно в эту минуту полк под ураганным огнём поднялся в атаку и вырвался на гребень высоты 102.
      В ту пору мало кого занимал вопрос о подчинённых или переподчинённых подразделениях и какими подразделениями, переподчинёнными или подчинёнными, был достигнут успех.
      Да и сам спор честолюбии занимал ничтожное место в вскипавшем по нескольку раз в сутки огромном котле Сталинградской битвы.
      Этот котёл поглощал все душевные силы командиров дивизий и полков, всю их волю, всё их время, весь их разум, а часто и жизнь.
      И лишь потом, в конце ноября - в начале декабря, когда всепоглощающее напряжение душевных сил несколько прошло, стали за обедом и ужином судить да рядить, кому досталось больше немецкого железа и огня, чей рубеж был важней, кто отступил на метр, а кто не отступил ни на метр, чей отрезанный "пятачок" был меньше, гороховский или людниковский, кому и на какой срок был переподчинён или подчинён тот или иной полк, батальон.
      Вспоминали и о первых атаках на высоту 102 и заспорили, кто в сентябре занял знаменитый курган.
      В родимцевской дивизии справедливо считали, что успех достался родимцевскому полку.
      Соседи резонно считали, что высоту 102 заняла дивизия Горишного, которой в этот час был переподчинён полк 13-й гвардейской дивизии.
      Но тем, кто занял Мамаев Курган, и без спора было ясно, они-то и заняли, ведь, кроме них, и не было никого на гребне высоты. Молчали мёртвые, а их было немало, и каждый из них мог бы сказать слово в этом споре. Но спорщики делили славу между живыми.
      Часто, особенно после войны, приходилось слышать ещё один спор участников Сталинградского сражения. Те, кто был в Сталинграде, утверждали, что главный успех обороны достигнут сталинградской штурмовой пехотой, гранатомётчиками, пулемётчиками, снайперами, сапёрами и миномётчиками. Артиллерия, конечно, поддерживала их, говорили они, но случалось, запаздывала, била не всегда точно, а иногда даже накрывала своих, не она решила исход обороны.
      Те, кто был в Заволжье, утверждали, что пехота при всём своём мужестве не смогла бы отбить чудовищный натиск главных сил немецкой армии, что особенно к концу обороны пехота истощилась и лишь обозначала передний край, а натиск фашистских дивизий был остановлен и отбит мощью организованной артиллерии.
      Волга, лёгшая между пехотой Сталинграда и артиллерией Заволжья, Волга, отделившая резкой и глубокой чертой пехоту от пушек, создала мнимую значительность этого спора. Он возникал и на других этапах войны, но там отсутствие резкой черты не давало возможности прочно обосновать его. Здесь, по одну сторону широкой реки, находилась пехота, снайперы, автоматчики, петееровцы, лёгкая полковая артиллерия, батальонные и ротные миномёты, сапёры с минами и толом; по другую сторону реки находились сотни дивизионных пушек, гаубицы, тяжёлая и тяжелейшая артиллерия резерва Главного Командования, дивизионы и полки тяжёлых миномётов, полки сокрушительной реактивной артиллерии.
      Здесь вырос левобережный огнедышащий город, сведённый в дивизионы, полки, дивизии, армейские и фронтовые артиллерийские группы, здесь орудия стояли так густо, что командиры батарей спорили между собой из-за места среди лозняка, из-за нескольких аршин песчаной земли.
      Здесь вырос стальной лес зенитной артиллерии. Здесь в заводях маскировались бронированные суда волжской военной флотилии, вооружённые морскими орудиями.
      Здесь возникли аэродромы истребительной авиации, и сотни "яков", "лагов" устремлялись отсюда через Волгу. Отсюда летали на бомбежки немецких тылов и коммуникаций "петляковы" и, ревя, поднимались в ночное небо тяжеловесные "ТБ-3".
      Именно здесь была достигнута поразительная концентрация и централизация всей мощной техники современной войны. Здесь после радиодонесения о начавшейся атаке немецких дивизий, по короткому молниеносному приказу командования:
      "огонь по указанному квадрату", весь огнедышащий город в течение нескольких секунд оживал и рушил тысячи снарядов на квадрат, обозначенный одним и тем же номером на картах командиров артиллерийских, миномётных и эрэсовских полков, поднимал на воздух и вдалбливал в землю всё живое и неживое, что находилось на этом участке.
      Волга не разъединяла оба крыла Сталинградского сражения. Зримость резкой и глубокой черты была кажущейся, это не была разделительная черта, а наоборот, линия спайки. Волга не разъединяла, а соединяла терпение и мужество правого берега с артиллерийской мощью левого.
      Не будь мужества пехоты, напрасна была бы чудовищная сила артиллерии на левом берегу. Артиллерия смогла проявить всю свою мощь, всю быстроту сосредоточения своего огня оттого, что пехота держалась в Сталинграде.
      Но бесспорно и то, что пехота смогла держаться потому, что щит артиллерии заслонял её во время атак немецких пехотных и танковых дивизий. Без заволжской поддержки борьба сталинградских дивизий привела бы их к трагической гибели, ибо при отсутствии этой поддержки они бы не захотели отступить. Главная суть этих боёв и была в том, что боевая, духовная сила сталинградской пехоты слилась воедино с возросшей материальной мощью.
      В середине сентября немцы подвергли артиллерийскому обстрелу Сталпрэс.
      Это произошло в часы работы станции - в прозрачном воздухе ясно были видны белые клубы пара над котельной и дымок, поднимавшийся из трубы.
      Когда первые снаряды из 103-миллиметровых орудий стали рваться на станционном дворе, в градирнях, а один из снарядов прошиб стену машинного зала, из котельной запросили, следует ли прекращать работу. Директор Сталгрэса Спиридонов, находившийся в это время у главного шита, приказал продолжать подачу мазута. Станция обслуживала током Бекетовку, командный пункт и узел связи 64-й армии, производила зарядку аккумуляторов, снабжала энергией фронтовые рации, да кроме того, ток нужен был для ремонта танков и "катюш", налаженного в мастерских Сталгрэса.
      Одновременно Спиридонов позвонил дочери в здание конторы и сказал: ей:
      - Вера, немедленно отправляйся в подземное убежище. Вера голосом, очень напоминавшим директорский голос отца, ответила:
      - Глупости, никуда я не отправлюсь, - и добавила: - Суп скоро сварится, приходи обедать.
      В этот день начался удивлявший даже сталинградских военных турнир упорства и мужества, затеянный инженерами и рабочими Сталгрэса против немецкой артиллерии и немецкой бомбардировочной авиации.
      Едва над трубами Сталгрэса появлялся дымок - немецкие батареи открывали огонь. Снаряды крушили капитальные стены, иногда осколки со свистом летали по машинному и турбинному залам. Выбитые стёкла дробились на каменном полу, а упрямый дымок, подрагивая, вился над станцией, точно посмеиваясь над немецкими орудиями. Правда, люди на станции не смеялись, смешно им не было, но всё же изо дня в день рабочие упрямо и трудолюбиво поднимали давление в котлах, зная, что этим они вызывают на себя огонь немецких тяжёлых батарей. Иногда рабочие, стоя у топок, у штурвалов, у распределительных щитов и у устройств, регулирующих уровень воды в котлах, видели, как на гребне окрестных холмов появлялись немецкие танки, двигаясь в сторону Обыдинской церкви. Бывали минуты, когда казалось, вот-вот танки прорвутся к Сталгрэсу, и тогда директор отдавал приказ держать наготове "ящики с туалетным мылом" - так окрестили электрики запасы тола, которым были заминированы главные агрегаты. Эти ящики испортили много крови тем, кто вспоминал о них в часы артиллерийских налётов: вдруг угодит снаряд, ворон костей не соберет!
      Семьи инженеров и рабочих, оставшихся на Сталгрэсе, уехали за Волгу, и все люди, обслуживающие станцию, жили не на своих квартирах, а при станции, на военном положении. Это объединение привычною труда с холостой, солдатской жизнью, это соединение давно знакомых людей, знавших друг друга по цехам, по производственным совещаниям, партийным собраниям, заседаниям завкома, в новой, грозной, боевой обстановке, - соединение людей мирного труда под завывание немецких самолётов и разрывы немецких снарядов по-новому повернуло отношения и душевные связи.
      Каждый человек, какое бы незаметное место он ни занимал, стал в новой сталинградской обстановке необычайно значителен для всех других людей, интерес к человеку не ограничивался работой, а расширялся, усложнялся, охватил десятки скрытых в обычных производственных отношениях особенностей характера.
      В Сталинграде, где выяснилось, как хрупко и непрочно бытие человека, ценность человеческой личности обрисовалась во всей своей мощи.
      Дружество и братское равенство, внимательная почтительность человека к человеку сказывались и проявлялись во многом - и в мелочах и в главном.
      Парторг ЦК Николаев понимал напряжённость и тяжесть ответственности, лёгшей на его плечи. Но именно в эти раскалённые, трагические сентябрьские дни парторг ЦК мог с особым интересом говорить о том, что инженеру Капустинскому, больному язвой желудка, не следовало бы курить натощак; что монтёр Суслов много пережил в жизни тяжёлого и чтоу него душа глубокая и добрая, что рядовой военизированной охраны Голидзе - человек вспыльчивый, но весёлый и отзывчивый, внимательный товарищ; что техник Парамонов, дежуривший на третьем этаже, хорошо знает художественную литературу и что ему следовало, может быть, учиться в гуманитарном вузе, а не заниматься трансформаторами; что у бухгалтера Касаткина несчастно сложилась личная жизнь и это наложило отпечаток на его рассуждения о семье и браке, а по существу он человек не злой, склонный к шутке и очень любит детей.
      Именно в эти дни различие производственных профессий, различие возраста и общественного места, иногда мешающие тесному личному объединению людей, словно исчезли, и все работавшие на Сталгрэсе ощутили главные связи жизни человеческие связи - и были объединены в одну большую, дружную семью.
      Иногда Степану Фёдоровичу казалось: не месяц, а годы прошли со дня гибели жены, столько произошло напряжённых событий, изменений, смертей, столько чрезвычайного напряжения душевных сил легло за это время на его душу. Каждый день, каждый час возникали острые, напряжённые положения, забывалось всё на свете, и казалось, что этот день и есть последний в жизни. А иногда вдруг мысль о жене, как пламя, обжигала его, и он вынимал из кармана фотографию Марии Николаевны и, потрясённый, не понимал, не верил" неужели её нет в живых, неужели никогда он не увидит её, неужели навсегда он остался одинок, не будет говорить с ней, советоваться, обсуждать поступки дочери, шутить, кипятиться, спешить домой, чтобы увидеть её, гордиться её статьями в газете, приносить ей в подарок материю на платье, говорить: "Не сердись, подумаешь, какие траты большие", ходить с ней в театр и ворчать: "Маруся, опять мы опоздаем, придём после третьего звонка".
      Здоровье Веры поправилось, следы ожога почти исчезли, только на скуле осталось небольшое розовое пятно, зрение же восстановилось полностью, и лишь при внимательном взгляде заметны были зарубцевавшиеся швы - следы операции в области века.
      В эти дни у него установились с Верой особенные отношения, трогавшие и радовавшие его.
      Степан Фёдорович не говорил с Верой о том, что он переживает, и она с ним почти никогда не разговаривала о матери, но человек, знавший обоих при жизни Марии Николаевны, сразу бы увидел, что именно в этом изменении отношений между отцом и дочерью и высказаны были их чувства.
      Изменение это выразилось прежде всего в том, что Вера, всегда безразличная к домашним делам, насмешливо недоброжелательная к семейным разговорам о здоровье, отдыхе, питании, бытовом устройстве, стала необычайно внимательна и заботлива к отцу. Она постоянно и неотступно следила за тем, сыт ли он, вовремя ли пил чай, спит ли хоть сколько-нибудь ночью, стелила ему постель, готовила воду для умывания. Совершенно исчез у неё тот часто присущий детям по отношению к родителям тон обличительной насмешливости, внутренняя суть которого сводится к такой мысли: "Учить нас вы всегда рады, но вот смотрю - ив вас множество несовершенства, слабостей и грехов " Теперь, наоборот, она охотно не замечала слабости Степана Фёдоровича и с товарищеской мудростью говорила ему "А ты выпей, папа, водки, ведь такой тяжёлый день был у тебя".
      Ей всё стало казаться в нём хорошим, замечательным, она гордилась тем, что, несмотря на немецкие обстрелы, он приказывает не прекращать работу станции, а наряду с чертами душевной героической силы она открыла в нём совершенно новые черты - житейской беспомощности.
      А Степан Фёдорович, чувствуя заботу и постоянное внимание дочери, незаметно для себя также изменил своё отношение к ней. Ещё недавно каждый поступок её вызывал у него отцовскую тревогу, она казалась ему неразумным ребёнком, готовым наделать множество ошибок, ложных шагов. А теперь он относился к ней, как к разумной и взрослой женщине, - спрашивал её совета, рассказывал о своих сомнениях и ошибках.
      Жили они не в своей просторной квартире, а в маленькой комнатке в полуподвале станционной конторы, где стены были особенно толсты, окна выходили не на запад, откуда били немецкие пушки, а на восток, во внутренний двор электростанции.
      Первые дни после пожара Спиридонов поселил Веру в нескольких километрах от станции, в домике одного из сотрудников сталгрэсовской бухгалтерии. Домик стоял в безопасном месте, почти над самой Волгой, вдали от заводских корпусов и шоссейной дороги. Спиридонов упрашивал дочь не возвращаться на Сталгрэс, но Вера не послушала его. Отец часто возобновлял этот разговор - настаивал, чтобы Вера поехала к тётке в Казань. Эти настойчивые просьбы отца были приятны ей сладко и больно было вдруг вновь ощутить себя маленькой девочкой безвозвратно ушедшей мирной поры.
      Иногда ей самой хотелось поехать в Казань к Людмиле Николаевне - увидеть бабушку, Надю, не слышать пальбы и взрывов, не просыпаться ночью, с ужасом вслушиваясь, не появились ли немцы, но что то в душе говорило ей в Казани будет ещё тяжелей. Казалось, что, уехав, она покинет погибшую мать, навеки потеряет надежду на встречу с Викторовым - он либо приедет на Сталгрэс, либо напишет письмо, либо с оказией через товарища командира передаст поклон.
      Когда в небе появлялись советские истребители, сердце Веры замирало может быть, он?
      Она просила отца дать ей работу на станции, но он боялся, что Вера попадет под немецкий обстрел, и всё оттягивал.
      Она сказала ему, что если он не устроит её на работу, то она пойдёт в санчасть расположенной поблизости дивизии и попросится на передовую, в полковой медпункт, и Степан Фёдорович обещал через день-два определить Веру в один из цехов.
      Однажды утром Вера пошла в опустевший дом инженерного персонала, поднялась на третий этаж, в брошенную квартиру с распахнутыми дверями и выбитыми окнами. Она вошла в комнату Марии Николаевны, присела на остов кровати с металлической сеткой, смотрела на стены, где остались светлые следы от картин, фотографий, ковра. Ей стало так невыносимо тяжело на душе от чувства сиротства, от мыслей о матери, от чувства вины за свою грубость с матерью в последние дни ее жизни, от синего неба, от грохота артиллерии, что она быстро поднялась и побежала вниз.
      Вера прошла через площадь к сталгрэсовской проходной, и казалось, отец сейчас выйдет, обнимет её, скажет: "Вот хорошо, что пришла, тут с оказией письмецо с фронта для тебя прибыло". Но стоявший у входа боец военизированной охраны сказал: ей, что директор уехал на машине с каким-то майором в штаб армии. И треугольного письмеца для неё не было...
      Она прошла через проходную во двор Сталгрэса к главному зданию, навстречу шел парторг ЦК Николаев, светловолосый человек в солдатокой гимнастёрке и рабочей кепке.
      - Верочка, Степан Фёдорович еще не приехал? - спросил Николаев.
      - Не приехал, - сказала Вера и спросила - Случилось что-нибудь?
      Но Николаев успокоил её:
      - Нет, нет, всё в порядке, - и, указав на дымок, поднимавшийся над станцией, наставительно добавил: - Вера, нет дыма без огня, не гуляйте по двору, сейчас немцы стрелять начнут.
      - Ну и что ж, пусть, я не боюсь обстрела, - ответила она. Николаев взял её под руку и полушутя-полусердито сказал:
      - Пойдем, пойдём, в отсутствие директора отцовские обязанности и отцовская ответственность ложатся на меня. - Он повёл её к станционной конторе и у двери остановился, спросил: - Что это у вас на душе, я по глазам вижу, мучит вас.
      Она не ответила на его вопрос и проговорила:
      - Хочу начать работать.
      - Это само собой. Но такие глаза не от отсутствия работы.
      - Сергей Афанасьевич, неужели вы не понимаете, - оказала печальным голосом Вера, - вы ведь знаете.
      - Знаю, конечно, знаю, - сказал: он, - но мне кажется, что не только это. Растерянность, что ли, у вас какая-то?
      - Растерянность: - переспросила она - Вы ошибаетесь, никакой растерянности я не чувствую и никогда не буду чувствовать.
      В это время протяжно засвистел снаряд и с восточной стороны станционного двора послышался звенящий звук разрыва.
      Николаев поспешно пошёл к котельной, а Вера осталась стоять у входа в контору, и ей казалось, что станционный двор во время обстрела весь вдруг изменился. И всё в нём: земля, железо, стены цеховых строений - стали такими же, как души людей напряжёнными, нахмуренными.
      Поздно вечером вернулся Степан Фёдорович.
      - Вера! - громко оказал он. - Ты не спишь ешё? Я гостя привёз к нам дорогого:
      Она стремительно выбежала в коридор, ей на мгновение показалось, что рядом с отцом стоит Викторов.
      - Здравствуйте, Верочка, - сказал: кто-то из полутьмы.
      - Здравствуйте, - медленно ответила она, стараясь вспомнить, чей это знакомый голос, и вспомнила это был Андреев.
      - Павел Андреевич, заходите, заходите, как я рада! - говорила она, и в голосе её слышались слезы, столько волнения, разочарования пережила она за это короткое мгновение.
      Степан Фёдорович возбуждённым голосом стал рассказывать, как встретился с Андреевым, - тот шёл от переправы к Сталгрэсу по шоссе, и Спиридонов узнал его, остановил автомобиль.
      - Неукротимый старик, - говорил Степан Фёдорович, - ты подумай, Вера. Два дня назад рабочих перевезли с завода на левый берег, под немецким пулемётным огнём переправляли, отправили в Ленинск, а он не поехал, а ведь жена, и внук, и невестка в Ленинске. Пошёл пешком до Тумака, сел с бойцами в лодку и снова в Сталинград приехал.
      - Работа у вас найдётся для меня, Степан Фёдорович? - спросил Андреев.
      - Найдётся, найдётся, - ответил: Спиридонов, - приспособим, дела хватит. Вот неукротимый старик, и не похудел даже, и выбрит чисто.
      - Боец один утром перед переправой брился и меня побрил. Как он вас тут, бомбит?
      - Нет, больше артиллерией, как только дымить начнём - и он молотить начинает
      - На заводах жутко бомбит, головы не подымешь.
      Андреев смотрел, как Вера ставила на стол чайник, стаканы, и проговорил негромко
      - Хозяйкой у вас стала Верочка. Спиридонов улыбнулся дочери и сказал:
      - Вот всё воевал с ней, требовал, чтобы к родным в Казань поехала, но капитулировал, ничего с ней не поделаешь. Дай-ка ножик, я хлеба нарежу.
      - Помните, Павел Андреевич, как папа пирог делил? - спросила Вера и подумала: говорил он уже с папой о смерти мамы?
      - Ну как же, помню, - кивнул головой Андреев и добавил: - Тут у меня в мешке хлеб белый есть, почерствел, надо его покушать - Он развязал мешок, положил на стол хлеб и со вздохом сказал: - Довёл нас фашист до краю, но мы его согнём, Степан Фёдорович, вот увидите, согнём.
      - Вы снимите ватник, у нас тепло здесь, - сказала Вера. - Знаете, бабушкин дом сгорел дотла.
      - Я слышал. И мой домик на второй день налёта немец начисто снёс, тяжёлая бомба прямым попаданием - и деревца сокрушил в саду, и забор снесло... Вот всё имущество в мешке, да ничего, голова ещё не седая... - Он улыбнулся и добавил: - Хорошо, что Варвару Александровну свою не послушал, она меня уговаривала на завод не ходить, квартиру стеречь, в доме бы меня эта бомба и похоронила.
      Вера налила чай в стаканы, придвинула стулья к столу.
      - А я ведь про вашего Серёжу слыхал, - сказал: Андреев.
      - Что? Что? - одновременно спросили отец и дочь.
      - Как же это я забыл: Раненый один ополченец с завода со мной переправлялся через Волгу - он с моим другом Поляковым, плотником, в миномётной батарее вместе воевал, вот я и расспрашивал, кто ещё вместе с ними. Он перечислил и назвал, Серёжка Шапошников, городской парнишка, он, ваш, словом.
      - Ну и что же наш Серёжка? - нетерпеливо спросила Вера.
      - Ничего. Жив, здоров. Так про него специально не рассказывал, только сказал: боевой паренёк и очень с Поляковым подружился, так что смеялись даже на батарее - старый и малый всегда вместе.
      - А где они теперь, где батарея их? - спросил Степан Фёдорович.
      - Он рассказывал так: сперва в степи стояли, там первый бой приняли, потом под Мамаевым Курганом, а в последнее время отступили в посёлок заводской "Баррикады", в доме позицию заняли, прямо из подвалов бьют, стены, говорит, такие в этом доме, что их бомбы не прошибают.
      - Ну, а Серёжа, Серёжа-то? Как он выглядит, как идет, как настроен, что говорит? - спросила Вера.
      - Не знаю, что говорит, а одежда у всех одна, красноармейская.
      - Да, конечно, это я глупости спрашиваю, но значит, совершенно здоров, не ранен, не контужен, ничего?
      - Вот это он сказал: жив, здоров, не ранен, не контужен.
      - Ну, вы ещё раз повторите, Павел Андреевич значит боевой парень, так он сказал:, с Поляковым дружит, не ранен, не контужен. Ну, повторите, пожалуйста, очень прошу вас, Павел Андреевич, - волнуясь, говорила Вера.
      И Андреев, улыбаясь, медленно, растягивая слова, чтобы рассказ получился подлинней, снова повторил всё то, что слышал от раненого ополченца о Серёже.
      - Вот бы бабушке поскорей сообщить, она, верно, ночи не спит, о нём тревожится, - сказала Вера и подумала: конечно, они уже говорили о маме.
      - Я попытаюсь, попрошу в штабе армии, может быть, удастся телеграмму дать в Казань, - сказал: Степан Фёдорович.
      Он достал из ящика письменного стола флягу и налил две большие рюмки себе и Андрееву, а третью, поменьше - Вере
      - Я не буду, - быстро и решительно сказала Вера.
      - Что ты, Вера, за встречу, - оказал отец, - полрюмки хотя бы
      - Нет, нет, не хочу, то есть не могу.
      - Вот всё меняется, - сказал: Спиридонов, - девчонкой была - самое большое удовольствие на именинах рюмку вина выпить: смеялись, говорили "пьяницей будет" А тут вдруг не хочу, то есть не могу.
      - Как я рада Серёжа жив, здоров: - сказала Вера
      - Ну что же, давай, Павел Андреевич, - сказал: Спиридонов и посмотрел на часы -А то мне на станцию нужно.
      Андреев встал, взял рюмку своей большой, недрожащей рукой.
      - Вечная память Марии Николаевне, - громко произнёс он.
      Степан Фёдорович и Вера поднялись, глядя на суровое и торжественное лицо старика...
      Андреев, несмотря на уговоры, не захотел остаться ночевать в комнате у Спиридонова и устроился на ночь в общежитии военизированной охраны. Степан Фёдорович на первое время предложил ему дежурить в проходной, проверять проходящих на станцию, выписывать пропуска.
      Степан Фёдорович вернулся домой поздно ночью, на цыпочках подошёл к своей постели.
      - Я не сплю, - сказала Вера, - можешь зажечь свет.
      - Нет, не нужно, я отдохну часок, раздеваться не буду, под утро опять пойду на станцию.
      - Ну, как сегодня?
      - В стену котельной снаряд попал, а два во дворе разорвались, в турбинном зале несколько стёкол вышибло.
      - Никого не ранило?
      - Нет. Ты почему не спишь?
      - Не хочется, не могу. Душно очень.
      - Мне в штабе сказали опять немцы продвинулись к Купоросной балке, надо тебе уезжать, Вера, надо. Боюсь за тебя. Ты одна теперь у меня. Я перед мамой за тебя отвечаю.
      - Ты ведь знаешь, я не поеду, зачем говорить об этом. Они некоторое время молчали, оба глядели в темноту, отец, чувствуя, что дочь не спит, она, чувствуя, что отец не засыпает, думает о ней.
      - Чего ты вздыхаешь? - спросил Степан Фёдорович.
      - Я рада, что Павел Андреевич к нам пришёл, - сказала Вера, не отвечая на вопрос отца.
      - Меня сейчас Николаев спрашивает: "Что это с Верочкой нашей? Что с ней творится?" Ты о лётчике своём волнуешься?
      - Ничего со мной не творится.
      - Нет, нет, я и не спрашиваю.
      Они снова замолчали, и опять отец чувствовал, что дочь не спит, лежит с открытыми глазами.
      - Папа, - вдруг громко сказала Вера, - я должна тебе сказать одну вещь. Он сел на постели.
      - Слушаю, дочка
      - Папа, у меня будет маленький ребёнок.
      Он встал, прошёлся по комнате, покашлял, сказал:
      - Ну что ж.
      - Не зажигай, пожалуйста, свет,
      - Нет, нет, я не зажигаю, - он подошёл к окну, отодвинул маскировку и проговорил: - Вот это да, я даже растерялся.
      - Что ж ты молчишь, ты сердишься?
      - Когда ребёнок будет?
      - Не скоро, зимой.
      - Да-а-а, - протяжно проговорил Степан Фёдорович, - давай выйдем на двор, душно действительно.
      - Хорошо, я оденусь. Иди, иди, папа, я сейчас приду, оденусь.
      Степан Фёдорович вышел на станционный двор. Стояла прохладная, безлунная, звёздная ночь, В темноте светлели большие белые изоляторы высоковольтных кабелей, идущих к трансформатору. В сумрачном просвете между станционными постройками виден был тёмный, мёртвый город. Далеко на севере, со стороны заводов, время от времени мерцали белые зарницы артиллерийских и миномётных залпов. Вдруг широкий неясный свет вспыхнул над тёмными улицами и домами Сталинграда, казалось, сонно взмахнула розовым крылом огромная птица - то, видимо, взорвалась тяжёлая бомба, сброшенная ночным бомбардировщиком.
      В небе, полном звуков, движения, мерцающих зелёных и красных нитей трассирующих снарядов, в той непостижимой, непонятной человеку высоте, которая одновременно объединяет в себе м высоту, и ужасную глубину бездны, светили осенние звёзды.
      Степан Фёдорович услышал за спиной лёгкие шаги дочери, она остановилась возле него, и он ощутил на себе её напряжённый, спрашивающий и ожидающий взгляд.
      Быстро повернувшись к Вере, он всматривался в её лицо, потрясённый глубиной и силой охватившего его чувства. В её печальном, похудевшем личике, в её тёмных, пристально глядевших на него глазах была не только слабость беспомощного существа, ребёнка, ждущего отцовского слова, в ней была и сила, та удивительная и прекрасная сила, которая торжествовала над смертью, бушевавшей на земле и в небе.
      Степан Фёдорович обнял худенькие плечи Веры и сказал:
      - Не бойся, доченька, маленькому не дадим пропасть.
      51
      Две недели шли бои на южной окраине и в центре города 18 сентября 62-я армия по приказу Ерёменко контратаковала немцев, чтобы сорвать переброску немецких войск на север. Одновременно наступали наши войска, расположенные северо-западнее Сталинграда.
      Оба эти наступления успеха не имели, северный клин немцев, по-прежнему упираясь в Волгу, разделял фронты.
      21 сентября немцы силами пяти дивизий - двух пехотных, двух танковых и одной мотодивизии - атаковали центр города. Главный удар пришёлся по дивизии Родимцева и двум стрелковым бригадам. 22 сентября бои в центре города достигли высшего напряжения. Дивизия Родимцева отбила двенадцать атак, но всё же немцы потеснили её и заняли центр Сталинграда. Родимцев ввёл в бой свой резерв и удачной контратакой заставил немцев несколько отступить. С этого дня 13-я гвардейская дивизия, оставив центр, прочно удерживала восточную часть города вдоль побережья Волги.
      Эпицентр битвы медленно перемещался с юга на север, от городских улиц, где засел Родимцев, к заводам. В октябре вся мощь немецкого удара обрушилась на заводы.
      А новые дивизии всё шли и шли в Сталинград. Следом за Родимцевым пришёл Горишный, за Горишным Батюк. Горишный стал вправо от Родимцева. Батюк стал вправо от Горишного; в их районе стал Соколовский. Дивизии Горишного и Батюка занимали оборону в центре у Мамаева Кургана, Мясокомбината, под напорными баками.