Звонил дедушка:
      - Алло, Костя! Как ты себя чувствуешь в роли отца?
      - Чудно.
      - Ничего, бодрись, мальчик. Я тоже в первый раз стал прадедушкой. Ничего не поделаешь... Роза целует. Мы приедем. На работе всю эту неделю Костя почти ничего не делал. У него что-то спросили, и он, по привычке, ответил:
      - Четыре. Пятьдесят семь.
      А вообще, ему казалось, что это все - не по-настоящему, что он только играет в отца...
      Но когда в приемной больницы навстречу ему шагнула настоящая Надюша, только очень бледная и тоненькая, с огромными обведенными глазами, а рядом с ней - нянечка с голубым свертком, только тогда он понял, что все настоящее...
      - Надюша, родная! - Он поцеловал ее в щеку, в губы - не посмел.
      - Папаша, примите ребенка, - сказала нянька. Костя взял сверток неловкими, разучившимися руками. Надюша улыбнулась:
      - Поцелуй и его.
      Он отвернул край одеяла. Там было что-то оранжевое, пушистое, как абрикос. Не сразу он понял, что сын спит, что глазки прикрыты лиловатыми, подпухшими веками, а на этих веках - трогательные, беленькие, растопыренные реснички. Какое-то обилие уменьшительных...
      - Здравствуй, - сказал он и поцеловал сына в лобик. Его потрясла нежность кожи: он поцеловал крыло бабочки...
      Так они двинулись вперед все трое: семья.
      - Милая моя! Это было очень страшно?
      - Не очень, - ответила Надюша.
      * * *
      Когда Леонилла Илларионовна, прощаясь, благословила ее поцелуем в лоб и тяжелая, высокая дверь приемного покоя захлопнулась за нею, Надя оробела. Это была мясорубка, равнодушно глотающая живой, боящийся, страдающий человеческий материал. Отсюда не было хода назад: ход был только вперед, и она сделала шаг вперед и вошла.
      За столом сидела очень опрятная, немолодая сестра в крахмальной белой повязке. Она что-то писала и любезно сказала: "Садитесь".
      Надя села на краешек клеенчатой койки. На стене висели плакаты: различные виды родовых осложнений, неправильных положений плода. Самое неприятное было лицевое: ребенок, неестественно загнув голову, выставлял вперед лобастое личико с закрытыми глазами...
      - Первые роды? - спросила сестра.
      - Вторые.
      - Аборты? Выкидыши?
      - Не было. Сестра записывала.
      - Осложнения во время беременности? Рвоты? Отеки?
      - Ничего не было.
      - Венерические болезни?
      - Нет, конечно.
      ("Наличие венерических заболеваний отрицает", - вслух записала сестра.)
      - Какие инфекционные болезни перенесли?
      Надя молчала, прислушиваясь к себе изнутри. Опять схватка. Ее подняло на девятом валу боли и медленно отпустило. Сестра не торопила ее.
      - Инфекционные болезни?
      - Корь... Скарлатина... кажется, ветряная оспа... не помню.
      - Дизентерией не страдали?
      - Не помню. Кажется, нет. Нельзя ли поскорее - мне очень худо.
      - Все идет нормально, - сказала сестра, - все по порядку. "Корь, скарлатина..." - записывала она.
      - Разденьтесь. Ложитесь. Так. Свободнее дышите, свободнее... Так. Все нормально. Когда начались схватки?
      - Два часа назад или около того... Собственно...
      - Рассчитывайте на двадцать часов. Первые роды?
      - Вторые.
      - Рассчитывайте на десять часов. Бодрее, больная! Одевайтесь. Вот ваше белье.
      Было холодно. Надя надела короткую и широкую рубашку, очень чистую и влажную на ощупь, и завязала у ворота грубые тесемки. Кроме рубашки ей дали выношенный байковый халат мышино-сиреневого цвета. И на рубашке и на халате были большие черные штемпеля. Ноги она погрузила в огромные, стоптанные, непарные тапочки. Одна черная, другая коричневая.
      "Все", - подумалось ей. Со вступлением в эти тапочки кончилась всякая самостоя-тельность. Больше от нее ничего не зависело.
      Нет, тот, первый раз было не так страшно. Она рожала в бомбоубежище, при керосиновой лампе. Кругом падали бомбы, а страшно не было. Здесь - куда страшнее. Наверное, потому, что очень светло и все белое. Белые стены, белые шкафы, белый безжалостный свет.
      - Идемте, мамаша, - сказала сестра.
      Опять схватка, на этот раз сильнее. Надя изогнулась, закусив губы и постанывая. Сестра ждала, спокойно, равнодушно. Потом повторила тем же тоном:
      - Идемте, мамаша. Они вышли в коридор.
      - Посидите здесь, - сказала сестра и ушла.
      Надя села на белый деревянный диван. Она вцепилась в свои колени и раскачивалась - так было легче терпеть. Схватки шли все чаще, одна задругой, как будто само время распухло и пульсирует.
      Невозможно. Невозможно. Невозможно больше терпеть. Сестра не возвращалась. Казалось, когда она вернется, все станет на свои места: ее куда-то уложат, помогут.
      Мимо прошла женщина в халате, неся какую-то медицинскую галантерею. Надя обратилась к ней:
      - Простите, я здесь сижу уже давно...
      - Когда родила? - строго спросила женщина.
      - Я еще не родила...
      - Чего ж тогда по коридорам ходишь? Не положено.
      - Меня посадили тут и оставили.
      - Посадили, так и сиди. Раз не родила, сейчас положат. В предродилку или в родилку, как полагается. Не забудут, не бойся.
      - Я не боюсь, - сказала Надя. Женщина ушла.
      Мимо прошли две молодые, миловидные сестрички, оживленно беседуя.
      - И костюмчик себе справила, и пальто габардин. Видела? На свадьбу приглашает. Приходите, говорит, девочки, - сказала черненькая, повыше.
      - Ты в капроновом пойдешь? - спросила другая, розовая. Такие миленькие девушки... Наверно, они ей помогут. Не может быть: человеку плохо, а все идут мимо.
      - Послушайте...
      Удивительно, как сразу заперлись оба хорошеньких личика. Оживление отлетело - одна строгость и скука.
      - Мы не отсюда, - сказала черненькая, и они прошли.
      Два санитара пронесли носилки. На них лежала молодая женщина с совершенно синим лицом. Большая коса мела пол, голова моталась из стороны в сторону. Женщина ритмично хрипела...
      ...Терпеть было уже совсем невозможно. Нужно было сейчас же, сейчас же куда-нибудь лечь, или встать, или выпрямиться, или сунуть куда-нибудь голову, или совсем оторвать ее, что ли. Надя услышала, как кто-то кричит, и испугалась, поняв, что это кричит она сама.
      Появилась еще одна женщина в халате - полная, добрая, пожилая. Надя вцепилась ей в руку.
      - Тут, видно, скоро, - сказала она. - Ну-ка, ложись, погляжу. Чего тут, прямо в родилку.
      "Родилка" была высокая, белая палата. Белый свет резал, как тысяча ножей. Стояло несколько высоких, тоже белых, не то столов, не то кроватей. Человек шесть женщин сидело и лежало на этих высоких подставках. Воспаленные лица, спутанные волосы. Некоторые ломали руки, другие терли поясницу, бедра... Одна сидела, укусив свое колено. Было сравнительно тихо. Но вдруг грубо закричала одна, ей ответила другая, и как-то сразу вся палата наполнилась многоголосым криком.
      - Ишь, распелись, - заметила пожилая сестра.
      - Орут, кобель с ними, - злобно отвечала другая, тощая, как сухая треска. - Небось когда с мужиками валялись, не орали, а приговаривали: "Васенька, обойми меня, Васенька, поцелуй меня послаже!" Тьфу, суки!
      - Ващенкова, сейчас же перестаньте, - прикрикнула молодая женщина, судя по шапочке, врач. - Вы не имеете права тут ругаться.
      - Права не имею? - ощерилась та. - А ты найди другую за эти деньги горшки ихние выносить!
      Повернулась и пошла к двери. Из-под темной юбки и завязанного сзади халата торчали коричневые вяленые ноги...
      Надя вдруг, ни с того ни с сего, заплакала. Ей стало жалко эту сухую, злую женщину, которую, должно быть, никто не любил, которую, верно, сильно обидел какой-то Вася... К ней подошла пожилая.
      - Ну, чего плакать-то? Больно? А ты свободно, киселем лежи, не дуйся. Надо будет дуться, я скажу. Кричать охота - ори, не стесняйся. Видишь, как у нас? Чистый концерт. Что твоя фигова гармония.
      "Вот я легла, и все-таки невыносимо, - думала Надя. - Куда от себя деться?"
      Ей вдруг ужасно захотелось в то темное бомбоубежище, где так укромно было рожать, где ее завесили простыней и не было этого жуткого света... Помогала ей бабушка-соседка и все приговаривала:
      - Потерпи, моя ласточка.
      "Хоть бы кто-нибудь меня пожалел..."
      Ей было очень-очень плохо, и время от времени она кричала, но к ней никто не подходил. На соседнем столе рожала та самая, молоденькая, с большой косой. Она обмотала косу вокруг шеи, словно желая удавиться, и уже не хрипела, а рычала. Вокруг нее толпилось много людей и среди них один должно быть, главный - пожилой мужчина с засученными рукавами, с резиновыми перчатками на сухих волосатых руках. Женщине давали наркоз...
      "Все в порядке", - сказал врач, и в руках у него очутилось что-то непонятное. Он передал это сестре.
      - Мальчишка. Здоров. Уродец. Похож на Максима Горького, - сказал он, шлепнув новорожденного, и отошел.
      ...А Надя уже не понимала, что с ней, и сколько человек стоят у ее стола, и кто стоит, и кто с ней разговаривает, все равно - мужчины это или женщины. Было уже не так больно, как раньше, но худо, невообразимо худо. Ее выворачивало наизнанку, она больше не понимала, где "внутри" и где "снаружи". Она ясно чувствовала, что умирает...
      "Наверно, это душа с телом расстается, отрывается душа от тела", подумала она.
      И тут все кончилось. Сразу. Ей стало легко и холодно. Она лежала пустая, холодная и страшно счастливая. Безбрежно, безбожно счастливая. Только в такие минуты понимаешь, что такое счастье! У ее ног кто-то равнодушно произнес: "Мальчик".
      - Покажите, - попросила она чужим шепотом. Ей показали ребенка. Повиснув на руке сестры, он отчаянно кричал и трясся, сводя и разводя маленькие красные руки, уронив длинную голову с кровавой опухолью сбоку...
      - Бедный, бедный, - сказала Надя.
      * * *
      "...Неужели меня можно было так понять? - думал Юра. - Что я такого сказал, что он меня так понял?"
      Голова отчаянно болела, просто раскалывалась. Он вошел в телефонную будку. Кругом - никого. Набрал номер.
      - Можно майора Авдеенко?
      - Майора Авдеенко? А кто его беспокоит?
      - Нестеров.
      - Сейчас.
      Он держал трубку. В ней слышны были шаги, потом отдаленный голос: "Авдеенко..." и еще раз: "Авдеенко". Может быть, это кровь у него в ушах говорила "Авдеенко"... Опять шаги. И голос, уже другой:
      - Майор Авдеенко говорить с вами не может.
      - Скажите ему, что у меня очень важное дело.
      - Майор Авдеенко говорить с вами не может. Когда будет нужно, мы сами вас вызовем. Действуйте согласно полученным инструкциям.
      Все. Короткие, наглые гудки. Он ударил трубку кулаком, швырнул ее мимо крюка, и она заболталась на проводе, призрачно попискивая...
      Что делать? Что делать?
      Он бежал по улице. Издевательски золотой осенний день смеялся над ним всеми своими солнечными пятнами. Будь проклято все, все!
      Вчерашний разговор с майором Авдеенко... Что я такого сказал? Ничего! Просто рвался наружу. Скорее уйти! Я же ничего не сказал! Почему же этот мерзавец решил, что я на все согласен?
      - Нам известно, что вы часто разговариваете, ну, скажем, неосторожно. Продолжайте в том же духе. Люди будут чувствовать себя с вами свободнее. Это в наших интересах.
      Почему я тут же не разматерил ему все, не отказался ясно, категорически? Испугался? Нет, честное слово! Просто хотел уйти. Не мог находиться в этом кабинете. Понял все, только когда ушел. Не спал всю ночь. Решил позвонить с утра: "Вы неверно меня поняли. Я ни на что не согласен".
      Нет! Оказывается, этот прохвост не согласен! Он не согласен со мной говорить!
      Не выйдет у него ничего! Ничего, ничего я для них не сделаю! Клянусь! Перестану говорить свободно! Буду тише воды, ниже травы. Буду молчагь. Отмолчусь. А его я убью. Вызовет - убью.
      Вот и институтский подъезд. Как он любил раньше свою работу! А теперь туда страшно войти, словно за порогом - чума.
      Он взял себя в руки и вошел.
      Костя, весело насвистывая, возился над новой установкой.
      - Слава богу, пришел. Где ты шляешься? Тут у меня не ладится с обратной связью.
      - Увеличить емкость, - механически сказал Юра. "На кого похож, подумал Костя, - бледный, взъерошенный. Видно, не спал всю ночь. Ну и дела. Бедная Лиля! Спрашивать не буду. Сам скажет - обещал".
      Костя торопился домой, чтобы помочь Надюше с купаньем. Мальчику было уже три месяца, и он так прочно вошел в жизнь, словно всегда был. Костя очень любил его купать, понимал теперь Анну Игнатьевну ("Купала внука").
      Юрка лежал в ванночке - сосредоточенный, блаженный, на вдвое сложенной пеленке. Надюша намыливала его ладонью. Мальчик дрыгал кривой розовой ножкой и бил пяткой по воде. Летели брызги. Костя приготовлял кувшин для обливанья, истово смешивал холодную и горячую воду, орудовал градусником... Так, тридцать пять градусов. Деревянный градусник на мокрой веревке... Запах детского мыла...
      Надюша ловко подхватывала ребенка под грудки и поднимала:
      - Обливай.
      Он, священнодействуя, обливал темно-розовую, суженную книзу спинку и приговаривал:
      - С гуся вода, с тебя худоба. Так всегда говорила тетя Дуня.
      А потом, вытертый, подпудренный, запеленутый, несказанно чистый, Юрка ложился есть. Он сосал, глядя перед собой темно-синими, загадочными глазами. Влажная, изогнутая прядка на лбу делала его похожим на Наполеона...
      Костя смотрел, как Надюша кормит. Все мадонны Возрождения сидели перед ним в одном лице и кормили младенца...
      Юрка засыпал, вяло выпустив сосок, полуоткрыв белесые от молока губы...
      - Бери, - говорила Надюша шепотом.
      Он брал мальчика, чашечкой подложив ладонь под влажную голову, и клал его в кроватку осторожно, как взрывчатое вещество...
      Все это было так обыкновенно! Он наслаждался и не мог досыта насладиться сладким счастьем обыкновенности.
      * * *
      Дымчатый, такой ленинградский, октябрьский день зарядивший дождем надолго. По лужам - пузыри, пузыри...
      Костя шел на работу и улыбался. Перед глазами у него был Юрка. Светлый, пузатенький, в голубых штанишках, лежа поперек стола, он быстро, весело перебирал ногами будто ехал на велосипеде и очень торопился. Сегодня случилось событие: из двух предложенных ему погремушек - голубая и красная Юрка определенно выбрал красную. Повторили опыт несколько раз - результат устойчивый. Каждый раз - красную. Научился различать цвета!
      Удивительно! Родился человек, растет, набираются и выстраиваются в каком-то порядке клеточки, и вот он уже умеет различать цвета.
      Как это происходит? Очевидно, в зрительном нерве или в мозгу производится спектральный анализ, какие-то сигналы по нервам идут к руке и передают ей приказ: возьми погремушку, не голубую, а красную... Как мало мы еще знаем, позорно мало! Только начинаем узнавать.
      В институтском коридоре ему встретились два-три человека. Как-то странно они на него поглядели. Ерунда. Ничего не странно. До чего же мы все напуганы, всюду нам мерещатся косые взгляды...
      У двери лаборатории стояла Анна Игнатьевна, встревоженная, с газетой в руках. Нижнюю губу она забыла накрасить.
      - Костя, вы, конечно, уже читали? Не стоит огорчаться. Мало ли что бывает.
      - Нет, я ничего не знаю. А что случилось?
      - Подвал по поводу журнала "Вопросы автоматики". Упоминается ваша статья.
      - Не читал.
      - Прочтите и соберитесь с мыслями. Она быстро ушла.
      В лаборатории сидел Юра.
      - Поздравляю, - сказал он. - Сподобились.
      Подвал назывался длинно: "Все ли спокойно на Шипке? (Об идеологических извращениях, допущенных журналом "Вопросы автоматики")". У Кости заныло под ложечкой.
      - Читай, читай, - злорадно сказал Юра.
      Костя пробегал статью тренированным глазом, привыкшим отделять полезную информацию от воды. Не читать же каждую фразу.
      Начало, как и полагается, "за здравие":
      "...Мы, воспитанники корифея..." "Известно, что наша наука во всех областях заняла ведущее положение..." Так, так... Когда же "за упокой"?
      Он искал "однако". А, вот оно. На этот раз не "однако", а "но":
      "...Но бывает у нас иногда и так, что под видом "новых" концепций и "оригинальных" обобщений некоторые "ученые мужи" пытаются протащить обветшалые идеалистические "идейки", уводящие научную мысль с широкого пути материалистического познания..."
      Кавычки, кавычки... Прямо в глазах рябит. Отсюда надо читать внимательно.
      "...Не так давно журнал "Вопросы автоматики" предоставил свою трибуну неким К.Левину и Ю.Нестерову для самой разнузданной пропаганды идеализма и ничем не прикрытого низкопоклонства перед иностранщиной".
      "Добрались-таки и до нас", - подумал Костя довольно спокойно.
      Стандартная, витиеватая ругань: "Дипломированные холопы буржуазной науки", "безродные космополиты, не помнящие родства...". В общем, весь набор.
      "...Статья проникнута духом самого низкопробного космополитического нигилизма..."
      "...Перепеваются гнилые идейки американских лжеученых о возможности моделировать с помощью машин деятельность живых существ..."
      "...В своем злопыхательстве не остановились перед тем, чтобы злостно исказить философские высказывания В. И. Ленина! На стр. 98 читаем: "Ленин учил, что сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его". Под такой формулировкой охотно подписался бы любой махист!.."
      - Юра, эта формулировка...
      - А, разве в ней дело? Читай дальше.
      "...В статье нет ни одной ссылки на работы русских и советских ученых, зато иностранные источники цитируются неоднократно..."
      "Матерый идеалист, гангстер от науки Норберт Винер со своей так называемой "кибернетикой", которую он объявляет панацеей от всех бед..."
      И конец:
      "...Редакция журнала должна нести полную ответственность за опубликование насквозь порочной статьи К-Левина и Ю. Нестерова "К вопросу о моделировании некоторых сторон поведения живого организма".
      - Ну, как? - спросил Юра. - Насладился? Костя помолчал. Надо осмыслить размер удара и последствия...
      - Что же теперь будет? - спросил он.
      - Что будет? Сечево.
      - Какое сечево?
      - От слова "сечь". От "печь" - "печево". От "сечь" - "сечево". Неологизм вполне в духе языка.
      - Мы можем доказать свою правоту...
      - Ха! Правота! Кого она интересует? Вошел Николай Прокофьевич.
      - Читал, - весело сказал он. - Все было, все было.
      - Когда? - мрачновато спросил Юра.
      - А в средние века. Ведь это - типичные ведьмовские процессы. Ась? Недавно попалась мне книжечка: "История средних веков". Там прелюбопытные эпизоды приводятся. Судили, например, одну старушку за то, что она, дескать, со змеем сожительствовала. Змей по ночам к ней в трубу летал. Очень удобно. Так вот, старушонка не только во всем созналась, но и от себя кой-чего присочинила. Развернула, как теперь говорят, самокритику своих ошибок. Призналась, что даже понесла от змея-то, родила младенца мужеска пола и закопала во дворе, в навозной куче. Разрыли кучу - хвать-похвать, нет младенца. В червя обратился, объясняет старушка. Поверили. И сожгли честь честью. Так-то...
      * * *
      - Товарищи, объявляю открытое партийное собрание институтской парторганизации открытым. Слово для доклада на тему "Состояние идеологической работы в институте и задачи партийной организации в борьбе за идейную чистоту наших кадров" имеет заместитель директора кандидат технических наук товарищ Харитонов.
      Докладчик вышел на кафедру, разложил бумажки, постукал по микрофону (в ответ металлически зачихали громкоговорители в разных углах зала) и значительно произнес:
      - Товарищи...
      Костя разглядывал Харитонова. В институте это был человек новый. "Новая метла чисто метет". На кафедре стояла метла, приготовившаяся мести без пощады.
      Небольшое, нюхающее обезьянье лицо. Гладкая, желтоватая лысина с оборкой мочальных волос, туго натянутая на череп, как тесная шапочка. Время от времени он подергивал, словно мигал, кожей головы, и тогда шапочка сдвигалась на лоб.
      Доклад начался заурядно. Харитонов пересказывал статью "На Шипке", даже не своими словами - рабски. Шло пока что трескучее "за здравие".
      Нет, это был все же не совсем обычный докладчик. Поражало, с каким искусством он, несомненно читая по бумажке, делал вид, что не читает, а говорит. То и дело он поднимал глаза, жестикулировал свободной рукой и въедливо, мелко кивал своей шапочкой.
      От его певучих, скаредных интонаций шла одуряющая, подлая скука. В тоске Костя разглядывал затылки и уши впереди сидящих. Обычная, скучающая толпа, слышащая в сотый раз одно и тоже. В зале стоял слабый, безличный шумок, маленький гомон дыханий, переброшенных друг другу слов, скрипа стульев... Словно мельница какая-то молола.
      Уши насторожились и шумок переменил тембр, когда докладчик сказал "однако". На этом слове он патетически повысил голос.
      Ничего нового. Все еще пересказ газетной статьи. Намертво припаянные эпитеты: "фашиствующие лакеи империализма", "оголтелые мракобесы"...
      А сколько славянизмов! Удивительно, как у нас любят ругать торжественными, церковнославянскими оборотами: "иже с ними", "ничтоже сумняшеся"... Предполагается, что так создается особая, сверхъядовитая ирония, убивающая на месте. Мертвые слова, воскрешенные, чтобы убивать.
      Да, большая сила - слово. Человек, на которого направлен поток слов достаточно высокой концентрации, - погибает.
      Докладчик дошел до кибернетики.
      - Приверженцы этой, с позволения сказать, науки из кожи лезут вон, чтобы показать отсутствие принципиальной разницы между машиной и живым организмом. Игнорируя качественное своеобразие жизни, этой высшей формы существования материи, они рассматривают живой организм как своего рода вычислительную машину...
      Костя обернулся к Юре. Тот не смотрел - ковырял обивку стула.
      - Товарищи! - вдруг возопил докладчик так, что все вздрогнули. - Но ведь эти домыслы отбрасывают науку на двести лет назад! Да, да, на двести лет назад, к идеям французского буржуазного материалиста Ламетри, написавшего трактат "Человек-машина"! Такова новизна "новых идей" господ кибернетиков!
      (Этого пассажа в газете не было. Сам, видно, придумал, сукин сын. Он опаснее, чем казался: не только исполнитель - творец...)
      А Харитонов разошелся. Вот что значит оторваться от чужого текста! Он импровизировал. В голосе появились надрывные, кликушеские ноты... Кого он напоминал? Камлающего шамана? Гитлера? Вообще творческое зло?
      - Мы должны сорвать с них маску, показать, кому на деле служит кибернетика! Самой оголтелой реакции, заклятым врагам человеческого рода, вот кому служит кибернетика!
      Нет, это было жутко. Не пользуясь готовым текстом, докладчик извергал все такие же готовые, злобные, ходульные фразы. Казалось, каждую из них нужно было долго вынашивать, питать ядом... А тут они рождались на ходу:
      - Только панический страх идеологов империализма перед пролетарской революцией мог породить такое ублюдочное создание псевдонауки, как кибернетика!
      Главный принцип создания таких фраз - многоэтажность. Как виртуозный мат.
      "Скорее бы о нас", - думал Костя. Тоска его душила - смертная, страшная...
      - Товарищи, вам всем, вероятно, известно, что недавно в центральной печати были разоблачены идейно порочные работы группки сотрудников нашего института...
      Вот оно. Зал зарокотал. По рядам ветерком прошло движение.
      - Излишне называть их имена. Но я все-таки назову. Это, с позволения сказать, сотрудники восьмой лаборатории: Левин Константин Исаакович и Нестеров Юрий Борисович...
      Докладчик сделал эффектную паузу и устремил туда, где сидели виновные, кривой указующий перст.
      - Палец Вия, - сказал Юра шепотом. Костя молча сжал ему руку.
      - Я, представитель дирекции, - кричал тем временем докладчик, - тоже несу ответственность за то, что мы проглядели вредную, антипатриотическую деятельность этой группки. Я говорю "группки", ибо Левин и Нестеров были не одиноки! Их активно поддерживал профессор Поспелов!
      Николай Прокофьевич громко чихнул.
      - Не кто иной, как профессор Поспелов, поддержал этих раболепствующих перед иностранщиной космополитов и помог им протащить в план новую тему: "Человек как элемент динамической системы"! Вы только вслушайтесь! Это - не что иное, как попытка математическими уравнениями описать человека наиболее совершенное создание природы! Дальше, как говорится, идти некуда! И этот порочный план был утвержден дирекцией!
      Зал неопределенно забурчал.
      Костя уже не слушал, он следил только за интонациями: выше, ниже... По опыту он знал, что перед самым концом в речи подует ветерком, интонация изменится... Голос поднимется, станет торжественным... Похоже, скоро конец... И точно:
      - Да здравствует величайший гений человечества, корифей науки, наш дорогой друг, отец и учитель - товарищ Сталин!!!
      Аплодисменты. Хлопали все.
      В перерыве Костя и Юра вышли покурить. Они шли по незримому, но четко обозначенному проходу. И в курилке они стояли вдвоем, другие - отступя, словно стесняясь.
      - Как на бойнях, - усмехнулся Юра. - Живые коровы шарахаются, увидев мясо...
      К ним протискался Николай Прокофьевич. Старик просто сиял.
      - Ну и доклад! И это - ученый! Паяц на веревке. А экспрессия-то какова! Царевококшайские подмостки. Ну-ну, молодые люди, бодрее!
      Перерыв кончился. Начались прения.
      Костя слушал с пятого на десятое. Мертвая скука ползла из зала, выползала на кафедру, плела мутные, пустые речи, кое-как склеенные из газетных фраз:
      - Товарищи! Сейчас, как никогда...
      - Несмотря на тревожные сигналы, в институте продолжает царить атмосфера благодушия, самоуспокоенности...
      - Имели место многочисленные факты политической бесхребетности...
      Пока - в общем плане. О них с Юрой - ни слова. И вдруг он понял: этими мутными речами товарищи спасали - его! Их с Юрой. Они должны были говорить и говорили - ни о чем, в пространство. Старались отвести удар в пустоту...
      "Эх, милые, - думал Костя, - спасибо вам, но это ни к чему. Прямой удар все равно будет".
      И точно. Вышел Алексеев - тусклый, вихляющийся тип из лаборатории Поспелова.
      - Не знаю насчет Левина, не наблюдал. А насчет Нестерова могу сказать. На семинарах всегда выступал с прохладцем. Верно я говорю? И вот последствия. У Энгельса ясно сказано: "Жизнь есть форма существования белковых тел". Белковых! А, глядя на эту нестеровскую машинку, сразу скажешь, что это - не белок...
      - А желток, - довольно громко подсказал кто-то с места. Раздались смешки, шиканье, крики: "Глупо, товарищи".
      Алексеев, растерянный, стоял на кафедре.
      - Человек - это звучит гордо, - нерешительно сказал он.
      - Алексеев, сядьте, - негромко приказал Николай Прокофьевич. Алексеев свернулся и бочком-бочком неловко сполз с кафедры.
      Слово взял Нечипоренко, по прозвищу Сука, - черноглазый, жесткошерстый. "Метя выменем по земле, вошел Нечипоренко", - как-то сказал про него Юра. Возможно, ему передали. Он начал свою речь, не дойдя до кафедры, - так торопился.
      - Га! - крикнул он. - Это не называется критика. Это не называется самокритика. Мы должны прямо, по-большевистски, заклеймить эту продажную сволочь. Низкопоклонник Нестеров... "С прохладцем выступал", - говорит Алексеев. Тут, товарищи, не прохладец. Тут попытка ревизовать Маркса! Забыли? Уравненьица? Штучки-мучки! Условные рефлексы! Тут не рефлексами пахнет! А почему он так хорошо знает английский? Это не случайно, товарищи! А Левин? Засоренец, сын врага народа, безродный космополит, который не постеснялся замарать священное для нас имя толстовского героя...
      В зале зашумели. Кто-то крикнул: "Долой суку!" Председатель постучал по графину.
      - Я думаю, не стоит сейчас говорить об именах. Ближе к делу, товарищ Нечипоренко.
      - Я кончил, - надувшись, сказал Нечипоренко и сошел в зал.
      Следующим вышел Васильев. Сидящие оживились: Васильев всегда скажет что-нибудь такое...
      - Как пес в церкви, помнишь, в "Томе Сойере"? - шепнул Юра.
      Васильев долго влезал на кафедру, приготовлялся, надел очки...
      - Товарищи! Вопрос с низкопоклонством волнует нас уже давно. Меня он тоже волнует.
      В рядах охотно засмеялись.
      - Я много думал и пришел к выводу. Петр Великий - то есть, конечно, не великий, это только так говорится "Великий" - был родоначальником нашего объективизма...
      В зале захохотали.
      - Как известно, он интенсивно преклонялся перед иностранщиной. Но заслуженно ли он перед ней преклонялся? Это еше большой вопрос!.. Серьезно, товарищи. У нас часто неправильно понимают слово "культура". Под культурой разумеют автострады, ванны, холодильники, автоматические уборные...
      Зал помирал со смеху. Васильев спокойно ждал.
      - Культура не в этом! - крикнул он и удалился. (Божественный смех! Как становятся людьми те, кто смеется, даже в самой глубине человеческого падения!)
      Вышла Анна Игнатьевна. Зал как-то обрадовался. Ее любили.
      - Знаете что? По-моему, все это довольно глупо. Ну, поговорили, указали мальчикам на ошибки, на неправильные формулировки. С кем не бывает ошибешься, не то скажешь. А тут выдумали: "антипартийный" да "антинародный"... Скучно даже слушать. Ничего в них антинародного нет. Хорошие мальчики, работящие.
      Ей похлопали.
      Тут слова попросил Николай Прокофьевич. Вышел он не на кафедру, а к черной доске. Пошарил по желобку - мела не оказалось.
      - Мелу, - сказал он в пространство. Кто-то принес кусок мела.
      - Благодарствую, - сказал Николай Прокофьевич и прочистил горло.
      - Итак, товарищи, я хочу с вами говорить. Должен вам сказать, что я сидел тут и мне было стыдно! Да, стыдно! Стыдно потому, что мы как-никак научно-исследовательский институт, обсуждается научный вопрос, а о науке-то ни слова сказано не было.
      Так вот, я предлагаю вам вспомнить, что вы - научные работники, а не скопище попугаев, и прослушать мое научное сообщение...
      Шум...
      - Я полностью в курсе работ Левина и Нестерова и даже нахожу их довольно интересными.