Негромкий голос его был почему-то слышен среди гула и грохота, и ему не приходилось кричать, как другим. То ли он умел произносить слова именно в те мгновения, когда несколько смолкал гул бомбёжки, то ли научился выбирать какой-то особый тембр голоса, незаглушаемый громом войны, то ли спокойствие его было настолько сильно, что оно не смешивалось с раскатами штурма и всплывало, как масло на поверхности гремящих вод.
      Вся война прошла для него в грохоте осады, и он привык к тему молотобоец, привыкший к грому молота.
      Осенью 1941 года он был начальником штаба армии, оборонявшей Одессу, затем - начальником штаба армии, оборонявшей двести пятьдесят дней Севастополь, сейчас он стал начальником штаба армии, оборонявшей Сталинград.
      Член Военного Совета, улыбаясь, - видимо, ему доставляло большое удовольствие смотреть на спокойное лицо начальника штаба, - спросил:
      - Что в южной части:
      - Артиллерия выручает из-за Волги, намолотила и наворотила немцев. Толково её там расставили. Весь день "эрэсы" и тяжёлые работали по южной окраине. Мои сотрудники подсчитали, что немцы за вчерашний день произвели тысячу сто самолёто-вылетов.
      Чуйков недовольно пожал плечами:
      - Мне-то что, от такого подсчёта ни холодно, ни жарко. Начальник штаба юмористически сказал:
      - Что дурни робят, воду меряют. Наши КВ отбили танковую атаку. Потери за вчерашний день меньше позавчерашних, но я думаю оттого, что машин меньше осталось. Картина ясная. Но оттого, что она ясная, нам не легче. Выжигают с воздуха Ворошиловский район. Беспрерывно атакуют с воздуха и с земли с прежних направлений: Гумрак, Городище, Бекетовка. По солдатским книжкам убитых видно, что со вчерашнего дня появились две новые дивизии. А на юге держим! Ночью замечено сосредоточение в районе Тракторного - танки, пехота. Видимо, противник считает задачу по городу практически выполненной и перегруппировывает силы. Много самолёто-вылетов на заводы, очевидно, подготовку начали.
      - А мне-то, мне-то, - проговорил командарм, - когда противник перегруппировывается для решающей атаки, мне-то где взять людей для перегруппировки, надавать ему по зубам! Спросят-то с меня! Я сам с себя спрошу! Вот потеряли вокзал, элеватор, дом Госбанка, Дом специалиста...
      На некоторое время они замолчали - взрывы, стремительно нарастая, подкатывали к блиндажу Тарелка, стоящая на краю стола, упала и, казалось, беззвучно, как на немом киноэкране, разбилась.
      Начальник штаба отложил вилку, полуоткрыл рот, сощурился, вибрация земли и воздуха стала нестерпимой, раскалённая игла входила в мозг. Лица сидевших стали неподвижны. Вдруг блиндаж весь затрясся, заскрипел, всё заходило, словно в гармошке, лихо растянутой и снова сжатой грубым рывком чьих-то пьяных рук.
      Все трое за столом распрямились, подняли головы: вот она и смерть!
      И вдруг наступила оглушительная, дурящая тишина. Дивизионный комиссар вынул платок и помахал им около лица. Начальник штаба приложил большие белые ладони к ушам:
      - А я уж вилку поскорей отложил, - сказал: Крылов, - подумал ещё откопают меня с вилкой в руке, смеяться будут. Командарм искоса посмотрел на него и спросил.
      - Всё ж таки сознайтесь, в Севастополе ведь такого не было, там ведь не так бомбили?
      - Трудно сказать, но пожалуй...
      - А-га-а, пожалуй, - сказал: командующий, и в этом "ага" была радость, горькая гордость, торжество: он, должно быть, ревновал начальника штаба к Севастополю, ему, видимо, хотелось, чтобы ничто на войне не могло сравниться с той тяжестью, что он принял на свои плечи. Но, кажется, так и было.
      - Нет, в Севастополе не так было. Куда Петрову до нас, - отдуваясь и лукаво улыбаясь, сказал: Гуров, и командарм, увидя, что его чувство разгадано, рассмеялся.
      - Что ж, как будто притихло, - сказал: Чуйков, - давайте выпьем за Севастополь.
      И едва он произнёс эти слова, вновь сверху послышался воющий звук, и страшный удар потряс блиндаж, затрещало крепление, сквозь лопнувшие доски посыпались на стол пыль и труха.
      В пыли на мгновение потонули все предметы и лица людей, и лишь слышались взрывы то справа, то слева, сливающиеся в один потрясающий барабанный звук
      Когда пыль стала оседать, командующий армией, кашляя и чихая, посмотрел на стол, на чудом уцелевшую и продолжавшую гореть лампу, на опрокинутый, упавший на пол телефон, на ставшую вдруг пепельно-серой подушку, на побледневшие, напряжённые лица своих товарищей и вдруг с какой-то необычайной простотой улыбнулся и сказал:
      - Ну и попали мы с вами в Сталинград, за какие грехи? И столько детского удивления было в его улыбке, и такой человеческой, солдатской простотой прозвучали его слова, что все, слышавшие его, невольно усмехнулись.
      Адъютант, растирая ладонью ушибленную голову, доложил:
      - Товарищ командующий, один сотрудник штаба убит, двое ранено, разрушен блиндаж коменданта штаба.
      А командарм, вновь суровый и напряжённый, посмотрел на растерянное лицо адъютанта и резко сказал: ему:
      - Связь, связь мне немедленно восстановить!
      - Нет, в Сталинграде круче, чем в Севастополе, - повторил дивизионный комиссар понравившуюся ему фразу.
      - А что же, конечно, круче, - подтвердил командующий, - и оборону трудней строить, все улицы к Волге идут; прямые, короткие, простреливаются насквозь, от первого номера дома до последнего.
      В блиндаж вошёл дежурный по штабу:
      - Покажи-ка, - и командующий протянул руку к пачке донесений и шифровок, не давая дежурному доложить по форме.
      - Тринадцатая гвардейская поступила в моё распоряжение, выходит к Волге, торжественно и внятно сказал: он. Все склонились над телеграммой.
      - Черт! - сказал: командарм и вскочил на ноги. - Сегодня приступим к переправе. Эх, если бы вчера! Не пустил бы я его так далеко в город! Оставшимися танками выйду на набережную, обеспечу переправу. С передовой, из боевых частей ни одного человека не сниму! На танки посажу работников штаба.
      - Дивизия полнокровная, - проговорил начальник штаба, - она, думаю, восстановит положение, которое минуту назад я считал совсем скверным.
      - Родимцев меня спасать пришёл, - усмехнулся командарм.
      Три события были весьма важны в первой половине сентября 1942 года для Сталинградской обороны: наступление советских армий северо-западней Сталинграда, массирование тяжёлой артиллерии на левом берегу и переправа на правый берег новых дивизий, в первую очередь родимцевской дивизии.
      Бои, завязанные по приказу Ставки северо-западней Сталинграда, отвлекли от города большие силы немцев и итальянцев. Это и дало возможность продержаться до подхода подкреплений в те раскалённые минуты, когда немецкое командование готовилось объявить о занятии Сталинграда.
      22
      Дивизия Родимцева переправлялась через Волгу с хода. Батальоны сгружались с машин, и тут же на берегу, у самой воды, старшины взламывали патронные ящики, вспарывали мешки с сухарями, разбивали прикладами яшики с консервами, раздавали людям патроны, гранаты, запалы, сахар, концентраты.
      И тут же на берегу политруки рот и полковые агитаторы по указанию комиссара дивизии зачитывали приказ Военного Совета № 4: "Стоять насмерть!", раздавали газету "Красная звезда" от четвёртого сентября с передовой статьей "Отбить наступление немцев от Сталинграда", проводили короткие пятиминутные беседы о фактах героизма, рассказывали о бронебойщиках Болоте, Олейникове, Самойлове, Беликове, уничтоживших пятнадцать танков в одном бою.
      И тотчас же повзводно, поротно красноармейцы грузились на катеры, баржи, паромы, и шуршание шагов по мокрому песку сменялось дробным сухим тарахтением сотен тяжёлых сапог по палубным доскам - казалось, погрузка людей идет под негромкую, тревожную дробь барабанов.
      Рваный жёлтый туман стлался над водой - это у причалов жгли дымовые шашки. А сквозь дымку виден был город, освещённый солнцем; он стоял над обрывом белый, узорчатый, зубчатый, издали нарядный и живой, казалось, нет в нём хижин, одни дворцы. Но было в нём что-то необычайное и страшное: город стоял онемевший и слепой, стёкла не блестели на солнце, и сердца солдат тревожно угадывали пустоту за белым узором безглазого ослепленного камня.
      День был светел, солнце с беспечной щедростью и весельем дарило своим богатством всё малое и большое на земле
      Тепло солнца входило в шершавые борта лодок, в мягкие натёки смолы, в зеленые звёздочки пилоток, в диски автоматов, в стволы винтовок. Оно грело кобуры командирских пистолетов, глянцевую кожу планшетов, пряжки ремней Оно грело быструю воду, и ветер над Волгой, и красные прутья лозы, и печальную жёлтую листву, и белый песок, и медные снарядные гильзы, и железные тела мин, ждущих переправы в Сталинград
      Едва первый эшелон достиг середины реки, у причала загремели зенитки, и тотчас с юга на север, отвратительно каркая пулемётными очередями, с воем пронеслись над самой Волгой меченые чёрным крестом жёлто-серые "мессеры".
      Поворачивая тощее жёлтое пузо, ведущий самолёт круто развернулся и снова, воя, каркая, устремился к рассыпавшимся по реке понтонам и баржам. А вскоре в воздухе зашелестели, запели на разные голоса снаряды и мины, и зачмокала вспаханная разрывами вода.
      Тяжёлая мина угодила в небольшой понтон, его на мгновение закрыло грязным дымом, огнём, сеткой брызг, и на других понтонах и баржах увидели, когда рассеялся дым, как молча тонут оглушённые и искалеченные взрывом люди: подвязанные к поясу гранаты, набитые патронные сумки тянули ко дну.
      Потрясённые красноармейцы смотрели на гибнущих, а понтоны, баржи, катера всё шли к правому берегу.
      Дивизия приближалась водой к Сталинграду, и как передать то, что чувствовали и о чём думали тысячи людей, вступив на баржи, глядя на увеличивающуюся текучую полоску воды между плоским берегом Заволжья и бортом, слушая тревожный плеск волны и пение мин, всматриваясь в выплывавший из дымки белый город.
      В эти долгие минуты переправы люди стояли молча, редко кто-либо произносил слово В эти минуты люди бездействовали, они не могли ни стрелять, ни окапываться, ни кинуться в атаку. Люди думали.
      Можно ли передать чувства этих многих тысяч людей? Можно ли передать то, что объединяло хаос надежд, страха, воспоминании, любви, сожалений, привязанностей этих тысяч таких различных людей, многодетных отцов и юношей, горожан и советских крестьян, собравшихся сюда из сибирских деревень, с украинских и кубанских полей, из городов и заводских посёлков?
      23
      Когда баржи отчалили, Вавилов пробрался к борту - инстинктивное чувство, заставившее его стать в том месте, которое было поближе к берегу, подальше от Волги и Сталинграда.
      После беспрерывных гудков, гула грузовиков, тяжёлого топота и криков команды - странной казалась вдруг наступившая тишина, лишь вода чуть слышно хлюпала у борта да минутами ветер доносил стук мотора буксирного катера.
      Ветерок обдувал разгорячённое лицо, прохладная влага касалась сухих, растрескавшихся губ и воспалившихся от пыли век.
      Вавилов оглядел реку, близкий, рукой подать, берег. Кругом молчали красноармейцы, озирались, как и он. Томительно медленно ползла баржа, а расстояние от берега, казалось, увеличивалось быстро - вот уж не видно песка на дне, и вода стала серой, железной. А город в белой дымке всё был далёким, кажется, и за день до него не доползёт баржа.
      Течение сносило баржу, канат вздрагивал, постреливал от напряжения, а при развороте он ослабел и ушёл в воду, и казалось, сейчас буксир резко дёрнет и канат оборвётся, баржа поплывёт вниз по течению всё дальше от молчаливого города, пойдёт среди тихих берегов, где лишь белый песок, птицы... Берегов не станет видно, баржа уйдет в море, и кругом будут лишь синяя вода, да небо в облаках, да тишина. И на минуту захотелось уплыть, выскользнуть в тишину, в покой, в безлюдье. Хоть на день, хоть на час отдалить войну.
      Сердце вздрогнуло, буксир натянул канат, но баржа все ползла и ползла к Сталинграду.
      Стоявший рядом с Вавиловым Усуров тряхнул своим вещевым мешком и сказал:
      - Пустой, пара белья, мыла кусочек, ниточка да иголочка: в кулак всё имущество зажать можно. Всё побросал в дороге.
      542
      Он впервые заговорил с Вавиловым после происшествия с платком, и Вавилов мельком оглядел Усурова: чего это он завёл разговор - мириться надумал?
      - Тяжело, что ли, нести? - спросил он.
      - Нет. Шёл на службу, так сидор нагрузил, жена поднять не могла. А теперь бросил, ни к чему эта жадность, что в гражданке у меня была.
      Вавилов понял, что Усуров заговорил с ним не просто так, лишь бы поговорить, - разговор был серьёзный. Он кивнул в сторону правого берега и насмешливо сказал:
      - Там барахолки нет, зачем же барахло?
      - Верно, зачем барахло, - согласился Усуров и оглядел огромный, на десятки километров вдоль Волги раскинувшийся город, в котором не было ни базаров, ни пивных, ни бань, ни кинокартин, ни детских садов, ни школ.
      Он придвинулся к Вавилову и сказал: шёпотом:
      - В свой смертный бой вступаем, нам полагается без всякой этой ерунды, - и он тряхнул пустым мешком.
      Слова эти, произнесённые на тихой барже посреди Волги, произнесённые не безгрешным человеком, как-то странно подействовали на Вавилова, словно ветерок прошёл по пруди. И стало ему как-то не по-обычному печально и спокойно.
      А Сталинград стоял под безоблачным небом - город, где беда ходила по пустым улицам и площадям, где не шумели, не дымили заводы, не торговали магазины, не спорили мужья с жёнами, не ходили дети в школы, где не пели под гармонику в саду на заводской окраине.
      Вот в эту минуту и налетели немецкие самолёты, стали рваться в воде снаряды и мины, заголосил, зашелестел воздух, разодранный осколками
      И странное произошло с Вавиловым. Он сперва вместе со всеми кинулся на самый край кормы, хоть на шаг ближе быть к берегу, от которого отчалил, стал всматриваться, мерить расстояние - удастся ли доплыть? Жарко и душно сделалось, так тесно сгрудились люди на корме. Запах пота, быстрое человеческое дыхание сразу перешибли волжский ветер, словно над головой была крыша красного вагона, а не небесный простор. Некоторые переговаривались, а большинство молчало, только глаза у всех были воспалённые, быстрые.
      На минуту отталкивающим показался город, к которому тянул буксир, и таким сладостным и привычным - спокойный заволжский песок.
      Мелькнула в памяти дорога, сперва последние минуты пути до Волги, разгрузка машин, а потом дорога встала вся, без краю, тёмным, угрюмым видением - крутящаяся пылища, горячие глаза на залепленных пылью лицах, как будто глядящие из земли, степь в бледных шершавых пятнах солончаков, змеиные шеи верблюдов, седые головы старух-беженок, отчаянные и заботливые лица матерен, склонённые над вопящими, подопревшими грудными ребятами.
      Вспомнилась молодая украинка с помутившимся разумом - она сидела у дороги с котомкой на плечах, смотрела безумными глазами на клубящуюся над степью жёлтую, крутую пыль и кричала:
      - Трохьме! Земля горыть... Трохыме, небо горыть! - и старуха, видимо мать безумной, хватала её за руки, не давая рвать рубаху.
      Дорога всё тянулась дальше, и снова он увидел спящих детей, лицо жены в тот час, когда шёл со двора навстречу красному рассвету.
      Дорога тянулась всё дальше - мимо кладбища, где похоронены мать, отец, старший брат, шла среди поля, где стояла весёлая, зелёная, как его ушедшая молодость, рожь, уходила в лес, к реке, к городу, и он шёл по ней, сильный, весёлый, и рядом шла Марья, и поспевал на кривых ножках младший сынок Ваня...
      Тоска ожгла его, всё дорогое ему - жизнь, земля, жена, дети было там впереди, куда тащил буксир, а за спиной остались сиротство, жёлтая пыль. По тем заволжским дорогам он уж не выйдет к дому, навек потеряет его. Здесь, на этой реке, сошлись и вновь навсегда, навек, разбегались, как в слышанной в детстве сказке, две дороги.
      Выйдя из толпы, сгрудившейся на корме, Вавилов пошёл вдоль борта, глядя на всплески воды, поднятые взрывами снарядов.
      Немец не хотел пускать его домой, отгонял в заволжскую степь, бил изо всех сил снарядами и минами, налетал с воздуха.
      Город был уже близок, ясно виднелись пустые глазницы окон, полуобвалившиеся, в трещинах стены, свисавшая с крыш покоробленная жесть Видна была мостовая в каменных обвалах, провисшие балки межэтажных перекрытий, остатки обуглившихся стропил. На набережной у самой воды стоял легковой автомобиль с открытыми дверцами, он словно собрался въехать в реку и раздумал в последнюю минуту А людей не было видно
      Город всё рос, ширился, увеличивался, выступал во всё новых подробностях, в строгой, печальной тишине и покое, втягивал в себя...
      Вот уже косая тень высокого обрыва и стоящих на нём домов лежит на воде в этой широкой, сумрачной полосе вода тихая, снаряды с размаха перелетают её
      Буксир стал разворачиваться вверх по течению, а баржу занесло и сильным током быстрой прибрежной воды погнало к берегу.
      За это время многие перешли с кормы на борт и на нос, и строгая, холодная тень от сожжённых домов легла на лица людей, и они стали еще более печальны, задумчивы, спокойны.
      - Вот и дома, - негромко сказал: кто-то.
      И Вавилов ощутил, что вот здесь, в Сталинграде, в его солдатские руки попадает ключ от родной земли, ключ к родному дому, ко всему святому и дорогому для человека.
      Это сокровенное, глубоко скрытое ощущение, вдруг ясно и просто осознанное Вавиловым, и было общим для тысяч молодых и старых человеческих, солдатских сердец.
      24
      Переправа 1? и дивизии закончилась на рассвете 15 сентября. В донесении командующему Родимцев сообщал о незначительных потерях Переправа, несмотря на сильный миномётный и артиллерийский огонь, прошла успешно.
      Днем молодой генерал сам переправился на правый берег. В нескольких метрах от его лодки шла лодка с бойцами батальона связи
      Рябь, поднятая ветерком в спокойной воде затона, и волна на стрежне, там, где течение выходило из-за Сарпинского острова, "Золотая Звезда" и ордена на груди генерала, жёлтая банка от консервов, брошенная на дно лодки для отчерпывания воды, - всё сияло и сверкаю. Это был ясный и легкий день, богатый теплом, светом, движением
      - Ох, и проклятая погода, - сказал: сидевший рядом с
      командиром дивизии седой и рябоватый полковник-артиллерист. - Если не дождь, хоть бы дымка была, а то воздух, как стекло, одно хорошо, что солнышко немцу в глаза светит, он ведь с запада бьёт
      Но, видимо, солнце не мешало немецкому артиллеристу. Со второго выс1рела снаряд врезался прямо в шедшую рядом с родимцевской лодку.
      В этой лодке лишь один человек, сидевший на самом носу и свалившийся при взрыве в воду, уцелел и поплыл обратно к левому берегу. Остальные пошли ко дну.
      Когда уцелевший боец-связист подплыл к берегу, на песок вылетел маленький автомобиль и представитель Ставки генерал Голиков, соскочив с него, подбежал к воде и крикнул:
      - Командир дивизии цел, жив?
      Боец, оглушённый взрывом и весь захваченный чудом своего спасения, махнул тяжёлыми, полными воды рукавами и дрожащими губами ответил:
      - Один я остался. Только я подумал, обязательно бить будет, он и ударил, сам не знаю, как жив остался, плыву и не понимаю куда.
      Лишь через час Голикову сообщили, что Родимцев благополучно высадился на сталинградский берег и находится на своём командном пункте.
      Временный командный пункт дивизии помещался в пяти метрах от берега, среди глыб кирпича и обгоревших брёвен, в неглубокой яме, прикрытой листами кровельного железа
      Родимцев и комиссар дивизии Вавилов, полнотелый, бледнолицый москвич, спотыкаясь о камни, подошли к яме, у которой стоял красноармеец в рыжих сапогах с автоматом на груди.
      - Есть связь с полками? - спросил командир дивизии, наклонившись над ямой.
      Этот вопрос тревожил его ещё на том берегу и во время переправы, и первые его слова в Сталинграде были именно о связи с полками.
      Из ямы выглянул начальник штаба майор Бельский. Он поправил пилотку, сбившуюся на затылок, и отрапортовав что связь имеется с двумя полками, третий, выброшенный северней, пока отрезан от управления дивизии.
      - Противник? - отрывисто спросил Родимцев.
      - Жмёт? - спросил комиссар и присел на камень, чтобы отдышаться. Глядя на спокойное, деловито будничное лицо Бельского, он удовлетворенно кивнул головой - комиссар в душе восхищался работягой Бельским, неизменно спокойным и добродушным Шутя рассказывали, что однажды, когда немецкий танк въехал на штабной блиндаж и, елозя гусеницами, старался смять перекрытие, полупридавленный Бельский, светя ручным фонариком, поставил на карте с обстановкой аккуратный ромбик. "Танк противника на командном пункте дивизии".
      "Вот бюрократ", - шутили о нём.
      И теперь, стоя по грудь в яме и отгибая рукой лист кровельного железа, он смотрел на Родимцева своими спокойными, неулыбающимися глазами совершенно так же, как неделю назад в кабинете, докладывая о наличном вещевом довольствии.
      "Золотой вояка", - с умилением подумал комиссар, слушая Бельского.
      - Новый командный пункт оборудую в трубе, - сказал: Бельский, - там почти в полный рост стоять можно Вода по дну течёт, я велел сапёрам деревянный настил сделать. А главное, метров десять земли над головой - условия есть.
      - Да, условия, - задумчиво повторил Родимцев, рассматривая план города, только что переданный ему Бельским,
      на плане были помечены позиции, занятые дивизией.
      Командные пункты полков разместились в двух-трёх десятках метров от берега. Командиры батальонов и рот, полковые пушки, батальонные и ротные миномёты расположились в ямах, в овраге, в развалинах домов, стоящих над обрывом. Тут же неподалёку разместились стрелковые подразделения.
      Бойцы, не ленясь, рыли в каменистой почве окопы, ячейки, строили блиндажи и землянки - все чуяли опасность, наползавшую с запада.
      Не надо было смотреть на план города - прямо с воды открывалось расположение двух стрелковых полков и огневых средств дивизии.
      - Что ж, затеяли здесь долговременную оборону строить без меня? - и Родимцев показал рукой вокруг.
      - Тут и проволочной связи не нужно, - сказал: Бельский, - команду голосом можем передавать из штадива в полки, а из полков в батальоны и роты.
      Он посмотрел на Родимцева и замолчал. Молодое лицо генерала было сердито, нахмурено; редко Бельский видел его таким.
      - Кучно очень лепитесь к воде и друг к другу, чувствуется, что боитесь, сказал: он и, отойдя от ямы, стал прохаживаться по берегу.
      Вдоль берега валялись каменные глыбы, обгорелые брёвна, листы кровельного железа.
      Обрыв, ведущий к городу, был крутой и каменистый, множество тропинок вело вверх, где белели высокие городские дома с выбитыми стёклами.
      Было довольно тихо, лишь изредка рвались мины да с воем и свистом, заставляя всех низко пригибаться, проносился над Волгой желто-серый "мессер", хрипя пулеметными очередями и нахально постукивая скорострельной пушчонкой.
      Но чувство тревоги возникало не от привычных для многих выстрелов, по-настоящему жутко становилось в минуты тишины. Все люди в дивизии, от генерала до солдат, понимали, что они сейчас стоят на главной дороге немецкого наступления. Так тревожно и тихо бывает на рельсах - кажется, можешь и прилечь, и присесть, но знаешь, пройдёт время, и с грохотом налетит огромный я стремительный состав.
      Вскоре подошел комендант штаба и лихо отрапортовал, что оборудован новый командный пункт.
      Родимцев всё с тем же нахмуренным, злобным выражением сказал: ему:
      - Почему в кубанке: На свадьбу в деревню приехали? Надеть пилотку:
      Улыбка исчезла с широкого, молодого лица коменданта.
      - Слушаюсь, товарищ генерал-майор, - сказал: он Родимцев молча пошёл на новый командный пункт, сопровождаемый штабом.
      Он поглядел на красноармейцев, несущих к окопам и блиндажам брёвна, доски, куски железа, и, покосившись на тяжело дышащего комиссара дивизии, насмешливо сказал:
      - Видал? Как бобры, прямо на воде долговременную оборону строят.
      Жерло трубы темнело в десяти метрах от берега.
      - Ну вот и дома, кажется, - сказал: комиссар. Видимо, очень страшен был сталинградский берег в этот сияющий весёлый день, если, уходя от ясного неба, от солнца и прекрасной Волги в чёрную трубу, выложенную заплесневшим камнем, в затхлую духоту, люди с облегчением вздыхали и выражение напряжённой суровости в их лицах сменялось успокоением.
      Бойцы комендантской роты вносили в трубу столы и табуреты, лампы, ящики с документами, связисты налаживали провода телефонных аппаратов.
      - Мировой у вас КП, товарищ генерал, - сказал: немолодой связной, который ещё на Демиевке, в Киеве, передавал в батальоны приказы Родимцева. - Тут и для вас вроде особое помещение - вот на ящиках, и сено есть, отдохнуть, полежать.
      Родимцев хмуро кивнул ему и ничего не ответил. Он прошёлся по трубе, постучал пальцем по камню, прислушался к журчанию воды под ногами и, повернувшись к начальнику штаба, спросил:
      - Зачем телефоны тянем? Голосом будем команду передавать, все рядом на пляже, в купальнях сидим.
      Бельский видел, что командир дивизии недоволен, но так как спрашивать у начальника о причинах и поводах недовольства не полагалось, Бельский с почтительной грустью помолчал.
      Комиссар дивизии, наблюдая хмурое и злое лицо Родимцева, и сам начал хмуриться.
      Никто, пожалуй, в дивизии не знал столько о людской силе и людских слабостях, как комиссар Вавилов. Он знал, что десятки глаз пытливо смотрят на Родимцева. Он знал, что через штабных, связных, телефонистов, посыльных, адъютантов и вестовых в штабах полков и батальонов скоро будут передавать о генерале: "Всё ходит, не присел ни разу", "На всех сердится, даже Бельского обложил - нервничает, сильно нервничает!"
      И думая об этом, комиссар дивизии сердился на Родимцева; надо было помнить, что в необычных, тяжёлых условиях Сталинграда, в штабах полков и батальонов начнут переглядываться, шёпотом говорить: "Ну ясно, дело худо, нет, уж отсюда не выберемся". А ведь Родимцев знал о том, что именно так будут говорить. Не раз комиссар восхищался его умением усмехнуться под тревожными взглядами и, слушая донесение - "Немецкие танки ползут к командному пункту", спокойно проговорить "Выкатить гаубицы для стрельбы прямой наводкой, а пока давай обед кончать!"
      Когда наладили связь, Родимцев позвонил командарму и доложил о переправе дивизии.
      Командарм сказал: ему: - Имейте в виду, передышки после марша не будет, надо наступать.
      - Есть, товарищ командующий, - ответил Родимцев и подумал: "Какая уж тут передышка".
      Родимцев вышел на воздух. Он присел на камень, закурил, поглядел на далёкий левый берег, задумался.
      На душе у него было тяжело и спокойно - знакомое ему чувство, приходившее в самые трудные часы войны.
      В солдатской пилотке, с накинутым на плечи зелёным ватником, сидел он поодаль от общей суеты человеческого муравейника.
      Он казался значительно моложе своих тридцати шести лет, и посторонний, поглядев на худощавого, светловолосого военного с юношескими чертами лица, не подумал бы, что этот кареглазый, миловидный человек, рассеянно и грустно глядящий вокруг себя, и есть командир дивизии, первой высадившейся в осаждённом и наполовину занятом немцами Сталинграде.
      За те часы, что Родимцев был оторван от дивизии, жизнь тысяч людей, подобно воде, ищущей удобного и естественного русла, уже пошла своим чередом.
      Люди, где бы они ни находились - на узловой станции, в ожидании пересадки, на льдине, плывущей по Северному океану, и даже на войне, - всегда стараются поудобней улечься, усесться, потеплей укрыться.
      Это естественное стремление всякого человека. Часто на войне. Это естественное стремление не противоречит целям боя. Солдаты выкапывают ямы и рвы, чтобы укрыть свои тела от стальных осколков, и стреляют по противнику. Но иногда инстинкт сохранения жизни побеждает все остальные помыслы в бою.
      Сидя на камне. Родимцев равнодушно, мельком просматривал донесения полков об успешном строительстве обороны на берегу.
      Он видел, что все эти меры внешне были как будто совершенно разумны с точки зрения самосохранения дивизии, самосохранения полков и батальонов. Но вот оказалось, даже умница Бельский не мыслит, что в этот час речь идёт не об обороне дивизия, расположившейся у самой волжской воды.
      - Бельский! - позвал Родимцев. - Погляди-ка, меня тут не было, и вы затеяли на берегу оборону строить. Давай всё же подумаем, - и он помолчал, приглашая Бельского подумать. - Что мы имеем? Один полк от нас оторван, связь с ним ерундовая. Сидим мы тут в пяти метрах от воды, начнём обороняться, что будет? А? Нас всех, как кутят, немцы в Волге утопят. Обмолотят миномётами и утопят. Вы знаете, какие у них силы:
      - Что ж делать, товарищ генерал? Какое вы принимаете решение: - с тихим спокойствием спросил Бельский.
      - Что делать: - задумчиво спросил Родимцев, на мгновение поддаваясь спокойствию Бельского, и тут же громко и раздельно проговорил: - Наступать! Штурмовать! Врываться в город! Вот что надо делать. У нас одно преимущество внезапность, а у них преимуществ сто, да ещё сто
      - Правильно, - сказал: комиссар дивизии, и ему показалось, что именно об этом он думал всё время, - правильно, не ямки копать нас сюда прислали.
      Родимцев посмотрел на часы.
      - Через два часа я доложу командарму, что готов наступать... Вызовите ко мне командиров полков. Я нацелю их на новую задачу с рассветом наступать! Разведданные у вас слабенькие очень. Немедленно поставьте задачу дивизионной разведке. Свяжитесь с разведотделом армии, выжмите все данные о противнике, уточните его передний край, расположение огневых средств. Проверьте связь с огневыми в Заволжье. Готовьте своих людей наступать, а не обороняться. План города вручить всем командирам и комиссарам. Они через несколько часов будут воевать на этих улицах. Действуйте.
      Говорил он негромко, но властно, точно легонько толкая Бельского в грудь.