Чуйков был сильно встревожен начавшимся наступлением не удержать фронта теперь, когда в город пришла новая дивизия, когда через считанные часы должна была начать переправу вторая дивизия, когда на подходе находились могучие силы резерва Главного Командования.
      Если б только завязавшийся бой затянулся, если б он сковал силы немцев! Ведь уже был известен обычай немцев под Сталинградом - не начинать новой операции, пока не закончена предыдущая. Затяжка боя на левом фланге дивизии Родимцева сулила множество выгод для армии. Едва немцы нажали слева, как на правом крыле, в районе заводов, стало легче дышать, сделалось тише, ушли пикировщики, давление ослабело.
      Но если оборона окажется не стойкой, если немцы отсекут дивизию Родимцева, сомнут её, не дадут укрепить намеченную пунктиром и ещё не вчеканенную в землю Сталинграда линию фронта, если немцы реализуют свой перевес в силах, все свои преимущества, дающие возможность широкого манёвра... Как тяжело всё ещё не иметь резервов для действенного вмешательства. И ведь Чуйков ждал этого наступления с минуты на минуту, а в душе была надежда, что немец замешкается.
      Командующий армией позвонил по телефону Ерёменко.
      - Докладывает Чуйков, - отрывистым, хмурым голосом сказал: он - Противник после воздушной обработки перешёл в атаку против моего левого фланга, ввёл в бой артиллерию, миномёты, сосредоточил танки. Предполагаю: противник имеет намерение оторвать Родимцева, вырваться к Волге, рассечь мою оборону.
      - Контратаковать надо, артиллерией поддерживайте! - сказал: Ерёменко и невнятно зашумел.
      - Всё смешалось, дым сплошной, сейчас отдаю приказ артиллерии.
      - Действуйте, - сказал Ерёменко, и по паузе Чуйков понял, что Ерёменко закуривает. - Только своих не накройте в дыму. Если Родимцев не устоит, худо нам будет; на правый фланг два больших хозяйства идут и ещё два, сразу переправлять начну. Действуй!
      - Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, - сказал: Чуйков. Он положил трубку и тотчас взял её. - Пожарского, - зычно сказал: он и, пока к телефону подходил командующий артиллерией Пожарский, оглянулся на сидевшего рядом Гурова, проговорил: - Сюда доносится, волтузят крепко, а у нас тише стало, но лучше бы уж нас. - Сразу же повысив голос, он сказал: - Пожарский, карта перед вами? Так... теперь отмечайте у себя...
      А в это время по ту сторону Волги Ерёменко наклонился над картой.
      Немцы начали наступать после двухдневной тишины, но всё же слишком рано. Частная это операция или начало общего наступления? Он не успел закончить перегруппировку дивизий армии Шумилова. По мысли Ерёменко, Шумилов должен был оказывать нажим каждый раз, когда немцы начнут атаковывать Чуйкова, - этим он надеялся ослабить удар по левому флангу и центру стоявшей в Сталинграде армии. Кроме того, новые дивизии, переброшенные к нему Ставкой с Донского фронта, ещё не подошли к Волге, и он опасался, как бы немцы, расправившись с левым флангом и центром, тотчас бы не предприняли решительной атаки в районе заводов.
      Он сказал: начальнику штаба:
      - Вот далось ему, сукиному сыну, сегодня наступать. Тут и артиллерией трудно помочь. Не мог подождать до завтра, пока я Горишного переправлю. Ведь может шибануть.
      - А? - переспросил Ерёменко молчавшего начальника штаба. - Чувствую, что немец пошёл сегодня серьёзно. Даже сюда слышно.
      Спустя минуту Ерёменко говорил по телефону начальнику артиллерии:
      - Надо левый фланг и центр поддержать... Что, трудно нащупать? Конечно, нащупать трудно. - И командующий произнёс насмешливое, солёное словцо. - Но надо, обязательно, немедленно!
      Донесение на листе блокнота, писанное от руки, из штаба полка пошло в штаб дивизии. Донесение, перепечатанное под три копирки, повёз офицер связи из штаба армии через Волгу в штаб фронта. А оттуда в Москву зазвонил телефон высокой частоты, застучали аппараты Бодо на фронтовом узле связи, на пункте сбора донесений сургучили пятью печатями толстый пакет для фельдъегеря, летящего на рассвете "Дугласом" в Генеральный штаб: немцы начали после короткого затишья наступать.
      Елин, оглохший от грохота, уже ясно понимал, какая ответственность ложится на него, крикнул телефонисту:
      - Давай мне немедленно, слышишь, немедленно Филяшкина!
      Телефонист упавшим голосом ответил:
      - Нет связи, даже слова нельзя передать. В блиндаж спустился адъютант командира полка. Он прошёл мимо бледных, напряжённо глядевших на него, ожидающих вызова связных.
      - Товарищ подполковник, третьего связного убивает, нельзя пробиться к нему, перерезали все пути, вокзал обложен кругом. Филяшкин своим батальоном круговую оборону занял.
      - Радио? - отрывисто спросил Елин и закричал. - Радио?
      - Не отвечает, товарищ подполковник.
      - Значит, ясно, - сказал: Елин, - разбило ему передатчик.
      Батальон был отрезан от полка, дивизии, армии, фронта. Может быть, Филяшкина уже убило, может быть.
      Когда по всей линии фронта на минуту стихал огонь немецкой артиллерии и миномётов, особенно явственно слышалась пальба со стороны вокзала. Там огонь был беспрерывен и не ослаблялся, видимо, немцы хотели во что бы то ни стало раздавить окруженный батальон. В эти короткие минуты перерыва вся дивизия, напрягшись, слушала мрачный и страшный гром, шедший со стороны отрезанного батальона.
      Елин, жалуясь, сказал: комиссару полка:
      - Вот и Филяшкин Мы то отбили атаку, а он как? Поможем ему всеми средствами - и огнём, и контратакой! Но разве я могу за него отвечать, если мне его недавно передали.
      Комиссар сказал:
      - Только я отправил Шведкова обратно в батальон с подарками американскими - и началось Хорошо, что комиссар в бою будет - он крепкий коммунист. А у них еще в роте одной штрафники до сих пор не выделены, я Филяшкину успел нагоняй сделать - приказал составить списки, перевести.
      Елин позвонил по телефону соседу, командиру полка Матюшину, и они договорились об усилении обороны на стыке полков. После этого Елин спросил:
      - Батальон Филяшкина, как ты его расцениваешь? Ведь твои люди фактически
      - Нет, это ты брось, - сказал: Матюшин, сообразив, куда клонит разговор Елин, - батальон твой, я уже к нему отношения не имею Обыкновенные люди, всё зависит, как ими руководить будут.
      37
      Филяшкин, подготовив оборону, смущаемый лукавством жизненной жажды, понадеялся, что немцы не станут на него нападать; он отойдёт к Волге, конечно, не самовольно, а по приказу командира полка, поскольку для командира полка станет очевидна бессмысленность обороны батальона с открытыми флангами. Он рисовал себе, как будет отходить с боем и командир полка выведет батальон в резерв. Рисовалось ему и такое - он, легко раненый, в сопровождении батальонного санитара Елены Гнатюк, эвакуируется на левый берег, госпитали оказываются переполнены, и он поселяется в рыбачьей хате. Гнатюк ходит за ним, делает ему перевязки, а на рассвете он идет на речку Ахтубу и ловит удочкой рыбу.
      Каждый по-своему думали триста человек о будущем, о счастливом для каждого конце войны, о работе и о жизни, которая будет, конечно, лучше после войны, чем была до войны. Одни думали о переезде в районный центр, другие о переезде в деревню, думали о жёнах - надо помягче с ней быть, когда вернусь, - думали о детях - посмотреть бы, учить буду Машу на докторшу!
      Филяшкин первым понял, как рухнули в полчаса все его мечтания пожить на свете. Немцы наносили основной удар прямо по Филяшкину, и сразу всё стало ясным. Связь с полком нарушилась, немецкие танки, а потом и пехота прорвались в тыл батальону. Разрывы мин и снарядов ложились необычайно кучно - и не то что перебежки делать и ползти, но выглянуть из укрытия нельзя было. Он вынул пистолет и ввёл патрон в ствол, отжал предохранитель. После этого ему стало беспечней на душе.
      - Связи нет, - крикнул Игумнов, - отрезали с востока.
      - Всё: Сами хозяева, - ответил: он и вместо обычной напряжённости и озабоченности увидел на лице Игумнова улыбку. Кровь отлила с побледневшего морщинистого лица начальника штаба, и оно, словно омытое, стало белее и моложе.
      Филяшкин увидел, что Игумнов вытащил из кармана гимнастёрки несколько писем, стал рвать их на мелкие клочки, разбрасывать по полу. Он даже не задумался над тем, что делает Игумнов, понял сразу - начальник штаба не хочет, чтобы немцы, обшарив его мертвым, стали бы лапать письма от жены и детей.
      Игумнов вынул расчёску и провёл ею по седому ежику.
      - Да мать её жизнь: - крикнул, внезапно рассердившись, Фнляшкин. Командовать надо.
      Он послал связиста найти порыв провода, ведущего в полк. Он связался с командирами рот, велел укрыть пулемёты и противотанковые ружья, чтобы их не разбило до атаки (он был уверен, что атака будет), велел получше укрыть людей и рассредоточить их по мере возможности, чтобы до атаки не терять батальону человеческой силы. Велел командирам рот приберечь связных, спросил, как люди, не понизилось ли их моральное состояние, посулил комротам и комвзводам, что если кто из людей вздумает драпать, суд будет тут же на месте.
      На мгновение вдруг заговорил телефон, Филяшкин связался с Елиным, тот обещал поддержать батальон всеми огневыми средствами полка, но они не успели договорить: связь тут же порвалась и уже больше не восстанавливалась - либо её перешибли, либо немец, зашедший в тыл батальону, перекусил проволоку.
      Он приказывал, объяснял, облизывая сухие губы и похлопывая себя по лбу и по затылку, - оглушило немного, и все, что он говорил, основывалось на одном, необычайно простои и ясном чувстве его батальон во время немецкой атаки не сдвинется с места, не будет отступать, не попытается прорваться к Волге, на соединение с полком, а будет драться до конца: вздумаешь, Филяшкин, отходить весь полк немцы утопят в Волге.
      И люди, переправившиеся с ним несколько дней назад через Волгу, хотя многие из них впервые попали в бой, а остальные давно уж не были в бою, казалось ему, испытывали такое же чувство решимости. Все сомнения его, вместо того чтобы усилиться, исчезли, перестали его тревожить: отступать некуда, отступать невозможно, под обрывом вода, и все они дружно вцепились в этот край земли и уж, чёрта, не слезут с него, не дадут себя утопить в реке. Но все же Филяшкин наклонился к Шведкову, вернувшемуся перед самым началом огневого налёта из штаба полка, и крикнул ему.
      -- Хорошо бы пробраться к Конаныкину, у него в роте штрафники есть, как их самочувствие?
      38
      В роте Конаныкина первая мина упала на край окопчика, в котором сидели трое бойцов. Их осыпало землёй. Двое в миг разрыва склонились над котелками и замерли пригнувшись, точно чья-то рука продолжала их прижимать к земле. Третий, сутулый, худой, спокойно сидел, привалившись плечом к стенке окопа.
      - Вот, паразит, что делает, поесть не даёт, - сказал: один из бойцов, разглядывая засыпанный землёй котелок, словно по условию войны полагалось не стрелять во время еды.
      Второй, стряхивая землю с плеч и растерянно обтирая ладонью ложку, пробормотал.
      - А я думал ну, всё!
      Третий вдруг молча лёг на землю, навалившись тяжестью тела и мёртвой головой на ноги товарищей.
      Тотчас вновь послышался ужасающий своей невинной нежностью шелест, и несколько мин шлёпнулось, перелетев через окоп.
      Из грохота и дыма разрывов родился пронзительный стон человека, и два голоса закричали:
      - Тащи...
      И снова свист и разрывы.
      "Накрыло огнём", - эти слова точно выражают происходящее при внезапном огневом налёте, людей накрывает огнем, как накрывает сетью, мешком.
      Осколки влеплялись в кирпич, рождая красненькие облачка пыли, и тут же, потеряв свою убойную силу, с безобидным плоским постукиванием плюхались на землю. Каждый осколок шумел по своему, согласно своему весу, скорости, форме. Один словно во всю силу играл на гребешке, у него, наверное, были кудрявенькие, зазубренные края. Второй дудел, выл, видимо вспарывая воздух большим стальным когтем, третий пыхтел, мокро шлёпал, его, должно быть, свернуло в трубочку, и он кувыркался, с бешенством расплёскивая сухой воздух.
      А брюхатые мины свистели с переливом - такой звук только и могло родить металлическое веретено, сверлящее тоненьким носиком круглую дырочку в воздухе, а затем силой своих плотных плеч ловко расширяющее эту дырочку.
      И все эти пискливые, шепелявые, визгливые, скрипящие пустяковые звуки невидимого глазами железа - и были голосом смерти.
      Отдельные, то здесь, то там возникающие рыжие и серые дымки слились в один дым Отдельные облачка кирпичной, известковой, земной пыли слились в одну серую муть Дым и пыль, смешавшись, отделили землю от неба, закрыли батальон, стоявший среди развалин.
      Шла подготовка немцев к танковой атаке, и главное остриё этой подготовки было нацелено совсем не на то, чтобы перебить всех людей в батальоне - военный опыт показал, что и самым плотным огнём не удаётся истребить сотни людей зарывшихся в землю, схоронившихся в каменные норы, залезших в глубокие щели, законы вероятности опровергали возможность такого полного истребления.
      Главная мощь огня была направлена против солдатской души, против солдатской воли. Сила огня врывалась в душу каждого человека, проникала в нее, как бы удачно, как бы глубоко ни зарылся человек в землю, она просверливала те нервные узлы, до которых не добраться ножу самого хитрого хирурга, она врывалась в человека через ушной лабиринт, через полузакрытые веки, через ноздри, она потрясала его череп и мозг.
      Сотни людей лежали в дыму и тумане, каждый сам по себе, каждый, как никогда в жизни, чувствуя своё тело, как нечто бесконечно хрупкое, могущее в любой миг безвозвратно, навечно исчезнуть. Сила огня и была направлена на то, чтобы человек сосредоточился в своём одиночестве, оторвался от других людей, уже не слышал в грохоте слов комиссара, не видел в дыму командира, не ощущал связи с товарищами и в страшном своём одиночестве познал свою слабость. Не секунды, не минуты, а два часа длился огонь, отшибавший память, путавший мысли.
      Люди, на миг приподнимая головы, озирались, видели неподвижные тела товарищей жив ли, мёртв? А затем вновь лежали с одной мыслью: я-то пока жив, вот свищет, скрипит, моя ли смерть?
      В этом воздействии на оставшихся в живых и был главный смысл огня, накрывшего и прижавшего к земле батальон.
      Огонь внезапно оборвался, когда, по расчёту сил человеческой натуры и по закону сопротивления духовных материалов, напряжение и страстное ожидание должно было смениться подавленностью и покорным безразличием.
      О, какой недоброй, какой жестокой была эта тишина! Она позволяла собрать воедино всё прошедшее, она позволяла робко порадоваться сохранённой жизни, она будила надежду, но и страшила безнадёжностью, она подсказывала: пришёл миг покоя перед будущим, более безжалостным, чем только что прошедшее, - отползи, спрячься, через минуту будет поздно.
      Для таких мыслей нужно лишь краткое мгновение, и столь же краткой была отпущенная опытным противником тишина. В такой тишине и рождается решение. Послышался негромкий, угрюмый, хриплый и лязгающий звук металла, скрежещущего по камню, выхлопы газа, нарастающее подвывание моторов, дающих большие обороты, - шли немецкие танки. И тотчас откуда-то издали донеслись уверенные разбойничьи голоса.
      А батальон молчал, молчал, и казалось, опытный и сильный противник достиг своей главной цели, подавил, ошеломил, прижал, распластал волю, душевную силу красноармейцев.
      И вдруг треснул винтовочный выстрел, громоподобно ударило противотанковое ружьё, за ним второе, и затрещали сотни винтовочных выстрелов, пулемётные очереди, ударили взрывы гранат. Живые были живы.
      Немцы хотели разрезать оборону окружённого батальона. Они знали разрезанная оборона теряет свою силу, как теряет жизнь разрезанное живое тело. Уверенные, что после жестокого огня упругость обороны нарушена, ткань ее омертвела, стала вялой и податливой, немцы направили удары в те стороны, где, мнилось им, легче лёгкого достичь быстрого успеха. Но танковое остриё не вошло в живое тело батальона, а зазвенело бесцельно, отвалилось, затупленное и зазубренное.
      Вавилову казалось, что он первым выстрелил по атакующим немцам. Но каждому из многих десятков людей казалось, что именно он, а никто другой, первым нарушил тишину, сковавшую батальон.
      Вавилову казалось, что не винтовочный выстрел раздался, а сам Вавилов отчаянно крикнул, и тотчас его голос подхватили сотни других голосов - и всё вокруг загремело, запестрело вспышками огня. Он видел заметавшихся немцев и, хотя он редко ругался, залёгшие рядом с ним люди слышали, как он длинно выматерился.
      Его поразило, что маленькие жужжащие комарики, бегущие следом за танками, и были причиной тех страшных горестей, разорения и мучений, которые он видел и о которых слышал.
      Тревожное, дикое несоответствие было между огромностью беды и маленькими суетливыми существами, принёсшими эту беду.
      39
      Конаныкин был опытен в деле воины, и когда немцы, окружив батальон, открыли огонь, он сказал: вслух, обращаясь к самому себе:
      - Вам ясно, товарищ лейтенант?
      Вместе с вестовым он дополз к ящику с гранатами, ставшему главной ценностью мира, и подтащил его на командный пункт.
      Проползая мимо красноармейцев из штрафного отделения, он добродушно и спокойно сказал: им:
      - Ну, держитесь, ребята, сейчас для всех амнистия будет.
      И эта грубая, но добродушная шутка, произнесённая с немыслимым спокойствием, ободрила людей.
      Конаныкин во время огневого налёта наблюдал за штрафниками, он заранее разместил их поближе к командному пункту. Он видел, как один всё поглаживал рукой зелёное тельце гранаты, второй судорожно вытаскивал из кармана сухари, пихал их в рот, видимо, жевание утешало его; третий то дёргался всем телом, то обмирал в неподвижности, четвёртый стучал носком сапога по кирпичу, словно хотел раздолбить его, пятый разевал рот и затыкал пальцами уши, шестой всё время быстро шептал - не то молился, не то ругался.
      "Так и не взяли их у меня, пришлось с ними в бой вступать, - думал Конаныкин, - такое моё счастье, герои один в один".
      В штрафном отделении были красноармейцы - частые нарушители военной дисциплины, а один штрафник - белокурый, картавый, с прищуренными светлоголубыми глазами, Яхонтов, был необычайно нахальный и упрямый тип. Штрафники всегда держали Конаныкина в раздражённом состоянии, всегда с ними происходили нелады - один потерял красноармейскую книжку, второй попался командиру полка без поясного ремня, третий отстал на марше; а нахальный Яхонтов умел жалобить деревенских женщин, и они его поили самогоном. Командир взвода писал о нём в рапорте: "Яхонтов шибкого поведения насчёт вина".
      Но сейчас Конаныкин не мог почему то вызвать в себе раздражения ни против них, ни против Филяшкина, замешкавшегося с откомандированием штрафников, он подумал об их судьбе - и ему стало жалко их.
      Кто-то тронул его за плечо - он оглянулся и не сразу узнал в потном, перепачканном землёй человеке комиссара батальона Шведкова.
      - Какие потери, как моральное состояние людей? - спросил комиссар, жарко дыша в ухо Конаныкина.
      - Состояние здоровое, драться будем до конца, - ответил: Конаныкин и выругался - снаряд разорвался совсем рядом.
      Необычайную, несвойственную ему, уверенность в людях и дружбу к людям чувствовал Конаныкин. Он обычно делил всё мужское население советской страны на две половины: первые - люди, служившие в кадрах до войны, вторые - никогда не служившие в кадрах.
      Служившим в кадрах до войны он отдавал все преимущества... И здесь, среди сталинградских развалин, деление это исчезло.
      Когда Шведков, расспросив его, сказал: "Ну, желаю тебе", - и пополз в роту Ковалёва, Конаныкин умилённо подумал "Ой, славный, боевой орёл, хотя в кадрах и не служил".
      И ему показалось естественным, что комиссар Шведков, ушедший перед атакой в штаб полка, очутился снова в батальоне и ползал под огнём по переднему краю, уверенно, душевно говорил с командирами и бойцами.
      Но Конаныкин не смог по-новому ощутить, проверить своё чувство к людям он был убит за несколько минут до начала немецкой атаки.
      40
      Серый гранёный танк с чёрным крестом на широком покатом и низком лбу рывком всполз на невысокий кирпичный вал, замер в неподвижности, но чувствовалось, он дышал, озирался.
      Казалось, не люди правят его осторожными и недоверчивыми движениями, бесшумным медленным вращением орудийной башни, шевелением хищного пулеметного зрачка в прищуренном стальном глазу. Казалось, это живое существо, со своими глазами, мозгом, ужасными челюстями, когтями и не знающими усталости мускулами.
      Леденея от волнения, белокурый наводчик противотанкового ружья изготовился для стрельбы. Медленно, невероятно медленно приподнял он приклад - и дуло противотанкового ружья опустилось, затыльник приклада вжался в плечо, и это прикосновение немного успокоило стрелка. Он прижался щекой к прохладному прикладу, и его глаз увидел через овражек прорези прицела припудренный розовой кирпичной пылью, низкий, покатый, обезьяний лоб танка, закрытый прямоугольный люк, потом медленно выплыла боковая броня с бугристым пунктиром клёпки, сверкающая серебром гусеница, натёки масла. Подушечка пальца, едва касавшаяся спускового крючка, стала плавно нажимать, и крючок мягко подался. Испарина выступила у наводчика на груди, инстинктом он понял, что дуло ружья устремлено в эту секунду на самую незащищённую часть стальной серой шкуры.
      Танк шевельнулся, башня медленно поплыла, и орудие плавно повернулось в сторону лежащего под кирпичной горкой человека, - оно словно ноздрёй вынюхивало жертву.
      Боец, не дыша, продолжал жать на спусковой крючок, и вдруг курок сорвался с боевого взвода, мощная отдача ударила по плечу и по груди, как кулаком встряхнула его.
      Всю свою силу, всё напряжение страсти вложил боец в этот выстрел, но он промахнулся.
      Танк весь вздрогнул, точно рыгнул, белый, ядовитый огонь мелькнул из орудийного дула. За спиной, справа, взорвался снаряд. Наводчик подал затвор вперёд, дослал черноносый бронебойный патрон, снова прицелился и выстрелил - и снова промахнулся, - он видел, как взлетело облачко разбитого камня в нескольких метрах от танка. Танк пустил пулемётную очередь, железная стая, скрежеща, пронеслась над припавшим к земле наводчиком. В отчаянии, уже напрягая все без остатка духовные силы, он вновь дослал патрон и снова выстрелил.
      На серой броне мелькнул яркий синий огонь; наводчик, вытянув шею, смотрел, не показалось ли ему, - яркий василёк вспыхнул на танковой стали и сразу же исчез. Но вот потёк жиденький жёлтенький дым из люка и башни, послышался грохочущий, хрустящий треск - то, видимо, рвались внутри танка заряжённые пулемётные ленты. Вдруг быстрое чёрное огненное облако взлетело над танком, и раздался оглушительный взрыв.
      Боец в первый миг не понял: он ли причина этого взрыва, связано ли это чёрное облако с синим огоньком, блеснувшим на броне... Потом он зажмурился, приложил голову к противотанковому ружью, долгим поцелуем, губами и зубами, прижался к широкой, пахнущей пороховым газом, воронёной стали.
      Когда он поднял голову, то увидел дымящийся, развалившийся от взрыва боекомплекта танк: развороченный бок, съехавшую на танковый лоб башню, поникшую пушку, уткнувшуюся хоботом в землю.
      Забыв об опасности, наводчик привстал, страстным шёпотом повторяя:
      - Это я, я, я!
      Потом он снова лёг, картаво крикнул соседу:
      - Прошу вас обойму БС взаимообразно!
      Никогда, пожалуй, за всю свою многосложную, пёструю жизнь не испытал он такого счастья, как в этот миг. Сегодня дрался он не за себя, а за всех. Он чувствовал себя солдатом правды.
      Шла смерть, грозившая всем советским людям, и боец сразился с ней один на один. Его подручный Жора был убит, его командира Конаныкина убило осколком за несколько минут до танковой атаки, его командир отделения умирал, придавленный многопудовой кирпичной глыбой, не мог приказывать и не мог даже хрипеть. А боец остался со своим ружьём. Кого вспомнил он в эти минуты? Вспомнил он отца, мать? Он и не знал их.
      Он двухгодовалым ребёнком попал в детский дом. Он учился, потом бросил учение, начал работать, женился, потом бросил жену, оставил работу, свихнулся, стал пить. Война застала его в трудовом исправительном лагере. Он написал заявление - и его отправили на фронт, дали возможность заслужить себе прощение.
      В этот день он подбил танк и был ранен в ногу осколком - он знал, что после этого с него снимут судимость. Но он не думал об этом, когда увидел среди развалин второй танк.
      Спокойный, уверенный в своей силе, осчастливленный, успехом, стал он, заранее торжествуя, готовить выстрел, но пулемётная очередь опередила его. Санитары, найдя его ещё живого, с перешибленным позвоночником и развороченным животом, уволокли на шинели.
      41
      Вечером, когда притихло, Филяшкин попытался подсчитать потери. Но ему стало ясно, что проще подсчитать наличный состав.
      Командиров в живых, кроме Филяшкина, остались лишь Шведков, ротный Ковалёв и взводный - татарин Ганиев.
      - В рядовом составе потерь процентов шестьдесят пять, - сказал: Филяшкин комиссару, вернувшемуся после обхода окопов, - я команду передал старшинам да сержантам. Ничего, народ боевой, без паники.
      Будку их разбило в первые минуты боя, они сидели в яме, прикрытой брёвнами, принесёнными из станционного сарая. Лица их за эти часы почернели, щёки славно присохли к лицевым костям, на губах напеклась тёмная корка.
      - Как с убитыми быть? - спросил старшина, заглядывая в яму.
      - Я сказал: уже, - проговорил Филяшкин, - сложить а подвал станционный, и с досадой добавил: - Я знал: гранат "эргэде" и "эф один" маловато окажется.
      -- Командиров отдельно? - спросил старшина.
      - Зачем отдельно, - раздражённо сказал: Шведков, - вместе убиты, рядом пусть лежат.
      - Правильно, - сказал старшина.
      - Два станковых пулемёта мне разбил, пять ружьев пэтээр, три миномета из строя вывел, - озабоченно проговорил Филяшкин.
      Старшина уполз, поскрипывая и позванивая по стреляным гильзам, лежавшим возле ямы.
      Шведков раскрыл школьную тетрадь и стал писать. Филяшкин выглянул из ямы, осмотрелся и снова полез обратно.
      - Раньше утра не начнёт, - скачал он - Чего это ты пишешь?
      - Политдонесение комиссару полка, - сказал Шведков. - Описал факты героизма, начал убитых перечислять да при каких обстоятельствах убиты и запутался: начштаба Игумнова пулей, а Конаныкина осколком? И кого раньше, я уж не помню. Как будто семнадцать часов было, когда Игумнова убило.
      Они оба покосились на тёмный угол, где недавно лежало тело Игумнова.
      - Брось ты летопись писать, - сказал: Филяшкин - Всё равно не доставишь в полк Отрезаны.
      - Это верно, - согласился Шведков, но не закрыл тетрадку и продолжал писать.
      - До чего глупо погиб Игумнов: приподнялся связного позвать - его и срезало,.- сказал: Шведков.
      - Знаешь что, - сказал: Филяшкин, - ты имей в виду, комиссар, умно никого не убивает, всех по-глупому.
      Ему не хотелось говорить об убитых товарищах, он знал суровое и спасительное чувство душевной замороженности в бою. Потом уж, если останешься жив, начнёшь вспоминать товарищей, и придёт боль.. В тихий вечер подкатит под сердце, и слезы польются из глаз, и скажешь: "Какой был начальник штаба, простой, хороший, как сегодня помню - только немцы начали атаку, он достал письма и порвал, точно чувствовал, а потом гребешок вынул, причесал волосы, посмотрел на меня".
      А в бою сердце деревенеет, и не нужно его рачмораживать, не время, да и не может оно вместить всю кровь и смерть боя.
      Шведков, просматривая написанное, вздохнул и сказал:
      - Народ наш золото, не зря политработу проводили Бойцы - спокойные, мужественные, один боец Меньшиков мне сказал: "Не сомневайтесь, товарищ комиссар, у нас всё отделение коммунисты, мы своё дело исполним, для меня смерть лучше, чем фашистский плен", а второй: "Не такие, как мы, помирали". Шведков снова заглянул в тетрадку и прочел: "Красноармеец Рябоштан заявил: "Я сейчас выкопал окоп, и никакой огонь меня не заставит уйти отсюда. Тяжело сдавать родную землю, если бы скорее наступать". "Боец Назаров вытащил двух тяжело раненых из огня, а затем убил десять фашистов, одного ефрейтора и одного офицера, а на мои слова "Ты герой", - ответил: "Что это за героизм? Вот Берлин взять - это героизм". Он заявил: "С политруком Чернышёвым в бою не пропадёшь. Он в разгар боя подполз ко мне, засмеялся и развеселил меня". "Боец Назаров погиб смертью храбрых"...
      - А командир полка слово сдержал, - сказал: Филяшкин, - чем только мог помогал - и огнём, и в атаку переходил. Да потом на него самого немец навалился - пришлось отбиваться, я уж на слух понял.
      - Ничего, может быть, завтра пробьётся к нам, - сказал: Шведков.
      Вблизи послышались один за другим два взрыва. Шведков поднял голову.
      - Начинают?
      - Нет, это он до утра будет методическим, чтобы спать не давать, снисходительно к понятому намерению врага проговорил Филяшкин - Ох, но и бой жестокий был, в шестом часу я лично из пулемёта штук тридцать уложил, густо шли!
      - Давай твой личный подвиг запишем, - сказал: Шведков и послюнил карандаш.
      - Брось ты, - сказал ему Филяшкин, - для чего это нужно?
      - А чего ж: - ответил: Шведков и стал писать.
      - Чернышёв убит, - сказал: Филяшкин, - принял команду после Конаныкина, минут через тридцать и его убило.
      - Хороший парень, коммунист настоящий. И боец и агитатор. И бойцы его любили, - сказал: Шведков и вдруг вспомнил: - Да, товарищ комбат, я ведь утром подарок принёс для наших девушек-героинь.
      Он подумал, что не будь этого чёртового подарка, его бы так срочно не послал обратно комиссар полка и, быть может, он бы сейчас в блиндаже политотдела пил бы чай и писал отчётное политдонесение. Но мысль эта не вызвала сейчас в нём ни сожаления, ни досады. Он вопросительно посмотрел на Филяшкина и сказал:
      - Кого наградим подарком? Пожалуй, Гнатюк? Она сегодня геройски поработала.