Проснулся в дурном настроении. Пошел отыскивать институт. Нашел. Походил по этажам, отыскивая профессора Ринкина Эдуарда Павловича — так было написано на конверте. Нашел на втором этаже, постучал в дверь.
— Войдите! — ответили из-за двери.
Вошел:
— Вы Эдуард Павлович?
— Чем могу?.. — Человек за столом откинулся в кресле.
Володя подал ему конверт. Сел на стул. Эдуард Павлович кивнул ему: присаживайтесь.
Эдуард Павлович оказался человеком высоким, полным, с вихрастой седеющей головой, с серыми глазами навыкате; толстая верхняя губа нависала над нижней наподобие надутой автомобильной шины. Губа не понравилась Володе.
— Гм… — сказал Эдуард Павлович, прочитав письмо Серафимы Гавриловны.
Прочитал еще раз. Посмотрел на Володю.
— Значит, молодой человек, — спросил, — читаете мысли?
— Читаю, — сказал Володя.
Глаза навыкате обшаривали лицо Володи с откровенной насмешкой. «Самоуверенный шарлатан», — очень четко произнес мысленно Эдуард Павлович,
Володя молчал. В голове у него шумело после бессонной ночи.
— Не скажете ли вы, о чем я сейчас думаю? — спросил Эдуард Павлович.
_ О том, что сегодня в автобусе вам дали счастливый билет, — ответил Володя.
— Гм… — хмыкнул Эдуард Павлович.
Не спуская с Володи глаз, нагнулся, открыл нижний ящик стола, на ощупь взял что-то, стиснул в ладони.
— Что у меня в руке?.. — спросил быстро, не давая Володе подумать. Что в руке, он и сам толком не знал. Картонная коробочка. А вот с чем, пусть прохвост отгадает.
Володя сказал:
— Не знаю.
— Гм… — сказал профессор, но уже другим тоном.
И опять четко подумал: «Законченный шарлатан!» Видите?.. — разжал пальцы.
На ладони лежала коробка с канцелярскими кнопками. Справедливости ради надо сказать, что, когда Эдуард Павлович стискивал коробку в руке, он предполагал, что коробка со скрепками.
— Значит, ваши «возможности», — Эдуард Павлович выделил слово «возможности», подчеркнув, что оно в кавычках, — не безграничны?
Тут же он икнул и поморщился.
— Конечно, — сказал Володя, — не безграничны.
Но вот сегодня утром вы завтракали. Домработница Катя подала вам два сваренных всмятку яйца. Вы еще подумали: яйца почти коричневые от черной курицы… Одно яйцо оказалось тухлым. Вы огорчились и выругали домработницу Катю за то, что она не умеет выбирать яйца на рынке. Вы ее выругали так: «Дубина стоеросовая…» Катя слышала через дверь и обиделась. Потому что не знает, что такое «стоеросовая». Я тоже не знаю. А вам после тухлого яйца плохо…
По мере того как Володя все это говорил, глаза у Эдуарда Павловича расширялись и под конец полезли на лоб.
— Ну… — сказал он, встряхнув головой, — о-отлично.
— Если вы меня еще раз назовете шарлатаном и прохвостом, — сказал Володя, — я поднимусь и уйду.
— О-отлично… — тянул Эдуард Павлович, выпрямившись в кресле, и вдруг оглушительно захохотал. Не знаете, что такое «стоеросовая»? Ха-ха-ха!.. — На глазах его были слезы. — Я тоже не знаю! Хоть убей, не знаю!.. Вашу руку, молодой человек! — Потянулся через стол к Володе волосатой рукой.
Володя пожал ему руку.
— Мир на вечные времена! — сказал Эдуард Павлович и вытер со щеки остатки слез. — Ведь действительно смешно, а?..
Они еще долго беседовали. Договорились, что Эдуард Павлович покажет Володю научным сотрудникам, они поговорят с Володей накоротке и тогда все вместе подумают, как рационально использовать открывшиеся у Володи способности.
— Замечательные способности! — Эдуард Павлович дружески улыбался Володе, кивал и проводил до двери, обняв за плечи.
Володе уже не казалась противной полная верхняя губа Эдуарда Павловича, Володя почувствовал к Эдуарду Павловичу расположение.
— Завтра в девять часов, — говорил Эдуард Павлович, — только без опозданий. Тут любят аккуратность.
День Володя провел кое-как. Заметил, что ему невыносимо в толпе. На рынке, в магазине, на улице шум у него в голове стоял такой, что голову распирало, впору набивать обручи. Точно в вороньей стае: все кричат на разные голоса и не поймешь, о чем. И все будто в кривом зеркале: слова и мысли вперегонки, забивают друг друга, схлестываются, как в радиоприемнике, волны, когда накладываются одна на другую.
Побродив бесцельно по улицам с полчаса, Володя пришел к себе в номер и лег отдохнуть.
Вечером у него был инцидент.
На втором этаже гостиницы ресторан. Володя решил покушать, вошел в залу. Сел за столик, стал ждать, когда подойдет официантка. За столиком сидел клиент — парень одного с Володей возраста, но с бородкой, шевелюрой и галстуком, который показался Володе бесконечным: свешивался куда-то под стол.
Когда Володя сел, парень подумал: «Что за чурбан? Не видел такого…»
Володя ничего не сказал, стал наблюдать и слушать.
У входа в раздаточную работали над посудой молодые официантки. Делали вид, что не торопятся к посетителям, между тем все подмечали и видели.
— Маша, — сказала одна, — гляди, какой парень сел к тебе, — указала глазами на Володю.
Та обернулась:
— Рядом с Пентюхиным?
— Ненавижу Пентюхина, — сказала первая. — Так и обсасывает глазами.
— Я тоже ненавижу Пентюхина, — сказала Маша.
— Парень не наш, — опять про Володю сказала первая.
— Приезжий, — ответила Маша.
— Лицо открытое, и взгляд честный.
Маша опять обернулась, посмотрела на Володю:
— Пойду обслужу.
Пока она шла, сосед Володи подумал: «Машка сегодня обслуживает — шлюха».
Володя смотрел на Машу: подтянутая, стройная девушка.
«Шлюха, — между тем повторял Пентюхин. — Шлюшка!»
Володя молча взглянул на него.
«Шлюшка!» — повторил Пентюхин.
Маша подошла к столику, обратилась к Володе:
— Что вы закажете?
«Шлюшка! — повторял Пентюхин. — Шлюшка!..» Володя заказал селянку и рыбу.
— Вы? — обернулась Маша к Пентюхину.
— Водки, ромштекс и кофе.
Маша записала, пошла выполнять заказ.
«Шлюшка! — повторял ей вслед Пентюхин. — Икрами как сверкает, шлюшка!»
Володя давно заметил, что некоторые люди в мыслях повторяют одно и то же, будто в мозгу их прокручивается пластинка. На Володю всегда это действовало угнетающе. Вот и сейчас в мозгу Пентюхина крутилось:
«Шлюшка!..»
Володя опять взглянул на Пентюхина.
«Шлюшка!..» — повторил тот.
— Оставьте Машу в покое, — сказал Володя.
— Что? — спросил Пентюхин.
— Оставьте Машу в покое.
«Смотри-ка, — подумал Пентюхин. — За шлюху заступается. Может, ему в морду дать?..»
— Кому в морду дать? — Володя положил руки на стол.
— Что такое?.. — спросил Пентюхин.
— То-то «что такое»… — передразнил Володя.
«Может, он брат этой шлюхи?» — подумал Пентюхин.
— Ты опять не успокоился? — спросил Володя.
«Харя! — подумал в ответ Пентюхин. — Пырнуть тебя из-за угла…»
Володя встал, обошел столик. Пентюхин обернулся к нему со стулом. Володя взял парня «за душу», галстук скрипнул у него в кулаке.
— Меня? — спросил он. — Пырнуть из-за угла?..
— Да ты что… ты что? — Тут только Пентюхин стал понимать необычайное в этом чудаковатом парне. — Откуда ты взял… пырнуть?
— Я твои мысли за квартал вижу, — сказал Володя.
Потянул за галстук Пентюхина. Тот нагнулся вперед, поехал на стуле. Получилось смешно — за соседним столиком прыснули.
— Пошел вон отсюда! — сказал Володя. — Чтобы духу твоего не было!
Отпустил парня. Тот встал и, оглядываясь, пошел к двери.
Маша принесла заказ. Володя стал есть и прислушиваться, что говорят вокруг.
— Кто этот широкоплечий? — спрашивали о нем рядом за столиком.
— Первый раз вижу.
— Однако наших парней за галстук!..
— Пентюхина стоит.
— Конечно, стоит…
За другим столиком спрашивали:
— Чего они не поделили?
Кто-то обернулся к Володе:
— Одного поля ягоды. Молодежь…
У себя в номере Володя задумался. Предложат работать следователем, завмагом, как определил Прокопий Кузьмич? Ловить жулье?.. Такая деятельность Володе претит. У Володи добродушный, покладистый характер. По натуре Володя добр, верит в честность людей. Придя в номер, он уже два раза вымыл руки после Пентюхина. Возиться с такими Володе не по душе. Попросит, чтобы его вылечили. А если не вылечат, уедет к себе на Лабу, в леса. Чего ему еще надо?
Эти мысли Володю успокоили.
На следующий день состоялся консилиум.
Шесть человек ученых определяли судьбу Володи.
Не было скепсиса, не было смеха до слез, Эдуард Павлович поработал неплохо над своими друзьями: ученые приняли Володю всерьез.
Были вопросы: с чего началось? Как это отражается на психике, на здоровье? Был вопрос, нравится ли Володе читать чужие мысли. Володя ответил: не нравится.
Все-таки это удивительно и необычайно, сказали ему. Володя согласился.
— Где бы вы хотели работать?
— Вылечите меня, — сказал Володя.
— Видите ли… — Ему объяснили, что случай с ним уникальный. Во всяком случае в медицине. Может быть, и в истории человечества. Поэтому Володя представляет собой ценность.
— Нужно переменить обстановку, понаблюдать за вами.
— Мне надо работать, — сказал Володя, — у меня семья.
Ученые задумались.
— Все ведь работают, — сказал Володя.
— Знаете что, — сказал один из ученых — молодой, но с белыми волосами, — поедемте к нам.
— Куда?
— В Зеленчукскую астрофизическую обсерваторию.
Ученые стали переглядываться друг с другом.
— Я астроном Речковский, — пояснил белоголовый Володе. — И знаете, идея, — обратился к ученым. — У нас в программе поиск сигналов из космоса. Способности этого молодого человека могут нам пригодиться.
Володя внимательно слушал.
Речковский обратился к нему:
— Поедемте, у нас вам понравится.
Володя согласился ехать в обсерваторию. Оттуда и до дома рукой подать.
Шефство над ним взял Николай Петрович, белоголовый.
— Уясните задачу, — говорил он по пути, «Волга» летела по новому шоссе в горы. — Изучите приборы, телескоп. Ознакомлю вас с электроникой и радиоастрономией. У нас увлекательная работа.
Откровенно Володю пугало его новое назначение. Кроме методов насаждения леса и истребления его в лесосеках, Володя почти ничего не знал — окончил лесотехнический техникум. Об этом он откровенно рассказал Николаю Петровичу.
— Научитесь, — ободрял его Николай Петрович, — не боги горшки обжигают.
По приезде в астрономический городок Николай Петрович дал Володе книги, наметил программу, как и что изучать.
— Учителем буду я, — сказал он просто. — Читайте и спрашивайте.
Володе понравились обсерватория, городок. Понравились сотрудники, с которыми его познакомил Речковский. Астрономы — народ серьезный, малоразговорчивый. Это Володе особенно по душе.
Книги он перечитал, сделал выписки. Поначалу робел перед масштабом работ, которыми занимались в обсерватории. Робел перед глубиной и таинственностью неба, перед звездами.
— Может, возле каждой из них миры, — говорил Николай Петрович. — Может, цивилизации, как наша или более развитые, чем наша. Ищут связи друг с другом. Может, находят. И нам предстоит найти.
Николай Петрович был мечтателем. Постепенно Володя понял, что мечтать — это значит искать, дерзать.
— Наверное, — говорил Речковский, — от дальних цивилизаций, подобно радиоволнам, идут в просторы вселенной мысли. Может быть, многократно усиленные. техникой. Мы еще не можем поймать и понять эти мысли, у нас нет соответствующих приборов. Может, приборов здесь и не надо, нужен подход: живую мысль надо ловить восприятием живого, не электронного мозга.
И вот они — Николай Петрович и Володя — долгими часами изучают небо и звезды.
— Слушайте, Володя, — говорит Николай Петрович, — слушайте.
Николай Петрович конструировал Володе необычайных видов и форм антенны: квадратные, спиральные, шаровые, эллипсоидальные, параболические.
— Слушайте Лебедя-51, Альфу Дракона, звезду Барнарда…
Все эти звезды Володя уже знал. Находил их, слушал их далекий невнятный шепот.
Если ему мешали мысли людей, он уходил выше и дальше в горы.
Сам научился искать и мечтать.
Николай Петрович не торопил его, не докучал вопросами. Нетерпением здесь не поможешь. Видя, что Володя освоился с техникой, с поиском, предоставил ему свободу действий и времени.
Ждал, конечно. И Володя знал, что Николай Петрович ждет.
Минули лето, осень, зима. Но астрономия — наука неторопливых. Володя вжился в нее, тоже не торопился и где-то в начале весны, зондируя невидную, незаметную блестку в Персее, услышал голос: «Где вы?..»
Нет, это не был голос. И это не был шепот. И не был шелест. И не шорох ночной. Это был вопрос, возникший в мозгу Володи, два маленьких слова: «Где вы?..»
И еще это было неожиданно. От неожиданности Володя вздрогнул и упустил волну.
Несколько дней и ночей Володя ходил взволнованный. Может быть, ему показалось? Но он слышал!.. Два маленьких слова: «Где вы?..» Рассказать об этом Николаю Петровичу или не рассказывать? Вопрос мучил Володю не меньше, чем упущенные два слова: услышал он их или ему показалось?
Через неделю в тот же час — около полуночи — Володя услышал: «Братья…» Замер как камень, чтобы не шелохнуться. И вслед за словом «братья…» услышал: «…по мысли».
Складывалась фраза: «Где вы, братья по мысли?»
Кто-то звал, кто-то тосковал в поиске, ждал ответа.
Володя записал фразу: «Где вы, братья по мысли?» — и ждал-ждал, что будет еще.
В конце марта он поймал еще. одно слово: «Откликнитесь!»
Записал это слово и пошел к Николаю Петровичу.
Тот прочитал запись, координаты звезды. Еще раз перечитал. Еще раз перечитал. И жестом, полным волнения и надежды, закрыл лицо руками.
Володя думал, что он обрадуется, или не поверит открытию, или рассмеется от счастья. Но Николай Петрович сказал только:
— Неужели?..
ЧАЙКИ С БЕРЕГОВ ТИХОГО ОКЕАНА
Мой друг, писатель Леонид Васенюк, привез мне с Тихого океана двух чаек, великолепных птиц, черноголовых, сизых, как дым, подкрашенных багрянцем рассвета.
— Тебе, — сказал Леонид, передавая птиц вместе с клеткой.
— Как ты догадался? — воскликнул я.
— Тебе! — повторил он и сделал широкий жест, будто очертил передо мной даль океана.
Леонид был романтик. Оба мы были романтиками со школьных лет. Перечитали все книги о море, о путешествиях, о Пржевальском и Крузенштерне. Перерыли шкафы, чердаки у знакомых ребят в поисках книг о приключениях, и сам поиск был для нас приключением.
Мы представляли себя искателями сокровищ, если находили «Северную Одиссею» Джека Лондона, «Ледяной сфинкс» Жюля Верна, бесстрашно рыскали по Клондайку, прокладывали пути в Антарктику. Мастерили нарты, упряжь к ним для дворовых собак, а не получалось, бросали ради постройки корабля на реке Кубани. Застревали где-нибудь на споре о стакселях, трисселях и, не окончив по этой причине корабль, проектировали подводную лодку, чтобы плыть к Полюсу недоступности.
Все, что следовало пережить мальчишкам, мы пережили. Война сразу сделала нас взрослыми — пятнадцати лет мы добровольцами ушли в армию. После встретились, учились в вузах, а потом каждый выбрал свою дорогу: Леонид стал писателем, а я сеятелем — выращивал пшеницу и первый кубанский рис. На какое-то время потеряли друг друга. Не хотелось верить, что навсегда, и действительно, Леонид отозвался с Курил — наше босоногое прошлое снова вернулось к нам. Я нашел рассказ «Съешьте сердце кита». Такой рассказ мог написать только Ленька. Потрясал заголовок, потрясающим было содержание рассказа, по сути, о простых людях, но сколько романтики, свежести было в рассказе!.. Едва прочитав первые строки, я сказал через тысячи километров: «Здравствуй, Леня!»
Этими словами начал к нему письмо.
Леонид от того, что сделался знаменитым, не стал гордецом. Ответил на письмо, завязалась частая пе реписка.
— Приезжай на Курилы, — звал он.
— Выращиваю рис, — отвечал я.
— И что, — возражал Леонид. — Найдется работа здесь.
Курилы для меня теперь были все равно, что Антарктика или Клондайк. Детство скрылось за горизонтом, приключения остались в книгах. Шла обыкновенная жизнь: планерки в кабинете директора, поля над рекой, ежемесячная зарплата. Отцовский дом к этому, знакомый до каждого уголка и гвоздя, двое сыновей, растущих, словно подсолнухи, и всегда каких-то новых и неожиданных: «Папа, что ты знаешь о «черных дырах»? «Белые» тоже есть?» — Хватают из телека, из журналов, каких мы в детстве не видели.
— Приедешь? — между тем спрашивал Леонид.
Милая страна приключений! Как нелегко стать теперь на твои пути и дороги!..
И вот приезжает Леонид, привозит птиц. Откуда-то из этой великолепной страны.
Разговариваем день, другой. Мало ли о чем найдется поговорить? О жизни. О книгах. О планах. Но вот наступает час расставания.
Утро. От реки тянет прохладой, луговым влажным запахом. Чайки словно чувствуют отъезд Леонида, кричат ему вслед.
— Странные птицы, — останавливается тот у калитки. — Помнишь пушкинского орла? «Зовет меня взглядом и криком своим и вымолвить хочет…». — Леонид прерывает на полуслове. — У меня тоже птицы… — продолжает через секунду. — Тайна, Миша. Их перелеты тайна. Их отношения между собой, к людям… Словом, смотри. Если что…
И уже за калиткой, садясь в машину:
— Помнишь, увлекались почтовыми голубями? Привяжем записку, и они переносят вести. Так вот, есть гипотеза: птицы способны переносить впечатления. Да, да… Не гляди на меня так! Переносить и передавать. Через версты, через расстояния… — Леонид засмеялся, пожал мне руку. — Бывай!
Много было сказано слов, пока Леонид гостил у меня, многое сказано на прощание. Ничего я не придал особенного этим последним фразам. Что хотел сказать Леня пушкинскими стихами? Что значит: у меня тоже птицы… В клетке? Или вообще на берегу океана? Главное — друг уезжает. У него ведь работа писательская ничуть не легче, чем любая другая.
Птицы остаются со мной.
Чайки плохо приживаются в неволе. Но я хотел приучить птиц к себе. А потом выпустить на Кубань.
Клетка висела под потолком веранды. На веранде стол и кровать. Летом я здесь сплю. Меньшая сторона веранды, застекленная, большая, с видом на реку, открыта. Она же южная, солнечная. По утрам на какойто миг блеск от реки падал на веранду, на птиц. Они встречали солнце протяжными криками. В криках чувствовалась тоска по простору, и я говорил птицам:
— Погодите немного, выпущу.
Кормил я их рыбой — сам приносил с Кубани, да и сыновья днями пропадали на реке — рыболовы.
— Ешьте! — бросал я рыбу в клетку. Птицы хищно глотали, запивали водой из поставленной чашки и смотрели мне в глаза круглыми внимательными зрачками:
— Выпусти.
Я обещал выпустить, но со дня на день откладывал обещанное. Не хотелось расставаться с красавцами улетят ведь!
С птицами я разговаривал, как с людьми: спрашивал о самочувствии, о чем они думают. Спрашивал об океане, свободе, может, они понимали меня?
В одном я не сомневался: птицы мечтают. Об океанских ветрах, о полете — они иногда поднимали крылья, встряхивали ими.
Рассуждая сейчас, после событий, перевернувших мою судьбу, я не могу понять, что общее было между птицами и мной, рисовым агрономом. Однако было. Тому свидетельство — ход событий, обстановка, в которой события начались.
Кровать стояла в углу веранды. Клетка с птицами напротив кровати — на столбе, держащем перила крыльца. Засыпал я и просыпался, птицы были перед глазами. Может, они следили, как я засыпаю и сплю?
По ночам они шевелились, сон их не был спокойным.
Стали неспокойными и мои сны.
Сначала я не заметил этого: кто в зрелые годы придает значение снам? Что-то проходило перед глазами, задевало сознание, а проснешься, тряхнешь головой исчезало. Впрочем, в поездках в часы, когда остаешься с самим собой, в душе поднималось что-то тревожное позовет кто-нибудь, что ли? Поднимешь голову — никого.
Потом пришел шум. Засыпая, я слышал его — ритмичный, тягучий. Что такое? Может быть, устаю? Уставал я и прежде, но такого шума не слышал: «У-ух-х! У-ух-х!» Даже днем задумаешься и слышишь: «У-ух-х!..»
Что-то знакомое, а не поймаешь. Начал прислушиваться. Среди поля встану и слушаю: вспомнится… вот сейчас… У-ух-х! Непонятно! И, как все непонятное, это пугает. Я стал зажимать уши ладонями, затыкать ватой. Шум только усиливался. Я уже ни о чем не мог думать. Не мог читать.
— Что с тобой? — спросила жена. — Ты болен?
Что я мог ей сказать?
И вдруг — да ведь это морской прибой! К ударам примешивался шорох, скрежет, как будто терся камень о камень!..
На какой-то миг это меня успокоило. Объяснение найдено. Но тут же пришли вопросы: откуда прибой?
От дома до моря сто километров!.. Между тем прибой бился у меня в ушах, как гигантское сердце.
И — наверно, одно к другому — перед глазами стало возникать море. Приляжешь даже не задремать какой сон при часовом перерыве? — прикроешь глаза появляется море. Как-то странно появляется, будто я смотрю на него сверху, плыву над берегом. Прибой набрасывается на скалы, камни блестят влажные, а я плыву — лечу, и навстречу мне ветер. Картина была до того реальной, что я — впервые это привиделось днем — не раскрывал глаз: не упустить бы море, вскинул руку ощупать стену. Дома я, стена рядом. Значит, мне снилось. Сон, однако, двойной: я дома, и я над морем, ощупываю стену веранды и лечу над водой… Мыслил я очень отчетливо и раздвоение ощутил с испугом: сон наяву привлекал и тревожил одновременно.
Вечером пришло то же; волны, прибой. Бывал я на Черном море. На сочинских пляжах. Но море, которое видел теперь, было другим.
Так стало повторяться из ночи в ночь. Иногда картина менялась: уходил берег, внизу были волны, впереди линия горизонта. Гул прибоя стихал, слышался шелест пены на гребнях волн.
Опять менялось: горизонт валился наискосок, в глаза ударяло солнце. Я сжимал веки, а когда поднимал их, видел перед собой корабль…
Вставал с постели, этим, наверно, будил птиц, они шевелились в клетке. Иногда подавали голос, это толчком отдавалось у меня в сердце. В глаза наплывало море, хотелось к нему.
Утром шел на работу. И на следующий день на работу — все двигалось чередом. Однако тоска по морю оставалась в душе, зрела, становилась частью меня самого. Тоска и тревога. Отчего же тревога? Отчего мечта по несбыточному рвет меня на куски? С поля, с вечернего совещания при директоре меня гнало домой. Но и здесь спокойствия не было. Море хотелось видеть.
И от того, что хотелось, видел берег, волны. Корабль. Рыбу, мелькавшую перед глазами. Крик чайки близко над ухом. Проснувшись, я пытался понять: кричала чайка во сне или в клетке?
Подолгу разговаривал с птицами.
— Папа, что это ты? — заметил младший сын Борька.
Я поднимал его к птицам:
— Хотел бы такие крылья?
— Хотел бы. — Мальчик тянулся к клетке.
Я отстранял его. Никому не разрешал беспокоить птиц.
— Выпусти их, — просил Борька.
— Выпущу.
Борька спрашивал:
— Где их дом, далеко?
— Приходи перед сном, расскажу.
Вечером Борис забрался в кровать раньше меня.
— Набегался? — Я прилег рядом с ним.
— Вижу сон, — ответил мальчишка.
— Ты же не спишь, — засмеялся я.
— Все равно вижу.
— Что видишь?
— Море.
— Море?
— Синее бурное море.
В полусвете, падавшем из окна, я заметил, что мальчишка лежит, сомкнув веки, и на лице его такое выражение, будто он хочет что-то поймать.
— Почему у тебя такое лицо? — спросил я.
— Не мешай!.. — прошептал Борис.
— Чему? — так же шепотом спросил я.
— Ловить рыбу.
Я молча глядел на сына.
— Поймал! — заорал вдруг Борька, сцепив пальцы. Открыл глаза, поглядел на руки:
— Куда она делась?
— Кто?
— Рыба!
Я опять засмеялся, а Борька сказал:
— Море уходит из глаз. — И прибавил: — Хочу туда!
Что-то убедительное — не фантазия — было в словах мальчишки. Я попросил:
— Расскажи по порядку.
— Лежу, — заговорил Борька, — жду тебя. Ты долго не приходил, у меня начали закрываться глаза. Я сначала боролся, раскрывал их даже пальцами, а потом мне показалось, что я слышу шум. Прислушался и забыл, что надо раскрывать глаза. И тут я увидел море. Близко — летел над ним. Волны шумели. Было все как в кино. Белые гребешки, брызги. Да я… папа, я и сейчас вижу море. Подожди, — Борька закрыл глаза ладонями. — Так лучше, — сказал он. — Море опять пришло. Такое же…
По мере того как Борька рассказывал, перед моими глазами тоже возникло море.
— Брызги так и летят!
Брызги летели.
— Но тогда я увидел рыбу, кинулся к ней, — продолжал Борька.
В воде светлыми лезвиями скользили рыбы.
— Вот они!
Рыбы шли косяком.
— Ой сколько! Счас!.. — Борис поднял руки, растопырил пальцы. — Счас, папа…
Море метнулось нам обоим в глаза. Мелькнула рыба. Борис выкинул руки вперед.
— Промахнулся!.. — жалобно сказал он. И тут же воскликнул: — Пароход!
По волнам рядом проходил пароход. Большие белые буквы блестели на освещенном борту.
— Что написано? Что написано?.. — шептал Борька.
— «Охотск».
— Так ты видишь?
— Вижу.
Борька повернулся ко мне, я тоже раскрыл глаза.
— «Охотск», — сказал Борька. — Бо-ольшой!
В клетке, растревоженные нами, беспокоились птицы. Больше море не появлялось, хотя Борис опять закрыл ладонями глаза и ждал продолжения сна. Сон его не удивил нисколько. Удивил пароход. Меня тоже удивил пароход. Но больше — как можно, чтобы двум неепящим людям приснился одинаковый сон?..
Борис тоже опомнился.
— Почему, — спросил он, — нам обоим приснился «Охотск»? Ты видел, пап, там матросы и капитан. Какой большой! — опять воскликнул малыш. — Так и режет воду, и режет! Кино!.. А если, пап, пароход этот на самом деле? И матросы и капитан? А в каком это море, в нашем или в заграничном?
Я молчал. Меня волновали те же вопросы, что и мальчишку.
— В каком? — допытывался Борис.
Минуту он помолчал.
— Что ты еще заметил на пароходе? — спросил. — А рыба? Совсем живая! Я схватил ее, папа, а в руках ничего!
Борька вертел растопыренными пальцами у глаз.
— Живой сон какой-то, — закончил малыш. — Всe в нем живое… Я к тебе еще приду завтра, ладно? Может, еще увидим…
Я отослал мальчишку спать. Но сам не мог заснуть до утра.
Сон, если это сон, не давал мне покоя. Мало того, что он приснился нам обоим, сыну и мне. Такие сны приходили ко мне все лето. В чем здесь причина?
Борька стал приходить каждый вечер. Всякий раз мы видели море. Стали жить им и бредить. Наступал день — ждали вечера. День тянулся, тянулся…
Незаметно для себя я стал задерживаться дома, на работе мне было невмоготу. Борис перестал гонять на реке, вертелся рядом.
— Пап, а как это? — спрашивал. — Что будет еще?
Дом был заполнен ожиданием, разговорами:
— Вот бы увидеть кита, пап?
Жена наконец заметила:
— Что вы все шепчетесь? И ты, старый, — ко мне, отлынивать от работы начал. Думаешь, я не вижу?..
Не видела она главного. И не хотела видеть. Старшего сына не было — в турпоходе. Какое бы впечатление произвели на него наши сны? А если бы и он тоже?.. Но об этом нельзя помыслить!
— Сумасшедшие! — ругалась жена. — Дела у вас нет, что ли?..
Ничего, однако, не помогало. Сны приходили к нам каждый вечер.
Может, это внушение? Но кто внушает? Откуда?..
— «Охотск», — повторял я уже вслух. — «Охотск»… Вспоминался приезд Леонида. Охотское море, Курилы… Может, я скучаю по нему? Может, его рассказы внушают мне тягу к романтике? Полно! Леониду и мне под пятьдесят. Какая уж тут романтика? Впрочем, за Леонида поручиться нельзя — бросил все, уехал на океан… Но за себя я ручаюсь. Ни Жюль Берн, ни Лондон не волнуют меня так, например, как недовыполненный план по урожаю. Да и не читаю я книги о приключениях. Ленькины книги — другое дело. От них, может быть, сны?..
В клетке птицы хлопают крыльями. Протяжно кричат. Может, это от птиц?..
Подхожу к ним:
— Грустите?..
Птицы смотрят мне в глаза колдовскими зрачками.
В них море и солнце. В них призыв: улетим! Мне говорят: улетим! Из их глаз в мои переливаются море, волны. Бьются о скалы. Пароход идет на меня…
— Подождите, — говорю, внезапно застигнутый смутной мыслью. _Подождите немножко…
Бегу на почту. Пишу телеграмму Леониду: «Есть ли такой корабль — «Охотск»?»
Ответа жду четыре долгих дня. Ответ положительный: «Пароход «Охотск» есть. Жди письма».
Еще жду. Приходит письмо.
«Не случайно, наверно, спрашиваешь о пароходе, — пишет Леонид с Итурупа. — Пробудились мечты о приключениях? Пробудили их чайки?.. Уверен, Миша, — пусть ты от меня за тысячи километров, все дело в птицах. Я немножко фантаст, ты об этом знаешь, — продолжал Леонид. — Я придумал гипотезу, что птицы передают впечатления. Говорил тебе о ней, помнишь, когда прощались? Не всегда, наверно, передают и не всем. Для этого надо настроиться «на волну». Мы с тобой мыслим одинаково, чувствуем одинаково. У меня тоже чайки и тоже в клетке. Все они — твои и мои — взяты из одного гнезда, это нужно для опыта. Я стою перед ними, думаю о твоих птицах и о тебе. Чайки думают о полете, о море, их мечта передается твоим птицам. А через твоих чаек тебе. Оправдывается моя гипотеза.
Есть и еще вопрос: как находят птицы пути перелета, берег в тумане? Родное гнездо среди тысячи одинаковых, но чужих? Как обучают птенцов, что с первого рывка в море те уже знают рыбу и приемы охоты?.. О чем думают птицы при высиживании птенцов?
