Собрание сочинений в пятнадцати томах - Том 2. Повести и рассказы 1848-1852

      После ознакомления со второй частью Дружинин пришел к выводу, что «до сих пор в этом романе нет ни завязки, ни действия» и что «соразмерность произведения явно нарушена излишними подробностями о детском возрасте героини. Тем не менее общее впечатление критика стало теперь более благоприятным; он отметил, что последние страницы второй части написаны увлекательно, в ней есть места «живые и оригинальные» и что «весь роман, если рассматривать его как ряд отдельных сцен, читается с удовольствием». «Весьма верно и отчетливо выставлена безумная, жгучая привязанность загнанной и унылой Неточки к ее маленькой подруге: дети, развившиеся под гнетом враждебных обстоятельств, чрезвычайно способны к таким преждевременным, эксцентрическим страстям».
      На сюжет истории Егора Ефимова «Неточки Незвановой» (соединенный с мотивами «Белых ночей») создан фильм режиссера Г. Л. Рошаля «Петербургская ночь» (1934; музыка Д. Б. Кабалевского; в роли Егора Ефимова — Б. Добронравов).

Маленький герой

      Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» (1857. № 8) с подписью: M-ий.
      Рассказ был написан в Петропавловской крепости в промежутке между окончанием следствия и объявлением приговора. В июле 1849 г. заключенным петрашевцам разрешили читать и писать, а 18-го числа того же месяца Достоевский сообщал брату Михаилу: «Я времени даром не потерял, выдумал три повести и два романа; один из них пишу теперь <…> (я никогда не работал так con amore, как теперь)…». Из прощального письма Достоевского от 22 декабря 1849 г. известно, что в бумагах, отобранных у него, были черновые планы какого-то романа и драмы, а законченное сочинение только одно — повесть, по его определению, «Детская сказка». Таким образом, первоначально это произведение было задумано как роман, и так оно называлось (однако наряду с жанровым определением «повесть») в начальных строках журнального текста, позднее изъятых (см.: Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Т. 2. С. 456).
      После отправки Достоевского на каторгу рукопись была отдана его брату; писатель все годы помнил о ней и в первом же письме по выходе из острога (30 января — 22 февраля 1854 г.) задал вопрос: «Получил ли ты мою „Детскую сказку“, которую я написал в равелине? Если у тебя, то не распоряжайся ею и не показывай ее никому». Как можно заключить из более поздней переписки, запрет был вызван тем, что в годы заключения у Достоевского созрел план переработки рассказа. Из писем 1856 г., когда было подано ходатайство о разрешении Достоевскому печататься, видно, что все свои литературные надежды он связывал с новыми замыслами. Тем не менее, узнав от брата и от А. Е. Врангеля об их намерении попытаться напечатать «Детскую сказку», он с нетерпением ждал исхода предприятия и несколько раз осведомлялся о нем в письмах Михаилу Михайловичу (9 ноября 1856 г.) и другу (21 декабря 1856 г. и 9 марта 1857 г.). «Я, милый мой, спрашивал тебя об участи „Детской сказки“, — обращался он к брату 9 марта 1857 г. — Скажи мне положительно<…> хотели ли ее серьезно печатать? Если хотели, то пробовали иль нет, а если не пробовали, то почему именно? Ради бога, напиши мне это все. Эта просьба моя будет ответом на твое предположение, что мне не запрещено печатать. Согласись, что судьба этой вещицы „Детской сказки“ для меня интересна во многих отношениях». Последние фразы указывают на то, что видеть рассказ опубликованным было ему важно не столько по причине естественной авторской заботы о судьбе давно написанного произведения, сколько как реальное подтверждение права заниматься литературной деятельностью и печататься. Получив от брата известие о выходе номера «Отечественных записок», в котором был помещен «Маленький герой», но не располагая еще самим журналом, Достоевский продолжал называть рассказ «Детской сказкой» (письмо к M. M. Достоевскому от 1 марта 1858 г.). Из этого явствует, что изменение заглавия с ним не согласовывалось и было вызвано, по всей вероятности, необходимостью замаскировать авторство на случай, если власти располагали сведениями о том, кому принадлежит произведение, названное «Детской сказкой». В этом же письме говорилось: «Известие о напечатании „Детской сказки“ было мне не совсем приятно. Я давно думал ее переделать и хорошо переделать и, во 1-х, все никуда негодное начало выбросить вон». Доработка была осуществлена при подготовке собрания сочинений 1860 г.: были опущены несколько вступительных абзацев, содержавших обращение повествователя к некоей Машеньке, и соответственно в других местах фразы, к ней относившиеся, хотя одна по недосмотру осталась («Прибавь к тому…» — с. 359).
      Работа над «Детской сказкой» явилась реакцией Достоевского на гнетущую нравственно и физически обстановку тюремного каземата и помогла ему выстоять, не сломиться духом, как это произошло с некоторыми петрашевцами В марте 1874 г., сидя на гауптвахте на Сенной площади за публикацию в «Гражданине» заметки без требовавшегося в этом случае разрешения министра двора, Достоевский рассказывал посетившему его Вс. С. Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и — вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал?.. я писал „Маленького героя“ — прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? мне снились тихие, хорошие, добрые сны». (Соловьев Вс. С.Воспоминания о Достоевском // Ист. вестн. 1881. № 3. С. 615). Слово «сны» употреблено метафорически и точно передает характер произведения, отраженный в его первоначальном заглавии. Из мрака одиночества писатель вырывался в сказочный — каким и должен был рисоваться из Алексеевского равелина — мир детства, где царило праздничное настроение и все переливалось светлыми, радостными, успокоительными красками. Видение этого мира сплеталось из образов, рожденных творческой фантазией и воспоминаниями, осаждавшими узника в долгие часы заточения. «Я, конечно, гоню все соблазны от воображения, но другой раз с ними не справишься, и прежняя жизнь так и ломится в душу, и прошлое переживается снова», — делился Достоевский с братом в письме от 18 июля 1849 г. Пейзаж в рассказе навеян впечатлениями, сохранившимися от жизни в Даровом, тульской усадьбе Достоевских, и, может быть, на даче их родственников Куманиных в Покровском (Филях) под Москвою.
      Перекликается рассказ с предшествующими произведениями Достоевского. Еще в «Бедных людях» и «Хозяйке» присутствовал бегло мотив неосознанного ощущения ребенком среди беззаботных радостей и красоты детства чего-то неладного, тревожного, уродливого в мире детства (см.: насг. изд. Т. 1. С. 115–116, 354–356); в «Маленьком герое» он становится одним из стержневых, проявляясь в детском восприятии отношений m-me M* и ее мужа. Варьируются в рассказе некоторые темы «Неточки Незвановой»: прослеживается зарождение в душе ребенка чувства любви-преданности, любви-самоотвержения, a m-me M* и ее супруг как бы продолжают Александру Михайловну и ее мужа.
      Особый богатый слой составляют в рассказе театральные реминисценции, ассоциации, сравнения. По тонкому наблюдению А. А. Гозенпуда, весь сюжет развивается как непрерывный спектакль, в котором каждый персонаж исполняет роль (это слово применительно к себе дважды употребляет герой — см. с. 371, 373) в соответствии с театральным амплуа. В противопоставлении шаловливой блондинки и грустной m-me M* угадываются сценические гран-кокет и молодая героиня, в хозяине поместья — водевильный старый рубака, гусар-ворчун; сам «маленький герой» выступает в роли влюбленного пажа, персонажа многих пьес, театральным предтечей которого был Керубино в «Женитьбе Фигаро». Театральность, а через нее выдуманность, «сказочность» происходящего подчеркиваются всем фоном, на котором мелькают в калейдоскопе танцы, музыка, пение, игры, кавалькады, постановки на домашнем театре живых картин, шарад, пословиц и одной из популярных в 1840-х годах легких и остроумных комедий французского драматурга Э.-О. Скриба (1791–1861). В своих характеристиках повествователь часто пользуется сравнениями, почерпнутыми из драматических произведений. Остроумная пикировка блондинки с влюбленным в нее молодым человеком напоминает ему отношения Беатриче и Бенедикта в комедии Шекспира «Много шума из ничего». В муже своей дамы он видит одновременно и мольеровского Тартюфа, и шекспировских Фальстафа, которого он толкует по-своему, и ревнивого арапа, т. е. Отелло. (В крепости Достоевский читал Шекспира, переданного ему братом). Кличка бешеного коня Танкред пришла, возможно, из одноименной трагедии Вольтера либо из оперы Россини на ее сюжет. Упоминание о костюме Синей бороды, в который друг m-me M* старался «нарядить» ее мужа (с. 372), имело в виду, вероятно, не столько самого знаменитого ревнивца из сказки французского писателя Шарля Перро (1628–1703), сколько его театральные вариации в опере, балете или водевиле.
      При жизни Достоевского отзывов критики на «Маленького героя» не было.

Дядюшкин сон

      Впервые опубликовано в журнале «Русское слово» (1859. № 3. Отд. 1. С. 27-172).
      Повесть, написанная в Семипалатинске, оказалась первым произведением, с которым Достоевский «явился публике» после десятилетнего перерыва, вызванного арестом и пребыванием в тюрьме и на каторге. Возвращение к литературной работе происходило с большим напряжением. 18 января 1856 г. Достоевский писал из Семипалатинска поэту А. Н. Майкову: «Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения, написал довольно, теперь всё сшиваю в целое».
      Однако комический роман не был написан Достоевским, не сохранилось никаких рукописей к нему. Два года спустя после первого упоминания об этом замысле, в январе 1858 г. Достоевский писал из Семипалатинска брату Михаилу Михайловичу, что он оставляет «до времени» работу над большими произведениями. Вместо этого он собирается написать повесть или «небольшой роман, в величину „Бедных людей“», т. е. будущее «Село Степанчиково». «Кроме того, — сообщает Достоевский, — в большом романе моем есть эпизод, вполне законченный, сам по себе хороший, но вредящий целому. Я хочу отрезать его от романа. Величиной он тоже с «Бедных людей», только комического содержания. Есть характеры свежие». Этот «эпизод» предназначался для журнала «Русское слово». Писатель обещал выслать в журнал часть своего произведения в апреле или целиком всю повесть в сентябре. Однако 13 декабря 1858 г.  он снова писал M. M. Достоевскому: «Уведомлял я тебя в октябре, что 8-го ноября непременно вышлю тебе повесть. Но вот уже декабрь, а моя повесть не кончена. Многие причины помешали. И болезненное состояние, и нерасположение духа, и провинциальное отупение, а главное отвращение от самой повести. Не нравится мне она, и грустно мне, что принужден вновь являться в публику так не хорошо». Сетуя, что не имеет возможности работать над «большим романом», дорогим для него замыслом, Достоевский заключает: «И для денег я должен нарочно выдумывать повести. <…> Скверное ремесло бедного литератора. Повесть моя растянулась в шесть листов, и, кажется, скоро пошлю к тебе ее». В январе следующего года повесть была окончена и отправлена в Петербург, где и вышла из печати в мартовском номере «Русского слова»
      «Дядюшкин сон», как и писавшееся одновременно с ним «Село Степанчиково», во многом связаны с литературной традицией. Позднее, в «Дневнике писателя» Достоевский вспоминал о семипалатинском периоде своей жизни: «Помню, что выйдя в 1854 году, в Сибири, из острога, я начал перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу» (Дневник писателя. 1877 г. Ноябрь. Гл. I. § 2). Об этом же говорят и его письма 1850-х годов. Чтение И. С. Тургенева («Записки охотника», повести), А. Ф. Писемского, M. Е. Салтыкова-Щедрина («Губернские очерки») отразилось в литературной работе Достоевского. Обращение литературы предреформенного периода к широким пластам русской жизни, изображение провинции и деревни, заострение социальных проблем, «злободневность», очерковость многих произведений, — все это учитывалось Достоевским, особенно сильно при создании «Записок из Мертвого дома». Однако уже в семипалатинский период творчества писатель не прошел мимо новых литературных открытий (изображение провинциальной, глубинной России). Возможно, одним из литературных источников «Дядюшкиного сна» оказалась и повесть M. M. Достоевского «Пятьдесят лет», опубликованная в 1850 г. в журнале «Отечественные записки». В. С. Нечаева показала близость сюжета, отдельных эпизодов и образов в обеих повестях. В «Дядюшкином сне» сказался и личный опыт семипалатинской жизни. Знакомство Достоевского с бытом и нравами русской провинции воплотилось в изображении Мордасова и мордасовского общества. Отдельные детали повести восходят к каторжным впечатлениям Достоевского. Учитель Вася, заболевший чахоткой от того, что выпил водки, настоенной на табаке, узнал о таком «способе» медленного самоубийства от одного каторжного. Подобный эпизод рассказан Достоевским в «Записках из Мертвого дома». Имя ростовщика Бумштейна, которому Мария Александровна Москалева заложила свой фермуар, также навеяно каторжными впечатлениями. Исай Фомич Бумштейн описан в «Записках из Мертвого дома» как один из арестантов Омского острога. Кроме того, ряд выражений в речи героев почерпнут Достоевским из так называемой «Сибирской тетради» — записей народных выражений, поговорок, пословиц и прибауток, которые писатель вел на каторге.
      В «Дядюшкином сне» проявился талант Достоевского — сатирика и юмориста. Ярче всего он сказался в образе князя К., фигуре отчасти традиционной. Образ молодящегося старика-волокиты восходил к старинным комедиям нравов и народному балагану. Однако Достоевский, усилив контраст между светскими притязаниями князя и его физической дряхлостью, придал образу своего героя гротескную «фантастичность». Вместе с тем писатель психологически усложнил этот характер, наделив его, особенно в конце повести, чертами детской наивности, беспомощности и своеобразного благородства. Все это делает фигуру князя не только смешной, но трогательной и жалкой.
      Образ князя, как это не раз отмечалось исследователями, вобрал в себя черты многих литературных предшественников (пушкинского графа Нулина, Хлестакова Гоголя). Реальными прототипами его могли быть военный министр граф А. И. Чернышев (1785–1857), известный своей страстью к «моложению», директор московских театров Ф. Ф. Кокошкин (1773–1838), родственник Достоевских «дядя» П. А. Карепин, под старость «впавший в детство», а также князь Д. Н. Козловский, костромской помещик, «аристократ, селадон, весьма популярная фигура в своем крае», который был женат на своей бывшей крепостной — Прасковье Тимофеевне, крестной матери Ф. М. Достоевского.
      Основной сюжетный мотив повести — появление неожиданного столичного гостя в провинциальном городе, вызванный этим переполох и борьба «партий» — перекликается с фабулой «Ревизора» и «Мертвых душ». С развязкой «Ревизора» совпадает и конец повести — крушение честолюбивых планов Марии Александровны Москалевой. Отдельные моменты «Дядюшкиного сна», как показал Б. В. Мельгунов, могут быть сближены с комедией Тургенева «Провинциалка» (1851) (стремление героини выбраться из провинциальной среды при помощи столичного волокиты, уже немолодого графа, которого она пытается обольстить).
      В эпилоге повести пародийно воспроизводится ситуация VIII главы «Евгения Онегина», а образ Мозглякова содержит сатиру на разочарованного героя онегинского типа в его сниженном и опошленном провинциальном воплощении.
      В образе князя К. Достоевский сатирически изображает ту сторону дворянской культуры, которая характеризовалась чисто внешним усвоением европеизма. Князь провел большую часть своей жизни в Париже, Вене, на модных европейских курортах. Однако Байрон или Бетховен для него только модные имена, вызывающие в памяти какие-то сомнительные анекдоты. Совершенно незнакома ему русская жизнь, а крепостнические отношения воспринимаются в виде сентиментальной идиллии, восходящей к литературе конца XVIII в. Живя в деревне, князь временами рядится в «поселянина» или аркадского пастушка, когда с посохом и в широкополой шляпе собирает в полях «грибки, полевые цветки, васильки», при этом он по-французски отвечает на приветствия своих мужиков. Это не мешает князю «наказывать» своих крепостных слуг и сочувственно вспоминать бывшую приятельницу, «чрезвычайно поэтическую женщину», дочь которой («Та тоже чуть-чуть не стихами говорила») «свою дворовую девку, осердясь, убила и за то под судом была». В этих очень приглушенных выпадах против крепостного права (Достоевский, как сам он писал позднее, «ужасно опасался цензуры (как к бывшему ссыльному)») сказалась связь повести с прежними идеями писателя (натуральная школа, кружки Белинского и Петрашевского). Отразилась она и в образе бедного учителя Васи — вариации образа «мечтателя» ранних повестей Достоевского («Белые ночи», «Хозяйка»). От раннего творчества идет и ориентация на гоголевские образы и традиции, вскоре (в повести «Село Степанчиково и его обитатели») ставшие материалом серьезного переосмысления. Впрочем, и в «Дядюшкином сне» заключительные строки повести (отъезд Мозглякова из губернского города, краткая пейзажная зарисовка, образ резвой тройки) пародийно перекликаются с знаменитой концовкой I тома «Мертвых душ».
      С докаторжным периодом творчества связаны и отголоски литературной полемики, возникающей в «Дядюшкином сне». В I главе повести рассказчик замечает, что хотел было написать о Марье Александровне Москалевой «в форме игривого письма к приятелю, по примеру писем, печатавшихся когда-то в старое, золотое, но, слава богу, невозвратное время в „Северной пчеле“». Иронический пассаж этот, — по всей вероятности, выпад против давнего сотрудника «Северной пчелы» (политической и литературной газеты, издававшейся Н. И. Гречем и Ф. В. Булгариным) — Л. В. Бранта, печатавшего свои статьи на литературные темы в 1846–1848 гг. и подписывавшегося буквами Я. Я. Я. Именно Брант (Я. Я. Я.) был автором резко отрицательной рецензии на «Петербургский сборник» и напечатанный в нем роман Достоевского «Бедные люди». «Игривые письма к приятелю», упоминаемые в «Дядюшкином сне», — это «Деревенские письма (К Петербургскому приятелю)», напечатанные в том же 1846 г. в «Северной пчеле» за подписью Я. Я. Я., т. е. принадлежавшие тому же Бранту (№ 188, 190, 202, 203). «Деревенские письма», посвященные описанию поездки в имение автора в Новгородской губернии, написаны с претензией на безыскусное и непосредственное отражение дорожных впечатлений и носят, действительно, несколько «игривый» и интимный характер (описание обеда, незначительных разговоров с попутчиком и т. п.). Брант противопоставляет свои «письма» другим произведениям подобного жанра, в которых затронуты «вопросы истории», «тонкости политики народов», «громкие дела современной Европы», изображены прославленные города, памятники истории и искусства. Автор, «покорный судьбе», ограничивается «кругом самым не великим, чтобы не сказать микроскопическим» (№ 188). Содержание «Деревенских писем», действительно, небогато. Желание «мордасовского летописца» соответствовать по форме «Деревенским письмам» — элемент несколько запоздалой полемики Достоевского против враждебной ему газеты.
      Хотя «Дядюшкин сон» писался, по выражению Достоевского, «на почтовых» и не удовлетворил автора, некоторые образы и ситуации повести получили развитие в дальнейшем творчестве писателя. Черты Москалевой, провинциальной дамы с большими претензиями на светскость, повторились в облике Анфисы Петровны Обноскиной в повести «Село Степанчиково и его обитатели». Облик «дядюшки», князя К., получил дальнейшее развитие в фигуре старого князя Сокольского в романе «Подросток». Отдельные черты «дядюшки» (детская наивность, проявляющаяся в разговоре с мужиками по-французски) приданы более значительному и сложному герою — Степану Трофимовичу Верховенскому в «Бесах» (ч. 3. Гл. 7). Главное же — в «Дядюшкином сне» впервые у Достоевского возникает образ повествователя, провинциального хроникера, отличного от автора. Именно в этом произведении Достоевский впервые показал русскую провинцию, а сюжет произведения построил на основе события, вызвавшего общественный скандал и возмутившего ход тихой и ничем не примечательной жизни. Изображение провинциального скандала, большого общественного потрясения, но уже не комического, а трагического характера, стало затем материалом грандиозных романов — «Бесы» и «Братья Карамазовы». В этих же романах, написанных как бы в жанре провинциальной хроники, получил свое дальнейшее развитие и образ рассказчика-хроникера.
      Современная Достоевскому критика обошла молчанием «Дядюшкин сон». Единственный отклик на публикацию повести был помещен в бельгийской газете Le Nord (1859, 20 avr. № 119). Сам писатель позднее тоже был склонен недооценивать это произведение. В 1873 г. в письме московскому студенту М. П. Федорову, просившему разрешения обработать повесть для сцены, Достоевский писал: «15 лет я не перечитывал мою повесть «Дядюшкин сон». Теперь же, перечитав, нахожу ее плохою. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще, и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии — мало содержания, даже в фигуре князя, — единственной серьезной фигуре во всей повести».
      Несмотря на скептическое отношение Достоевского к вопросу о сценическом воплощении «Дядюшкиного сна», повесть эта рано проникла на сцену, и ее инсценировки неизменно пользовались в театре большим успехом. Впервые спектакль по повести под названием «Очаровательный сон» был поставлен в московском Малом театре уже при жизни Достоевского, в 1878 г. Затем различные инсценировки повести ставились несколько раз в Петербурге и Москве. Множество сценических воплощений «Дядюшкиного сна» было осуществлено в советское время, как на сценах московских и ленинградских, так и периферийных театров (Киев, Куйбышев, Курск, Новосибирск, Якутск, Улан-Удэ). Наибольший резонанс вызвал спектакль МХАТ 1929 г. с Н. П. Хмелевым в роли князя К. и О. Л. Книппер-Чеховой в роли Москалевой.

Приложение. Петербургская летопись (Коллективное)

      Впервые опубликовано в газете С.-Петербургские ведомости (1847. 13 апр. № 81) с подписью: Н. Н.
      Фельетон «Петербургской летописи» в «С.-Петербургских ведомостях» 13 апреля 1847 г. сопровождался следующим примечанием редакции: «Внезапная болезнь и потом кончина нашего даровитого, ревностного, незабвенного сотрудника Э. И. Губерапричиною, что мы должны были обратиться на этот раз к одному из наших молодых литераторов».
      Вместе с фельетонами 27 апреля, 11 мая и 15 июня этот фельетон, как упоминалось выше, был в 1922 г. приписан В. С. Нечаевой Достоевскому на том основании, что он «по центральной идее, по содержанию и по стилю тесно сливается с тремя остальными фельетонами, подписанными „Ф. Д.“». Исследовательница отметила, однако, что фельетон 13 апреля отличается от названных фельетонов не только подписью (Н. Н.), но и формой построения: «Внешне он более остальных напоминает общий тип современного газетного фельетона». Впоследствии В. С. Нечаева вновь вернулась к этому фельетону, настаивая по-прежнему, что его единоличным автором был Достоевский.
      В редакционной заметке «О продолжении «С.-Петербугских ведомостей в 1848 году» (С.-Петербургские ведомости. 1847. 9 окт. № 230) в перечне сотрудников газеты и их статей, напечатанных «в текущем 1847 году до 1 октября», при упоминании имен Э. И. Губера, Ф. М. Достоевского, В. А. Соллогуба и Ф. Ф. Корфа указано по несколько нумеров «Петербургской летописи»; при упоминании имени А. Н. Плещеева названа статья: «Критика (очерки Рима) Майкова» и «Петербургская летопись», что дает основание считать, как верно заключил Б. В. Томашевский, что ему принадлежит один фельетон под этим названием.
      До 1 октября 1847 г. в «С.-Петербургских ведомостях» было напечатано 24 фельетона «Петербургской летописи». Из них семь за подписью: К. Д. С. (№ 31, 37, 43, 49, 61, 69 и 75) принадлежат Губеру. Семь — В. А. Соллогубу, из которых шесть за подписью: С. (№ 1, 9, 15, 55, 98 и ПО) и один (№ 157), подписанный его полным именем. Пять фельетонов за подписью: К. (№ 203, 209, 215, 221 и 227) принадлежат, очевидно, Ф. Ф. Корфу. Четыре (93, 104, 121, 133) были подписаны инициалами Достоевского: Ф. Д.
      Таким образом, только последний из 24 фельетонов «Петербургской летописи» (№ 81), подписанный «Н. Н.», мог принадлежать А. Н. Плещееву. Так во всяком случае считала редакция.
      Тем не менее соавторство Достоевского с Плещеевым при писании данного фельетона вероятно. Оно подтверждается следующими приведенными В. С. Нечаевой аргументами.
      1. Иронически характеризуя жизнь «делового» Петербурга, Достоевский в фельетоне 27 апреля 1847 г. пишет: «Только один луч светлый и радостный, как будто выпросясь к людям, резво вылетел на миг из глубокой фиолетовой мглы <...> раздробился на тысячу искр в каждой капле дождя и исчез <...> как внезапный восторг, ненароком залетевший в скептическую славянскую душу, которого тотчас же и устыдится и не признает она» (см. выше, с. 11). Близкая мысль выражена в фельетоне 13 апреля: «Мы скептики; нам очень хочется быть скептиками. И ворчливо и дико сторонимся от энтузиазма, бережем от него свою скептическую, славянскую душу. Оно бы иной раз и порадоваться, да ну как не тому, чему нужно; ну как промахнешься; что тогда скажут об нас?» (с. 522).
      2. В фельетонах Достоевского от 1 июня и в фельетоне от 13 апреля совпадает характеристика петербургского жителя. У Достоевского: «Петербургский, зимний, деловой и производящий наиболее сезон кончается только теперь, в настоящий момент, т. е. в конце мая. <...> и всякий обдумывает будущую зиму и свою будущую деятельность, каково бы оно ни было и каким бы образом ни производилось это обдумывание» (с. 24). Ср. в фельетоне Н. Н.: «Петербург отдыхает после дела. Каждое лето он, гуляя, собирается с мыслями; может быть, он и теперь уже надумывает, что бы ему сделать на будущую зиму» (с. 520).
      3. Заканчивая фельетон 13 апреля и желая своим читателям и «себе хорошего лета», автор спрашивает: «Куда мы поедем, господа? В Ревель, в Гельсингфорс, на юг, за границу или просто на дачи?» (С. 522). Возможно, что предположение о поездке на лето из Петербурга в Гельсингфорс связано с планами Достоевского, который предполагал навестить брата, М. М. Достоевского, служившего близ Гельсингфорса (см. письма Ф. М. Достоевского к брату от января — февраля и апреля 1847 г.).
      4. Предположение об участии Достоевского в фельетоне 13 апреля подкрепляется и некоторыми стилистическими особенностями текста. Так, автор четыре раза обращается к своим читателям, называя их «господа» (см. выше, с. 519). Это обращение — характерная примета повествовательной манеры Достоевского 1840-х годов. В фельетонах «Петербургской летописи» оно встречается около пятнадцати раз, в «Зубоскале» — четыре, в «Двойнике» только в беседе Голядкина с регистратором более семнадцати раз.
      В то же время произведенное В. С. Нечаевой сопоставление данного фельетона с двадцатью фельетонами Плещеева, помещенными в 1846–1848 гг. в газете «Русский инвалид», показало принципиальное различие их манеры и стиля.
      5. Впоследствии в «Дневнике писателя» за 1876 г. Достоевский вернулся к содержащемуся в фельетоне 13 апреля рассуждению о филантропах и привел строки из того же стихотворения Д. Давыдова.
      Таким образом, у нас есть основания считать, что Достоевский принял участие в сочинении фельетона вместе со своим другом А. Н. Плещеевым, которому и прежде помогал в литературной работе.
      Возможно, после смерти Губера фельетон был предложен редакцией Плещееву. Работа была срочной, и написанный фельетон мог не удовлетворить А. Н. Плещеева, в связи с чем он дал его Достоевскому на просмотр, а тот его радикально переделал. Это может объяснить близость стиля фельетона к манере Достоевского и подпись (не «А. П.» и не «Ф. Д.», a «Н. Н.»), a также то, что впоследствии Плещеев не участвовал в «Петербургской летописи».