- Вряд ли он знает, - сказал: боец, ставя на стол бутылку водки.
      Майор, с детской улыбкой глядя на водку и тарелки с закусками - были тут грибы маринованные, и холодная баранина, и студень, - сказал:
      - Вы, Антонина Васильевна, этим старичкам шарлатанам не верьте. Они больше всего курами да яичками интересуются.
      - Мне вот шестьдесят четвёртый год пошёл, - проговорила Антонина Васильевна. - Отец мой восемьдесят четыре года жил, а отца отец - девяносто три, и все мы коренные волжские люди, но не помним, чтобы немца или француза пускали до волжской воды. А вот этим летом пустили его, дурачки, до коренной земли. Говорят - техника какая-то у него, самолёты очень тяжёлые против наших; будто у него ещё порошок такой есть, насыпет в воду - и в машины заливает, заместо бензина. Не знаю я. Вот только утром на базаре из Ольховки старуха одна приезжала, муку меняла и говорила, будто у них в избе пленного немецкого генерала держали, так он прямо всем говорит "У меня такой приказ от Гитлера, возьмём Сталинград - вся Россия наша будет, а не возьмём - обратно к своей границе вертаться станем". А вы как считаете? Сдадим Сталинград или удержим?
      - Нет, будь уверена, Сталинграда не сдадим, - сказал: Аристов.
      - Дело военное, - сказал: майор, - тут трудно наперёд гадать. Постараемся, конечно, Антонина Васильевна Аристов хлопнул рукой по лбу:
      - Да у меня ведь завтра идёт в Сталинград машина. С ней едет подполковник Даренский из штаба фронта, он в кабину сядет, а сзади только два человека мой кладовщик и лейтенант, мальчик, из школы едет - просили его подбросить. Вы у меня заночуете, а утром они прямо заедут за вами.
      - Вот чудесно, - сказал: майор, - вот чудесно, это я знаю - к фронту всегда раньше срока попадёшь.
      Они сидели несколько минут молча - состояние, хорошо знакомое всем, готовящимся выпить: говорить уже хочется о вещах в некотором роде сокровенных, до выпивки разговор этот не клеится, и потому собутыльники благоразумно ждут первой рюмки, когда можно будет приступить к настоящей беседе.
      - Готово, товарищ начальник, - сказал: боец Майор подсел к столу, оглядел его и с весельем произнёс.
      - Ох, и молодец вы, товарищ лейтенант! Он хотел польстить Аристову, и его звание техника интенданта перевёл на строевое. Майор Берёзкин знал политичное обращение, неписаные армейские законы. Если подполковник командует дивизией, то политичные подчинённые никогда не обращаются к нему, "товарищ подполковник", а всегда: "товарищ командир дивизии"; если капитан командует полком, то к нему обращаются: "товарищ командир полка". Ну, конечно, обратно, если человек с четырьмя шпалами командует полком, то все обращаются "товарищ полковник" и уж никогда не скажут: "товарищ командир полка", чтобы не подчеркнуть досадного несоответствия между званием и должностью.
      Майор посмотрел на Аристова и сказал:
      - Слушай, ты мою жену и ребят помнишь?
      - Ну конечно, в Бобруйске вы ведь на первом этаже жили в доме начальствующего состава, а я во флигельке - каждый день их видел. Супруга ваша с кошёлкой синей ходила на базар
      - Точно, с синей. Это я ей во Львове купил, - сказал: майор и сокрушённо покачал головой.
      Ему хотелось рассказать Аристову о своей жене, о том, как они купили за день до войны зеркальный шкаф, как жена хорошо готовила украинский борщ и какая она была образованная - брала много книг в библиотеке и знала по-английски и по-французски. Ему хотелось рассказать, каким хулиганом и драчуном был старший. Славка, и как он пришёл и сказал:. "Папа, выпори меня, я кошку укусил!"
      Но хозяин, перебив Берёзкина, заговорил сам.
      К таким людям, каким был его бывший начальник, Аристов относился со сложным чувством снисходительного, насмешливого недоумения перед святой деревенской простотой и жизненной неумелостью их, а с другой стороны, - со страхом и уважением. "Эх, брат ты мой, - думал он, оглядывая выцветшую гимнастёрку и кирзовые сапоги майора, - эх, брат ты мой, отвоевал бы я хоть ноль целых две десятых того, что ты, я бы здесь не сидел. Я бы... Уох! Я бы.."
      И он, угощая майора, сам завладел разговором:
      - Командующий курит трубку, - есть, товарищ генерал, "Золотое руно"! Дня не сидел без руна: Начальник штаба болеет язвой, состоит на диете. Есть, товарищ начальник, диета, - удивляется даже. В степи ни колхозов, ни совхозов - получает полную молочную диету: "Где ты берёшь сметану, опасный человек?" спрашивает. Вызвал меня специально, интересовался. В чём же главная суть? Будем ждать по нарядам, пока доставят, ничего не дождёшься. А тут нужна инициатива, размах большой, смелость. Вот завтра гоню машину в Сталинград ясно, винный завод, после пожара, эвакуация, всего не вывезешь. А ждать, пока привезут, - ничего никогда не дождёшься. А если тебе что-нибудь нужно, пожалуйста, я такой человек - бери, оформлю, не пожалею, машины дам, на риск пойду. Но уж если мне нужно, давай, как первый друг даёт. И меня знают люди и говорят: "Аристона слово крепче всех нарядов и накладных". - Он посмотрел на собеседника и спросил: - Может, пива, товарищ майор?
      - Ты, я вижу, себя в общем не ущемляешь, - сказал: майор, показывая на стол
      - Я себе ничего не позволяю, - ответил: Аристов. И он поглядел своими ясными голубыми глазами прямо в глаза Берёзкину. - Ни в какой мере! Для себя нет! Я ведь живу у всех на виду: тут и комиссар штаба, я от него не хоронюсь!
      Майор выпил и покачал головой.
      - Хороша!
      Он начал было ощупывать помидоры, выискивая достаточно зрелый, но не вошедший в мягкость, и смутился, с печалью вспомнив про жену - она всегда была недовольна, если он щупал помидоры или огурцы, лежавшие на общем блюде.
      В это время зазуммерил полевой телефон, установленный на комоде Аристов взял трубку:
      - Техник-интендант второго ранга Аристов слушает.
      Очевидно, говорило высокое начальство, так как во время разговора Аристов стоял прямо, с напряжённым лицом, и левой рукой поправлял гимнастёрку, счищал крошки еды. С его стороны весь разговор заключался в том, что он четыре раза произнёс: "Есть, есть, есть... понятно, есть..." Он положил трубку и сразу кинулся к фуражке.
      - Извините, вы тут ешьте, ложитесь отдыхать, если хотите, меня вызывают по срочному делу...
      - Ладно, пожалуйста, - сказал: майор, - только насчёт машины давай не забудем.
      - Сделаем, сделаем, - и Аристов кинулся к двери.
      Майор находился на том градусе, когда человеку совершенно немыслимо оставаться без собеседника. Он подошёл к двери в маленькую комнатку, где сидела хозяйка, и позвал.
      - Мамаша, а мамаша, пойдите-ка сюда. Старуха вышла к нему.
      - Садитесь, Антонина Васильевна, - пригласил майор, - может быть, рюмочку выпьете со мной за компанию?
      - Можно, - ответила старуха, - с удовольствием. Это раньше, знаете, считалось бог весть что. Тоска-то какая!
      Она выпила рюмку, закусила помидором.
      - Ну, как он вас тут, бомбит? - начал разговор Берёзкин так же, как тысячи майоров, лейтенантов, бойцов начинали разговор со старыми и молодыми женщинами в фронтовых деревнях и городах.
      Она ответила ему так же, как отвечали тысячи старую и молодых на этот вопрос:
      - Бомбит, бомбит, дюже бомбит, милый.
      - Что ты скажешь, - сокрушённо произнёс майор и спросил: - А вы не помните, мамаша, в старое время тут у вас в Камышине проживал такой Сократов?
      - Ну как же, господи, не помнить, - сказала старуха, - мой ведь старик рыбачил, и я всегда рыбу им носила.
      - И семейство его знали?
      - Знали, конечно, знали, сама-то хозяйка ещё в ту войну умерла, а дочки у них - Тамара - та помоложе, а Надя, старшая, болела всё - за границу ездили с ней.
      - Скажите, пожалуйста, скажите, пожалуйста, - сказал: майор.
      - А вы здешний, знаете их? - спросила Антонина Васильевна.
      - Нет, я их не знаю, - подумав, сказал: майор.
      Старуха выпила вторую рюмку, налитую майором.
      - Дай вам бог живым домой вернуться, - проговорила она и вытерла губы.
      - Ну а как, что за люди были? - спросил майор.
      - Это кто же?
      - Сократов этот самый.
      - О, он вредный был. Его тут все боялись. Генерал настоящий, не дай бог прямо. А она душевной женщиной была, и пожалеет, и расспросит, многим даже помогала, и в приюте сиротском всегда от неё подарки богатые были.
      - А дочки, верно, в неё пошли характером, не в отца? - спросил майор.
      - Дочки да, дочки тоже хорошие были, обе худенькие такие, простенькие, платьица на них коричневые, гулять ходили по Саратовскому проспекту или на Тычок, над Волгой садик у нас такой был.
      Она вздохнула и сказал:а:
      - Тут кухарка их старая жила, Карповна, по соседству с нами, её убило в прошлое воскресенье, когда днём налегал он. Шла с базара, меняла платок на картошку, и прямо около неё бомба упала. Карповна эта про них всё рассказывала. Надя померла в революцию, а младшенькую на службу нигде не брали, в союз не принимали, а потом нашёлся будто хороший человек такой, из простых совсем, плотником он, что ли, раньше был.
      - Вот оно что, - сказал: майор, - плотником?
      - Вот видишь. И будто женился он на ней и имел неприятности, ему товарищи советовали: "Брось ты её, мало, что ли, в России девок да баб", а он ни в какую: "Я её полюбил и всё тут". А потом уж они хорошо жили, спокойно, и дети у них стали
      - Что ты скажешь, - говорил майор, - что ты скажешь.
      - Да, теперь жизнь рассыпалась, - продолжала хозяйка, - народу-то, народу пропало: На старшего сына я похоронную получила, а младший вот уж год не пишет, - считают без вести пропал.
      - Да, кровь наша льётся, - сказал: майор. Он отсел от стола к окну, вынул из полевой сумки белую металлическую коробочку, разложил на коленях полный портновский набор и стал выбирать нитку по цвету, чтобы залатать продравшийся в дороге локоть гимнастерки. Шил он умело и быстро, каждый раз, прищурившись, оглядывал своё творчество.
      - Ох, и ловок ты шить, сынок, - сказала старуха, переходя с майором на "ты".
      Без гимнастёрки этот человек в опрятной рубахе, с лысеющей головой, с сероголубыми глазами, с немного скуластым загорелым лицом очень был похож на волжского рабочего, и ей неловко и обидно показалось говорить ему "вы".
      - Шить я умею, - с улыбкой вполголоса сказал: он, - надо мной в мирное время товарищи смеялись, говорили - "Наш капитан - портниха". Я могу покроить и на маши! а прострочить, и детское платье могу сшить
      - Что ж ты до службы портным был^
      - Нет, я с двадцать второго года солдат Он надел гимнастёрку, застегнул воротничок и прошёпся по комнате
      Старуха, вновь переходя на "вы", сказал:а
      - Я вас вполне вижу, настоящего человека сразу понимаю, на ком держава стоит, кем держится, - и, хитро прищурившись, шёпотом сказал:а: - А вот этот приятель ваш, это уж воин. Такой разве понимает? Для него всё государство на спиртах стоит. Что государство, что контора - одно слово.
      Майор рассмеялся и сказал:
      - Ох, мать, умна ты, видно.
      Она сердито сказала ему.
      - Нешто дура?
      Майор вышел погулять по улице, прошёл к домику напротив и спросил у девчонки, развешивающей на веревке жёлтое солдатское бельё.
      - Где тут Карповна жила, старуха? Девочка оглянулась и сказал:а.
      - Нету. И квартира заколочена, и вещи её в деревню невестка повезла.
      - А где тут Тычок? - спросил майор.
      - Тычок? - переспросила девочка - Не знаю такого.
      Он пошёл дальше я слышал, как девочка за его спиной смеялась и объясняла кому-то
      - Карповну спрашивает, за наследством жених приехал. И ещё "тычок" какой-то.
      Майор прошел до угла, вынул фотографию из кармана гимнастёрки, посмотрел на неё, потом послушал тонкие жалобные голоса гудков, вещавшие о новом налёте немцев, и пошёл обратно на квартиру отдыхать.
      Ночью пришёл Аристов, он подошёл к Березкину и спросил, светя ему в лицо электрическим фонариком:
      - Отдыхаете?
      - Нет, я не сплю, - ответил: майор Аристов наклонился к Березкину и зашептал
      - Ну и гонка мне была, завтра генерал армии Жуков из Москвы прибывает на "Дугласе", подготовлял все к приезду.
      - О-о, шутка ли, - сочувственно сказал: майор, - шутка ли, ты бы всё ж и мне продукты кое какие устроил на дорогу.
      - Машина в девять утра сюда за вами заедет, - сказал: Аристов - Насчет продуктов будьте спокойны. Не такой я человек, чтобы старого начальника не уважить.
      Он стал стаскивать сапог, застонал, завозился, затих.
      За перегородкой послышалось не то всхлипывание, не то вздох.
      "Что такое, что за звук такой, - подумал майор и сообразил - А, это хозяйка".
      Он поднялся, подошёл в носках к двери маленькой комнаты и строго спросил:
      - Ну, чего плакать, а?
      -Тебя жалею, - сказала старуха, - одного похоронила, второй не пишет. А сегодня тебя увидела, жалею - в Сталинград едешь, а я знаю, там крови будет... хороший ты человек.
      Майор смутился и долго молчал, потом он походил по комнате, повздыхал и лёг на постель.
      6
      Подполковник Даренский возвращался после лечения в тылу в резерв штаба фронта.
      Лечение не принесло ему пользы, и он чувствовал себя не лучше, чем перед отпуском.
      Его тревожила мысль о возвращении в резерв, где ждало его тяжелое ничегонеделание.
      Даренский остановился в Камышине, куда накануне пришел штаб выходившей из резерва на фронт армии. В штабе артиллерии нашёлся знакомый, обещавший устроить Даренского на попутную машину, которая утром должна была пойти левым берегом Волги к Сталинграду.
      После обеда Даренский, как это часто с ним бывало, почувствовал признаки начинающегося приступа желудочных болей и отправился на квартиру. Он лёг и попросил хозяйку согреть на керосинке воды и дать ему горячую бутылку. Приступ оказался слабым, но всё же уснуть он не мог. К нему постучался адъютант его приятеля Филимонова, заместителя начальника штаба артиллерии, и предложил зайти к полковнику.
      - Передайте Ивану Корнеевичу, - сказал: Даренский, - что у меня приступ, не смогу прийти. И напомните ему, пожалуйста, о машине на завтра.
      Адъютант ушёл, а Даренский лежал с закрытыми глазами, прислушивался к разговору женщин под окном. Женщины осуждали некую Филипповну, пустившую ядовитую сплетню, будто Матвеевна поссорилась со своей соседкой Нюрой "через старшего лейтенанта".
      Подполковник морщился от боли и скуки. Чтобы развлечься, он представлял себе фантастическую картину, как войдут к нему начальник штаба и командующий, сядут возле постели и станут трогательно и заботливо расспрашивать.
      "Ну как, Даренский, дорогой, что ж это ты, - скажет начальник штаба, даже побледнел как-то".
      "Надо врача, обязательно врача, - пробасит командующий, оглядит комнату и покачает головой" - Переходи ко мне, подполковник, я велю вещи перенести, чего тебе здесь валяться, у меня веселей будет".
      "Что вы, это всё пустое, мне бы только завтра утром в Сталинград".
      Однако время шло, а генералы в комнате Даренского не появлялись. Зашла хозяйка и, оглянувшись, спит ли постоялец, стала перебирать глаженое бельё, сложенное на столике швейной машинки.
      Начало темнеть, настроение у подполковника совершенно испортилось. Он попросил хозяйку зажечь свет, и та сказал:а:
      - Сейчас, сейчас зажгу, вот только маскировку раньше сделать надо, а то ведь налетит антихрист.
      Она завесила окна платками, одеялами, старыми кофтами так старательно, словно "юнкерсы" и "хейнкели", подобно клопам и мухам, могли пролезть в щели стареньких, рассохшихся рам.
      - Давайте, давайте, мамаша, поскорей - мне работать надо.
      Она пробормотала, что керосину не напасёшь: и воду греть, и свет жечь.
      Даренский сердился и обижался на хозяйку. Она, видимо, жила неплохо, имела кое-какие запасы, но была необычайно скупа - потребовала с Даренского за квартиру, а за молоко спросила такие деньги, что даже в Москве было оно дешевле.
      И к тому же весь вчерашний день приставала, чтобы он дал ей грузовую машину съездить за семьдесят километров в деревню Климовку, привезти муку и дрова, запасённые осенью прошлого года. Откуда у него машина?
      Он раскрыл тетрадь и стал просматривать записи, сделанные им в начале войны.
      Чувство обиды поднялось в нём при мысли о несправедливом снятии с должности. "За что в резерв, - думал он, - за то, что я был прав, правильно оценивал обстановку, когда эта оценка не была нужна Быкову. Эх, где-то мой защитник, полковник Новиков. Выходит, мол, ошибка в том, что я был прав. Нет уж, я не такой, я ценность человека понимаю с первого взгляда, людей понимаю и умею ценить".
      Ему вспомнился человек, написавший на него пять лет назад донос. Даренский пережил много тяжёлого, пока, наконец, не была доказана ложность обвинения. Оклеветавший его человек был разоблачён, а Даренский вновь был возвращён в армию.
      Вспомнился тот месяц, когда бумаги его не были оформлены, и он работал на разгрузке барж в Космодемьянске. Вспомнился торжественный день, когда он вновь надел военную форму.
      "Эх, дали бы мне полк, - думал он, - я бы полком стал командовать, доверили дивизию - я бы дивизию повёл. Надоела мне вся эта третьестепенная работа военного архивариуса".
      И, засыпая, он представлял себя сидящим на командном пункте в Сталинграде. Входит Быков, пониженный в звании - майор: "Прибыл в ваше распоряжение, товарищ генерал". И вдруг бледнеет, узнаёт Даренского.
      Тут уж десяток поступков - на выбор любой.
      Но почему-то больше всего нравился Даренскому и отвечал его душевной потребности такой разговор:
      "А-а, старый знакомый, вот где довелось встретиться! - Помолчать, улыбнуться: - Садись, садись, знаешь, как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Пей чай, закусывай, проголодался, верно, с дороги... А ну, скажи, какую бы должность хотел получить, сейчас вместе сообразим..."
      И увидать, как дрогнет от волнения и душевной признательности лицо бывшего его начальника...
      Он сам дивился тому, что человек, причинивший ему зло, сейчас не казался ему врагом.
      Он был честолюбив и тщеславен, вероятно, не больше других людей, но так как в жизни часто ущемлялось его честолюбие и тщеславие, он страдал, раздражался, постоянно думал об этом. И случалось, что он, серьёзный тридцатипятилетний подполковник, устраивал ребячьи воображаемые пиршества для своего тщеславия.
      7
      Утром к переправе из Камышина на Николаевку подъезжали одна за другой грузовые машины, подходила пехота.
      Августовский горячий воздух, мерцая, переливался над. рыжей щетиной скошенных пшеничных полей, над увядшими листьями бахчей.
      Регулировщики прятались от солнца под стены домиков и, отгоняя флажками подъезжавших, кричали.
      - Стой, куда прёшь, не видишь, баржа ушла, рассредоточивайся!
      Шофёры с лицами, покрытыми пепельной и жёлтой пылью, в зависимости от того, по чернозёмной или по глинистой дороге они спускались к переправе, выглядывали из кабин - куда бы укрыть машины. Зенитчики лежали в окопчиках возле поднявших свои худые рыльца пушчонок, отгораживались от солнца плащ-палатками. Сидевшие в кузовам грузовиков красноармейцы, ощупывая чёрные тела авиационных бомб, зевая, говорили.
      - Ещё бомбы начнут рваться, горячие, яишню на них жарить.
      А полуторки с авиационными бомбами шли одна за другой, пыля колесами, транспорт двухсоток переправлялся на заволжские аэродромы.
      Один из водителей, озорно вскрикнув, дал газ. Машина" тяжело оседая под страшным грузом, съехала с помоста и пошла к берегу, подскакивая и стуча рессорами Регулировщики побежали ей наперерез, крича:
      - Стой, назад!
      Первым добежал к грузовику высокий регулировщик; он замахнулся прикладом на радиатор, водитель объяснял что-то, показывая на задние скаты, размахивал руками.
      Подбежали ещё два регулировщика, и все они сразу зашумели. Казалось, шуму этому не будет конца, но шофер вынул из кармана железную банку, и регулировщики, обрывая куски газетки, полезли в банку за табаком и закурили. Машину отвели к самой воде, чтобы она не мешала встречному транспорту, который придёт с баржей с левого берега. Шофёр лёг на камни в тень.
      - Первым пойдёшь, - сказал:и регулировщики и затянулись.
      На берег въехал чёрный новенький "пикап", возле шофёра сидел подполковник с худым лицом и такими сердитыми и холодными глазами, что регулировщики только вздох - нули и не стали придираться.
      В кузове на скамеечке сидел майор, куривший "готовую" - папиросу, и лейтенант - красивый мальчик с болезненными глазами, одетый во всё новое, видимо, недавно выпущенный из школы. А рядом сидел начальник в нарядной шинели внакидку, которого солдаты сразу определили как "представителя".
      Регулировщики отошли на несколько шагов и услышали, как подполковник сказал: из кабины:
      - Наблюдайте за воздухом, товарищи.
      Один из регулировщиков насмешливо заметил:
      - Вот живут! Папироски курят готовые, чай пьют из термосов!
      К самой воде подошёл отряд красноармейцев. Шедшие впереди озирались, ища глазами командира, замедляли-шаги - приказания остановиться не было, лейтенант в эту минуту прикуривал от папироски регулировщика и спрашивал, бомбит ли немец переправу.
      - Стой! - закричал издали лейтенант. - Стой!
      Красноармейцы опускались на прибрежные камни, складывали мешки, винтовки, скатки шинелей, и сразу над Волгой встал запах потного тела, пропотевшего белья, махорочного дыма, словом, тот особый запах, который бывает у войска, шагающего по той дороге, что кончается на переднем крае.
      Каких только лиц не было здесь: худые горожане, не привыкшие к походам; посветлевшие от усталости широкоскулые казахи; сменившие халаты и цветные тюбетейки на гимнастёрки и пилотки узбеки с бархатным взором, полным задумчивой печали; заводские молодые ребята; отцы семейства, колхозники, люди могучего, тяжёлого труда - их жилистые шеи и мышцы, игравшие под мокрыми от пота гимнастёрками, ещё крепче и чеканной выступали, подчёркнутые аскетической тяжестью солдатской жизни; был плечистый и поворотливый солдат, такой румяный и улыбающийся, словно вся тяжесть похода не касалась его, как не касается промасленного жесткого крыла молодого селезня речная вода.
      Некоторые сразу же пошли к воде, присев на корточки, черпали котелками, один стал стирать платок, и чёрный клуб грязи пошёл в светлую воду, другой мыл руки и плескал горстью себе на лицо. Иные, сидя, жевали сухари, крутили папиросы. Большинство же легло, кто на бок, кто на спину, и лежало, закрыв глаза, так неподвижно, что можно было их принять за мёртвых, не будь на их лицах выражения усталости.
      И лишь один - плечистый, худой, смуглый красноармеец лет сорока с лишним, не сел, не лёг, а остался стоять и долго смотрел на реку. Поверхность воды была совершенно гладкой - она лежала ровной, тяжёлой плитой, и казалось, весь зной неподвижного августовского дня идёт от этого огромного
      зеркала, врезавшегося в берег, бархатно-чёрного там, где падала на него тень от песчаного обрыва, аспидного, голубоватого там, где било по нём наотмашь могучее солнце.
      Красноармеец долго и пристально оглядывал луговой берег, откуда тащилась баржа, посмотрел вверх по течению, посмотрел вниз, оглянулся на своих товарищей...
      Шофёр вышел из "пикапа" и подошёл к лежавшим красноармейцам:
      - Откуда вас, ребята, ведут? - спросил он
      - То на окопы, то на подсобное посылали, - ответил: боец с тайным намерением расположить к себе шофёра и попросить у него покурить, - так вот идём, солнышко такое, что с ног людей валит. Покурить нету ли, товарищ механик, газетки за тонкое число?
      Водитель достал из кармана кисет, свёрнутую газетину и дал красноармейцу закурить.
      - Под Сталинград, что ли? - спросил шофёр.
      - Кто его знает - куда. Сейчас обратно в Николаевку - там дивизия наша в резерве.
      Второй красноармеец, досадовавший на себя, что не догадался попросить у водителя табачку, сказал:
      - Вот так маршируем, хуже нет от своей части уйти, горячей пищи не видим. Табаку второй день не получаем, - и, обращаясь к тому, что курил, попросил: Оставь, что ли, покурить.
      Едва на баржу были погружены "пикап" с командирами, машины с авиабомбами, несколько колхозных подвод, запряжённых волами, и едва начальник переправы дал команду к погрузке людей, как в небе над Волгой началась необычайная суета. Несколько истребителей барражировало над Волгой и заволжскими песками, наполняя воздух высоким пронзительным гулом моторов. Красноармейцы оглядывались, замедляли шаги, ожидая, не отменят ли приказание о погрузке в связи с начавшейся в воздухе тревогой, но начальник переправы замахал рукой, перехваченной красной перевязью, и закричал:
      - Давай! Давай!
      Может быть, ему хотелось поскорей отогнать от причала огромную баржу, гружённую тяжким весом двенадцатипудовых авиационных бомб, либо он привык к воздушным налётам и вовсе не придавал им значения.
      Людей на барже собралось несколько сотен, все они инстинктивно старались пройти подальше от места, где скопились машины, пробирались к носу и к корме, озирались на решетчатые цилиндрические ящики с бомбами, смотрели на два спасательных круга, висевших на мостике, и, может быть, думали, кто раньше успеет в миг удара схватиться за круг я кинуться в воду.
      И правда, нет хуже чувства нового страха - так для людей, привыкших к земле, особенно невыносимым казался страх на воде. Его, видимо, испытывали все - и командиры в машине, и красноармейцы. И должно быть, действительно, вся суть состояла в непривычке к новому страху - ведь тут же матросы баржи ели, подхлёбывая обильный сок, помидоры, мальчишка, меланхолично отвесив губу, следил за поплавком удочки, а пожилая рыжая женщина, сидя возле рулевого, вязала не то чулок, не то варежку.
      - Ну как, товарищ лейтенант, самочувствие? - спросил майор, продувая мундштук - Плавать умеете? Спасательный кружок надо?
      Вышедший из машины подполковник усмехнулся и оказал, указывая на тесно стоявшие один к другому грузовики с авиабомбами:
      - Я думаю, если противник угодит по нашей барже, то лейтенанту больше понадобится парашют, чем спасательный круг.
      Он сразу же сделал строгое лицо, чтобы после этой шутки майор не вздумал с ним фамильярничать.
      Лейтенант, вопреки правилам душевного поведения людей юного возраста, сказал: с откровенностью:
      - Я прямо сознаюсь, жутко. И почему это столько истребителей в воздух поднялось?
      - Да, дело ясное, оповестили по радио, идут немецкие бомбардировщики. Как раз застанут на серёдке, - сказал: майор и бережно погладил свой мешок, вспомнив о помидорах, данных ему перед отъездом старухой - квартирной хозяйкой.
      А истребители продолжали неистовствовать. Баржа скользила томительно медленно, силы маленького буксира, казалось, вот-вот иссякнут, правый берег отходил дальше и дальше, левый все казался бесконечно далёким, недосягаемым. Красноармейцы напряжённо следили за движением баржи, вглядывались в западную часть неба, откуда должны были прийти немецкие бомбардировщики.
      - И чего это их носит, и чего это их носит, - бормотал молодой красноармеец.
      - Бахчу стерегут, - отвечал ему пожилой боец, тот, что не присел отдохнуть на берегу, - тут бахча очень богатая, понял?
      - Да ну вас, - сказал: молодой, - вам бы смеяться, а ещё человек семейный. Вот потопят нас, тогда вам смеху не будет.
      Никто на барже не знал, да и не мог знать, что истребители подняты в воздух, чтобы прикрыть на посадке пассажирский самолёт, вышедший с московского аэродрома.
      8
      Красноармейцы на барже вдруг увидели низко идущий над Волгой двухмоторный самолёт. Следом за ним шли истребители; те истребители, что были над Волгой, ринулись вверх, в стороны, прикрывая казавшуюся медленной по сравнению с ними транспортную машину.
      - Глянь-ка, глянь-ка, Вавилов, - крикнул молодой парень, указывая на плавно движущийся "дуглас", - кто бы это прилетел?
      И второй красноармеец, окинув взором мечущиеся вокруг "Дугласа" истребители, прислушался к ржанию и топоту, свидетельствовавшему, что действительно силы моторов поднятых на воздух машин равны силище табуна в пятнадцать тысяч лошадей, грохоча бегущих по небу, этот второй с лукавой серьёзностью всё понимающего человека ответил:
      - Должно быть, ефрейтор, что отстал вчера на продпункте, прилетел.
      9
      Ночевали они в Верхне-Погромном. Майор Берёзкин и лейтенант пошли спать в сарай, подполковнику Даренскому постелили в избе, а представитель начпрода и водитель легли спать в машине, поближе к вырытому во дворе окопчику-щели.
      Это был очень душный и жаркий вечер. За Волгой слышалась орудийная стрельба, и небо на юге было в светящихся клубах дыма. Снизу по реке всё время слышался гул, словно Волга у Сталинграда валилась со скал в преисподнюю, и вся плоская громада степного Заволжья дрожала, подчиненная этому тяжёлому гулу: позванивали стёкла в избе, тихонько скрипела на петлях дверь, шуршало сено, и с чердака сыпались кусочки глины. Где-то рядом вздыхала корова, ворочалась, приподнималась и снова ложилась - её, видимо, тревожили гул, запах бензина и пыли.
      По деревенской улице шли войска, двигались пушки, грузовики. Автомобильные фары мутно освещали колеблющиеся спины идущих, в клубах пыли блестели дула винтовок, воронёные стволы противотанковых ружей, широкие, как самоварные трубы, миномёты. Ночная пыль стлалась вдоль дорог, тяжело клубилась чёрными облаками у ног. Не было конца потоку людей, они двигались в глубоком молчании. Иногда мигающий свет порождал во тьме голову в железной каске, худое лицо, тёмное от пыли, с блестящими зубами, А через мгновение машина проносилась мимо, и следующая за ней на миг ловила фарами сидящую в кузове мотопехоту, в касках, с ружьями, с чёрными лицами, с развевающимися за плечами плащ-палатками.
      Свистя, проносились могучие трёхосные грузовики, буксируя за собой семидесятишестимиллиметровые пушки с еще тёплыми от дневного зноя стволами.