- Батарея, огонь!
      И снова Волга, степь, небо, теряя немоту, заговорили, зашумели, грозя, жалуясь, печалясь, торжествуя, и голос их сливался с той угрозой, печалью и торжеством, которые жгли сердца красноармейцев.
      - Огонь:
      И батарея рождала огонь. В бинокль было видно, как серый дым застилал виноградники и деревья, как суетились сероголубые фигурки и, словно потревоженные жуки и мокрицы, расползались замаскированные в виноградниках и между молодыми тополями немецкие танки. Сверкнуло белое пламя, короткое, жёсткое, прямое, и сразу же чёрные потоки дыма, крутясь, сливаясь, поползли над занятыми немцами садами, поднялись в небо, вновь тяжело опустились к земле, заволокли степь, и видно было, как вырывалось пламя, распарывая своим белым лезвием плотную дымовую пелену.
      Скуластый наводчик татарин оглянулся на Шапошникова и улыбнулся. Он ничего не сказал:, но короткий, быстрый взгляд его выразил многое - и то, что он счастлив удаче, и то, что меткий огонь ведёт не он один, а всё товарищество артиллеристов, и что Шапошников хороший командир батареи, лучшего и не надо, и что нет на свете лучшей пушки, чем русская дивизионная.
      Зазуммерил телефон, на этот раз уже Шапошников не узнал изменённый волнением, радостный голос командира дивизиона:
      - Молодец, умница, ты ему поджёг склад горючего... Только что звонил командир дивизии, велел благодарность передать. Пехота пошла, есть продвижение, смотри не накрой своих.
      По фронту от Волги до Дона атаковали немцев стрелковые полки Красной Армии, поддержанные артиллерией, танками, авиацией.
      Пыль стояла над степью. Дым разрывов смешивался с пылью. Смешались грохот артиллерии, гудение танков, протяжное "ура" бегущих на немецкие позиции красноармейцев, командирские свистки, пронзительный вой пикировщиков, треск автоматов, сухие разрывы мин.
      Одновременно с наземным сражением всё шире разворачивались бои в воздухе. Бывали мгновения, когда земля замирала и тысячи глаз следили за стремительным бешенством воздушных схваток. Моторы истребителей ревели и выли, советские самолёты то взмывали вертикально в небо, то, подобные сверкающему ножу, устремлялись через всю ширь неба на шедших к полю битвы "юнкерсов", врывались в зловещую карусель пикировщиков.
      Над Волгой завязывались мгновенные схватки "яков" и "лагов" с "мессершмиттами" и "фокке-вульфами". Быстрота этих схваток была так велика, что глаз не успевал отмечать столкновений, мгновенных ударов и манёвров, даже мысль не поспевала за бешеной скоростью сложнейших воздушных комбинаций, то возникающих, то разряжающихся напряжений. Скорость, быстроту, бешенство этих схваток, казалось, не могли породить сила моторов, лётные качества самолётов, мощь тяжёлых пулемётов и авиационных пушек - сердца советских юношей, лётчиков-истребителей, их страсть, их боевое вдохновение определяли немыслимую скорость и смелость манёвра самолётов, где в кажущемся безрассудстве и безумии проявлялся высший разум боя. Самолёт, ещё мгновение назад казавшийся трепещущей светлой точкой, затерянной в воздушном море, вдруг превращался в мощную ревущую машину, и люди на земле видели голубоватые крылья с красными звёздами, цветное пламя пулемётных трасс и молодую голову лётчика в шлеме, а через мгновение машина, брошенная круто вверх, таяла в огромности воздушной толщи. Иногда радостный гул голосов проносился над степью, и пехотинцы, забывая об опасности, вскакивали, махали пилотками, радуясь победе советского лётчика, а случалось - протяжное, горестное "о-о-о-х" вырывалось у сотен людей, когда из охваченного пламенем истребителя выбрасывался советский лётчик и на вздувающийся хрупкий пузырёк его парашюта накидывались "мессершмитты".
      Удивительный случай произошёл на батарее Шапошникова. Советский лётчик истребитель, потерявший ориентировку, принял батарею Шапошникова за немецкую; возможно, его смутило то, что пушки Шапошникова были выдвинуты значительно дальше на юг, чем остальные советские батареи. Пролетая над обрывом, самолёт пустил очередь по скрытым среди тополей и виноградных холмов орудиям. Три "мессершмитта", заметив советский истребитель, отогнали его и стали барражировать над откосом. Больше двадцати минут кружили они над батареей. Когда же в баках вышло горючее, немецкие лётчики, видимо, вызвали по радио себе смену, которая деловито и добросовестно кружила над батареей, зорко следя, чтобы никто не нанес ущерба замаскированным среди деревьев орудиям. Сперва артиллеристы не поняли, для чего над ними кружат немецкие самолёты, и опасливо поглядывали - вот-вот немцы обрушат осколочные бомбы и начнут сечь землю орудийными залпами и пулемётными очередями. Когда же лейтенант крикнул. "Товарищи, не демаскироваться, они нас за своих приняли, взяли под охрану", среди красноармейцев поднялся такой оглушительный хохот, что, казалось, немцы в воздухе услышат его.
      Но и этот случай, который в другое время занял бы мысли на долгий срок и долго служил бы темой разговоров и смеха, вскоре был забыт и вытеснен напором новых боевых событий.
      Успех стрельбы по немецким танкам и пехоте создал то настроение счастливого подъёма, которое на фронте часто с резкой внезапностью сменяет состояние тревоги и подавленности. Видимо, не только немецкие лётчики, но и наземные наблюдатели были обмануты тем, что батарея, находившаяся на гребне волжского откоса, выдвинулась так далеко вперёд. Её никто не засёк, по ней не вели огня. И эта долгая удача и лёгкий бескровный успех способствовали настроению уверенности, насмешки и презрения к противнику, охватившему всех людей на батарее. Как всегда в таких случаях, люди бессознательно расширяли свой частный успех на все окружающее, и им казалось, что по всему фронту наступления дела идут превосходно, немецкая оборона прорвана, что с часу на час придет приказ продвигаться вперёд, что через день два армии, начавшие наступление северо-западнее Сталинграда, соединятся с защитниками города и общими силами погонят немцев на запад. И как всегда в таких случаях, нашлись люди, якобы лично говорившие с лейтенантом либо раненым капитаном, пришедшим с того участка фронта, где немцы бегут без оглядки, бросая оружие, боеприпасы и "шнапс".
      Вечером пришел час тишины Толя Шапошников присел у телеграфного столба, наспех поел хлеба и консервов. Губы стали шершавые, словно не свои, и казалось, слышно, как шуршит сухой хлеб, касаясь пересохшего рта. Чувство изнеможения от пережитого за день было приятно. В ушах шумело, и слегка туманилось в голове от выстрелов орудий. В памяти вспыхивали короткие слова команды, словно Толя продолжал выкрикивать их, щеки горели, и хотя он полулежал, спокойно прислонившись к телеграфному столбу, сердце билось быстро и сильно.
      Он поглядел на песчаную полосу у воды: немыслимо короткий срок отделял его от часа, когда, охваченный смятением, стоял он там, внизу, в кузове грузовика. Сейчас его не удивляло, что первый боевой день был так успешен: он получил благодарность от командира дивизии, он уверенно и легко разбирался в быстро менявшейся обстановке, голос его впервые в жизни звучал громко и уверенно, люди слушали его команду, ловили каждое его слово. Оказывается, он не верил в свою силу, потому что не понимал её и не подозревал её. Сейчас он не удивлялся своему успеху - как же могло быть иначе? Ведь его сила, способности, ум, воля - всё это было в нём, они постоянно существовали в его мозгу, душе, он ведь не нашёл их случайно, не воспользовался чужим, всё это было его собственным, всё это и было Толей, Анатолием Шапошниковым. Если уж удивляться, то тому, что вчера, и позавчера, и год назад, и сегодня утром он не знал этого.
      Действительно, лейтенант Шапошников оставался самим собой. Если кому-нибудь кажется - знакомый человек внезапно изменился и преобразился, - то это неверно. Тот, кто по-настоящему знал и понимал человека, никогда не скажет, разведя руками: "Как внезапно изменился человек", а всегда скажет: "Внезапно изменились обстоятельства, и в человеке проявилось то, что и должно было проявиться".
      И всё же это всегда удивительно!
      Толя Шапошников лежал под телеграфным столбом и представлял себе, как он пойдёт с товарищами к девушкам в медсанбат и будет самым остроумным, самым весёлым рассказчиком, затмит всех...
      Надю спросят в школе: "Это о твоём брате сегодня писали в газете?" Виктор Павлович придёт в институт, будет показывать газету сотрудникам...
      А сестры в медсанбате скажут: "Вот вам и лейтенант Шапошников, а как танцует, а как остроумен..."
      Если долго лежать под телеграфным столбом в степи, то слышишь музыку очень разнообразную и сложную музыку. Столб наливается ветром и поёт. Словно вскипающий самовар, он тихонько шкворчит, гудит, свистит, булькает. Столб аспидно-серый, продутый ветром, прожаренный солнцем, прокалённый морозом. Он, как скрипка, струны на нём - провода. И вот степь завела себе такую скрипку, играет на ней. Хорошо лежать, прислонившись затылком к столбу, и слушать скрипку, дышать, думать...
      Вечером Волга окрасилась в великое богатство красок, она стала синей, розовой и вдруг покрылась лёгкой жемчужной пылью, заблестела серым шёлком. От воды шла вечерняя прохлада, покой, а степь дышала теплом.
      Берегом, у воды, брели на север раненые в окровавленных бинтах, над шёлковой, розовой водой сидели полуголые люди, стирали портянки, зорко просматривали швы на белье, рядом ревели тягачи, скрежеща по прибрежным камням.
      - Во о оздух: - протяжно кричит часовой, а воздух, ясный, тёплый, пахнет полынью
      Как хорошо жить на свете!
      Едва стемнело, немцы перешли в наступление Зловеще осветилась земля, и всё вокруг стало неузнаваемо и страшно. Самолёты развесили высоко в небе огни, покачиваясь, как огромные тяжёлые медузы, висели они, немые, внимательные, загасив тихий свет звезд и месяца, подробно освещая Волгу, степную траву, овраги, виноградники и молодые тополи над береговым обрывом.
      Угрюмо загудели в небе мощные "хейнкели", затарахтели итальянские воздушные таратайки "макки"; заколебалась земля от бомбовых разрывов, дрогнул воздух от зловещего свиста тяжёлых снарядов. Вскоре поднялись сигнальные цветные ракеты, в их зеленом свете степь и Волга окрасились ядовитым анилином, стали похожи на мёртвый, раскрашенный макет из папье-маше, да и люди, их липа, руки вдруг стали картонными, неживыми. Странным казалось, что над землёй, превратившейся в генштабовский макет, где уж не было холмов и долин, живой реки, а лишь занумерованные высоты, пересеченная с запада на восток местность, идущая с севера на юг водная преграда, по-прежнему стоял нежный, горький и сладостный запах полыни.
      Завыли моторы немецких танков, зашуршала в ковыле немецкая пехота.
      Видимо, немцы сумели нащупать батарею Шапошникова, определили, что её огонь будет мешать их продвижению. Снаряды стали рваться один за другим на виноградных холмах, послышались стоны раненых, люди забегали, ища укрытий. А в это время пошли немецкие танки и голос лейтенанта вызывал людей из укрытий. Орудия открыли огонь Жестоко заплатила батарея за лёгкий дневной успех. К огню немецкой артиллерии вскоре присоединились миномёты. Они стреляли с холмов, расположенных по ту сторону оврага. Пулемётные очереди, как внезапный грозовой ливень, ударили по виноградникам. Свалился, срезанный снарядом, певучий телеграфный столб.
      Толе Шапошникову казалось, что ночному бою не будет конца. Душная ночь рождала врагов. Протяжно свистели авиационные бомбы, и вся округа вздрагивала от взрывов, вновь и вновь подходили танки, стреляли из пушек, били из пулеметов, внезапные огневые налёты оглушали и ослепляли, поднимали тучи земли, листьев, мелких камней.
      А через несколько минут вновь слышалось ноющее гудение бомбардировщиков...
      Во рту пересохло, земля скрипела на зубах. Толе хотелось сплюнуть, избавиться от противного ощущения, но слюны во рту не было. Голос его стал хриплым, и мгновениями он сомневался - неужели это он кричит так сипло и басовито.
      Яркий режущий свет в небе погасал, тьма становилась непроницаемо плотной, люди рядом угадывались по тяжёлому дыханию. Белым пятном на чёрном фоне мутнела церквушка в Заволжье. А через минуту сухой, мёртвый свет вновь разгорался над степью, и казалось, это от него першит в горле и пересыхает гортань.
      Стрельба занимала все силы без остатка. Лишь одно чувство, одна смутная мечта жила в душе - додержаться до утра, увидеть солнце. И Толя Шапошников увидел его.
      Оно поднялось над заволжской степью, над нежнорозовым, пепельным и жемчужным волжским туманом.
      Высокий, плечистый юноша, широко открывая запекшийся рот, прокричал слова команды, и рёв орудий, отбивших все ночные атаки немцев, приветствовал восход.
      ...Толе показалось, что земля в двух шагах от него ослепительно сверкнула, тяжёлый кулак толкнул его в грудь, и он споткнулся об стреляную гильзу и упал Он слышал, как чей-то голос кричал:
      - Давай, санитар, сюда, лейтенанта ранило.
      Он видел склонённые над собой лица красноармейцев и не мог понять, почему они смотрят на него с выражением жалости и заботы, - вероятно, они ошиблись, ранило не его, а какого то другого лейтенанта, а он сейчас поднимется на ноги, отряхнёт с себя пыль, спустится к Волге, умоется чудной, холодной и мягкой речной водой и вновь примет команду над батареей.
      Возле шлагбаума контрольно-пропускного пункта на перекрёстке степных дорог ожидали попутных машин несколько командиров и красноармейцев.
      Каждый раз, когда вдали показывалась машина, все ожидающие, подхватив свои мешки, подходили к регулировщику, и он недовольным голосом говорил:
      - Ну чего же вы снова в кучу сбиваетесь, ведь сказано было - всех посажу. Отойдите в сторону, нельзя работать.
      Майор средних лет, в многократно стиранной, но опрятной гимнастёрке, усмехался словам регулировщика с видом человека, много уже испытавшего в жизни и давно знающего, что учить вежливости кладовщиков продовольственных складов, иных генеральских адъютантов, писарей АХО и регулировщиков, сажающих в машины, - дело безнадёжное.
      На перекрёстке был вбит большой столб со стрелками-указателями: "Саратов", "Камышин", "Сталинград", "Балашов".
      Дороги казались одинаковыми, куда б ни был повёрнут указатель, - на восток, на запад, на север, на юг.
      Жёлтая пыль лежала на сухой, серой траве, коршуны сидели на телеграфных столбах, когтистыми лапами охватив белые изоляторы. Но люди, стоявшие у шлагбаума, знали различие дорог - той, что бежала на восток и на север, и той, что вела на юго-запад и к Сталинграду.
      У шлагбаума остановился грузовик, в кузове его сидели раненые, обвязанные потемневшими от пыли бинтами с проступающими чёрными пятнами высохшей крови.
      Регулировщик сказал: майору:
      - Садитесь, товарищ майор.
      Майор закинул в кузов мешок, стал ногой на колесо и полез через борт. Когда грузовик тронулся, майор махнул рукой оставшимся случайным спутникам своим - капитану и двум старшим лейтенантам, с которыми недавно лежал на траве, ел хлеб и рыбные консервы и которым показывал фотографии жены, дочери и сына.
      Он оглядел новых спутников - серых от пыли, бледных от потери крови красноармейцев и, позёвывая, опросил одного с рукой на перевязи
      - Под Котлубанью?
      - Точно, - ответил: раненый, - вели нас по передовой, ну он и обрадовался, давай молотить.
      - А нас по-над Волгой, - сказал: второй раненый, - народу покалечило! Ребята говорили - ночью бы надо подойти, а так по степу ему ж все видно. Думали - конец, никто не поднимется.
      - Минами немец бил?
      - Ну а чем же? Ясно. У него миномет отвратительный
      - Что ж, теперь отдыхать будете, - сказал: майор.
      - Да нам что, - сказал: раненый и, указав на лежащего на соломе человека, добавил - Вот лейтенант отвоевался.
      - Надо бы его удобнее положить, - сказал: майор - Санитар!
      Лежащий посмотрел прямо в глаза майору долгим взором, страдальчески поморщился и снова закрыл глаза.
      Он лежал со строгим лицом, с запавшими щеками, с плотно сошедшимися, слипшимися губами. Лицо его показывало, что он не хочет смотреть на свет, что ему не о чем говорить, что ему нечего просить. Ему уж не было дела до пыльной огромной степи и до сусликов, перебегающих дорогу, его не интересовало, скоро ли привезут его в город Камышин, покормят ли горячим, можно ли отправить из госпиталя письмецо, наш или немецкий самолёт гудит в воздухе?
      Он лежал и угрюмо следил, как остывало внутри него тепло жизни единственной драгоценности, принадлежавшей ему и утерянной им навеки веков.
      О таких людях, хотя они ещё дышат и стонут, санитары говорят:
      - Этот уже готов.
      Ночью немцы налетали на Камышин, и раненые с беспокойством оглядывали дома с вышибленными оконными рамами, жителей, смотревших все время вверх, блестевшую стеклом мостовую, ямы, вырытые упавшими с неба тридцатипудовыми бомбами, которые немцы нацеливали с верстовой высоты на маленькие домики под зелёными и серыми крышами.
      Раненые волновались и говорили, что хорошо бы сразу, не останавливаясь здесь, сесть на пароход и поехать в Саратов. Они бережно подносили свои обвязанные руки и ноги к борту, точно это были дорогие, очень ценные, не им принадлежащие предметы, и спускались вниз, кряхтя и охая, доверчиво глядя на подходившего военного врача в куцем белом халатике с короткими рукавами и в кирзовых сапогах.
      Майор, слезая с грузовика, оглядел тяжело раненого. Тот лежал с железным тёмным лицом и снова посмотрел глубоким взором прямо в глаза майору.
      Майор махнул рукой своим случайным спутникам и пошёл по центральной улице.
      "Почему-то умирающие всегда в глаза смотрят", - подумал он.
      Он шёл не торопясь, оглядывая дома, скверики охваченного военной тревогой городка, и вспоминал, что жена его училась тут в гимназии. И ему стало грустно от мысли, что по этим уличкам когда-то худенькой девочкой с длинной тонкой косой, обмотанной вокруг головы, ходила его Тома и что за ней ухаживали тут гимназисты и, наверно, назначали ей свидания в этом садике над Волгой, где теперь толпились беженцы, щетинились в небо зенитные пулемёты, а раненые в серых халатах с возбуждёнными, озорными лицами меняли хлеб и сахар на водку и самосад.
      Потом он вспомнил, что ему следует получить по продовольственному аттестату продукты, и спросил регулировщика, где находится продпункт.
      - Не знаю, товарищ майор, - ответил: регулировщик и махнул флажком.
      - Так-с, - сказал: майор, - а где расположен комендант?
      - Не знаю, товарищ майор, - ответил: регулировщик и, чтобы обезопасить себя от сердитого замечания, добавил; - Мы тут недавно, ночью только пришли.
      Майор пошёл дальше. Его опытный армейский глаз определил, что, очевидно, несколько часов назад в город пришёл корпусной или армейский штаб.
      Возле домика с колоннами стоял автоматчик, а у калитки несколько командиров, ожидавших пропусков, оглядывались на плавно идущую официантку, подпиравшую своей высокой грудью поднос, прикрытый белой салфеткой.
      Щёки официантки были румяны и круглы, икры её сильных больших ног белы, глаза чёрные, дерзкие, весёлые.
      - Да-а а, - протяжно сказал: майор. И все командиры в зелёных пилотках и пыльных сапогах, обвешанные планшетами и полевыми сумками, услышав это многозначительное "да-а-а", улыбнулись.
      Майор шёл по улице. Из-за фруктовых деревьев в саду видна была мачта рации, слышался чёткий стук движка, связисты, оглядываясь, тянули провода. Возле облупившегося малинового здания с наполовину выбитыми пыльными стёклами я с вывеской над входом "кино Коминтерн" стояли тяжеловесные машины-фургоны и капитан в роговых очках, размахивая руками, кричал на шофёров.
      Майор сразу понял, что это типографская техника армейской газеты Больше того, он по многим признакам определил, что армия эта пришла из резерва, никогда в боях не была. Он понял это и по нервозной суетливости людей, и по их новому обмундированию, и по тому, что штабные командиры лихо носили на плече совершенно не нужные им здесь автоматы с тяжёлыми патронными дисками, и по тому, как были тщательно камуфлированы грузовики, и по тому, как шофёры, часовые, командиры, связисты всё время посматривали на синее августовское небо.
      Майор, вначале оробевший от близости большого начальства, почувствовал себя весело.
      Он со снисходительным спокойствием и с чувством превосходства оглядывал пришедших из тыла.
      Майор воевал летом 1941 года в лесах Западной Белоруссии и Украины, прошёл через испытания первых дней войны и знал всё и видел всё. Все рассказы о войне майор, человек молчаливый и скромный, выслушивал с тихой сдержанной улыбкой, теша себя мыслью - "Эх, братцы, о том, что я знаю, не расскажешь и не напишешь".
      И только встретив такого же, как он сам, всё испытавшего и через всё прошедшего тихого и застенчивого майора и сразу узнав его по тысяче ему одному известных примет, затевал с ним сердечный разговор.
      Майор вышел на обрыв над Волгой и сел на зелёную скамейку. Он считал, что торопиться в военном деле не следует, война ведь не на месяц и не на два. Он никогда не забывал пообедать, любил посидеть на солнышке с трубочкой, предаваясь воспоминаниям и тихой грусти; в дороге пропускал чрезмерно перегруженные составы и, становясь на ночёвку, отыскивал квартиру с приветливой хозяйкой, у которой кстати была бы корова. Козьего молока майор с детства не любил.
      День стоял жаркий и безветренный. Волга была видна на многие вёрсты, сияла под ясным полновесным солнцем. Было очень жарко, и даже от скамейки, от крыш домов, от тёмных бревенчатых стен, от булыжника мостовой, от пыли, лежавшей на выгоревшей траве, шёл запах, словно старое мёртвое дерево, камень, жесть, сухой прах земли потели, как живые. Левый берег, поросший ивами и камышом, был хорошо виден - светлый, должно быть, необычайно горячий песок украшал его, и малюсенькие военные люди тяжело брели от переправы по этому песку. Тут бы голышом полежать и - в воду: поплавать полчасика, а потом залечь в тени и пить пиво из бутылок, опущенных на верёвочках на дно холодного" ключика.
      А даль казалась чуть туманной, словно в голубоватый воздух осторожно капнули молока Волга текла неторопливая,. большая к Луговой Пролейке, к Дубовке, Сталинграду, к Райгороду, к Астрахани. Казалось, ей грустно и она утомлена пышностью этого горячего августовского дня. Волга ведь знала, что торопиться ей некуда.
      Майор оглянулся, нет ли поблизости высшего начальства и тихонько расстегнул три пуговки на своей гимнастёрке.
      "Дынь и арбузов тут много, - подумал он, - сходить бы на базар, да неловко менять на сахар. На деньги ведь колхозники не любят продавать Эх, Томочки тут нет, она бы это дело устроила".
      Он с печалью подумал о семье, пропавшей без вести в пограничном городке, вынул из кармана карточку и долго смотрел на неё.
      Мимо проходил босой мальчишка с сиреневой латой на брезентовых штанах.
      - Эй, мальчик, подойди-ка сюда, - позвал его майор. Мальчик, как всякий тринадцатилетний человек, у которого на душе всегда есть несколько грехов, остановился и недоверчиво смотрел на майора.
      - Ну, чего? - спросил он
      - Как бы купить арбуз, а? - приветливо сказал: майор.
      - На табак, - ответил: мальчик и подошёл к майору - Полпачки.
      - Ну что ж, давай. Ты притащи его сюда, только смотри, чтобы косточки чёрные, у меня табак знаешь какой!
      - "Боомское ущелье", верно. Я сейчас, товарищ майор Мальчик пошёл по тропинке, а майор вынул кисет, аккуратно нарезанную папиросную бумагу, исписанную фиолетовыми цифрами, свернул толстую папиросу, продул прозрачный мундштучок, сделанный из авиационного стекла, поглядел на свет в дырочку и закурил.
      "Ох, ох, ох, камушек на исходе", - озабоченно подумал он, пряча в карман зажигалку.
      В это время проходивший по дорожке румяный и полнолицый техник-интендант 2-го ранга вдруг остановился и посмотрел на майора. Он сделал шаг вперёд, но снова оглянулся.
      - Извините, товарищ майор, ваша фамилия не Берёзкин? - и тут же, вскрикнув: - Иван Леонтьевич, ясно! - подбежал к майору.
      - Постой, постой, - произнёс майор, - ну точно - Аристов, сколько же это я тебя не видел? Ты ведь V меня начальником хозчасти был.
      - Точно, Иван Леонтьевич, одиннадцатого февраля сорок первого года был откомандирован в распоряжение Белорусского военного округа.
      - А теперь где воюешь?
      - Я, товарищ Берёзкин, теперь начальник продотдела армейского, всё время в резерве были.
      - О, брат ты мой, начальник продотдела, - сказал: майор и внимательно посмотрел на Аристова. - Садись, чего ж стоять, закуривай.
      - Ну, что вы, зачем крутить - пожалуйста папиросу, - и Аристов, смеясь, спросил: - А помните, как гоняли меня в Бобруйске, когда не заприходовал сено, что в колхозе взял?
      - Ну как же, - сказал: майор, - помню.
      - Вот было время, вот была жизнь, - сказал: Аристов. Майор посмотрел на его щёки и подумал, что Аристову и теперь неплохо живется. Он был одет в габардиновый костюм, на голове была щегольская защитная фуражка, на ногах отменные сапожки.
      И все предметы, принадлежащие ему, были хороши: зажигалочка с сиреневой аметистовой кнопочкой, ножичек в замшевом чулочке - Аристов вынул его из кармана и, поиграв им, снова спрятал, - хорош был и планшетик необычайно добротной красной кожи, висевший на боку.
      - Пойдемте ко мне, - сказал: Аристов, - у меня квартира тут рядом, прямо два шага.
      - Мне надо мальчишку подождать, - сказал: Берёзкин, - я его снарядил арбузик принести, на полпачки табаку выменять.
      - Что вы, ей богу, - с возмущением сказал: Аристов, - нужен вам мальчишка этот.
      - Ну, неловко же, условились, лучше минуточку подожду, - сказал: майор.
      - Да пойдёмте, съест он этот арбуз за ваше здоровье. И Аристов подхватил зелёный майорский мешок.
      Майору за его долгую военную жизнь приходилось не раз обижаться на АХО и военторги.
      - Ох, Иванторг, - любил говорить он и покачивать головой.
      Но надо сказать, шёл он сейчас за Аристовым не без удовольствия.
      По дороге он рассказывал свою историю. Воевать он начал на границе в пять часов утра 22 июня 1941 года. Он успел вывести свои пушки и даже прихватить две оставленные соседом батареи стопятидесятидвухмиллиметровых орудий и несколько грузовиков с горючим. Шёл он через болота и леса, дрался на сотнях высоток, на десятках больших и малых речек, под Брестом, Кобрином, под Бахмачом, Шосткой, Кролевцом, под Глуховом и хутором Михайловским, под Кромами и Орлом, под Белёвом и под Чернью. Зимой воевал он на Донце, наступал на Савинцы и на Залиман, прорывался на Чепель, наступал на Лозовую.
      Потом его ранило осколком, потом его лечили, потом снова ранило, но уж не осколком, а пулей, теперь он нагоняет свою дивизию.
      - Така работа, - сказал: он и усмехнулся.
      - Иван Леонтьевич, - спросил Аристов ,- как же это вы столько воевали и ничего такого, - и он указал на грудь выцветшей, словно поседевшей гимнастёрки Берёзкина.
      - Э-э-э, - протяжно сказал: майор, - четыре раза представляли, а пока представят, заполнят наградные листы, меня в другую армию переведут. Я вот никак подполковника не получу, тоже, пока надумают аттестовать, - меня на новое место переводят. Известная вещь мотострелковая часть - цыганим по фронту. Нынче здесь, а завтра там. Така работа - Он снова усмехнулся и притворно-равнодушно сказал:Мои все приятели, которые училище со мной в двадцать восьмом кончили, теперь дивизиями командуют, дважды, трижды орденоносцы, а один, Гогин Митька, тот уже генерал, в Генштабе, что ли, к нему теперь: "Ваше приказание, товарищ генерал, выполнено, разрешите итти!" Лапу к уху, повернулся и пошёл. Солдатское дело, така работа.
      Они вошли в чистенький дворик, и красноармеец с заспанным лицом, торопливо оправляя смявшуюся гимнастёрку и отряхивая солому, прилипшую к брюкам, лихо приветствовал их
      - Спишь? - сердито сказал: Аристов. - На стол накрывай.
      - Есть! - крикнул красноармеец и, взяв из рук Аристова мешок, пошёл в дом.
      - Вот, чёрт, первый раз вижу толстого бойца, - сказал: майор
      - Жук он, - сказал: Аристов с уважением, - в АХО писарем был, требования выписывал, но оказачся повар мировой. Переводить будем в столовую Военного Совета, испытываю его теперь.
      В проходной полутёмной комнатке с дощатыми стенами, выкрашенными по волжскому обычаю голубой масляной краской, их встретила хозяйка - приземистая, плечистая старуха с седеющими усиками.
      Она хотела поклониться гостю, но так как была очень мала ростом и очень широка, поклониться ей не удалось, и её словно шатнуло вперёд.
      Здороваясь с хозяйкой, майор вежливо козырнул и оглядел покрытый вышитой скатертью стол, кусты китайской розы, двуспальную кровать, закрытую опрятным белым одеялом.
      Он вынул из полевой сумки мыльницу, полотенце и попросил хозяйку слить ему воды на руки.
      - Как же ваше имя и отчество, мамаша: - спросил Берёзкин, сняв с себя гимнастёрку и намыливая крепкую, красную шею и лысеющую бритую голову.
      - Вот до сих пор звали Антониной Васильевной, - протяжно, певуче ответила старуха.
      - И дальше так будут звать, Антонина Васильевна, поверьте уж мне, сказал: майор. - Лейте, лейте, не бойтесь.
      Он зафыркал, зафукал, заохал, закряхтел, нежась от удовольствия, подставляя голову под холодную струю воды, хлопая себя ладонями то по щекам, то по затылку.
      Потом он прошёл в комнату и сел в кресло, полуприкрыв глаза, молчал, охваченный внезапным чувством покоя и уюта, которое с особой силой приходит к военным, вдруг попавшим из пыла, ветра, шума, вечной полевой жизни в мирный палу мрак человеческого жилья.
      Аристов тоже молчал. Вместе наблюдали они, как накрывал на стол толстый боец.
      Старуха принесла большую тарелку крепеньких коралловых помидоров.
      - Ешьте на здоровье. А скажите, товарищи начальники, когда оно, горе, кончится?
      - Вот разобьем немца, тогда и кончится, - зевая, оказал Аристов.
      - Тут у нас старичок есть один, - сказала Антонина Васильевна, - по книге гадает он, потом петухи у него - один чёрный, другой белый, они у него дерутся, и по тому, как Волга весной разливалась, по всему, словом, говорит этот старичок, выпадает, что двадцать восьмого ноября войне конец.