Пани Юдита - Заявление о любви

Она оторвала уголок. Криво. Молоко неровной струйкой полилось в стакан. Она поставила его на стол.

— Начало второго. Ты еще долго?

— Не знаю. У меня столько работы…

Время ушло. Она упустила самые драгоценные мгновения — между двенадцатью и часом ночи, когда еще можно позвонить, выдержать два гудка, подождать две минуты, позвонить еще раз, услышать тот голос и с этим воспоминанием спокойно уснуть.

Время ушло.

— Пойду спать, — сообщила она жирному масляному пятну. — Спокойной ночи.

Когда разрезают веревку и укладывают на пол уже начавшее коченеть тело, она вдруг задумывается, в какой момент он решил снять лампу. И нет ли тут ошибки. Вот именно, что нет. Может, он думал, что такой хилый крючок не выдержит. Может, хотел всего лишь попробовать. Стакан молока по-прежнему на столе. Отпито лишь несколько глотков. В приоткрытое окно врывается морозный воздух.

Перед ней стоит полицейский. Она видит, как шевелятся его губы, но слов не понимает. Кирпичи камина образуют узоры, которых она раньше не замечала. Наверняка вьюшка не закрыта, поэтому так дует. Да еще окно, ну конечно же, все дело в окне.

Полицейский отходит в сторону. Врач, только что склонявшийся над телом ее мужа, подходит теперь к ней:

— Как вы себя чувствуете?

Узоры закопченных кирпичей образуют фигуру повешенного. Забавно, она никогда этого не замечала. Она пытается сфокусировать взгляд на враче. Кирпичи расплываются, повешенный исчезает. Лицо у доктора немного опухшее, прыщик под глазом можно выдавить. Или лучше прежде проколоть его иголкой? Такой маленький, противный жировичок…

Тело мужа уже на носилках.

— На вскрытие. Разумеется, на вскрытие. — Прыщик поворачивается к тем людям.

В профиль он напоминает бульдога. Щеки почти колышутся, а нос такой плоский, что, наверное, даже тени не отбрасывает.

Носилки исчезают, полицейские тоже. Бульдог превратился в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, и он с тревогой смотрит на нее. Вот только этот прыщ под глазом… Хорошо, что окно открыто…

— Перестань.

О, он еще «тыкать» ей будет, этот дурацкий бульдог, Сифилитическая Прыщавая Луна.

— Перестань же. Я знаю, как это бывает.

Знает он. Умник бульдожий. Доктор медицинских наук, второй разряд по повешенным и их супругам.

— Сейчас я сделаю тебе укол. Все будет хорошо.

Она не хочет, чтобы он ее колол. Не хочет, чтобы все было хорошо. Но руки беспомощно повисают, она не в силах двинуться. Прежде чем она успевает шевельнуть губами, чтобы буркнуть «нет», длинная иголка легко, словно в масло, входит в ее руку. Через толстый свитер, тот самый — старый, серо-голубой, связанный еще бабушкой.

— Двадцать минут второго, и что только я тут делаю?

— Двадцать минут первого.

Он отвернулся, синяя пижама исчезла за вечно перекошенной дверью.

— Спокойной ночи, — приглушенно донеслось с лестницы в пустоту коридора. — Не сиди долго.

— Не буду. Спокойной ночи.

Сигарета сползала с края пепельницы на скатерть. Она поднесла ее к губам и посмотрела на часы. Семнадцать минут первого.

Он заснет, заснет совсем скоро и даже не заметит, что ее нет. Даже не заметит, что ее нет рядом.

Не захочет, как прежде, подойти к телефону, чтобы услышать ее голос. А когда-то он так этого ждал. И она ждала. Каждый раз перед сном. Прежде.

Когда они еще не были женаты.

Таков уговор. В двенадцать. А теперь он спит.

Время ушло. Их время. Слишком поздно.

Она провела пальцем по дымоходу камина…

Так нельзя. Ее охватила усталость. Бесконечная усталость — вечное бегство от того, чтобы вместе лечь спать. От того, чтобы вместе сделать вид, будто еще есть время понежиться в постели. От совместных прогулок — потому что так положено, здоровый образ жизни. Прогулок, за которыми ничего не стоит. Все свершилось само собой. Сколько лет можно притворяться, что к утру тебе надо закончить срочную работу? Что ночью лучше всего работается? Потому что днем, сам понимаешь…

Она понимала, догадывалась, подозревала, что ему просто хочется побыть одному.

Дорога в ад, вымощенная благими намерениями…

Телефон соблазнял все сильнее. Позвонить! Позвонить хоть куда-нибудь, чтобы не чувствовать себя такой одинокой! Ни секунды больше здесь, в этом месте, где уже ничего…

Ложиться в одну постель, когда не осталось даже воспоминаний о любви. Невольная встреча двух чужих людей. Сквозь сон он поворачивался к ней и теплой сонной рукой привлекал к себе. По привычке.

А она замирала от отчаяния — не та рука, что прежде, хоть и та самая, не тот человек, что прежде, хоть и тот самый, — и адские врата распахивались все шире. Но можно ведь представлять, будто это совершенно чужой человек. Которого она никогда не любила. Который никогда не ждал ее звонка между двенадцатью и часом ночи.

Грех. Это и есть грех.

Наверху скрипнула дверь.

— Тебе обязательно ночью курить?

— Опять не спится? — Лучше уж спрашивать, чем отвечать. — Выпей молока.

Напряжение разливалось по комнате, словно лужа подсолнечного масла. Жирное, несводимое пятно.

— Это помогает. — Она постаралась, чтобы в голосе прозвучала забота. — Принести тебе?

— Почему ты не спишь по ночам? Нарочно?

Он сел рядом и взял листок бумаги, который только что держала она.

— Я тебе налью. — Она встала. Слишком быстро.

Надо быть внимательной. Надо постоянно за собой следить. Не слишком быстро, не сразу, не переусердствовать с заботой. Это выглядит подозрительно. Он может подумать, будто ей что-то от него нужно. Что она еще чего-то ждет. На самом деле все уже кончено. И она не доставит ему этого удовольствия.

Холодильник, пакет молока, нежирного, максимум полупроцентного. Отрезать уголок ножницами.

— Что ты там делаешь?

А голос? Какой у него голос? Грустный? Его голос больше не бывает грустным. Он лишен каких-либо эмоций.

— Ищу ножницы.

— В левом ящике — разве что ты, как всегда, не положила на место.

О, это уже лучше. Как всегда.

Можно больше не притворяться. Слегка надуться. Тосковать больше не придется. Можно потихоньку забывать. Прошлое не имеет значения. Существует только сегодня. Такое, какое есть.

Она оторвала уголок. Снова криво. Молоко неровной струйкой полилось в стакан.

Она поставила его на стол.

— Начало второго. Ты еще долго?

Любопытство, упрек? Боже, до чего же хочется сказать, как прежде: «А может, тебя это устраивает?» Но прежде у него загорались глаза, а голос становился бархатным, когда он произносил «не дождешься», подходил к ней сзади, брал в ладони ее лицо, нежно целовал. И больше не разрешал ей думать ни о чем, кроме того, что они рядом.

Но ее больше нет. Время ушло.

— Не знаю. Иди спать, — бросила она жирному масляному пятну. — Спокойной ночи.

В какой момент приходит мысль снять лампу? И нет ли тут ошибки? Вот именно, нет ли ошибки? Может, ей кажется, что такой хилый крючок не выдержит? Может, хочется всего лишь попробовать? Стакан молока по-прежнему стоит на столе. Отпито лишь несколько глотков. Он ушел. Она одна. И пусть она будет одна. Без всякого притворства. Это честно. Не грешно.

В приоткрытое окно врывается морозный воздух. Кирпичи расплываются, силуэт повешенного превращается в бульдога, а бульдог — в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, что с любовью смотрит на нее. Это уже навсегда. Она хочет протянуть к нему руки, но они беспомощно повисают.

ТЫ УРОНИЛА МЕСЯЦ

Моросило.

Единственное, что она любила в городе, — это вид мокрых деревьев, очертания которых в свете фонаря казались круглыми или овальными. Деревья сверкали, словно осыпанные серебром старинные елочные шары. Нереальные, сказочные, они будили воспоминания из очень далекого, дорогого прошлого…

Но не сейчас. Сейчас она почти ничего не видела, дождевая вода стекала по ее лицу. Все это не важно. Надо как можно быстрее добраться до дома. Стоит только пересечь улицу — и она, возможно, еще успеет на последнюю электричку. Побыстрее бы преодолеть подземный переход. Бездомные и пьяные обитатели пригородного вокзала пугали ее.

Поезда пока не видно.

Она выбежала на дорогу. Следы болотной тины образовали на асфальте две некрасивые борозды. Туфли протопали по грязевому узору на мостовой. Сумка хлопала по бедру. Еще лестница вниз. Электричка уже гудела, закрывающиеся двери едва не прищемили полы ее плаща.

Успела, в последнюю секунду успела. Что бы она делала в городе в такой час одна? А если бы опоздала на электричку? Одно она знает наверняка: к нему за помощью не обратится. Никогда больше. Все пропало, все кончено.

Он оставил ее ночью, одну на улице. Не о чем и говорить. Не о чем даже думать.

Она открыла сумочку. Билет, нужно купить билет.

Как давно она не ездила на электричке? По вечерам из окна своего деревенского дома она видела яркую гусеницу — единственный признак связи с цивилизацией. Там — ее дом. А однажды перед самым отправлением поезда совсем близко от путей прошли две серны. И на маленькой станции слышно пение птиц, когда утром ждешь электричку.

Теперь она не забудет, что действительно важно. Важны — эти серны. Важно — иметь билет на поезд. И еще важно — никогда не доверять мужчинам. Это самое главное.

Ну конечно, у нее нет билета.

Она окинула взглядом вагон. Две усталые пожилые женщины. Одна уже дремлет, прислонившись к стеклу. У нее, наверное, проездной. Другая упорно смотрит в окно. Зачем? Все равно ничего не видно — стекло очень грязное. Надо перейти в другой вагон. Двери. Проход. Там кто-то есть. Мужчина, женщина и ребенок.

— Простите, может, у вас есть лишний билет?

— Не трогай, сколько раз говорила тебе, сиди спокойно, говорила тебе, что поздно в это время ехать, но ты меня никогда не слушаешь… — Монотонный голос еще не старой женщины напоминал неприятный скрежет. — Ну, посмотри, Богуш, в это время даже билет не купишь, сиди спокойно, сколько раз можно повторять, Богуш, дай женщине билет, — продолжала она, не поднимая глаз. — Ну, дай, ты его в пормоне спрятал. Или, может, и у меня есть, подождите секунду. — Женщина полезла в сумку.

«Пормоне» — это что-то!

— Здесь где-то должен быть. А ты, Богуш, думаешь, мы правильно сделали, что так поздно поехали? Сиди, говорят тебе. — Из сумки показывается рука и дает затрещину сидящему рядом мальчику.

Он отворачивается от стекла с грязными разводами и с удивлением смотрит на мать.

— Вы подождите, потому что, если придут контролеры, что вы будете делать? Ну что, Богуш, мы правильно сделали? Патрик, не вертись! Ну как мне с этим ребенком разговаривать? Вот, пожалуйста! — Только сейчас женщина посмотрела на нее и вытащила из сумки билет. В серых глазах сквозила тень постоянной озабоченности.

— Спасибо вам огромное, в последнюю минуту…

— Пожалуйста, пожалуйста, люди должны друг другу помогать, я видела, как вы бежали, даже говорила Богушу, успеет или нет, да, Богуш? Это последний поезд сегодня, раньше электричек было больше, и кондуктор ходил, и все было по-другому, а теперь страшно ночью одному ездить.

Она высыпала в маленькую ладонь женщины монетки — деньги за билет.

— Можно я его прокомпостирую? — Мальчик услужливо смотрел на нее. Черные глаза ярко горят, хотя в электричке темно — лампы с одной стороны не включены.

— Пожалуйста. — Она дала ему билет, искры в его глазах засверкали еще пронзительнее.

Мальчик уже был у компостера. Он бежал к нему, разбрызгивая грязь по полу вагона. Да, осень.

— Патрик, Патрик! — закричала женщина. — Ну что с ним делать, такой непослушный, словно с другой планеты, прошу прощения. Патрик, иди сюда, Богуш, почему ты молчишь, а? — с укором обратилась она к мужу.

Мужчина надвинул шапку на глаза и пожал плечами.

Поезд дернулся и остановился. Очередная станция.

Мальчик протянул ей билет и сел на лавку рядом с матерью, но теперь возле окна. Двери открылись. Четверо мужчин заняли места в середине вагона. Ну, теперь не удастся сесть там, где хотелось, подальше от этой странной пары с ребенком. Те мужчины, наверное, пьяны — кто еще в это время ездит? Нет, пусть лучше думают, что она вместе с семьей. Так безопаснее.

Она почувствовала, как горят щеки. Почему он ее оставил? Он никогда ее не понимал. И как она этого раньше не заметила?

— Спасибо вам. — Она ответила на улыбку. Силуэты женщины, мужчины и ребенка казались теперь размытыми.

Она прошла мимо компостера и села спиной к вошедшим мужчинам, так, чтобы они не видели ее слез. Перед глазами — затылки мужчины и женщины, мальчик сидел напротив, но он уставился в пол.

Она опустила голову, теребя в руках билет. Нос был забит и почти не дышал, в горле застрял комок. Она это как-нибудь переживет. Ничего страшного.

Как он мог сказать, что сыт по горло? Неужели он так сказал? Нет, по-другому. Сказал, что не может одновременно содержать их и думать о будущем. Что нужно обдумать, как все устроить, поскольку у них кредит, неоплаченный автомобиль… надо сесть и спокойно все подсчитать и подумать… Что считать? Сколько во все это вложено чувств? Они встречались два года, и она не смогла рассмотреть рядом лицемера?.. Как она была слепа! Но она больше не будет незрячей.

— Мамочка!

Она подняла глаза. Голос Патрика был высоким, может быть, оттого, что мальчик пытался кричать шепотом.

— Что, Богуш, он давно уже должен быть в постели, я с тобой разговариваю, Богуш, последний раз, говорю тебе, последний раз так поздно возвращаемся. Такие вещи быстро не делаются, ясно было, а теперь он устал!

— Мамочка, мамочка, посмотри! — настойчиво кричал мальчик.

Мужчина даже не шелохнулся. Успокоится этот ребенок наконец или нет?

— Угомонись сейчас же, не видишь, что я с отцом разговариваю! Богуш, я тебе говорю!

Зачем она на него кричит? И он говорил таким же тоном! Когда вдруг неожиданно стал подсчитывать. А когда она сказала, что не понимает, о чем речь, он заявил, что она витает в облаках, а кто-то должен стоять на земле и забыть о высокопарных словах. Это она говорит высокопарно? Беспрестанно? А в действительности все ведь по-другому выглядит!

Да, она прекрасно поняла, как все выглядит. Правда предстала перед ней во всей полноте. Во всей своей подлинности. Если по существу, то он никогда ею не дорожил. По всей вероятности, он всегда подсмеивался над ее привычкой смотреть на звезды. На земле ведь столько гораздо более интересных вещей: кредиты и расчеты, что-то можно себе позволить, а что-то нет. Ну все! Больше никогда! Хорошо, что она прозрела. Неужели с таким человеком она хотела прожить жизнь? Любить его? Нет, нет, нет.

— Мамочка, посмотри, прошу тебя!

— Богуш, ты не можешь с ним поговорить? Почему я должна все делать, у меня уже сил нет управляться с этим ребенком. Я же говорила, поедем пораньше, почему мы так поздно выехали? Ясно же, сразу ничего не сделаешь, разве нужно было, хоть бы мы…

— Мамочка, ну посмотри!

— Почему он ноет? Ноет, потому что устал, скоро выходим, и отстань с этим «мама, посмотри», не вставай. Не вставай, говорю тебе, я скажу, когда нам выходить. Богуш, ты спишь?

Высморкавшись, она посмотрела на мальчика. Он сидел, странно напряженный, и всматривался в пол вагона.

Она проследила за его взглядом. Ничего, кроме грязи, принесенной тысячами пассажиров за день.

— Мама, ну посмотри! — Мальчик почти кричал, от волнения он покраснел.

Она смотрела на грязный пол. Ничего, совершенно ничего. Может, с ним не все в порядке? Ну что она может сделать? Но как можно видеть то, чего нет? Ничего и нет. Мятый пакетик от чипсов под сиденьем рядом с дверью. Грязь. Прокомпостированный билет, прилипший к подножке. Темные лужи грязной воды.

Двери открылись и закрылись. Следующая станция.

Ну хорошо. Пусть будет так. Лучше так, чем как раньше. Разочарование и злость вдруг овладели ею. Почему она никак не научится быть рассудительной? Может, он был прав, когда говорил, что она витает в облаках, если она его так долго не могла разглядеть, не видела, какой он? Она его придумала, этого нереального, замечательного мужчину. Она сжала кулаки, ногти больно впились в ладонь.

— Что ты можешь мне показать?

— Вещь?

— Нет. Я спрашиваю, какую часть тела ты можешь мне показать?

— Ты, наверное, шутишь.

— Нет, не шучу. Покажи мне, пожалуйста, свою руку. Скажи: «Я хочу, чтобы ты увидел мою ладонь». Поближе, пожалуйста, поближе. Не бойся, это всего лишь рука. Вот так…

— Хочу показать тебе мою руку. Посмотри, пожалуйста. У меня красивые ладони… Нет, нет, еще раз. Хочу показать тебе мою руку. Мою ладонь. На каждой по пять пальцев. И мои ногти накрашены.

— Вижу, они очень красивые.

— А вот здесь меня кот оцарапал. Но уже зажило.

— Я могу поцеловать эту царапину?

— А здесь у меня шрам. Когда-то мы с одним мальчиком договорились, что будем каждый день в восемь часов вечера писать друг другу письма. Он жил не в нашем городе. Будем писать письма при свете свечи, в одно и то же время каждый день. Словно мы вместе в то мгновение. У меня была пластмассовая ручка…

— Какая?

— Тоненькая, но с очень мягким, хорошим стержнем.

— И что?

— Я ее подожгла от свечи и стала писать горящим фитильком. Это было очень романтично — писать тем, что горит. Но пластмасса растопилась и упала огневой каплей в углубление между средним и безымянным пальцем…

— Здесь? Я могу прикоснуться?

— А ручка продолжала гореть. Я думала, это хороший знак, на всю жизнь. Так и сидела с горящим пальцем, даже не вскрикнула. А кусочек пластмассы потом застыл и упал, но на коже был ожог, и до сих пор остался след. Бороздка в моем теле. Она долго не заживала. Отметина, будто от обручального кольца. Как звали того мальчика, которому я писала? Ручка была серо-голубая, с завинчивающимся колпачком и довольно короткая…

— А здесь что?

— А это родинка.

— А как называются эти пальцы — этот, и этот, и тот?

— Это — большой, это — указательный, далее — средний и безымянный. От безымянного пальца левой руки сосудик идет прямо к сердцу. Поэтому на нем и носят обручальное кольцо…

— Можно дотронуться до безымянного пальца? Я дотронусь до твоего сердца.

— Не знаю…

— Я хотел бы прикоснуться к нему, но я не сделаю ничего против твоей воли. Прошу тебя.

— Да… можешь…

— Чувствуешь? Я прикасаюсь к твоему сердцу.

— Да. А здесь я поранилась.

— Не бойся.

— Когда я показываю тебе свою ладонь, то чувствую себя обнаженной…

— Какие у тебя руки?

— Когда обнимают и прижимают к груди — теплые.

— Можно я возьму твою ладонь в свою? Может, так станет теплее? Чувствуешь? Вместе теплее…

— Мама, дядя месяц уронил!

Она открыла глаза. Мальчик стоял в проходе между сиденьями, а мать судорожно дергала его за куртку.

— У меня больше нет сил на тебя. Все фантазируешь, придумываешь что-то!

— Мамочка! Мама, посмотри, дядя месяц уронил! — затянул мальчик тонким дискантом. Он поднял глаза, и тогда они встретились взглядом. От прежних огоньков не осталось и следа, только разочарование. А ведь мальчики не плачут!

— Дядя месяц уронил! — сказал ей мальчик. Его голос дрожал.

Двери открылись и закрылись. Она прислонилась лбом к стеклу и увидела, как женщина на перроне тянула мальчика за его жалкую курточку, а мужчина стоял рядом. Парнишка не поддавался, прямой, как ферзь.

Электричка двинулась, троица исчезла в темноте. Мгла за стеклом рассеялась, из-за туч выглянул месяц и осветил поля, деревья и заборы. За окном мягко засеребрилась ласковая ночь.

Ну вот. Еще две станции. Что делать? Нужно привыкнуть к одиноким возвращениям домой. После заявления, что они такие разные, что ей, с ее вечными фантазиями, нет места в его жизни, заполненной кредитами и обязательствами. Могла ли она остаться на секунду дольше? И зачем? Чтобы он отвез ее домой и попрощался у ворот? Чертовски заботливый, но уже чужой мужчина. Он должен был вздохнуть с облегчением, вернувшись из магазина с сигаретами и не застав ее дома. Если бы захотел, нашел бы ее. Он знал, куда она может пойти в это время. Куда она вынуждена будет пойти. Как же она его ненавидит!

Отныне она всегда будет носить перчатки.

Чего не хватало тому мальчику? Месяца?

Сейчас ее станция. С единственным фонарем. Дома она сразу же ляжет спать. И не будет ни о чем думать. Она почувствовала, как горят ее щеки. Больше никогда его не увидит. Никогда.

Она встала, повесила сумку на плечо. Вдобавок ко всему она промочила ноги. Если бы она знала, чем окончится этот вечер, надела бы другие… Она внимательно смотрела под ноги, словно балансировала над пропастью. Что недоступное другим видел тот мальчик?

Это???

Она нагнулась и подняла с грязного пола маленькую подковку. Вытерла ее пальцами — серебристую, стертую металлическую пластинку, какую обычно прибивают к подошве мужских ботинок, и покраснела.

Месяц! Конечно, месяц. Дядя уронил месяц!

Она сжала подковку в ладони. Слезы катились по ее лицу и падали на теплый свитер. Точно! Тучи. Месяц.

Поезд остановился, двери открылись. Она вышла на перрон. Желтоватый свет одинокого фонаря освещал крону ближайшей акации, ее грубые ветви. Поезд тронулся. Его красные огни напоминали глаза какого-то зверя. А дерево выглядело как перебинтованный калека.

Она сделала круг, направляясь к переходу. Как можно скорее домой. Отполированные дождем стекла блестели, как лезвие ножа.

От дерева отделилась темная тень. Она даже не успела вскрикнуть, как ее крепко схватили знакомые руки.

— Никогда так больше не делай, слышишь! — Голос у него был гневный, руки дрожали. — Никогда больше! Запомни это. Ни сейчас, ни через двадцать лет. Нельзя так делать. Никому. Я так боялся за тебя!

Он стоял близко, но был далеким. Боялся? За нее? Но… Чего она не поняла? Она молча стояла с безвольно опущенными руками, а он спрятал лицо у нее на груди. Как жена Лота, она была недвижна, словно мертвая. Боялся за нее. А сейчас он рядом. Это она далека. Она осторожно прикоснулась к его волосам. Он замер.

Она разжала пальцы, подковка выпала из ее ладони и зазвенела на мокром асфальте серебристым колокольчиком. Она крепко его обняла, а он поднял голову и посмотрел на нее.

— У тебя что-то упало, — сказал он. Его голос был таким, как никогда прежде.

Наклонился и поднял металлическую пластинку.

— Ты уронила месяц, взгляни, — прошептал он. И тогда она расплакалась.

ДРУГОЙ БЕРЕГ

В первый раз в жизни он поедет на море!

От восторга он не мог заснуть. Отец пришел домой довольно поздно, приоткрыл дверь в его комнату и произнес:

— Вы с мамой впервые поедете на море. — И добавил: — А сейчас спокойной ночи, уже поздно.

Он не мог спать. Море! Море — это когда очень много воды. Только это он и знал. Однажды они проезжали через мост в Нысе, и он видел совсем близко бурную реку, но это продолжалось всего какое-то мгновение. Речка была небольшая, словно струя из крана, только на земле, и текла не сверху вниз, а сбоку и оказалась широкой. А море? Море — это что-то совершенно иное. В море ходят корабли. Это настоящие плавающие дома. Забавно представить такой дом. Теперь он увидит их собственными глазами, эти огромные дома на воде. С моряками в матросках. Они будут мыть палубу и петь песни. Скоро он все это увидит, а завтра сможет обо всем расспросить.

Папа всегда возвращается домой усталый. Жаль, что нельзя посидеть с родителями в столовой и послушать, о чем они разговаривают. Наверное, о поездке. Но папа верно заметил, что уже очень-очень поздно. Дети в это время спят. А у него лишь одна ночь для того, чтобы порадоваться. Он ведь не знал, что в этом году куда-нибудь поедет. И нате, такая неожиданность!

Он пытался представить себе много воды. Больше, чем в ванне. В миллион миллионов раз больше. Ванны в воображении превратились в тысячи серых ванных комнат, и с этим образом перед глазами он уснул.

Спал неспокойно. Рано проснулся. В комнате было светло, но в это время года светает очень рано. Он прислушался — весь дом спал. Вылез из постели и тихонечко подошел к окну. Отодвинул занавески с крупными фиолетовыми цветами — солнце заполнило комнату.

Улица казалась спящей. Даже магазин пани Пёнтковой не работал. А он ведь всегда был открыт. Видимо, еще очень рано.

Он подтянул пижамные штаны. Они спадали ниже пупка — резинка была старая. Ему ужасно хотелось в туалет.

Только лучше не выходить из комнаты, пока не проснутся родители. Не надо их так рано будить. Папа может быть недоволен. А он хотел, чтобы отец всегда был счастлив. Кроме того, не так уж важно, что он хочет в туалет. Он же не обмочится, как маленький. Всегда ходил в туалет позже и теперь потерпит. Скоро наступит день. Мама войдет в его комнату, а он уже встал. Вот она удивится!

Сейчас нужно собрать самые необходимые вещи. Пару личных мелочей. Так папа говорит перед очередной поездкой. Вот и он должен собрать пару личных мелочей.

Как можно осторожнее он снял с полки старую обувную коробку. В ней хранилось перо птицы, которую он нашел вместе с мальчишками на лугу. Птица была мертва, и он ее похоронил. Но сначала вырвал у нее одно перо, на память. Длинное, необычное, желтое перо. Он сделал маленькую могилку, связал зеленым прутиком пырея палочки наподобие креста. Тогда большой Витек сказал, что это грех и ему нужно исповедаться. Пригрозил, что расскажет об этом ксендзу. И еще добавил, что у птиц нет души и, если он сделал крест, значит, он антихрист. Потом Витек пнул могилку с крестом ногой и сказал, что обо всем расскажет отцу. Он гнался за Витеком и просил, чтобы тот ни о чем не рассказывал папе. А Витек потребовал, чтобы за это он отдал ему стеклянный шар, который нашел у бабушки в туалетном столике.

Даже можно сказать, что украл, хотя бабушка ему наверняка бы подарила шар, если бы была жива, и вовсе это не кража. Ведь это не его вина, что бабушка умерла. Тогда он в первый и единственный раз путешествовал. Мама всю дорогу плакала. Они ехали на автобусе, было великолепно. Он немного стеснялся, что мама плачет. А папа похлопывал ее по плечу и говорил: «Ну ладно, ладно, люди смотрят».

Он прилип носом к стеклу. На холодной поверхности появлялся след от его дыхания, необходимо было без конца протирать стекло рукой, чтобы хоть что-то видеть. Потом он стал делать только окошечки — круглые и продолговатые. Сквозь них мир был интересным, будто ненастоящим.

Но папа заметил, что он так забавляется, и сказал: «Как ты можешь?» — и был прав, когда попросил его пересесть. В доме бабушки мама все время плакала, пыталась что-то убирать, выбрасывала из шкафа какие-то ее вещи, а он немного выдвинул ящик туалетного столика — там пахло бабушкой — и вдруг услышал, как среди разных вещей загремел стеклянный шар. Когда папа громко спросил: «Что ты там делаешь?» — он, не долго думая, быстро спрятал шар в карман.

Именно этот шар он должен был отдать Витеку. Зато у него оставалось птичье перо. Но его он на море не возьмет.

Еще у него был солдатик на коне, серого цвета. Он помнил день, когда папа ему подарил этих солдатиков. У него были именины, и одного из них он целый день носил с собой. Даже во время еды он лежал у него на коленях, а папа попросил его не баловаться за едой. Солдатик всего лишь лежал на коленях, а папа спросил, что это там у него, и заявил маме: «Вот видишь, купи ему что-нибудь!» Но, хотя и рассердился, солдатика не отобрал. Он должен быть более внимательным к тому, что делает, и не баловаться во время еды.

У него еще был удивительный спичечный коробок со странным изображением кота. У более взрослых мальчиков было много, намного больше, чем у него, коробков, но ни у кого не оказалось такого, с необычным котом на этикетке. Этот коробок ему привез из-за границы папин брат. Мальчишки хотели с ним поменяться, но он никогда, ни за что не согласится его обменять. Ой, как же он хочет писать! Но надо терпеть. Вот солдатика можно взять с собой на море. И перо тоже можно взять. Если его хорошенько завернуть в бумагу, оно не испортится. А коробок он оставит. На море можно играть в песочек. Другие вещи тоже не пригодятся. Кусочек красного мелка, книжная закладка с засушенными цветами внутри, два использованных билета в цирк, подаренных другом. У него будут свои билеты, папа когда-нибудь обязательно принесет похожие два билета и скажет: «Идем в цирк!» Обязательно!

Он расправил мятые бумажки, затем подтянул штаны.

Билеты останутся. Возьмет с собой только солдатика и перышко. Оно такое веселое. Как будто та птица была жива. И желтое, как песок.

Папа отвез их на вокзал и даже положил ему руку на плечо, как настоящему другу, и спросил: будешь о маме заботиться, правда? Папа все время улыбался. И он охрипшим, как тогда, во время ангины, голосом сказал: можешь на меня положиться. Родители засмеялись.

Когда они шли на вокзал, он спросил папу: а море большое? Папа ответил: очень. Большое? Большое, как что? Как самое большое озеро. Пап, ну насколько большое? Настолько огромное, что не видно другого берега! А я увижу, папочка! Отец засмеялся и сказал: не увидишь! Знаю, что увижу! Обязательно увижу! От волнения он почти кричал. Пап, я правда увижу другой берег. И тогда папа произнес самые важные слова на свете. Сказал, что если увидит, то он купит ему… Перестань, просила мама, но папа продолжал: куплю тебе, если увидишь другой берег… Но другой берег существует, да? Он должен быть уверен. Конечно, существует. Отец заговорил громче и замедлил шаг: если действительно увидишь, — произнеся это «действительно» с особым выражением, — хорошо, если увидишь, — куплю тебе, что захочешь, обещаю.

Родители смеялись, а у него сердце едва из груди не выпрыгнуло. Он не помнил, как вошел в вагон, и хотя вначале радовался, что будет сидеть у окна, теперь это было не важно. Папа помахал им рукой, и перрон двинулся, и все быстрее проносились за окном деревья, а он уткнулся лбом в коричневые занавески купе.