Труд советского народа и его армии, организующая воля Коммунистической партии подготавливали остановку чугунного, весящего миллионы тонн колеса войны, катившегося с запада на восток по советской земле.
      42
      Странно жил город после дней воздушных налётов. Странным выглядело все изменившееся и странным казалось оставшееся неизменным. Странными казались семьи, обедающие в подворотнях, сидящие на ящиках и узлах рядом с развалинами домов, и странно было видеть старуху у открытого окна уцелевшей комнаты с вязанием в руках, подле фикуса и дремлющего пышношерстного сибирского кота. Все качавшееся людям невероятным, немыслимым - всё это свершилось.
      Изменение совершилось, исчезли пристани, остановились трамваи, не звонили телефоны, прекратилась работа многих советских учреждений.
      Не стало сапожных и портняжных мастерских, не стало многих амбулаторий, аптек, школ, часовщиков, библиотек, замолчали радиорепродукторы, не стало театра и кино, не стало привычных магазинов, рынков, прачечных, бань, газированной воды, пивных.
      В воздухе стоял запах гари, и горячий печной дух шёл от раскалённых стен, сгоревших домов, они ещё дышали жаром.
      Всё ближе слышались орудийная стрельба и разрывы немецких снарядов, по ночам со стороны Тракторного доносились пулемётные очереди и сухой треск рвущихся малокалиберных мин. Стало непонятно, что законно в городе: безумная женщина, деловито раскидывающая кирпич и грохочущие листы кровельного железа, под которыми погребено тело ее погибшего ребёнка, чинная очередь у хлебной лавки, дворник, метущий улицу... Сталинградцы знали, что на северных окраинах засели немецкие войска. Город томился предчувствием всё новых стремительных неожиданностей, казалось немыслимым жить сегодня так, как вчера, а завтра так, как сегодня Неподвижность стала немыслимой.
      Единственно неизменной осталась жизнь штаба, ещё так недавно бывшая для города незаконной, кочевой, изменчивой. По-прежнему бежали к кухне, грохоча котелками, бойцы и< батальона охраны штаба. По-прежнему связные мчались на мотоциклетах по улицам, а фронтовые в грязи и пыли "эмки" с лучеобразными трещинами на стёклах и с вмятыми боками останавливались на площадях, возле регулировщиков с красными и жёлтыми флажками.
      И с каждым днём среди развалин старого мирного Сталинграда рос новый город - Сталинград войны. Его строили саперы, связисты, пехотинцы, артиллеристы, ополченцы; оказалось, что кирпич - это строительный материал для баррикад, что улицы нужны не для движения, а для того, чтобы мешать движению, и их пересекали окопами, засевали минами; оказалось, что в окнах домов нужно ставить не цветочные горшки, а станковые пулемёты, что подворотни созданы для пушек и танковых засад; оказалось, что закоулки меж домами созданы для снайперских гнёзд, для засад автоматчиков и гранатомётчиков.
      43
      Вечером на пятый день после пожара Мостовской встретил возле своего дома Софью Осиповну Левинтон.
      В шинели с обгоревшей полой, с измождённым бледным лицом, Софья Осиповна совсем не походила на ту весёлую, громкоголосую толстуху, с которой Мостовской сидел за обеденным столом в день рождения Александры Владимировны.
      Мостовской не сразу узнал её. Насмешливые и острые глаза Софьи Осиповны, запомнившиеся Мостовскому, сейчас то рассеянно и тревожно оглядывали лицо собеседника, то следили за серым дымом, стелющимся среди развалин.
      Женщина в пестром купальном халате, подпоясанная солдатским ремнём, и пожилой мужчина в белом плаще с заношенной солдатской пилоткой на голове прошли мимо ворот, толкая перед собой двухколёсную тележку, гружённую домашними вещами.
      Люди с тележкой оглядели Мостовского и Софью Осиповну, разговаривавших возле ворот. В любом другом месте и в иное время эти двое с тележкой показались бы существами странными и необычными. Но, может быть, более странным казался в этот час старик Мостовской, спокойный, такой же внимательный ко всему окружающему, каким бывал он и во время разговора с пятилетней девочкой в скверике и на каторжном этапе в Восточной Сибири.
      Сколько писалось людьми о запахах леса и лугов, увядших листьев, молодой травы и свежего сена, моря и речной воды, горячей пыли и живого тела.
      Дым и запахи военных пожарищ!
      Много различий в их кажущемся угрюмом и горестном однообразии. Дым пожара в сосновом лесу, легкий хвойный туман, голубой пеленой плывущий среди высоких медных стволов... Горький и сырой дым пожара в лиственном лесу, жмущийся к земле, холодный и тяжёлый. Чадное пламя созревшей пшеницы, тяжелое, медленное, жаркое, как горе народа, быстрый, широкий пожар в сухой августовской степи. Ревущий огонь заскирдованной соломы, жирный, округлый дым горящей нефти...
      Тяжело и жарко дышал в этот вечер сожжённый Сталинград. Воздух был необычайно сух, от стен домов несло жаром, пресыщенный огонь вспыхивал то здесь, то там, лениво дожирая остатки всего того, что могло гореть. Внутри зданий курился дым, медленно, струйками выползал через пустые окна, поднимался в провалы крыш.
      Раскалённые груды обрушившихся кирпичей и штукатурки, лежавшие в полутьме подвалов, рдели тёмным, мерцающим светом. Пятна вечернего солнца, ложившиеся на стены и просвечивавшие в проломах, красно-фиолетовые облака казались частью пожара и были неотделимы от огня, зажжённого человеком.
      Запах раскалённой извёстки и камней, чад горелых перьев и залитого водой угля, запах горелой масляной краски, смешавшись вместе, тревожили душу.
      Странная пустая тишина стояла над вечно шумным и говорливым городом, но небо, нависшее над ним, казалось почему-то не таким далёким и оторванным от земли, как в обычное мирное время Оно сблизилось с улицами, площадями, сблизилось с городом так, как сближается небо в вечерний час со степью, тайгой, полями, морем.
      Михаил Сидорович очень обрадовался встрече с Софьей Осиповной.
      - Удивительная вещь, - сказал он, - в моей комнате уцелел потолок и даже стёкла не выбиты, возможно единственные в Сталинграде, пойдёмте ко мне.
      Дверь им открыла бледная, с заплаканными глазами старуха.
      - Знакомьтесь с Агриппиной Петровной, заведующей моим хозяйством, - сказал Мостовской.
      Они вошли в комнату, прибранную и подметённую, разительно противоположную хаосу, царившему вокруг.
      - Прежде всего расскажите мне о наших общих друзьях, - сказал Мостовской, усаживая Софью Осиповну в кресло. - Я узнал от соседки по дому, Мельниковой, что в первый день бомбёжки погибла Мария Николаевна. Но что с остальными, как Александра Владимировна? Дом их разрушен, я подходил к нему, и никто не знает об их судьбе.
      - Да, бедная Маруся погибла, - сказала Софья Осиповна. И она рассказала Мостовскому, что Женя увезла мать в Казань к Штрумам, что Вера, дочь погибшей Марии Николаевны, отказалась ехать с бабушкой, не хотела оставлять отца одного, поселилась с ним на Сталгрэсе; у неё лёгкий ожог лба и шеи; к счастью глазу её опасность не грозит.
      - А сердитый юноша, Серёжа, кажется? - спросил Мостовской.
      - Представьте, вчера совершенно случайно встретила его на Тракторном заводе, он шёл в строю, и я ему успела сказать лишь несколько слов о родных, а он мне сказал, что пять дней был в бою, он миномётчик, и сейчас их снова направили занимать оборону на окраине тракторозаводского посёлка.
      Потом, сердито нахмурив брови, Софья Осиповна рассказала, что за эти дни сделала более трехсот операций и перевязок раненым военным и гражданским людям, что много пришлось ей оперировать детей.
      Она сказала, что сравнительно мало ранений осколками бомб, больше всего переломов конечностей, повреждений черепа и грудной клетки обломками рухнувших зданий.
      Госпиталь, в котором работала Софья Осиповна, ушёл из Сталинграда за Волгу и должен был вновь развернуться в Саратове, Софья Осиповна осталась на день в городе: ей нужно было закончить кое-какие дела, побывать в заводском районе, где находилась часть госпитального имущества, - его предстояло переправить на хутор Бурковский, в Заволжье.
      Одним из сталинградских дел её было свидание с Мостовским. Александра Владимировна взяла с неё слово повидать Михаила Сидоровича и передать ему приглашение приехать в Казань.
      - Спасибо, - сказал Мостовской, - но я не думаю об отъезде.
      - Пора, я могу помочь вам доехать до Саратова на нашей госпитальной машине, - сказала Софья Осиповна.
      - Мне предлагали товарищи из обкома, - ответил Мостовской, - но я пока не собираюсь ехать.
      - Когда же? - спросила Софья Осиповна. - Зачем вам сидеть здесь, ведь всё гражданское население стремится уйти за Волгу.
      Но по тому, как сердито и недовольно закашлял Михаил Сидорович, Софья Осиповна поняла, что он не склонен продолжать разговор об отъезде и о соображениях, по которым решил оставаться в Сталинграде.
      Агриппина Петровна, слушавшая разговор, так громко и тяжело вздохнула при этих словах военной докторши, что оба собеседника оглянулись на неё.
      Обращаясь к Софье Осиповне, она просительным голосом проговорила:
      - Скажите, гражданка, нельзя мне с вами поехать? Мне как раз до Саратова, там у меня сестра. Вещей у меня самая малость - корзинка да узелок.
      Софья Осиповна подумала и сказала:
      - Что ж, пожалуй, посажу вас в один из наших грузовиков, только я с утра в заводской район поехать должна.
      - Господи, переночуете у нас, выспитесь. Где вы такой дом найдёте целый, один на всю улицу. Народ в подвалах живет. Подвалы народом забиты.
      -Заманчиво, - проговорила Софья Осиповна. - Моя главная мечта - выспаться. За четверо суток часов шесть поспала.
      - Пожалуйста, - сказал Мостовской, - буду рад, устрою вас как можно удобней.
      - Зачем его стеснять, - вмешалась Агриппина Петровна, - и вам будет неудобно, я вам свою комнату уступлю, у меня и выспитесь, а утром поедем.
      - Вот на чём только поедем, - сказала Софья Осиповна, - наши машины за Волгой, до заводского района придётся на попутных добираться.
      - Доберёмся, доберёмся, - говорила обрадованная Агриппина Петровна, - до заводов недалеко, нам бы до Саратова. Самое трудное - через Волгу переправиться!
      - Да, товарищ Мостовской, - проговорила Софья Осиповна, - вот вам и двадцатый век, вот вам и человеческая культура. Невиданное зверство! Вот вам и Гаагские конвенции о гуманных методах ведения войны, о защите гражданского населения. Всё к чёрту! - Софья Осиповна махнула рукой в сторону окна. Товарищ Мостовской, вы посмотрите на эти развалины. Какая уж тут вера в будущее, техника прогрессирует, но этика, мораль, гуманность - никак, это какой-то каменный век. Фашизм возродил первобытные зверства, прыжок в прошлое на пятьдесят тысяч лет...
      - Ох, вот вы какая, - сказал Мостовской. - Отдохнете, поспите-ка, пока не началась ночная бомбёжка, может быть, это прибавит вам оптимизма.
      Но и в эту ночь Софье Осиповне не пришлось выспаться. Когда начало темнеть и в туманном, дымном небе заныли моторы немецких ночных бомбардировщиков, послышался резкий стук в входную дверь.
      Молодой красноармеец вошел в комнату и скаэал:
      - Товарищ Мостовской, я за вами приехал. От товарища Крымова. Вот письмо для вас. - Он протянул Мостовокому конверт и, пока тот читал письмо, спросил у Агриппины Петровны.
      - Напиться не найдётся у вас, мамаша? Как я вас тут нашёл - даже не понимаю.
      Мостовской прочёл письмо и обратился к Софье Осиповне:
      - Понимаете, какая штука, меня зовут на завод, там сейчас секретарь обкома, а мне необходимо видеть его - Он, волнуясь, спросил красноармейца? Поедем сейчас? Можно?
      - Конечно, пока совсем не стемнело, а то я не местный, час вертелся, пока вас нашел.
      - Ну, а фронт как? - спросил Мостовской.
      - Вроде потише. Товарища Крымова из бригады в политуправление фронта отзывают. - Водитель взял кружку у Агриппины Петровны, выпил воду, вытряхнул оставшиеся капли на пол и сказал. - Пойдёмте, а то я за машину беспокоюсь.
      - Знаете что? - сказала Софья Осиповна - И я с вами поеду, а то как завтра добираться? Высплюсь я уж после войны.
      - Тогда и меня берите, - плачущим голосом заговорила Агриппина Петровна, я одна в квартире не останусь. Я вам мешать не буду, а когда поедете на тот берег, и меня захватите. Разве я добьюсь сама переправы?
      Михаил Сидорович спросил у водителя
      - Как ваша фамилия, товарищ?
      - Семёнов
      - Сумеете троих захватить, товарищ Семёнов?
      - Резина плоховата. Но как-нибудь довезём. Выехали они в сгустившихся сумерках, так как Агриппина Петровна замешкалась со сбором вещей и, задыхаясь от спешки, волнения, все объясняла Михаилу Сидоровичу, где оставляет она картошку, керосин, соль, воду, кастрюли, переносила в комнату Мостовского перину, подушки, узел с бельём, валенки, самовар.
      Михаил Сидорович сел рядом с Семёновым, женщины - на заднем сиденье. По городу ехали они очень медленно - улицы были преграждены грудами камней Догоравшие пожары, невидимые при дневном свете, светились в темноте подвижными пятнами, раскалённые камни в подвалах рдели угрюмым красным огнём Эти огни среди безлюдных улиц в пустых выгоревших коробках домов производили тревожное и угнетающее впечатление.
      Огромность бедствия, постигшего город, становилась ощутимой и реальной при движении по этим пустынным улицам, мимо сотен мёртвых домов. Казалось, кладбищенский покой должен стоять над сожжённым городом, но это не было так:
      и на земле, и в небе чувствовалось молчаливое напряжение военной грозы. Над развалинами вспыхивали звёздочки разрывов зенитных снарядов, подвижным шатром шевелились лучи прожекторов, артиллерийские и бомбовые разрывы светились розовыми зарницами.
      Сидевшие в автомобиле люди молчали. Даже Агриппина Петровна, всё время причитавшая и всхлипывавшая, примолкла.
      Мостовской, приблизив лицо к стеклу, всматривался в тёмные контуры сожжённых строений.
      - Вот, кажется, дом Шапошниковых, - сказал он, поворачиваясь к Софье Осиповне.
      Но она не ответила, её тяжёлое тело грузно покачивалось при толчках автомобиля, голова опустилась на грудь. Софья Осиповна спала.
      Вскоре автомобиль выехал на асфальтовое полотно, свободное от обломков, замелькали маленькие домики, окружённые деревьями, то и дело из темноты возникали фигуры красноармейцев, движущихся в сторону заводов. Семёнов свернул налево в одну из боковых улиц и объяснил Михаилу Сидоровичу.
      - Вроде здесь свернуть надо. Угол срежем - и короче, и дорога удобней.
      Они выехали на обширный пустырь, проехали через жиденькую рощицу, потом снова замелькали домики. Какой-то человек, отделившись от темноты, вышел на дорогу и замахал руками.
      Семёнов, не сбавляя хода, проехал мимо него.
      Михаил Сидорович сидел, полузакрыв глаза. Мысль о предстоящем свидании с Крымовым радовала его. Удивительная всё же будет эта встреча!
      Потом Михаил Сидорович подумал о предстоящем разговоре с секретарём обкома: "Нужно по-деловому договориться о всех возможных деталях работы. Не исключено, что немцы захватят город, часть города". Его решение остаться в Сталинграде, в подполье, непоколебимо. О, он ещё поучит молодых великому искусству конспирации, умению сохранять спокойствие, умению добиваться цели в любых условиях, перед лицом любой опасности. Удивительно всё же, что испытания и лишения последних дней словно омолодили его - он давно уж не помнил себя таким внутренне уверенным, бодрым, здоровым.
      Потом он задремал: мирное и быстрое мелькание теней перед глазами, мягкий ход автомобиля успокаивали. Внезапно он открыл глаза, точно чья-то рука сильно встряхнула его. Но автомобиль по-прежнему ехал по дороге. Семёнов, видимо взволнованный чем-то, негромко сказал:
      - Не слишком ли влево я взял?
      - Может быть, спросить? - сказала Агриппина Петровна. - Я хоть и здешняя, и то дороги не знаю.
      Где-то рядом у придорожной канавы громко и чётко стал стрелять пулемёт.
      Семёнов, оглянувшись на Михаила Сидоровича, пробормотал:
      - Вроде заехали.
      Женщины, сидевшие на заднем сиденье, зашевелились, Агриппина Петровна закричала:
      - Куда ты, чёрт, завёз, на самую передовую?
      - Да какая там передовая, - сварливо ответил ей Семёнов.
      - Надо обратно повернуть, - сказала Софья Осиповна. - А то ещё завезёте нас к немцам.
      - Не назад, вправо надо сворачивать. Я слишком круто влево взял, - сказал Семёнов, всматриваясь в темноту и притормаживая машину.
      - Назад поворачивай! - властно сказала Софья Осиповна. - Баба ты, а не фронтовой водитель.
      - Вы не командуйте, товарищ военврач, - сказал Семёнов, - я машину веду, а не вы.
      - Да вы уже не вмешивайтесь, пусть шофёр сам решает, - сказал Мостовской.
      Семёнов свернул в боковую улочку, и снова замелькали заборы, серые стены домов, невысокие деревца.
      - Ну как? - спросила Софья Осиповна. Семёнов пожал плечами:
      - Вроде так, но мостика не должно бы быть, или я запамятовал.
      - Надо остановиться, - сказала Софья Осиповна. - Как только увидите кого-нибудь, затормозите и расспросите хорошенько.
      Семёнов некоторое время вёл машину молча, потом с облегчением сказал:
      - Правильно едем, узнаю район, свернём ещё разок вправо и к заводу выедем.
      - Вот видите, беспокойная пассажирка, - наставительно сказал Мостовской.
      Софья Осиповна сердито засопела и не ответила.
      - Давайте, следовательно, так сделаем: сперва меня отвезут на завод, а потом уж вас к переправе, - предложил Мостовской. - Мне обязательно нужно секретаря обкома, а то он уедет с завода обратно в город.
      Семёнов резко затормозил автомобиль.
      - Что случилось? - вскрикнула Софья Осиповна.
      - Сигналят остановиться, вон фонариком светят, - сказал Семёнов, указывая на людей, стоявших посреди дороги, один из них поднял красный карманный фонарь.
      - Боже мой! - сказала Софья Осиповна.
      Несколько человек с поблескивающими автоматами окружили машину, и один из них с расстёгнутым на груди кителем, направив на помертвевшего Семёнова оружие, негромко и властно сказал:
      - He, ruki werch! Sdawajsia!
      Мгновение длилась ужасная, каменная тишина, та тишина, во время которой задержавшие дыхание люди осознали, что малые случайности, определившие эту поездку, вдруг превратились в непоправимый и ужасный рок, решивший всю их жизнь.
      Вдруг заголосила Агриппина Петровна:
      - Вы меня не трогайте, я в прислугах жила, я у него, вот у этого, за кусок хлеба в прислугах жила!
      -Still, Schweinehunde! 1, - крикнул немец и замахнулся автоматом.
      1 Тихо, собачьи свиньи!
      Через десять минут после энергичного и грубого обыска задержанных отвезли на командный пункт немецкого пехотного батальона, чьим боевым охранением была задержана заблудившаяся в сталинградских пригородах машина.
      44
      Новиков в Москве остановился у товарища по академии, полковника Иванова, служившего в оперативном управлении Генерального штаба.
      Иванова он видел редко: тот работал дни и ночи, случалось, что по три-четыре дня не приходил домой, спал в своём служебном кабинете.
      Семья Иванова находилась в эвакуации в Шадринске, на Урале.
      Когда Иванов приезжал с работы, Новиков первым делом спрашивал его: "Что слышно?", - а затем они вместе рассматривали карту, обсуждали невесёлые новости.
      Когда Новиков узнал о массированном налёте немецкой авиации на Сталинград, погубившем многие тысячи мирных людей, и о прорыве к заводам немецких танков, им овладела мучительная тревога.
      Он не спал всю ночь: то ему представлялись на берегу Волги чёрные немецкие гаубицы и самоходные орудия, ведущие огонь по пылающему городу, то он видел Евгению Николаевну, бегущую среди дыма и пламени. Ему хотелось броситься на Центральный аэродром и полететь на скоростном самолёте в Сталинград.
      До рассвета Новиков не спал; он подходил к окну, шагал по комнате, подолгу стоял над картой, расстеленной на столе, пытался разгадать ход и судьбу начинающегося городского сражения.
      Рано утром он позвонил по телефону Штруму. Он надеялся, что Штрум скажет: "Уж несколько дней, как Евгения Николаевна приехала со всей семьёй в Казань". Но телефон молчал, видимо, Штрум уехал.
      В такие дни, как этот, особенно тяжело было бездеятельное ожидание, а Новиков не работал.
      В Наркомате Обороны, в Удравлении командных кадров, куда он пришёл в день приезда в Москву, ему велели оставить номер своего телефона и ждать вызова. Время шло, а его не вызывали. Какое состоится решение, Новиков не представлял. Его фронтовой начальник Быков, не объясняя причин, по которым Новиков должен был выехать в Москву, вручил ему засургученный пакет с личным делом.
      Новиков почувствовал, что в одиночестве и бездеятельности этот бесконечно длинный день он не в состоянии провести, - надел новый китель, начистил сапоги и отправился в Наркомат Обороны.
      Он долго прождал в прокуренном, многолюдном бюро пропусков, наслушался историй о превратностях майорских и подполковничьих судеб и, наконец, был вызван к окошечку, получил пропуск.
      Принял его награждённый медалью "За боевые заслуги" капитан административной службы, тот, что в день приезда в Москву ставил штамп на командировочном предписании Новикову.
      Капитан расспросил Новикова о том, как он устроился, и сочувственно сказал:
      - Зря вы, однако, сегодня пришли, ничего для вас нет пока. По-моему, о вас ещё не докладывали начальнику Управления.
      В комнату вошёл худощавый капитал и, поздоровавшись, подвинул флажок на школьной карте, висевшей меж окон.
      Затем оба капитана обронили по словцу о положении под Сталинградом.
      Капитан, сидевший за столом, посоветовал Новикову зайти к подполковнику Звездюхину, который будет докладывать его дело, подполковник может точнее сказать о сроках.
      Капитан позвонил по телефону, подполковник оказался на месте, и капитан объяснил Новикову, как пройти к нему.
      Подполковник Звездюхин, сутулый человек с бледным лицом, быстрым движением белых, длинных пальцев, перебрал картонки в картотеке и сказал: - Составление доклада, товарищ полковник, я ещё не закончил, потому что не прибыли запрошенные мною из штаба фронта бумаги, боевые характеристики. - Он посмотрел на карточку и добавил: - Тут у меня помечено - запрос послан тотчас же, на следующий день после вашего прибытия, следовательно, дней через пять документы будут получены... Тогда, не теряя часа, доложу начальнику. - А быть может, меня начальник сегодня примет? - спросил Новиков. - Вы не могли бы посодействовать мне в этом?
      - С удовольствием, товарищ полковник, - ответил Звездюхин и усмехнулся: С удовольствием, если б это имело смысл, но ведь на основании словесных объяснений вопрос не может решиться, нужны документы, документы.
      Слово "документы" он произнёс особо веско, сочно, оно сразу выделилось среди его монотонной и вялой речи.
      Новиков понял, что ему не ускорить движения колос, простился со Звездюхиным, который обещал его вызвать, как только будут новости.
      Когда Звездюхин поглядел на часы и подписал Новикову пропуск, тот почувствовал сожаление, - что так быстро закончил разговор. Будь это в какой-нибудь другой день, Новиков, вероятно, стал бы сердиться на Звездюхина, поспорил бы с ним, но сегодня ему таким тяжёлым казалось одиночество, что он был благодарен и Звездюхину, и часовому, проверявшему пропуск, и дежурному, выписывавшему пропуск, за одно то, что они нарушили его тревожное одиночество.
      Выйдя на улицу, он снова позвонил но телефону-автомату Штруму, и опять никто не ответил. Несколько часов ходил Новиков по улицам. Со стороны можно было подумать, что он спешит по неотложному делу, никому бы не пришло в голову, что полковник гуляет. До этого дня он мало выходил на улицу, ему казалось стыдным гулять по Театральной площади, сидеть на бульваре; женщины, встретив его, подумают: "Вот какой огромный полковник по бульварам гуляет, а наши - то в это время на переднем крае оборону держат".
      Когда Иванов спросил его, почему он не сходит в кино развлечься либо не съездит за город подышать свежим воздухом, Новиков ответил:
      - Что ты, разве мыслимо во время войны на дачу ездить?
      - Ох, а я мечтаю хоть один вечерок подышать прохладой, пивка на воздухе выпить, - сказал Иванов.
      Новиков зашёл к Штруму на квартиру и спросил у сидевшей в подъезде старухи Швейцарии, дома ли жилец квартиры № 19.
      - Нету, уехал, - ответила старуха и почему-то рассмеялась. - Дней десять как улетел.
      После этого Новиков пошёл на почту и послал телеграмму в Сталинград на имя Александры Владимировны, но он чувствовал, что ответа на телеграмму не получит. Тут же на почте он написал открытку Штруму в Казань, просил сообщить, известно ли ему что-нибудь о судьбе сталинградских родных.
      Он понимал, что в взволнованном тоне этой открытки невольно высказал ту сердечную тайну, которую Штрум, вероятно, заподозрил при первом их свидании.
      Дел у него больше не было, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, и он до вечера скорым шагом ходил по улицам, прошёл, вероятно, километров двадцать - от Калужской улицы до центра, потом к Краснопресненской заставе, вышел на Ленинградское шоссе к аэропорту, глядел на транспортные самолёты, поднимавшиеся в воздух, наверное, некоторые из них шли в район Сталинграда... От Ленинградского шоссе он через Петровский парк пошёл к Савёловскому вокзалу, а оттуда вернулся по Каляевской в центр.
      Он шёл не останавливаясь, быстрая ходьба немного успокаивала напряжённые нервы. Минутами ему вспоминалось чувство, пережитое им в начале войны; он понимал, что жизнь готовит ему тяжёлые испытания, и внутренне напрягался, чтобы пережить трудное время. И ощущение, испытанное им, когда он ночью под грохот бомбёжки в штабе авиационного полка заставлял себя медленно застегнуть пуговицы на гимнастёрке, затянуть поясной ремень, ощущение решительности и готовности пройти с поднятой головой через всё, что положит судьба, вновь пришло к нему.
      Уже в темноте вернулся Новиков в пустую квартиру Иванова.
      Ночью его разбудил телефонный звонок Он снял трубку, готовый произнести фразу, которую уже не раз произносит "Полковник Иванов не ночует сегодня дома, звоните ему на работу". Но оказалось, что к телефону вызывают Новикова.
      И с первых же слов этого разговора Новиков понял, что вопрос о его дальнейшей работе будет решаться не на том этаже, где подполковник Звездюхин рассматривал карточку с датами о посылке запросов... Новикова вызывали в Генштаб.
      Впоследствии он не раз вспоминал этот минутный ночной разговор.
      В Генштабе он узнал о счастливом и торжественном событии, происшедшем в его жизни. Его записка была доложена Верховному Главнокомандующему.
      В течение двух дней с Новиковым беседовали ответственные работники Бронетанкового управления. На третий день, около полуночи, за Новиковым прислали автомобиль его вызвал начальник Бронетанковою управления Красной Армии генерал Федоренко.
      Сидя в автомобиле, Новиков подумал неужели в эти определяющие всю его судьбу дни может постичь его личное горе, тяжкий сердечный удар, какое счастье было бы получить именно в эти знаменательные дни телеграмму из Сталинграда о том, что семья Шапошниковых спасена, что Евгения Николаевна жива. Но ответ на его телеграмму не пришёл, а из Казани тоже не было вестей.
      Генерал разговаривал с ним около двух часов, и Новикову казалось, что они знакомы уйму времени, столько общего было в их взглядах и мыслях. Генерал, оказывается, знал не только о службе Новикова в бронетанковых войсках, он знал и о последних месяцах работы Новикова.
      Минутами становилось странно, что этот добродушный, круглолицый пожилой человек и есть начальник грозного и могущественного рода войск, которому суждено сыграть та кую важную роль в великой войне, и что имена Рыбалко, Катукова, Богданова он называет с такой интонацией, с какой заведующий школой называет имена преподавателей истории, естествознания и родного языка.
      Однако Новиков понимал, что этот разговор, который так легко и приятно ему было вести, затеян не зря, что не зря в разгар войны, среди ночи, начальник Управления бронетанковых войск Красной Армии проявляет к нему столько внимания и, слушая его, ни разу не посмотрев на часы. Но Новиков, понимая всё значение этого разговора для своей судьбы, не произнёс ни одной фразы, ни одного слова, которое могло бы в излишне выгодном свете представить его в глазах собеседника.
      После разговора с генералом прошло восемь дней, и о Новикове словно забыли. Никто не звонил ему и не вызывал его. Ему уже казалось, что встреча произвела на генерала неблагоприятное впечатление. Ночью, проснувшись, он глядел на голубевшие в темном небе лучи прожекторов и вспоминал беседу с генералом, обдумывал какую-нибудь казавшуюся сейчас особенно "вредной" свою фразу, вроде "Нет, об этом я не думал, этого я не знаю пытался понять, но не мог". Особо запомнился ему разговор о тактике массированного применения танков, генерал вдруг спросил:
      - Как вы понимаете основу подготовки новых танковых формирований?
      Новиков ответил:
      - Мне кажется, в ближайшем будущем первоочередная задача - массированное применение танков - в активной обороне.
      Генерал рассмеялся.
      - Совершенно не так! Массированное применение танков - в наступлении! Вот стержень боевой подготовки танковых рот, батальонов, полков, бригад, корпусов, армий! Вот практические задачи завтрашнего дня.
      И Новиков, волнуясь, вспоминал все подробности этого разговора, а лучи прожекторов, точно подтверждая его волнение, колыхались, вздрагивали, шевелились, бесшумно перебегали от одного края широкого неба до другого.
      За эти дни Новиков послал ещё две телеграммы в Сталинград и телеграмму в Казань, но ответа не было. Его тревога всё росла.