Виктор Павлович поднялся на второй этаж: и там побывали посетители, двери комнат оказались распахнутыми.
      Лишь его комната была заперта, уезжая, Людмила Николаевна завалила узенький коридор поломанными стульями, старыми вёдрами, а дверь замаскировала листами фанеры.
      Он долго разбирал баррикаду, чтобы расчистить вход, шумел, грохотал и, наконец, открыл дверь ключом: вид нетронутой комнаты удивил его больше, чем разор, царивший вокруг; показалось, прошла всего неделя с того последнего предвоенного воскресенья.
      На столе лежали рассыпанные шахматы. Высохшие цветы лежали вокруг вазы ровным кругом голубовато-серого праха, а шершавые стебли торчали пыльным веником из сухого синего стекла...
      Сидя у стола в то далёкое, последнее предвоенное воскресенье, Штрум обдумывал перед сном тревожившую его тогда проблему. Проблема была решена и не волновала его, эту работу он написал и напечатал в Казани, и. авторские экземпляры были подарены коллегам... А воспоминание об этом ушедшем мирном воскресенье стало тревожно, невыносимо печально...
      Он снял пиджак, положил портфель на стол и спустился вниз. Деревянная лестница скрипела под ногами, обычно Людмила слышала этот скрип и опрашивала из своей комнаты:
      - Ты куда, Витя?
      Но теперь никто не слышал его шагов - дом был пуст.
      Вдруг зашумел дождь, в безветренном воздухе щедро и густо падали крупные капли воды, а заходившее солнце продолжало светить, и, проносясь сквозь полосу косых лучей, капли вспыхивали и вновь гасли. Туча была невелика, она шла над домом, и виден был дымный край дождя, плавно уходивший в сторону леса. Звук падающих капель ещё не успел утомить ухо и потому не сливался в монотонный шум, а гремел многоголосо, словно каждая капля была старательным, страстным музыкантом, которому суждено сыграть в жизни одну единственную ноту. И капли шуршали, падали на землю, дробясь меж шелковистых еловых игл, звонко ударяли по тугим листьям лопуха, глухо стучали о деревянные ступени крыльца, били в тысячи барабанов по берёзовым и липовым листьям, гремели железным бубном крыши...
      Дождь прошил, и чудная тишина встала над землёй. Штрум вышел в сад влажный воздух был тёпел и чист, и каждый лист дерева, каждый лист клубники украсился водяной каплей, и каждая водяная капля, словно икринка, готовая выпустить малька, таила свет солнца, и ему казалось, что где-то в самой глубине его груди вызрела и заблестела такая же полновесная дождевая капля, живой, блестящий малек, и он стал ходить по саду, поражаясь и радуясь великому благу, которое выпало ему, - жить на земле человеком.
      Солнце уже садилось, сумрак лег на деревья, а сверкающая капля в груди не хотела гаснуть вместе с дневным светом, всё разгоралась...
      Он поднялся наверх, раскрыл портфель, стал искать в нём свечу, нащупал бумажный пакет и вспомнил, что этот пакет передал ему вчера Новиков Штрум забыл о нём, так пакет и пролежал нераскрытым в портфеле.
      Штрум нашел свечу, завесил окно одеялом. При свете свечи в комнате стало особенно спокойно.
      Он разделся и лёг в постель, раскрыл пакет, присланный из Сталинграда. На запачканном листе было написано твёрдым, чётким почерком "Виктору Павловичу Штруму" и адрес.
      Он узнал почерк матери, отбросил одеяло и начал одеваться, точно его из темноты позвал спокойный, внятный голос.
      Штрум сел за стол и перелистал письмо - это были записи, которые вела Анна Семёновна с первых дней войны до дня нависшей над ней неминуемой гибели за проволокой еврейского гетто, устроенного гитлеровцами. Это было её прощание с сыном...
      Исчезло ощущение времени. Он даже не спросил: себя, как эта тетрадь попала в Сталинград, через линию фронта...
      Он встал из-за стола, сбросил маскировку и раскрыл окно. Белое утреннее солнце стояло над ёлкой у забора, весь сад был в росе, казалось, что листья, цветы, трава густо осыпаны колючим толчёным стеклом. Деревья в саду то поочерёдно, то все залпом взрывались от птичьего крика.
      Виктор Павлович подошел к зеркалу, висевшему на стене, - он думал, что увидит осунувшееся лицо с трясущимися губами, но лицо его было совершенно таким же, каким оно было вчера.
      Он вслух сказал:
      - Вот и всё.
      Ему захотелось есть, и он отломил кусок хлеба, медленно, тяжело стал его жевать, сосредоточенно глядя на кручёную розовую нитку, дрожавшую над краем одеяла.
      "Её точно раскачивает солнечный свет", - подумал он.
      В понедельник ночью Штрум сидел в темноте на диване в своей московской квартире и смотрел в открытое, незатемненное окно. Внезапно завыли сирены, и небо осветилось светом прожекторов.
      Вскоре сирены затихли, и стало слышно, как немногочисленные жильцы дома, неторопливо шаркая в темноте ногами, опускались по лестнице. С улицы доносился сердитый голос.
      - Зачем стоять во дворе, гражданки, в бомбоубежище культурно, все приготовлено: и вода кипяченая, и койки, и скамьи.
      Но, видимо, опытные жильцы не хотели душной ночью уходить в подвал, не убедившись, что действительно начался налёт.
      Перекликались дети, чей-то недовольный голос проговорил:
      - Опять ложная тревога, спать людям не дают! Издали послышался грохот орудий зенитной обороны.
      И вдруг явственно стал слышен негромкий, нудный звук авиационного мотора. Пронзительно загудели в небе ночные советские истребители. Во дворе зашумели сразу, где-то гулко ударило, снова началась зенитная стрельба. Но в промежутках между выстрелами уже не слышались голоса людей.
      Жизнь втекла в бомбоубежище; в домах, во дворах не осталось людей, а наверху голубые метлы - прожектора - усердно и бесшумно мели ночное облачное небо.
      "Вот и хорошо, я совсем один", - подумал Штрум.
      Прошёл час, и Штрум всё сидел и глядел в окно, напряжённо наморщив брови, не меняя позы, как во сне, слушал грохот орудий, гул бомбёжки.
      Наступила тишина, видимо налёт кончился, опять зашумели люди, выходившие из бомбоубежища, стало темно, погасли прожектора.
      Вдруг послышался продолжительный и резкий телефонный звонок. Не зажигая света, Штрум подошёл к телефону - телефонистка предупредила, что будет говорить Челябинск. Он сперва подумал, что произошло недоразумение, и хотел повесить трубку. Но оказалось не так, говорил инженер Крымов, с которым он виделся у Постоева. Слышимость была отличная. Крымов сперва извинился, что потревожил Штрума ночью.
      - Я не сплю, - оказал Штрум.
      Дело было в том, что на заводе устанавливается совершенно новая контрольная электронная аппаратура, - возникли большие трудности с введением её в действие, это замедляет производственный процесс. Крымов просил Штрума прислать одного из своих научных сотрудников - ведь лаборатория Штрума разрабатывала принципы, определяющие работу этой аппаратуры. На рассвете товарищ может вылететь заводским самолётом - правда, полёт предстоит тяжёлый, машина не пассажирская, будет завалена грузами. Уполномоченный завода предупреждён. Если Штрум согласится, то за товарищем, который полетит, заедут на автомобиле, нужно только предупредить представителя завода по телефону.
      Штрум ответил, что все научные сотрудники его находятся в Казани, в Москве никого нет. Крымов стал просить Штрума послать телеграмму в Казань, дело срочное, сложное; проконсультировать его может лишь человек, хорошо знакомый с теорией вопроса.
      Штрум на мгновение задумался.
      - Алло, Виктор Павлович, вы слышите меня? - спросил: Крымов.
      - Дайте мне телефон вашего представителя, - сказал: Штрум, - я сам полечу, вечером увидимся с вами.
      Он позвонил представителю завода, сказал: ему свой адрес, предупредил, что возьмёт с собой в самолёт два чемодана, так как из Челябинска будет возвращаться не в Москву, а в Казань.
      Они условились о встрече, машина заедет за Штрумом в пять часов утра.
      Штрум подошёл к окну, посмотрел на часы - было без четверти четыре.
      Во тьме мелькнул луч прожектора, и Штрум следил за ним - исчезнет ли он так же внезапно, как появился, среди чёрного мрака. Луч задрожал, метнулся вправо, влево и замер вертикальным голубым столбом между тьмой земли и тьмой неба.
      Около трёх недель длилось сражение на западном берегу Дона. На первом этапе этих боёв немцы пытались вырваться к Дону и окружить дивизии, оборонявшиеся на фронте Клетская, Суровикино, Суворовская.
      В случае успеха немецкое наступление должно было развиваться на восток от Дона непосредственно на Сталинград. Несмотря на превосходство сил, несмотря на отдельные вклинения в нашу оборону, противнику операция не удалась. Бой, завязавшиеся 23 июля, приняли затяжной характер, в них втянулись большие силы немцев. Советские атаки парализовали продвижение немецких танков и мотопехоты.
      Тогда немцы нанесли удар по Сталинграду с юго-запада.
      Но и это наступление не имело успеха. Войска Красной Армии проявили железную стойкость.
      Тогда немецкое командование решило нанести в направлении Сталинграда одновременные концентрические удары с севера и с юга.
      В новом наступлении немцы создали двойное численное превосходство в живой силе и несколько большее в танках, артиллерии и миномётах. Это помогло им достичь тактического успеха.
      Начав наступать 7 августа, войска Паулюса 9 августа широким фронтом вышли на правый берег Дона, окружая советские части. На западном Донском плацдарме создалась чрезвычайно напряжённая обстановка.
      Войска Красной Армии начали отход на восточный берег Дона.
      В начале августа 1942 года противотанковая бригада, где служил Крымов, понеся в боях большие потери, была по приказу высшего командования снята с фронта и отправлена в Сталинград на переформирование.
      5 августа штаб и основные подразделения бригады переправились через Дон в район станицы Качалинской и двинулись к указанному командованием месту сосредоточения - на северной окраине Сталинградского тракторного завода.
      Крымов, проводив бригаду до переправы и простившись с комбригом, поехал в штаб правофланговой армии Сталинградского фронта - он должен был встретиться там с командиром миномётного дивизиона Саркисьяном и сопровождать дивизион на марше.
      Тяжёлый миномётный дивизион задержался из-за того, что ночью немецкая бомба разбила бензоцистерну, и машины, готовые к отправке, остались без горючего. Саркисьян должен был заехать в штаб за нарядом на бензин.
      Желая сократить путь, Крымов поехал просёлком, но, зная по опыту, как трудно ориентироваться в степи, он то и дело останавливал машину и зорко всматривался, чтобы не запутаться в паутине степных дорог и дорожек. Немцы могли быть близко!
      Это происходило именно в те дни, когда войска Сталинградского фронта по приказу командования отходили на восточный берег Дона; прорывавшиеся на флангах немецкие танки вышли в двух местах к переправам и пытались отрезать оставшиеся на западном Донском плацдарме дивизии.
      По некоторым признакам Крымов понял, что штаб недалеко - вдоль дороги тянулась шестовка, проехал связной броневик, обгоняя его, промчался "зис-101" в жёлтых яблоках и запятых на мятых боках, а следом за ним зелёная "эмка" С простреленным боковым стеклом.
      Крымов велел Семёнову ехать следом, и тот то въезжал в пыльное облако, поднятое передними машинами, то отставал немного. Они видели, как поднялся шлагбаум, пропуская машины. Крымов предъявил часовому удостоверение и, пока тот медленно переворачивал странички, спросил:
      - Не здесь ли штаб армии?
      
      Точно, штаб армии, - ответил часовой, возвращая удостоверение, и улыбнулся Крымову, зная, какое удовольствие испытывают люди, находя в суматохе войны то, что ищут.
      Крымов оставил машину у шлагбаума, сделанного из осиновой жерди, и, ступая по глубокому, греющему через сапог горячему песку, пошёл в деревню.
      Он направился к столовой, зная, что в обеденный час здесь легче всего встретить нужных людей. Он уже давно заметил, что за год на войне чётко сложился штабной быт, схожий во многих армиях, в которых пришлось ему побывать.
      Он шутя говорил, что штаб фронта живёт, как столица союзной республики, штаб армии имеет свой сложившийся областной уклад, штаб дивизии - районный, полка - сельский, а батальоны и роты живут по закону полевых станов, в бессонной лихорадке рабочей страды.
      В столовой шли сборы в дорогу. Официантки укладывали в солому тарелки и чашки, а писарь АХО сложил в железный ящик талоны обеденных карточек и корешки продовольственных аттестатов.
      В дверях столовой, помещавшейся в школе, стояли несколько штабных командиров и политработников, ожидавших сухого пайка. Парты, вынесенные из классов, занимали почти половину двора, за одной партой сидел рябой капитан и сворачивал папиросу. Напротив него стояла классная доска, и так как в Донской степи уж долго не было дождя, арифметические вычисления школьников были довольно ясно видны на доске. Собравшиеся у столовой командиры, не обращая внимания на вновь подошедшего, слушали рассказ молодого черноволосого политрука. Он, судя по всему, только что вернулся из поездки на передовую, ибо всё существо его, как всегда это бывает с людьми, вышедшими в безопасное место из-под огня, выражало сдержанное счастье. Он говорил возбуждённым, радостным голосом, противоречащим своим выражением печальным вещам, о которых шел разговор:
      - Над боевыми порядками "мессера" на бреющем ходят, колёсами цепляют по голове. Есть подразделения - дерутся замечательно, например, в одной противотанковой батарее все расчёты погибли до последнего человека, и никто не ушёл, да что, когда прорыв...
      - Факты героизма привезли? - строго спросил: батальонный комиссар, видимо заведовавший отделом информации.
      - Конечно, - ответил политрук и похлопал рукой по полевой сумке. - Самого чуть не убило, когда лазил к командиру батареи. Хорошо, что застал вас. А мешок мой в машину никто не положил, забыли, конечно. И сухой паек на меня не выписали. Товарищи, эх!
      - Ну, а вообще? - спросил: небритый в интендантской зелёной фуражке.
      - Вообще? - политрук махнул рукой. Крымов облизнул губы и, зевнув от злого волнения, сказал:
      - Вы, старший политрук, так рассказываете о гибели артиллерийских расчётов и об отступлении, словно вы турист с Марса, прилетели посмотреть и обратно на Марс улетите.
      Политрук не вспылил, как ожидал Крымов, а заморгал глазами, покраснел и пробормотал:
      - Да, собственно, я понимаю, я просто радовался, что наших политотдельцев застал, а не на попутных добираться... А мне, какое же мне веселье?
      Крымов, ожидавший грубости и готовый произнести безжалостное, резкое слово, смутился и миролюбиво сказал:
      - Я понимаю, что значит на попутных добираться...
      Он знал законы армейской жизни, знал, что мелочные интересы военного быта часто искупаются жертвой жизни, жертвой, совершаемой людьми со спокойной простотой, теми людьми, которые, покидая пылающий город, волнуясь, вспоминают о брошенной пачке табаку либо о мыльнице, оставшейся на кухонном окне.
      И всё же Крымову казалось, что естественное, привычное теперь стало немыслимо. Наступали решающие, роковые недели, быть может, дни.
      Он видел - отступление для многих стало привычкой. У отступления появился свой быт, к отступлению приспособились армейские пошивочные мастерские, хлебопекарни, военторги, столовые.
      Воздух вдруг заполнился гудением. Несколько голосов одновременно произнесли:
      - Наши, наши "илы" на штурмовку идут! К Крымову бежал, размахивая руками, командир дивизиона тяжёлых миномётов, малорослый, с массивными плечами старший лейтенант Саркисьян.
      - Товарищ комиссар, товарищ комиссар! - кричал он, хотя уж находился рядом с Крымовым.
      На лице Саркисьяна было выражение радости, которую испытывают дети, потерявшиеся в толпе и вдруг увидевшие обрадованное и рассерженное лицо матери.
      - Сердце мне предсказываю, - говорил он, улыбаясь всем своим тёмным широким лицом с толстыми чёрными бровями, - крутился всё время возле столовой!
      Саркисьян с утра приехал в штаб армии к начальнику отдела снабжения горючим, но тот неожиданно отказал ему в горючем.
      - Часть выведена во фронтовой резерв, - сказал: он, - вы от нас получили заправку и в армейских списках больше не числитесь, обращайтесь в ОСГ фронта.
      Саркисьян воспроизводил свой разговор с майором, начальником ОСГ, округлял глаза, выражал на лице ужас, просьбу, гнев.
      Но майор не внял просьбе...
      - Тогда я посмотрел на него вот так, - сказал: Саркисьян и показал, как он смотрел на начальника.
      В этом страстном, долгом, молчаливом взоре была вся история претензий человека переднего края к человеку армейского тыла.
      Они вместе пошли к начальнику ОСГ, и по дороге Саркисьян рассказал: о своих злоключениях.
      Когда бригада ушла, он с вечера занял оборону, хотя дивизион и находился далеко от линии фронта. И ему действительно пришлось ввязаться в бой - пехота оставила свои рубеж, и немецкий подвижной отряд натолкнулся на боевое охранение Саркисьяна. Он легко отразил атаку, так как располагал двумя "БК"1 мин для стопятимиллиметровых минометов.
      1 Боекомплект.
      Немцы потеряли две танкетки, бронетранспортёр и отошли. Только к двум часам ночи стрелковая часть заняла рубеж, и, не оставайся там Саркисьян, к подходу пехоты рубеж был бы в руках противника.
      Ночью немцы опять атаковали, и Саркисьян помог пехоте отбить противника и попросил у командира полка сто пятьдесят литров бензина. Но командир, на горе, оказался прижимистым товарищем - дал Саркисьяну семьдесят литров. На этом бензине Саркисьян со своими восемью машинами до брался до штаба армии, остановил дивизион в степи, в пяти километрах от восточной окраины станицы, занял оборону, а сам приехал в штаб хлопотать о горючем.
      - Ну вот, пришли, - сказал: он, указывая на белый домик, перед которым стояла обшарпанная полуторка, и, прижав кулаки к груди, молящим голосом произнес: - Я робею, товарищ комиссар. Я его только раздражать буду. Лучше уж вы сами, я возле столовой подожду.
      Он, видимо, действительно оробел, и Крымова рассмешили растерянные глаза Саркисьяна, чьей специальностью была стрельба из тяжёлых минометов по немецким танкам и мотопехоте.
      Начальник армейского ОСГ собирался в дорогу и наблюдал, как писарь обёртывал соломой керосиновую лампу, обвязывал бечёвкой розовые и желтые папки, набитые документами. На все доводы Крымова начальник отвечал вежливо но непоколебимо твердо.
      - Не могу, товарищ комиссар, я понимаю ваше положение, поймите меня, имею строгий приказ, за каждую каплю отвечаю вот этой головой.
      И похлопывал себя по лбу.
      Крымов, поняв, что начальника ОСГ ему не уговорить, сказал:
      - Хотя бы посоветуйте!
      Начальник ОСГ обрадовался, чувствуя, что настойчивый посетитель его сейчас оставит в покое.
      - Обратитесь к генералу, начальнику тыла. Он тут над всем хозяин. В тридцати километрах база армейского значения - ему только сказать нужно. Вот я вам покажу, как пройти, в конце улочки домик с голубыми ставнями, автоматчик стоит, сразу увидите.
      Провожая Крымова, он сказал:
      - Я бы с удовольствием выписал, но приказ есть приказ, даю только по квартальному лимиту, а вы у нас сняты, перешли на фронтовое обеспечение, как вышедшие в резерв, а талонов у вас тоже нет.
      - Резерв, резерв, дивизион на переднем крае держал ночью бой, - сказал: Крымов, которому показалось, что начальник ОСГ в последнюю минуту готов смягчиться и выпишет наряд.
      Но начальник ОСГ, считая, что с посетителем покончено, сказал: писарю:
      - И недели не пожили в человеческих условиях, а комендант на новом месте квартиры нам не даст, в блиндаже будем сидеть. Как последние люди во всём штабе.
      - В блиндаже, товарищ майор, спокойней от бомбёжки, - утешая начальника, сказал: писарь.
      Крымов пошёл к генералу. Автоматчик вызвал к дверям адъютанта, юношу в габардиновой гимнастёрке. Он выслушал Крымова, тряхнул русыми кудрями и сказал, что генерал сейчас отдыхает, всю ночь работал, лучше бы Крымову прийти, когда уже разместятся на новом положении.
      - Видите сами, - сказал: он, - мы уже упаковываемся, остаётся только телефон, на случай, если командующий с ВПУ позвонит.
      Крымов объяснил, что дело срочное - техника осталась без горючего, и адъютант, вздохнув, повел Крымова в дом.
      Глядя, как вестовой сворачивает ковёр, снимает с окон занавески, а завитая девушка укладывает посуду в чемодан, Крымов снова вернулся к печальным мыслям.
      Белые занавесочки, ковёр, серебряный подстаканник красная скатерть гостевали и в Тернополе, и в Коростышеве, и в Каневе на Днепре, чтобы вновь и вновь путешествовать в ящиках и чемоданах.
      - Ковёр у вас хороший, - сказал Крымов и усмехнулся
      ему, насколько слова, сказанные им, не соответствовали его мыслям.
      Адъютант показал на фанерную перегородку, за которой отдыхал начальник тыла.
      Завитая девушка, единственная в комнате говорившая полным голосом, сказала красноармейцу, паковавшему вещи:
      - Не кладите самовар под низ, помнётся, чайник в ящик надо класть, сколько раз говорилось, генерал уже замечания делал.
      Красноармеец посмотрел на неё тем особым, укоризненным и кротким взором, которым глядят пожилые крестьяне на городских красавиц, живущих нетрудной жизнью, и вздохнул.
      - Коля, - сказала: девушка адъютанту, - насчёт парикмахера не забудь, генерал перед дорогой бриться хотел.
      Крымов глядел на девушку, щёки её были румяны, плечи развиты, как у взрослой женщины, а круглые, по-апрельски синие глаза, маленький нос, пухлые губы казались совершенно детскими. Руки у неё были большие, трудовые, с красным маникюром на ногтях. Ей не шла щеголеватая суконная пилотка и завитые волосы, куда больше красил бы её ситцевый платочек, накинутый на светлые косы.
      В комнату вошёл, попыхивая трубкой, новый посетитель, капитан.
      - Ну как! - участливым шёпотом, точно справляясь о больном спросил он.
      - Я вам сказал, товарищ корреспондент, не раньше чем в четырнадцать ноль-ноль, - ответил адъютант.
      Вновь пришедший, внимательно и пристально вглядываясь в лицо Крымова, произнёс:
      - Товарищ Крымов!
      - Я.
      - Смотрю, как будто вы, - отрывисто, скороговоркой произнёс он - Меня вы, конечно, не помните, моя фамилия Болохин, вы просто меня не знали никогда. Помните, как на высших курсах профдвижения вы прочли две лекции "Версальский мир и рабочий класс Германии"?
      - В тридцать первом году, помню, конечно.
      - Потом в Институте журналистики вы делали доклад, стойте минуточку не то о революционных силах в Китае, не то о движении в Индии.
      - Верно, было, - смеясь от удовольствия, ответил Крымов.
      Болохин подмигнул и приложил палец к губам:
      - И, между нами говоря, вы тогда утверждали, что в Германии не будет фашизма, доказывали, как говорится, с цифрами в руках.
      Он рассмеялся и посмотрел на Крымова большими серо-голубыми глазами. Движения у него были быстрые, резкие, и голос у него был резкий.
      - Товарищ, вы бы потише, - сказал: адъютант.
      - Выйдем во двор, - сказал: Болохин, - тут скамеечка есть. Позовете нас, товарищ лейтенант, когда генерал проснётся?
      - Обязательно, - сказал: лейтенант, - только проснётся, позову. Вот скамеечка под деревом.
      Болохин работал в военной печати, знал многое. Он рассказал, что часа три назад был в штабе соседней армии.
      - Ну, как шестьдесят вторая? - спросил: Крымов.
      - Отступает за Дон, - сказал: Болохин, - дрались замечательно, держали, но фронт уж очень широк. Ну и отходит, с той только разницей, что отступать не научились, неловко, с нервами.
      - Вот, вот, это хорошо, что не научились, а здесь мы уж очень хорошо научились, спокойно, без нервов, - сердито сказал Крымов.
      - Да, - сказал: Болохин, - а были в шестьдесят второй дни, когда стояли, а немцы, как волна о камень, разбивались.
      Он некоторое время разглядывал Крымова, рассмеялся, пожал плечами, сказал:
      - Странно, ей-богу, странно!
      И Крымов понял, что Болохин вспомнил то время, когда совсем непохожий на сидевшего рядом с ним батальонного комиссара в запылённых сапогах и выцветшей пилотке человек приезжал делать студентам доклады о классовой борьбе в Индии, и афиша об этих докладах висела у входа в Политехнический музей.
      На крыльце появился адъютант.
      - Проходите, товарищ батальонный комиссар, я доложил генералу.
      Начальник тыла, немолодой широколицый человек, принял Крымова, готовясь бриться; подтяжки, точно врезанные в белое полотно сорочки, лежали на его широких плечах.
      - Слушаю вас, батальонный комиссар, - сказал: он и стал рассматривать бумаги на столе.
      Крымов начал докладывать своё дело, и, так как начальник тыла всё продолжал рассматривать бумаги, Крымов не знал, услышан ли его доклад, нужно ли закругляться или, наоборот, начинать сначала... Он в нерешительности замолчал, но начальник тыла сказал: ему.
      - Ну, дальше что?
      Так как генерал без френча казался человеком совсем домашнего вида, Крымов, глядя на его спину в подтяжках, забыл воинский порядок и сел на табурет. По-видимому, генерал, наклонившийся над столом, услышал это по скрипу табурета и, не дав досказать Крымову последних слов, перебил его вопросом:
      - Давно в армии, батальонный комиссар?
      Крымов, не сообразив, чем вызван вопрос генерала, подумал, что дело его идёт на лад.
      - Я участник гражданской войны, товарищ генерал. В это время адъютант внёс зеркало. Генерал, наклонившись, стал рассматривать свой подбородок.
      - Как там парикмахер? - спросил: он. - Или его тоже упаковали, паникёры?
      - Мастер ждёт, товарищ генерал, - ответил адъютант, - и вода горячая есть.
      - Так чего ж, пусть идёт.
      Продолжая глядеть в зеркало, он загадочно, зло и шутливо сказал:
      - Не видно, что вы в армии давно, я думал, вы из запаса: садитесь, а разрешения не просите. Невежливо!
      Таким голосом произнесённые слова оставляют подчинённых в смятении - они не знают, последует ли за этим грозный окрик: "Встать, кругом марш!", либо же ничего плохого не последует.
      Крымов поспешно встал и, стоя "каблуки вместе, носки врозь", ответил с тем упрямым, тяжёлым спокойствием, которое он знал в себе:
      - Виноват, товарищ генерал, но принимать командира, у которого седая голова, вот этак, повернувшись к нему спиной, тоже ведь невежливо.
      Начальник тыла быстро поднял голову и пристально несколько мгновений смотрел на Крымова.
      "Ну, пропал мой бензин", - подумал Крымов.
      Генерал ударил кулаком по столу и раскатисто крикнул;
      - Сомов!
      Парикмахер, входивший со своими инструментами, попятился, увидя красное от прилившей крови лицо начальника тыла...
      - Явился по вашему приказанию, - звонко произнёс адъютант и замер у двери - он тоже учуял бурю.
      Начальник тыла, пристально глядя на Крымова, сказал: тем негромким голосом, которым отдают беспощадные приказания:
      - Немедленно вызови Малинина и передай ему, пусть зальёт батальонному комиссару баки во всех машинах. Нет бензина - пусть из своих машин боевой части перельёт, а сам со своим бухгалтерским талмудом пешком идёт. Пока не выполнит, чтоб не смел уезжать на новое место. Живо, выполняй!
      Его суженные светлосерые глаза заглянули в самую глубину глаз Крымова, и много в этом взгляде было ума, души и лукавой хитрости.
      - Ладно, ладно, - усмехаясь, сказал: он, протягивая на прощание руку Сердитый на сердитого попал...- И вдруг тихо, с тоской проговорил: - Всё отходим, отходим, батальонный комиссар.
      Случается, что сперва долго не везёт человеку и даже самый малый пустяк не даётся ему, а затем наступает перелом: раз повезёт-то уж повезёт, и всё складывается само собой, словно судьба заранее подготавливает этому человеку удобные, быстрые и лёгкие решения всех его забот.
      Вот и Крымов, едва выйдя от генерала, встретил бежавшего к нему навстречу посыльного от начальника ОСГ. А едва он вышел от начальника ОСГ, держа в руке подписанную и оформленную в несколько минут накладную, и задумался, где же ему искать Саркисьяна, как увидел Саркисьяна. Старший лейтенант бежал к нему навстречу и спрашивал, блестя выпуклыми карими глазами:
      - Ну как, товарищ комиссар?
      Крымов передал ему наряд. Бензин за эти дни стал для Саркисьяна предметом мучения. Ему казалось, что учи он в своё время старательней математику, ему бы удалось решить неразрешимую задачу. Вместе со старшиной он исписал всю имевшуюся у него бумагу круглыми, большими цифрами, делил, множил, складывал килограммы, километры, бензобаки, вздыхая, утирая пот и морща лоб.
      - Ну, теперь живём, - хохоча, повторял он, рассматривая накладную.
      И самого Крымова на миг охватило "возбуждение отступления", чувство, которое он сразу же подмечал и не любил в других. Он знал лица людей, отходивших по приказу с линии огня, знал оживлённые глаза легко раненых, бредущих на законном основании из окопного пекла.
      Он отлично понимал деловитую суету людей, собиравшихся уходить по восточной дороге, тяжёлое чувство в сердце вдруг сменялось ощущением безопасности.
      Так от войны нельзя было уйти, она шла следом чёрной тенью, и чем быстрей уходили от неё, тем быстрей настигала она уходивших. Отступавшие вели за собой войну.
      Отступавшие войска приходили в тихие сады, мирные поля и сёла, радовались тишине и покою, а через час или через сутки чёрная пыль, пламя и грохот войны врывались следом за ними, война была прикована к войскам тяжёлой цепью, и отступление не могло порвать эту цепь - чем длинней, тем крепче и туже становилась она.
      Крымов поехал с Саркисьяном на западную окраину деревни, к балке, где остановился дивизион. Машины рассредоточились, стояли под склоном балки, замаскированные ветвями деревьев. Люди, казалось, бездеятельны и угрюмы, не видно было обычной деловитости солдат, умело и уверенно создающих на новом месте свой простой быт - соломенную постель, обед, занимающихся стиркой, бритьём, просмотром оружия.