С этим я справлюсь

      – И вы запомнили все в столь раннем возрасте?
      – Люси Пай тоже водила, – поспешно добавила я. – Люси тоже такой стала, когда мама умерла.
      Так прошел час. Большую часть времени Роумэн крутился вокруг одной и той же темы воды. Не знаю, чего он так за неё ухватился, но мне это уже не доставляло никакого удовольствия, и я решила: пускай сам поработает. Чего мне так стараться? Ведь не мне, а ему платят деньги.
      Долго мы топтались на месте, пока он вдруг не взялся за грозу. Ну теперь-то уж я его осчастливлю, – и я рассказала все, что твердила Люси Пай, пугая меня молниями и громами. Но и после этого у меня осталось какое-то странное ощущение, будто он не верит ни единому моему слову.
      Как бы там ни было, уходила я от него с таким чувством, что для малообщительного человека слишком много болтаю.
      Поэтому, отправляясь к Роумэну в пятницу, я твердо решила не говорить вообще.
      Но это оказалось непросто, потому что первым делом он предложил:
      – Расскажите мне о вашем муже. Вы его любите?
      – А как же? – ответила я самым беспечным тоном, потому что молчание было бы красноречивее слов.
      – Что для вас означает любовь?
      Я не ответила. Прошло минут пять, прежде чем я сказала:
      – Привязанность, поцелуи… нежность, дружеская поддержка… кухня с горящим очагом, куда приходишь после дождя. Бог так любил этот мир, что отдал своего единственного сына… Фьюри узнает меня по шагам. Кошка прячет своего котенка. Дядя Стивен идет по улице, чтобы встретить меня. Достаточно?
      – А секс?
      Я зевнула.
      – Мужское и женское. Мужчина и женщина… Адам и Ева. Тисканье, непристойности, разврат. Дам по твоей мерзкой морде, если ещё подойдешь хоть раз… – Я замолчала.
      Опять возникла томительная пауза. Ничего, могу и подождать.
      Прошло минут пять.
      – С чем ещё связан секс?
      – Еще с психиатрами, которые норовят удовлетворить свое грязное любопытство, – отрезала я.
      – С чем для вас связан брак, замужество?
      – Ну, сколько можно? – вспылила я, – мне надоело. Ясно вам? Надоело.
      Было так тихо, что я слышала, как тикают часы на руке.
      – С чем для вас связано замужество?
      – Свадебные колокольчики. Шампанское. Старые башмаки. Старые вонючие башмаки. Одолженные у знакомых вещи. Что-то синее, печальное. Подружка невесты. Конфетти.
      – Вы говорите скорее о свадьбе, а не о браке.
      – Вы просили говорить все, что придет в голову! – опять разозлилась я. – Мне и так нелегко говорить все это. Чего ещё вы ждете? Если этого мало, я…
      – Не волнуйтесь, если вам неприятно, можем перейти к чему-нибудь другому.
      Так и пошло. В следующий вторник у нас произошла настоящая стычка. Потом я замолчала и за полчаса не издала ни звука. Притворилась, что задремала, но Роумэн не поверил. Тогда я принялась считать про себя и дошла до тысячи семисот.
      – Какие ассоциации вызывает у вас слово «женщина»?
      – Женщина? Ну… просто женщина и все.
      Я расслабилась и стала представлять, как беру препятствия, преодолеваю с Фьюри барьеры.
      – Женщина, – повторил он, когда прошло довольно много времени. – Неужели это не вызывает никаких ассоциаций?
      – Вызывает… Венера Милосская. Сука. Самка… Корова. Однажды я видела, как на улице сбили собаку. Я первая подбежала к ней, и она разорвала мне рукав зимнего пальто, а на тротуаре кругом была кровь, и парень, который вел хлебный фургон, все твердил, что не его вина, а я кричала ему «Твоя, твоя, нужно лучше смотреть!», а бедная дворняга сдохла у меня на руках, ужасно было, когда она вдруг обмякла, просто обвисла, как тяжелая мокрая тряпка, я не знала что делать, и оставила её там, затащив за мусорный ящик, чтобы потом вернуться, но когда пришла домой, мне так досталось за порванное пальто и руки в крови! Странно, как вам удается выкапывать из моей памяти такие вещи.
      Роумэн промолчал. С каждым разом он говорил все меньше и меньше…
      – Вы хотели знать о сексе, – не унималась я. – Ходите все вокруг да около, а интересует вас только это. Это вообще единственное, что интересует людей вашей профессии. Ну, так вот, могу вам сказать, что меня это совсем не интересует. Марк потому меня к вам и отправил, что я не хочу с ним спать! Он ведь вам так и сказал, верно? Так оно и есть. Но я не хочу, чтобы меня рассматривали под микроскопом, как урода, всем на посмешище… только потому, что мне не нравятся то, что нравится другим! Понятно? Что бы я ни говорила, вы стремитесь вывернуть и истолковать в одном смысле. Я вас раскусила. У мужчин мозги набиты только грязными мыслями, но психоаналитики дадут все сто очков вперед! Господи, не хотела бы я быть вашей женой! У вас есть жена?
      После паузы он спокойно сказал:
      – Продолжайте, говорите только то, что думаете. Но постарайтесь расслабиться. Не зажимайте себя, запомните, меня это не шокирует.
      Не шокирует? Как бы не так! Я такое могу наговорить, если разойдусь. Непристойные стишки, например, которым меня учила Луиза. Он и половины их не слышал.
      – Скажите, миссис Ротлэнд, не считая того, что вы не испытываете влечения к своему мужу, счастливы ли вы в других отношениях?
      На этот раз я сумела заткнуться.
      – Я хочу сказать, получаете ли вы удовлетворение от полноценной жизни?
      – Почему нет?
      – Ну, я бы очень удивился, если это так.
      – Это только ваше мнение.
      – Я полагаю, большую часть времени вы живете в странной изоляции, не испытывая настоящих человеческих чувств. Нет, иногда вы чувствуете, поскольку полагаете, что должны это чувствовать, а не потому, что действительно вас охватывают эмоции.
      – Мне лучше знать.
      – Не обижайтесь, я хочу вам помочь. Не чувствуете ли вы временами свое превосходство над другими людьми, которые не могут справиться со своими эмоциями? Не стыдитесь, когда сами даете им волю?
      Я пожала плечами и покосилась на часы.
      – И не является ли это чувство превосходства над другими попыткой подавить более глубокую первичную реакцию, вызванную завистью?
      – А вам нравятся истерички? Мне – нет.
      – Я говорю не об истерике, а о нормальных естественных чувствах, очень важных для свободного человека.
      Я поправила бретельку на плече, которая вовсе не соскакивала.
      – Истерию вылечить легче, чем ваше состоянием – продолжал он. – Вы нарастили такую прочную защитную оболочку, что если не постараетесь из неё выбраться, она будет твердеть до тех пор, пока ваше собственное «я» не задохнется.
      – И вы считаете, что эти разговоры помогут?
      – Да, но только при определенных условиях. Нарушая обычное правило, я сам вам объясняю ваши проблемы, хотя время ещё не пришло. До сих пор, миссис Ротлэнд, если не считать одной-двух редких вспышек, как сегодня, вы все время следили за каждым своим шагом. Как только на кончике вашего языка оказывалась действительно свободная ассоциация, вы немедленно умолкали. В этом нет ничего необычного, особенно для такой восприимчивой женщины, но я прекрасно вижу разницу между невольной сдержанностью и сознательным подавлением эмоций. Психоаналитик может помочь пациенту только в том случае, если тот сам старается себе помочь.
      – Чего вы от меня хотите? – сердито спросила я.
      – Чтобы вы перестали пугаться того, что собираетесь сказать.
 
      И в тот же вечер мы отправились на концерт в Фестиваль-Холл.
      Я шла в ужасном настроении, приготовившись два часа терпеть, пока толпа мужчин и женщин с печальным видом будет играть возвышенную классическую музыку. Единственное, что доставляло мне какое-то удовольствие, – это, пожалуй, рок, который горячил кровь и заставлял двигаться руки и ноги.
      Все первое отделение концерта я зевала. И свет, и блеск, и разодетая публика вгоняли меня в сон и вместо с тем странно тревожили. Во втором отделении я не могла дождаться конца. И вот зазвучала последнюю вещь. Может быть, к тому времени я подобающе настроилась, может, дело в музыке. Играли что-то Брамса. Кажется, его четвертую симфонию. Но, может, и не четвертую.
      Марк говорил, что звучит совсем но так, как по радио, но я и сама чувствовала разницу. Под конец музыка меня достала, словно проникла мне под кожу и играла на голых нервах. Я забыла про все: про сидящего рядом Марка, про боковой выход, про свет, и про античные лица в оркестре, я оказалась совсем одна на самой вершине горы, и все, чем я жила до сих пор, походило на давний сон, реальными остались только эти несколько мгновений.
      Но внезапно музыка смолкла, люди стали двигаться к выходу. Я вытерла пот со лба, кивнула Марку, и мы вышли вслед за остальными на январский ветер.
      Потом мы заехали в ночной клуб. Это была его идея, не моя, к тому времени я не чувствовала никакой потребности в поп-музыке, что-то другое вошло в меня и заняло это место. Но что-то ушло, оставив после себя пустоту, и больше ничего уже не имело значения. Около часа ночи мы вернулись домой. Не знаю, счел ли Марк вечер удачным, но для меня все вдруг резко взметнулось и опустилось; мне никогда прежде не доводилось испытывать ничего подобного, и даже в эти несколько минут я не просто воспрянула, я взлетела.
      Дома я заявила, что устала, быстро легла в постель и погасила свет. потом с испугом стала следить за дверью в комнату Марка. Я даже придумала пару разных предлогов, включая самый очевидный. Я никогда прежде им не пользовалась, даже во время медового месяца, потому что стеснялась говорить об этом мужчине. Но в ту ночь решилась прибегнуть к нему как к последнему средству.
      Было слышно, как Марк долго бродил по комнате. Только часа в три у него погас свет. Ко мне он так и не вошел.
      Я пропустила две субботы, а на третью вновь отправилась к Терри, и в этот раз играла отчаянно. Не похоже на меня, я теряла всю свою рассудительность, зато выиграла двадцать фунтов. Вот как бывает: удача приходит тогда, когда ты её не стоишь. В ту неделю я послала маме сто фунтов и осталась буквально на мели.
      В воскресенье утром Марк заметил:
      – Ваши с Донной субботние вечера заканчиваются все позднее. Чем вы занимаетесь? Ходите на танцы?
      – Нет, в кино, а потом я зашла к ней домой и оказалось, что её матери нездоровится, поэтому я задержалась до прихода врача… Откуда ты знаешь, что я пришла поздно?
      – Часа в два ночи мне послышалось, что подъехала машина, я подождал, потом встал, заглянул к тебе в спальню и понял, что ошибся.
      – Да, я приехала позже.
      – Почти в четыре. Я не мог уснуть, пока не услышал, что машина действительно пришла.
      Я поскребла пятнышко на бриджах.
      – Но по воскресеньям ты встаешь бодрой и веселой… Как идут дела с Роумэном?
      – Он тебе разве не докладывает?
      – Нет, пока ничего не говорил.
      – Мне бы хотелось закончить. Эти разговоры меня нервируют.
      – Очень жаль.
      – Это тянется уже которую неделю. Так долго я не обещала. И не хочу больше. Каждый раз я ухожу от него усталой и подавленной.
      – Может быть, мне стоит позвонить ему на той неделе и спросить, что он думает?
      – Знаю, что он скажет. Для него это только начало. Он на мне хорошо зарабатывает.
      – Роумэн слишком честен, чтобы продолжать лишь по этой причине.
      Марк сдаваться не собирался, потому я отвернулась и пошла в сад.
      Впервые Фьюри не бросился ко мне. Это было так непохоже на него, что я просто поверить не могла. Он дал мне подойти почти вплотную, потом вскинул голову и пустился от меня рысью. Практически всю неделю стояла сырая погода, поэтому, полагаю, ему не хватало движения. Сделав четыре или пять попыток его поймать, я отправилась обратно в дом – может быть, кусочек яблока соблазнит его.
      Войдя, я услышала, как миссис Ленард говорит:
      – Я не знаю, где они, мистер Ротлэнд. Меня не было, и миссис Ротлэнд, должно быть, сама их убрала.
      – О чем речь? – спросила я.
      – О моих новых рубашках, – ответил из-за двери Марк.
      – Я положила их в твой шкаф. Подожди минутку.
      Я вошла в его комнату. Марк стоял перед зеркалом с носовым платком в руке. На нем были старые фланелевые брюки.
      – Прости, я думал, ты ушла.
      – Ушла, но вернулась. – Я достала рубашки из коробки и положила вместе с остальными. – Вот они.
      – Спасибо. Я просто хотел примерить.
      Я взяла верхнюю и вытащила из неё всякие картонки и булавки. На столе лежали ключи Марка, записная книжка и немного мелочи. Он всегда выкладывал все это на стол, когда раздевался на ночь.
      – Никогда не знала, что люди покупают по шесть рубашек сразу.
      Марк рассмеялся.
      – Так они дольше носятся.
      Только увидев его раздетым, понимаешь, что он не хрупкий и даже не худой. Кожа у него светлая и гладкая, но под ней рельефно проступают мускулы.
      – Фьюри заскучал, я пришла взять ему что-нибудь вкусное.
      Марк отнял платок от лица.
      – Раз ты здесь, может быть, попробуешь достать ресницу? Думаю, она попала в глаз, когда я вытирался полотенцем.
      Я подошла к нему, он наклонил голову. Честно могу сказать, ближе мы друг к другу не подходили с тех пор, как вернулись домой. А доставать ресницу – это что смотреть кадры, снятые крупным планом. Твои глаза смотрят в глаза другого ближе, чем при объятиях. Для меня это оказалось ещё труднее потому, что незанятую руку деть было некуда, и пришлось положить её на теплое плечо Марка, и к тому же тело мое касалось его.
      Стоя рядом с Марком, я чувствовала себя так, словно тоже не одета. У меня возникло ощущение, что так оно и есть.
      Выловив ресницу, я поспешно отошла; голова кружилась, дыхания не хватало.
      – Вот и все. Пара пустяков.
      Он взял у меня платок. Я пошла к двери.
      – Марни.
      – Да?
      Он улыбнулся мне.
      – Спасибо.
      Я скатилась по лестнице, спряталась в кухне и несколько минут пыталась справиться со своими чувствами, выбросить их из себя. Потом направилась к Фьюри, и тут поняла, что иду без яблока. Но это уже не имело значения, на этот раз он подошел ко мне, словно ягненок.
 
      Я носилась верхом до вечера и опоздала на ужин. Весь день я чего-то боялась. Накатила такая тоска, хоть волком вой. Вот и нечто новенькое для Роумэна, пусть разгадывает.
      Тоска не проходила всю неделю, снились такие сны, что всем психиатрам Лондона работы бы хватило.
      В среду я поехала повидать маму. Оказалось, я успеваю обернуться за один день, а оправдание придумала, что нужно кое-что решить на ферме с Гарротом.
      Мама выглядела гораздо лучше. Соседи приличные, – сказала она, и дом вполне устраивает. Я вдруг почувствовала раздражение, наверное от непрошедшей тоски. Хорошо ей тут жить на мои денежки и даже не задумываться, откуда они берутся. Потом вспомнила, каково ей было четыре года назад, и как деньги все переменили.
      Она надулась, когда я не осталась даже на ночь, только спросила о мистере Пембертоне и едва расслышала мой ответ, что все как обычно. Сразу после чая, пока Люси мыла посуду, я спросила:
      – Мама, а когда папа умер?
      – В пятьдесят шестом году. А что?
      – Да просто интересно. Я тут подумала, что совершенно этого не помню. Не помню, кто сказал об этом, и вообще как это было.
      – Но как ты можешь помнить? Тебе тогда было всего шесть лет. Почему ты должна что-то помнить?
      – Но многое другое я помню. Помню, как приезжал дядя Стивен, когда мне было пять, и привез пару отделанных варежек на меху. Помню девочку соседку…
      – Человек одно помнит, другое забывает, обычное дело. Но если хочешь правду, я несколько месяцев ничего тебе не говорила, – боялась расстроить. Думала, Марни не нужно знать. А потом это уже не произвело на тебя никакого впечатления.
      Я заерзала на стуле.
      – А когда в пятьдесят шестом это произошло? Мы уже жили в Сангерфорде? Мне кажется, я помню, как на Рождество он подарил мне коробку шоколадных конфет. И ещё миндаль в сахаре.
      – Подожди, – мама поднялась, опираясь на палку, заковыляла к комоду за своей старой черной сумкой и стала перебирать какие-то древние бумаги.
      – Я уже много лет не видела его фото, – сказана я. – В Плимуте у нас все время стояла на камине, помнишь?
      – Здесь есть одна такая же, только без рамки.
      Я смотрела на лицо, но оно оставалось чужим, потому что я знала только фотографию. Он нисколько не был похож на того, о котором я рассказывала Роумэну. Светлые, жидкие, коротко стриженные волосы, круглое лицо, светлые маленькие и, как мне показалось, насмешливые глаза. И он был молод. Мама постарела, а он остался молодым.
      – Сколько ему здесь?
      – Около тридцати.
      – Можно мне взять или она у тебя единственная?
      – Возьми, если не потеряешь.
      Тут вошла Люси с какими-то тарелками, и я поспешно сунула фото в сумку. Но потом, когда Люси опять вышла, спросила:
      – Мама, а как звали врача? Помнишь, который не помог тебе с ребенком?
      – Зачем тебе? – удивилась она. – Что все это значит? Гленмор его звали, прости его Господи.
      – А со мной все было в порядке? – поинтересовалась я. – Я родилась без осложнений?
      – Конечно, ты вообще не доставляла мне никаких хлопот. Пока тебе не исполнилось десять. Вот тогда началось. Тебе пришлось водиться с такой компанией… Что с тобой сегодня, Марни? Что за вопросы?
      – Не знаю. Иногда мне кажется, что я немного странная.
      – Странная? Благодари Бога, что ты не такая, как другие девушки. Вешаются на мужчин, охотятся за ними, красятся без меры. Да ты трех таких стоишь, Марни, и никогда не думай иначе. Ты такая умная… и такая добрая.
      – Ты тоже была не такой, как другие?
      – Я очень хотела чего-то добиться в жизни, – может, чуточку сама по себе. Твой отец говаривал бывало, что для него я слишком хороша. Но я никогда не была такой умной, как ты, милая.
      – Не уверена, что хорошо быть слишком умной, – сказала я.
 
      В воскресенье за завтраком Марк спросил:
      – Как тебе не наскучат эти вечеринки с покером?
      Я чуть не подавилась.
      – Какие вечеринки?
      – Покером, на который ты ездишь к Терри.
      – Ты что, следил за мной?
      – И не думал.
      – Тогда откуда…
      – Я как-то спросил Донну Уитерби, как здоровье её мамы, и она ответила, что та и не болела. Потом нетрудно было узнать остальное.
      Я разломила кусочек торта.
      – Почему мне нельзя пойти, если хочется?
      – Весь вопрос в том, зачем лгать мне.
      – Я думала, тебе это не понравится.
      – Верно, но только потому, что все это у Терри. Во всех других случаях я стараюсь позволять тебе все, что ты вздумаешь.
      Я испугалась. А вдруг бы он выследил, что я ездила в Торки!
      – Ну и что, пусть Терри. Почему нельзя ездить к нему, если мне нравится?
      – По двум причинам. Обе они слишком личные, и ты можешь подумать, что это тебя не касается. Во-первых, Терри – никудышный человек. На треть я его жалею, на две трети – смертельно ненавижу. Я думаю, он совершенно не к месту в нашем деле и ни черта в нем не понимает. Но трудно представить хоть какую-то работу, в которой он бы что-нибудь соображал. В нем смешаны честолюбивые стремления и разочарования, которые никак не складываются в реальную личность. Он хочет быть первоклассным бизнесменом, но никогда им не будет. Он пыжится выглядеть великим любовником, но я не думаю, чтобы он им был. Он хватается то за одно, то за другое, наряжается, подхватывает на лету все модные словечки, собирает у себя гостей, что бы играть в покер или слушать джаз. Но понимаешь, Марни, будь он действительно злодеем, я бы хоть как-то понял; но ведь он даже на это не тянет, слишком слаб. И хуже всего, что за его неудачами проглядывает какая-то дешевая хитрость, которая действует мне на нервы. У него просто дар портить все, к чему ни прикоснется.
      – Может, потому, что он неудачник, я и имею с ним дело.
      – Не унижай себя. Вспомни хотя бы дело с «Гласбери Инвестмент Траст» – я должен тебя благодарить за то, что узнал о нем. Я ещё не схватил Терри за руку, но это очень в его стиле.
      – Что ты собираешься делать?
      – Не знаю. И это вторая причина, по которой тебе не следует у него бывать. Ты, как моя жена, просто не можешь принадлежать и тому, и другому лагерю. Это невозможно, это хуже, чем если бы между этими лагерями шла открытая война. Хотя она ещё не началась.
      Я принялась переставлять тарелки, Марк продолжал:
      – Не хочу ссоры, но каждый день отравлен сознанием того, что втайне от меня идет какая-то возня. Я рассказал Рексу о «Гластбери Траст», и у него возникла нелепая идея собрать как-нибудь вечером Холбруков и нас на ужин, чтобы посмотреть, не сделают ли они дружеского шага и не пойдут ли в открытую. Я сказал ему, что он сумасшедший, но он считает, очень жаль, если старая добрая семейная фирма развалится только потому, что он не пытался её сохранить.
      – Когда он хочет это сделать?
      – Не знаю. Думаю, через неделю. Но ты видишь, что происходит, и, надеюсь, теперь понимаешь, потому тебе не стоит ходить к Терри?
      Когда мне что-то толком объясняют, я почти всегда понимаю, в чем дело. Но тут на меня накатило упрямство. Думаю, это было заметно, потому что Марк вдруг сказал:
      – Странной жизнью мы с тобой живем, такой, наверное, просто не бывает. Если это вообще можно назвать жизнью.
      – Не я её придумала.
      – Не ты, но ты на неё согласилась.
      – Ты знаешь, почему.
      Он обошел вокруг стола и остановился рядом со мной. Глаза его потемнели.
      – Я делал все возможное, Марни, чтобы оставить тебя в покое. Приятного в этом мало. Иногда это меня просто убивает. Ужасно чувствовать, что собственная жена относится к тебе, как к тюремщику. Да и все прочее… Я теряю терпение, раздражаюсь по мелочам. Иногда мне кажется, убил бы тебя. Но я терплю, тебя не трогаю, предоставляю тебе свободу. Не считая Роумэна, ты делаешь, что хочешь. Надеюсь, все к лучшему. И я продолжаю надеяться. Это единственное, что помогает мне терпеть. Но если ты ведешь нечестную игру, крутишь роман с Терри, мне придется принимать другое решение.
      – Я не кручу с ним роман! Мне противно даже представить, что он меня коснется!
      – Я знаю, но он не был бы Терри, если бы не пытался это сделать.
      – Ты меня просто ревнуешь к нему.
      Марк взял меня за плечи и попытался повернуть к себе лицом. Я не пошевелилась, и он резко рванул.
      – Мне больно, Марк.
      Он не отпускал.
      – Да, я ревную, Марни. Ревную тебя к людям, с которыми ты встречаешься, к мужчинам, с которыми говоришь, к часам, которые проводишь здесь одна, пока я на работе. Я вынужден ревновать тебя даже к своему несчастному, подлому, пошлому и тупому кузену. Тем более он оказался единственным мужчиной, к которому ты благоволишь. Такого отвратительного чувства мне никогда не доводилось испытывать раньше.
      – Мне больно.
      Он отпустил меня.
      – Я сам устроил себе такую жизнь – и тебе тоже. И пока нам придется существовать бок о бок. Я стараюсь не мешать тебе жить так, как ты хочешь. Мы с этим примирились, и если ситуация меня изводит, это мои проблемы. Но наш уговор не предусматривал, что ты будешь ходить в гости к Терри и оставаться там допоздна. Жаль, если ты не поняла, если думала, что это можно. Нет, этого не будет, Марни. Никогда.
      Я вырвала руку и ушла.

13

      Иногда я вспоминала про ключи, которые Марк каждый вечер выкладывает из кармана в спальне, но пока я оставалась с ним, вряд ли они могли пригодиться.
      На той неделе доктор Роумэн сказал:
      – Пошел третий месяц наших бесед, миссис Ротлэнд. Мы хорошо продвинулись в январе, но сейчас, похоже, опять свернули в сторону. Я подумываю попробовать гипноз, если вы согласитесь.
      – А кто его проведет?
      – Я. Но должен сразу вас предупредить, что без вашего согласия и пытаться не буду. Никого нельзя загипнотизировать против его воли.
      – Но почему вы считаете, что нам без него не обойтись?
      – Я думаю, с помощью гипноза мы преодолели бы очередной барьер. Последние пять встреч мы не продвинулись ни на шаг.
      Просто маслом по сердцу…
      – И когда вы его планируете?
      – Хотите – прямо сейчас.
      – Хорошо. Мне закрыть глаза?
      – Нет. Я попрошу вас следить за этим серебряным кольцом. Но сначала приспущу шторы.
      Через двадцать минут он заметил:
      – Да, этого следовало ожидать.
      – Чего?
      – Вы можете сколько угодно делать вид, что подчиняетесь, но сами сопротивляетесь изо всех сил.
      – Я не сопротивляюсь! Я делаю все, что вы сказали.
      Мне больше нравилось, когда мы так сидели лицом лицу, а не когда он прятался за моей спиной. Роумэн с усталым видом протирал очки.
      – Вы всегда выполняете все мои указания, миссис Ротлэнд, но с огромным внутренним сопротивлением. Не будь вы интересным человеком, я бы уже давно от вас отказался.
      – Очень жаль.
      – Неужели? Ну, если так, могу вам сделать ещё одно предложение. Эффект гипноза можно вызвать искусственно путем простой инъекции. Вы слышали о пентотале? Думаю, он помог бы нам обоим.
      Я опустила глаза.
      – Пожалуй, я спрошу у Марка.
      Роумэн вздохнул.
      – Хорошо, миссис Ротлэнд. В пятницу дадите мне ответ.
 
      В пятницу я сказала:
      – Мне очень жаль, но Марку совсем не нравится идея пичкать меня лекарствами. У него против них предубеждение.
      – Понятно.
      – Давайте все оставим как прежде ещё на пару недель. С тех пор, как мы с вами последний раз виделись, я видела такие необычные сны…
      – Думаю, вы сами никогда бы не согласились на пентотал, верно? Все дело в этом?
      – Марк все равно бы не позволил.
      – И вы бы сами – тоже.
      – А почему я должна позволять? Несправедливо ловить людей подобным образом, так подчинять их – все равно что опрокинуть на спину жука. Я не позволю, чтобы меня… Я не поддамся никому на свете. Это все равно, что продать душу.
      Позднее он меня спросил:
      – Скажите, чего ещё вы хотите в жизни сверх того, что у вас уже есть?
      – Зачем?
      – Просто скажите. Каковы ваши планы на будущее? Вам двадцать три. Многие женщины вашего возраста хотят выйти замуж. У вас муж есть, но вас он не устраивает…
      – Я не против жизни с мужем, если он меня не трогает.
      – Вы хотите детей?
      – Нет.
      – Почему? Ведь это вполне естественно.
      – Не для всех.
      – Почему не для вас?
      – Зачем им появляться в таком мире?
      – Это могло быть причиной, что вы их не имеете. Но почему не хотите – вот вопрос.
      – Не вижу разницы.
      – Вы пытаетесь найти рациональное объяснение тому, что только чувствуете.
      – Может быть.
      – Вы любите мать?
      – Да… любила, – вовремя спохватилась я. – И люблю память о ней.
      – Вам не кажется, что было бы разумно и справедливо, чтобы в мире появилось существо, испытывающее к вам такие же чувства?
      – Возможно.
      Я чувствовала себя очень странно; может, он все же дал мне лекарство? Я взмокла, как будто попала в турецкую баню.
      – Если бы ребенка можно было завести без участия мужчины, вы бы и тогда не согласились?
      – Какая, к черту, разница, согласилась бы я или нет? Я не хочу иметь детей, и все! Понятно? Дошло до вас?
      – Понятно, что вы сердитесь, когда я задаю вопросы, на которые вы не хотите отвечать.
      – Да! Но вы же сами говорили, что никогда не давите на пациента! Давайте сменим тему!
      Минут десять никто из нас не произнес ни слова. Беда в том, что никуда не денешь свое тяжелое дыхание. Я следила за тем, как вздымается брошь на платье.
      – Вас пугает мысль о рождении ребенка?
      – Что?
      – Вы боитесь родов?
      – Я уже сказала, меня это не интересует!
      – Какие ассоциации вызывает у вас слово «роды»?
      – Сон под наркозом. Хорошо бы мой психиатр принял чрезмерную дозу снотворного. Я вообще удивляюсь, зачем он родился на свет. А я сама зачем? Лучше бы все врачи на свете передохли. А ещё лучше, пусть бы весь мир сгинул. Дети-уроды. Монстры. Вновь проклятые часы бьют одиннадцать. Если ты… – Я запнулась.
      – Какие часы?
      – Те, что у мамы на кухне. Я ненавижу их до смерти. Словно кошмарный гробик. У них спереди стекло. В верхней части циферблат, а на нижней нарисованы попугаи. Это был бабушкин…
      – Расскажите подробнее.
      – О чем?
      – О часах.
      – Чайник на плите. Закипает вода. Уголь кончается. Люси Пай. Холодно. Нужны ещё одеяла.
      У меня вырвался странный всхлип, который я задавила кашлем.
      – Было холодно? – спросил Роумэн… помолчав.
      – Холодно? Разве я говорила, что мне было холодно?
      – Вы сказали, нужны одеяла.
      – Нет, мне было тепло, так тепло… Всегда было тепло, пока не раздавался тот стук в окно. – Пот, катившийся у меня по спине, внезапно вызывал озноб, и я вздрогнула: мне действительно тогда было холодно. Казалось, я никак не смогу унять дрожь.
      – Почему папа стучит в окно? – продолжала я. – Почему он не войдет, как обычно? Почему меня нужно выгонять?
      И вдруг я расплакалась, разревелась, как ребенок. Я и чувствовала себя ребенком, а совсем не взрослой. Я проклинала себя, до смерти перепуганная тем, что со мной делается. Пыталась успокоиться, но только задыхалась, кашляла и снова начинала все сначала.
      Я рыдала и словно в странном дурмане ощущала себя ребенком, которого переложили из теплой постели в холодную; а перед этим раздавался стук в окно; иногда будто царапали ногтем, иногда ударяли костяшками пальцев, но всегда это означало одно. И всегда совпадало с боем часов. И я стояла, прислонившись спиной к стене, с другой стороны кровати горел свет, дверь была плотно закрыта, а за ней все стонали и скрипели, и я ждала, что дверь вдруг распахнется и те, кого там мучат, войдут и возьмутся за меня мной. И, Боже мой, именно в эту минуту дверь действительно начинала открываться, а я стояла в одной рубашонке, прижавшись к стене, и следила за ней. И вот дверь открывалась настежь, и там стояла… мама.
      Но это вовсе не означало, что все кончилось; самое ужасное только начиналось, потому что она выходила, но это была совсем не мама, а кто-то похожий на нее, только старше; в ночной рубашке, с растрепанными как у ведьмы волосами, шатаясь из стороны в сторону, она смотрела на меня так, словно не узнавала, и несла мне что-то, и это я ни за что не могла взять…