Среди дыма и грохота разрывов сталевары на "Красном Октябре" стояли у мартенов, на Тракторном без минуты перерыва работали горячие, сборочные и ремонтные цехи; на Сталгрэсе машинист котла не покинул поста, даже когда его осыпало с головы до ног кирпичной крошкой и стеклом и половина штурвала была вырвана осколком тяжёлой бомбы. Немало было в Сталинграде милиционеров и пожарных, ополченцев и красноармейцев, тушивших огонь, который нельзя было потушить, и гибнувших в огне. Можно рассказать о чудесной смелости детей, о чистой и спокойной мудрости стариков-рабочих Можно рассказать о коммунистах и комсомольцах, о военных руководителях и командирах, сделавших всё, что было в их силах, для спасения горящего города и населения.
      В такие часы рушатся ложные оценки, и именно в этом - то истинное и новое, что дают нам суровые испытания в понимании человека. Истинная мера человека, видим мы, должна быть совершенно чужда внешнего и случайного.
      Пусть же сохранится и будет передана грядущему простодушная мера ценности и значимости человека, откованная в честной кузне трудовой советской демократии Эта мера человека была проверена на улицах пылавшего Сталинграда.
      39
      В восьмом часу вечера к полевому немецкому аэродрому вблизи запыленной и чахлой дубовой рощицы стремительно подъехала штабная машина и резко затормозила у двухмоторного военного самолёта. В тот момент, когда автомобиль пересекал границу аэродрома, пилот включил мотор. Из автомобиля вышел командующий четвертым воздушным флотом Рихтгоффен, одетый в лётный комбинезон, и, придерживая фуражку, не отвечая на приветствия техников и мотористов, широким шагом подошёл к самолёту и стал взбираться по лесенке. Его крепкие пружинившие ляжки и широкая, мускулистая спина спортсмена обозначались при каждом энергичном движении Заняв место стрелка радиста, он привычно, по пилотски, надел шлем с наушниками, рассеянно, как все готовящиеся к полету лётчики, оглядел людей, остающихся на земле, поёрзал, плотно примащиваясь на твердом низком сидении
      Моторы завыли, заревели, седая трава затрепетала, огромный шлейф белой пыли, словно раскалённый пар, вырвался из-под самолёта. Самолёт оторвался от земли и, набирая высоту, пошел на восток.
      На высоте двух тысяч метров его нагнали, посвистывая моторами, "фокке-вульфы" и "мессершмитты" сопровождения.
      Пилотам истребителей хотелось по-обычному позубоскалить на короткой волне, но они молчали, зная, что их разговор услышит генерал. Через тридцать минут машина шла над Сталинградом.
      С высоты четырех с половиной тысяч метров видна была освещенная заходящим солнцем картина огромной катастрофы. Раскаленный воздух поднимал ввысь белый дым, очищенный от сажи; этот отбелённый высотой дым стлался в вышине волнистой пеленой, его трудно было отличить от лёгких облаков, ниже дышал, вздымался, кипел тяжёлый, вихрастый, то черный, то пепельный, то рыжий дымовой ком казалось, сам Гауризанкар 1 медленно и тяжело поднимался из чрева земли, выпячивая миллионы пудов раскалённых, плотных пегих и рыжих руд. То и дело жаркое, медное пламя прорывалось из глубины колоссального котла, выстреливало на тысячи метров искрами, и, казалось, глазам представлялась космическая катастрофа.
      1 Одна из вершин Гималаев.
      Изредка становилась видна земля, метание мелких чёрных комариков, но плотный дым мгновенно поглощал этот вид Волгу и степь затянуло мглистым туманом, и река и земля в тумане казались седыми, зимними.
      Далеко на восток лежали плоские степи Казахстана. Гигантский пожар пылал почти у самой границы этих степей.
      Пилот, насторожившись, слушал в телефон тяжёлое дыхание пассажира. Пассажир отрывисто произнёс:
      - ....Увидят на Марсе... Вельзевулова работа...
      Фашистский генерал своим каменным, рабским сердцем в эти минуты чувствовал власть человека, который привёл его к этой страшной высоте, дал в руки факел, которым германская авиация зажгла костёр на последнем рубеже между Востоком и Западом, указал путь танкам и пехоте к Волге и огромным сталинградским заводам.
      Эти минуты и часы казались высшим торжеством неумолимой "тотальной" идеи, идеи насилия моторов и тринитротолуола над женщинами и детьми Сталинграда. Эти минуты и эта часы, казалось фашистским лётчикам, пересекавшим страшную стену зенитного огня и парившим над сталинградским котлом дыма и пламени, знаменовали обещанное Гитлером торжество немецкого насилия над миром. Навечно поверженными казались им те, кто, задыхаясь в дыму, в подвалах, ямах, убежищах, среди раскалённых развалян обращённых в прах жилищ, с ужасом прислушивались к торжествующему и зловещему гудению бомбардировщиков, царивших над Сталинградом.
      Но нет! В роковые часы гибели огромного города свершалось нечто поистине великое - в крови и в раскалённом каменном тумане рождалось не рабство России, не гибель её; среди горячего пепла и дыма неистребимо жила и упрямо пробивалась сила советского человека, его любви, верности свободе, и именно эта неистребимая сила торжествовала над ужасным, но тщетным насилием поработителей.
      40
      К 23 августа немецкое командование переправило на левый берег Дона в районе хутора Вертячий две танковые и одну моторизованную дивизии, а также несколько пехотных полков.
      Эти заранее сосредоточенные на плацдарме войска были брошены в сторону Сталинграда как раз в те часы, когда немецкая авиация всей мощью своей обрушилась на жилые кварталы города.
      Танковые войска немцев прорвав советскую оборону, стремительно двинулись к Волге по коридору, шириной примерно в восемь десять километров. Прорыв был стремителен и развивался успешно немцы, минуя оборонительные укрепления, шли прямо на восток к Сталинграду, истерзанному тысячами фугасных бомб, задыхавшемуся в дыму и огне.
      Немецкая "панцерная" группа двигалась, не обращая внимания на встречные советские грузовые колонны и обозы, на пешеходов, убегавших при виде немцев в степь либо кидавшихся к волжскому обрыву. Во второй половине дня немецкие танки появились на северной окраине Сталинграда, в районе рабочего поселка Рынка и деревни Ерзовки, и вышли на берег Волги.
      Таким образом, в 4 часа дня 23 августа 1942 года Сталинградский фронт был перерезан на две части узким коридором. В этот коридор немецкое командование тотчас же вслед за танками, пустило несколько пехотных дивизий. Опасность положения усугубилась тем, что немецкие войска оказались на западном берегу Волги, в полутора километрах от Сталинградского тракторного завода, в тот момент, когда главные силы 62 и армии еще вели напряженные бои на восточном берегу Дона.
      Потрясенные сталин.радским пожаром, советские люди на широкой наезженной дороге, идущей вдоль Волги от Сталинграда к Камышину, вдруг увидели немцев на марше впереди шли тяжёлые танки, за ними тянулись в пыли колонны мотопехоты
      За движением колонны напряженно следили немецкие офицеры штаба танковой группы прорыва. Все радиограммы шедшие с командирских машин, открытым текстом немедпенно передавались генерал полковнику Паулюсу.
      Напряжение царило во всех звеньях цепи. Все вещало успех. Вечером в Берлине знали уже, что Сталинград представляет собой море огня, что танки, не встречая сопротивления, вышли к Волге и ведут бой на Тракторном заводе. Еще одно усилие, еще нажим - и вопрос о Сталинграде, казалось немцам, был бы решён.
      41
      На огородах и изрытом ямами пустыре на северо-западной окраине Тракторного завода группы красноармейцев-минометчиков отведенной в тыл противотанковой бригады вели учебные занятия.
      Со стороны завода доносилось низкое и сдержанное гудение, подобное шуму осеннего леса, сквозь муть закопчённых окон время от времени легко пробивались огни, цехи наполнялись голубым трепетом электросварки.
      Старший лейтенант Саркисьян, командир дивизиона тяжёлых миномётов, медленно, по-хозяйски прохаживался среди миномётчиков, присматривался к движениям, прислушивался к словам и шел дальше. Его синевато-смуглое лицо было полно важности и довольства, целлулоидовый подворотничок франтовски выглядывал из-под ворота новой габардиновой гимнастёрки, жёсткие волосы чёрными кольцами выбивались из-под новой артиллерийской фуражки с чёрным околышком, на которую он, уйдя с переднего края, сменил свою фронтовую пилотку. Он был плотен, широк в плечах и очень мал ростом и, как все люди малого роста, старался качаться выше - отпустил шевелюру, стоящую дыбом, и в условиях тыла, если позволяла обстановка, летом носил фуражку с высоким верхом, а зимой кубанку.
      Он прислушался к тому, как сутулый красноармеец-наводчик ответил младшему лейтенанту, командиру взвода, и темно-карие глаза его с ослепительными белками посмотрели косо и сердито.
      - Неправильно, ерунда, - сказал он и пошёл дальше. Занятия шли лениво люди отвечали рассеянно, невпопад выкрикивали данные прицела, особенно неохотно окапывались и, едва отходил командир дивизиона, зевали и поглядывали, нельзя ли присесть и покурить.
      После многосуточного лихорадочного напряжения командиры и солдаты испытывали ту сонную, томную разрядку, которая охватывает обычно выведенных из боя людей; не хотелось двигаться, вспоминать прошлое, думать о будущем. Но африканский темперамент юного старшего лейтенанта не терпел покоя, и когда Саркисьян отходил, красноармейцы сердито поглядывали на его толстую шею и оттопыренные уши. Ведь в этот воскресный день отдыхали и занимались своими хозяйственными делами расчёты противотанковой артиллерии и рота петееровцев, и зенитчики, и боепитание, и штаб. Было известно, что командир и суровый комиссар дали бригаде полный отдых и не требовали проведения занятий. Но Саркисьян с утра вывел свой дивизион на огороды, заставил рыть учебную оборону, перетащить к месту занятий у глубокой балки тяжёлые миномёты и часть боеприпасов. Старший сержант Генералов, довольный, выспавшийся, помывшийся в бане, попивший жигулёвского пива, больше по движению губ, чем по звуку, угадывал негромкий разговор красноармейцев, добродушно покрикивал:
      - Отставить матерки!
      К Саркисьяну подошли гулявшие под руку лейтенант Морозов с забинтованной рукой, только что освободившийся от дежурства по штабу бригады, и командир батареи зенитного полка, охранявшего завод. Они вместе учились в военном училище и неожиданно встретились на заводе.
      - Ну, товарищ старший лейтенант, теперь мы надолго с фронтом простились, сказал Морозов. - Пришло сегодня из штаба округа отношение, здесь не оставят, уйдём на переформирование куда-то северней Саратова, и пункт указали, я только забыл какой.
      Он рассмеялся, и Саркисьян тоже рассмеялся и потянулся всем телом.
      - Отпуск могут дать, - сказал Свистун, лейтенант-зенитчик, - особенно тебе, товарищ лейтенант, у тебя ведь незаживающее ранение.
      - Свободно могут, отпуск не проблема, - ответил Морозов, - командование не против, я разведал.
      - Мне-то уж не дадут, - сказал Свистун, - Сталинградский тракторный объект всесоюзного значения, - и вздохнул.
      Саркисьян подмигнул Морозову, посмотрел на краснощёкое лицо Свистуна,
      - А зачем вам отпуск, тут тебе не жизнь, а курорт: Волга рядом, каждый день на пляж ходишь, купаешься, арбузы кушаешь. - Он насмешливо относился к Свистуну, служившему в зенитном полку, охранявшему тыловой объект.
      - Да ну их, эти кавуны, - сказал Свистун, - обрыдли.
      - А девочки-зенитчицы, ты видал, у них какие? - спросил Морозов. - Полный комплект: дальномерщицы, прибористки, все почти десятилетку кончили, чистенькие, причёсанные, завитые, подворотнички беленькие; я пришёл на батарею и обмер прямо. Зачем тебе. Свистун, отпуск? Ты ещё в училище отличался.
      Свистун посмеялся коротеньким смешком и со сдержанностью удачливого мужчины, не желающего хвастать, опустил глаза и сказал:
      - Ну, это бросьте заливать!
      Морозов повернулся к Саркисьяну, понизив голос, проговорил:
      - Отдыхать, так отдыхать. Вот сдам дежурство и поедем в город. Товарищ старший лейтенант, зачем вы тут в глубоком тылу занятие затеяли? Все поехали. Подполковник с адъютантом рыбу ловят, комиссар письма пишет.
      - Пиво должны в заводскую столовую привезти, - сказал Саркисьян. - Мне заведующая объяснила.
      - Это толстая? - спросил Морозов.
      - Хорошая женщина Мария Фоминишна, всегда предупредит, когда пиво, сказал заводской старожил Свистун. - Вы имейте в виду, тут бочковое лучше бутылочного, а ценой дешевле.
      - Марусенька, - кивнул Саркисьян, и зубы, и белки его глаз засверкали - В восемнадцать ноль-ноль она освободится, гулять пойдем, а пока я принял решение занятия проводить.
      - Она совсем пожилая, товарищ старший лейтенант, - сказал с укором Морозов, - ей не меньше как тридцать лет.
      - Та ещё с добрым гаком, - добавил Свистун. Разговор этот происходил в три часа пополудни жаркого и спокойного воскресного дня, и могли ли предполагать участники этого разговора, что через час именно им, и никому иному, суждено будет первыми встретить удар немецкой танковой колонны, что тяжёлые миномёты Саркисьяна и длинноствольные зенитные пушки Свистуна возвестят начало великого сталинградского сражения.
      Поговорив ещё немного, они разошлись, условившись встртиться через два часа в заводской столовой, попить пива и на машине поехать в город смотреть кино; машину давал Саркисьян, а горючее для поездки имелось у Свистуна.
      - Проблему горючего здесь не трудно решить, - сказан Морозов, любивший ещё в училище употреблять учёные обороты.
      Но Саркисьяну уже не пришлось встретиться с Морозовым и Свистуном. Вечером этого же дня убитый лейтенант Морозов лежал, полузасыпанный землёй, с разможжённой головой и развороченной грудью, а Свистун держал тридцатичасовой бой% часть могучих длинноствольных и скорострельных зенитных пушек била по немецким танкам, а остальные, раскаленные боем, среди пыли, дыма и пламени отражали налёты бомбардировщиков. В этом бою батарея потеряла связь со штабом, и командиру зенитного полка подполковнику Герману казалось, что скрытые в чёрном дыму пушки Свистуна давно уже погибли со всеми расчётами, он лишь по слуху, сквозь дым и земной туман, узнавал, что батарея Свистуна продолжает драться. В этом бою были убиты многие девушки - прибористки и дальномерщицы, о которых днём говорили лейтенанты, и самого Свистуна выволокли на плащ палатке с тяжёлой раной в живот и с обгоревшим лицом.
      Но в ту минуту, когда старые друзья, Морозов и Свистун, обнявшись, пошли к заводу, посмеиваясь, вспоминали училищную старину, а Саркисьян продолжал с довольным и важным лицом прохаживаться между ведущими занятия миномётными расчётами, мир и тишина царили в небе и на земле.
      Подносчики мин первыми заметили немецкие самолёты.
      - Гляди, гляди? - закричал один - Как мураши! Все небо, и с Волги, и отовсюду
      - На нас идут, ну, накрылись мы!
      Завыли заводские сирены, но их пронзительный вой заглох в густом, заполнившем небо гуле моторов.
      Красноармейцы, подняв головы, следили за движением черной тучи. Опытные глаза фронтовых солдат определили в хаосе движения, что главный удар немцы наносят по городу
      - Во, во разворачиваются, гады... Пошли вниз, пикировает, пикировает... Пускают, пускают?
      И действительно, послышался безрадостный, ледяной свист - и глухие утробные взрывы слились в один мощный звук, от которого заходила земля.
      Пронзительно крикнул живой молодой голос.
      - Эй, смотри, смотри, часть сюда заворачивает, эти на нас идут?
      Красноармейцы врассыпную побежали по щелям, ямам, овражкам, залегли, прикрывая головы, придерживая пилотки, точно в пилотках и было спасение от фугасных бомб Зенитные пушки открыли огонь.
      Загремели вразнобой падавшие между цехами бомбы.
      Тотчас за первым заходом на заводы самолеты совершили второй, за вторым третий.
      Саркисьян, так внезапно перешедший от тыловых мыслей о пиве и вечерней прогулке в город к суровой действительности войны несколько мгновений озирался по сторонам. Он в душе боялся бомбовозов и всегда терялся во время воздушных налетов, с тяжёлой сердечной тоской глядел на немецкие самолёты - где высмотрели себе жертву, куда прянут? Он говорил о немецких воздушных бомбежках "Это не война, это хулиганство".
      Бой на земле? В таком бою он чувствовал себя сильным, злым, хитрым, в борьбе с наземным врагом не было отвратительного чувства обнаженной головы...
      - По местам! - крикнул он, гася в сердитом крике тревогу сердца.
      Немецкие эскадрильи, отбомбившись, ушли, а новые еще не подходили, лишь дым быстро сносило ветром к Волге. С юга слышался то нараставший то утихавший гул зенитной артиллерии, и все небо над городом было в облачках зенитных разрывов и в полупрозрачной дымке нарождавшихся по жаров - сотни разъярённых и ядовитых двухмоторных насекомых высокой, беспорядочной тучей кружились над Сталинградом. Их атаковали советские истребители. Красноармейцы вылезли из ям, пошли к миномётам, не отряхивая с себя земли, зная, что через несколько минут снова придётся кидаться к щелям. Все головы были повернуты к городу, все глаза были устремлены на небо Саркисьян, оттопырив губы и ещё больше округлив глаза, несколько раз тревожно оглянулся. К рычащему грохоту, стоящему в воздухе, казалось,примешивалось чуть слышное, хорошо знакомое ему железное, жёсткое мурлыкание.
      - Ты не слышишь? - спросил он нахмуренного, но неизменно румяного сержанта Генералова
      Генералов мотнул головой и, матеря авиацию противника, указал на небо:
      - Вот летят, опять сюда, на заводы.
      Но Саркисьян уже не глядел вверх, не слушал плотной и дружной вновь поднимавшейся пальбы зенитных орудии, оборонявших завод. Вытягивая шею, становясь на носки, он всматривался в противоположную городу сторону - на северном крае широкого оврага, шедшего к Волге, среди серых, пыльных лап густого кустарника, казалось ему, шевелился угрюмый и низкий лоб тяжёлого танка...
      - Товарищ старшин лейтенант, хоронитесь, разворачиваются, - указывая на небо, предупредил его Генералов. Саркисьян нетерпеливо отмахнулся рукой.
      - Послушай, дорогой, - сказал он, - беги к оврагу, посмотри, что за машины, - и толкнул легонько Генералова в спину - Только быстро, быстро слетай, как орёл!
      Он приказал командирам взводов приготовиться к боевой стрельбе по краю оврага, а сам полез по лесенке-стремянке на крышу старенького, брошенного жильцами домика.
      С этой поросшей зелёным мхом крыши хорошо были видны сараи, огороды, пустая дорога, многочисленные тропки, ведущие к оврагу, да и сам овраг и всё, что было по другую сторону его. Саркисьян видел, как танки, их было не меньше тридцати, показалось ему, шли колонной по широкой жёлтой дороге в сторону завода.
      Они были далеко, и он не мог различить ни их окраски, ни знаков, изображённых на них, - видимо, пыль густо лежала на броне, да и пыль, поднятая гусеницами при движении, набегала, подхваченная ветром, и закрывала машины.
      Он видел, как Генералов то бегом, то скорым шагом приближался к оврагу. Конечно, то шли из Камышина наши танковые резервы? Ведь утром командир бригады, приехав т штаба фронта, рассказывал при Саркисьяне, что немцы стали на Дону и, видимо, не скоро соберутся с силой форсировать широкую водную преграду. И всё же он испытывал недоверие к выходившим к оврагу машинам.
      Им владело то постоянное недоверчивое, напряжённое чувство человека переднего края, в чью кровь уже вошло всегда и всюду прислушиваться к шорохам ночных шагов и едва различимому шуму моторов, с живой любознательностью всматриваться в пыляший по просёлку грузовик, пытливо разглядывать контуры одиночного самолёта, низко летящего над железной дорогой, вдруг остановившись, затаив дыхание, смотреть на идущих полем людей.
      Со стороны деревушки Лотошинские Сады, куда накануне Саркисьян ходил есть виноград, поднималась пыль, а из садика у берега речушки Мокрая Мечетка, где располагались истребительный батальон и отряды заводскою народного ополчения, послышались частые, но неясные винтовочные выстрелы и несколько коротких пулемётных очередей. Видимо, заводские ополченцы открыли огонь. По ком это стреляли они?
      Внезапно Саркисьян увидел среди кустарника и бурьяна на той стороне оврага сверкающий, прерывистый огонь пулемёта, до уха его дошла пунктирная скрежещущая очередь, и этот огонь и звуки сразу связались с Генераловым, тот замахал руками, исчез в овраге и через минуту, уже пригнувшись, бросаясь то вправо, то влево, припадая на миг и вновь вскакивая, бежал по тропинке. Он остановился на секунду и раскатистым голосом закричал:
      - П-р р о тивник?
      Его слова уж не были нужны, весь вид его, каждое движение говорило о том, что к Тракторному заводу подходили немецкие танки.
      И тотчас Саркисьян, стоя на своей замшелой крыше, маленький и величественный, приветствуя свою суровую судьбу, хриплым, ликующим голосом заорал команду, не предусмотренную никаким уставом.
      - Дивизион, по фашистским бл... огонь!
      На этом окончилась короткая тыловая жизнь выведенного на отдых дивизиона он снова начал войну.
      Пулемётный и винтовочный огонь ополченцев и внезапный залп тяжелых минометов остановили движение немцев, искавших перехода через овраг. Этим была проложена первая линия советской обороны на приволжском северном участке Сталинградского фронта..
      Крымов писал брату письмо, задумываясь время от времени и переносясь мыслями на Урал, где он никогда не был. В его воображении рисовались картины, составленные из всего того, что он читал и слышал об Урале. В этих картинах наличествовали гранитные горные склоны, поросшие начинавшей желтеть берёзкой, тихие озёра, окружённые вековыми соснами, залитые светом цехи машиностроительных гигантов, асфальтированные улицы Свердловска, пещеры, где среди тёмных масс породы поблёскивали всеми цветами радуги самоцветы. Домик, в котором жил брат, представлялся ему расположенным в месте, где одновременно были и озёра, и горные пещеры, и асфальтированные улицы, и огромные заводские цехи.
      Крымову представлялось, что место, где живёт брат, необычайно хорошее, тихое, спокойное.
      - Товарищ комиссар, противник! - крикнул, вбежавший в комнату политрук. И сразу комнатка комиссара, которую ординарец старался обставить поуютней, и мысли о брате, об уральских лесах и озёрах исчезли, испарились, как испаряется лёгкая капля, упавшая на раскалённый чугун!
      Война бушевала в мире, и возвращение к войне было просто и естественно, как естественно утреннее пробуждение.
      Через несколько минут Крымов был уже на пустыре, где завязался бой с немецкими танками.
      Резким голосом он крикнул Саркисьяну:
      - Доложите, что происходит!
      Саркисьян, разгорячённый удачной стрельбой по немецким танкам, налитый красно-синим румянцем, ответил:
      - Товарищ комиссар, веду огонь по прорвавшейся танковой группе противника. Подбил две тяжёлые машины!
      Он подумал, что неплохо бы получить справку от адъютанта бригады о том, что танки подбиты его дивизионом. Ведь на Дону был случай, когда за подбитую Саркисьяном самоходку благодарность получила артбатарея...
      Но поглядев на лицо Крымова, он забыл сразу про свои житейские мысли, никогда, даже в самые трудные, боевые времена не видел он такого лица у комиссара.
      Немцы вышли на берег Волги, на окраину Сталинграда, да не на окраину, они вторглись в сердце Сталинграда, - заводы были сердцем Сталинграда!
      Над Волгой во всю ширь неба выли моторы немецких самолётов, их унылое и грозное гудение заполняло пространство, и ужасная связь возникла между ними и скрежещущими на земле танками. Эта связь врагов в воздухе с врагами на земле ширилась, множилась, крепла. Не было задачи важней, чем эта: остановить, задержать немцев, порвать их связь!
      В эти минуты Крымова охватило состояние высшего напряжения всех душевных сил, состояние, подобное вдохновению. Дело было не только в решимости отдать свою жизнь, дело было в страстном, трудовом порыве вложить с наибольшим смыслом все свои силы в борьбу.
      - Протяните провод вон к тому домику, - указал он помощнику начальника штаба, и тут же спросил Саркисьяна: - Сообщите, сколько у вас боеприпасов?
      Он выслушал Саркисьяна и ответил:
      - Очень хорошо. Расстояние до склада велико. Мы ведь не будем оттягиваться, значит, подтянем к огневым боеприпасы.
      Красноармеец-заряжающий мельком поглядел на Крымова и сказал:
      - Верно, товарищ комиссар, оттягиваться вроде некуда, - и махнул рукой в сторону Волги.
      Быстрые взгляды, короткие слова, которыми Крымов обменивался с красноармейцами миномётчиками, подтверждали связь, общность между комиссаром и бойцами.
      Он обратился к подбежавшему к нему адъютанту штаба бригады и сказал:
      - Немедленно поднимите всех работников штаба, хозчасть на подноску мин, подносчики не справляются.
      Он улыбнулся красноармейцу-миномётчику и сказал ему:
      - На посту, Сазонов?
      - Не хотелось мне оставаться на Дону, помните, товарищ комиссар?
      - Помню, как же, - ответил Крымов. Красноармеец, слышавший разговор комиссара с заряжающим, ответил:
      - Оттягиваться, товарищ комиссар, некуда, надо подтягиваться.
      Красноармеец что-то ещё сказал Крымову, но тот не услышал. В хаосе звуков смешивались выстрелы, разрывы немецких снарядов и близкий грохот разрывов тяжелых авиационных бомб.
      Крымов приказал связному передать записку командиру зенитного полка. В этой записке он писал, что в непосредственной близости от завода появились немецкие танки и зенитчикам нужно немедленно ввязаться в наземный бой, установить связь с противотанковой бригадой. Но не успел связной добежать с запиской до штаба зенитного полка, как могучие, быстрые удары зенитных пушек оповестили о том, что расчёты и командиры батарей заметили наземные цели, открыли огонь по танкам.
      Десятки людей видели комиссара, быстро переходящего от одного миномётного расчета к другому, десятки, сотни красноармейских глаз по-разному, мельком, медленно, возбуждённо, спокойно, задумчиво, задорно встречались с глазами Крымова.
      Наводчик взглянет после удачного выстрела, подносчик, ещё не разогнув спины, посмотрит снизу вверх, утрёт пот, разогнётся, командир расчёта торопливо козырнёт и ответит на быстрый вопрос комиссара, старшина-связист оторвётся от телефонной трубки, протянет её комиссару.
      Миномётчики вели бой с немецкими танками на окраине Тракторного завода. Они переживали близость смерти, страх и напряжение боя, их радовала меткость и скорость стрельбы, которую они вели, они следили за поведением немцев, начавших пристреливать из орудий их огневые позиции, следили за движением самолетов в сторону заводов; их тревожили ненадёжность неглубоких учебных щелей, неполадки в стрельбе; минометчики не заглядывали вперёд и не задумывались о далеком будущем - пролетел бы мимо немецкий снаряд, успеть бы упасть на землю при разрыве. Но было в этом внезапном бое что-то, отличавшее его от прошедших степных боёв. То не было чувство досады людей, жаждавших хотя бы короткого отдыха и вновь, не отдохнув, начавших воевать Война не выпускала их, она настигла их снова здесь, на берегу Волги, у стен огромного завода. Враг настиг их на границе казахских степей, в низовьях Волги. И это наполнило их чувством тоски, тревоги и горя.
      Крымов чувствовал силу, крепость связи между людьми, ответственными за первые минуты я часы Сталинградского боя. Все распоряжения, которые он отдавал, все слова его были направлены на установление не только боевого взаимодействия между расчётами, между огневиками и управленцами, между штабом и отдельными подразделениями, между бригадой, зенитчиками, ополченцами, штабом фронта, - но и того внутреннего душевного взаимодействия, внутренней душевной связи, которые важны и нужны в бою и без которых немыслим счастливый исход боя Он, комиссар Крымов, знал это на опыте боевых успехов и тяжёлых неудач в пору отступления.
      Вскоре, проведённый по указанию Крымова, телефонный провод соединил штаб бригады со штабом зенитного полка, наладилась связь со штабом заводского ополчения, учебным танковым батальоном.
      Телефонист то и дело передавал Крымову телефонную трубку, и спокойный, внятный голос комиссара слышали в миномётных, артиллерийских, танковых подразделениях.
      - Товарищ комиссар! - говорил, вбегая в штаб бригады, командир пулемётного взвода Волков - У меня ленты на исходе, ведь в резерв уходили, не думали даже, что придётся в бой ввязываться.
      - Пошлите людей в штаб полка ополчения, я договорился с командиром, дадут вам патронов.
      Звонил телефон, и Крымов говорил в трубку:
      - Окапывайтесь основательно, никаких временных укрытий, дело завязалось всерьёз, надолго.
      Да, боевая связь между советскими людьми, которую немцы думали - нарушить и парализовать внезапным ударом с воздуха и с земли, не была нарушена, не ослабела.
      Немецкие танкисты на своём пути к Сталинграду внушали ужас всем случайным встречным. Они были уверены, что на переправах и на заводе вблизи объятого пламенем города их внезапное вторжение вызовет ещё больший ужас и растерянность. Но их самих поразил внезапностью плотный, дружный и мощный огонь тяжёлого дивизиона. Когда после прямых попаданий загорелись две выведенные из строя машины, командованию группы прорыва стало ясно советские войска не были застигнуты врасплох, они уже знали о движении немецкой танковой группы, угадали место выхода танков к Тракторному заводу и северным переправам, заранее подготовив мощный огневой заслон.
      Командующий немецкой танковой группой тотчас же радировал в высший штаб. Обдумав обстановку, он отдал приказ танкам и мотопехоте закрепиться, завязать огневой бой с советскими войсками.
      Очевидно, что некоторые события в мирной жизни или на войне содержат в себе элементы случая, счастливого или несчастного. Но значение всякого события может быть правильно понято и оценено тогда, когда из него извлекают сущность, выражающую основную закономерность времени, а случайности, счастливые они или несчастные, отводятся на второй план - они не в состоянии влиять на общий ход вещей, они не определяют главного значения происходящего.
      Для немцев подходила пора, когда закон жизни и войны перестал складывать в победную, сокрушающую противника ударную силу миллионы усилий немецкого тыла и немецкой армии. Для немцев подходила пора, когда счастливые случайности уже не вели к успеху, а бесследно исчезали, подобно дыму, тающему в воздухе, когда несчастные случайности, как бы мелки они ни были, влекли за собой тяжелые и длительные последствия.