Свежо предание

      Терпи и молчи. Как тот спартанский мальчик с лисицей. Молчи, когда тебе едят внутренности.
      - Няня, няня, что они со мной делают, куда деться? На полке Пантелеевна жутко отсвечивала единственным глазом. Нет, страшен был не этот глаз. Страшны были другие глаза - множество мертвых, черных глаз, что глядели из темных углов.
      ...И миллионом черных глаз
      смотрела ночи темнота сквозь
      ветви каждого куста...
      Кажется, Тютчев. Нет, Лермонтов. У Тютчева:
      Ночь хмурая, как зверь стоокий,
      Глядит из каждого куста!
      Тоже неплохо.
      Он зажег полный свет, щелкнул выключателями, пока не зажглись все лампы. Темнота убыла, попряталась...
      ...Записывающие приспособления... Подслушивающие устройства... Нехитрая штука. У них, должно быть, грамотные инженеры. Обыкновенный микрофон. Где-нибудь за шкафом или в углу, под раковиной. Очень просто: ставят микрофон, и все записывается на пленку. Потом стенографируют - и в папку. Дело №...
      Он обошел лабораторию, заглянул в углы, за шкафы, под столы. Ничего, ничего похожего. За одним шкафом почудилось ему какое-то тиканье. Прислушался - так и есть. Тикало нерегулярно, но отчетливо. Он перевел дух. Фу-ты, черт. Наверно, жук-древоточец. Жука испугался.
      Показалось ему или нет, что крышка одного из шкафов как-то странно сдвинута? Несимметрично. Раньше как будто этого не было. Так и есть перекошена, и между нею и телом шкафа зазор шириной в добрый палец... А может, так и было? Живешь с вещами, а не знаешь их в лицо...
      Он влез на стул и обеими руками приподнял крышку. Темно, пусто, пахнет пылью.
      Дверь щелкнула - кто-то вошел. Ну вот, застали... Нет, это Костя. Вошел румяный, с мороза. Счастливый!
      - Ты что делаешь? Зачем туда взгромоздился? Юра слез, отряхивая пыльные руки.
      - Ничего, я так... осматривал.
      - Зачем?
      - Ну, проверял проводку.
      - В шкафу?
      - Отстань от меня, ради бога.
      - Да что с тобой? Честное слово, мне иногда кажется, что ты не совсем нормален.
      - Может быть, ты и прав.
      - Юра, я пошутил. Сам не понимаю, как я мог такое сказать. Ну, прости меня! Юра? Юра же!
      - Работать так работать. Ты ужасно иногда глуп.
      - Кстати, - спросил Юра, потягиваясь, когда, написав два параграфа, они собрались домой, - как тебе нравится вся эта свистопляска?
      - Какая?
      - А ты что, газет не читаешь?
      - Давно не читал. А что?
      - Сколько времени все кругом гудит: космополиты, космополиты... А этот младенец, уронив соску, спрашивает: а что?
      - Да, я что-то читал, но, признаться, не очень внимательно.
      - Скобочки заметил?
      - Какие скобочки?
      - Ты туп. - Юра взял со стола газету. - Найду и ткну тебя носом. Смотри.
      "...Проходимец Мельников (Мельман)..." "Безродный космополит Яковлев (Хольцман)..."
      - Усвоил?
      - Ты думаешь... - Костя побледнел. - Не может быть!
      - Типичная позиция идиота. Отрицать очевидное.
      * * *
      Не может быть!
      Он сидел в библиотеке над подшивками газет. Милая беленькая девушка хозяйка абонемента - уже несколько раз проходила мимо. Читателю дурно? Может, воды ему дать? Нет, неудобно, пальцем в небо попадешь. А читатель все сидел и листал ломкие шуршащие листы. В сущности, он уже это читал - но не понял. О, идиот!
      Белинский! Знал бы он, бедный Белинский, во что превратят его имя благодарные потомки. Имя-плеть.
      "...С небывалой силой звучат в наши дни слова Белинского:
      "Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве... Космополит есть какое-то ложное, бессмысленное, страшное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, недостойный называться священным именем человека"..."
      И вот - бредут по страницам бледные, туманные призраки, потерявшие имя человека. Борщаговский, Гурвич, Вайсфельд, Хольцман, Житомирский, Мазель, Герцович, Гальперин, Кац, Шнеерсон и прочие, и прочие...
      Витиеватая, цветистая ругань.
      "...Известный космополит Борщаговский выступил с блудливым докладом..."
      "... Модель доходил до чудовищного утверждения, будто эстетствующий космополит, выродок в искусстве Мейерхольд является крупным деятелем советского театра..."
      "...Отщепенец Березарк, известный отрицательным отношением к пьесе Ромашова "Великая сила"..."
      - Читальня закрывается, - сказала беленькая девушка, - завтра приходите.
      Нет, с него довольно! Все понял. Домой, только домой!
      * * *
      - Надюша, родная.
      - Костя, что с тобой?
      - Дай тебя обнять.
      Он нагнулся, обнял ее и отчаянно поцеловал. Милая! Как она трогательно становилась теперь боком, чтобы он не чувствовал ее живот. Глупая! Он опустился на колени, обнял их, а к животу прижался лицом.
      - Костя, дорогой, с тобой что-то случилось, плохое.
      - Я просто сидел в библиотеке и читал газеты.
      - А, понимаю. Ну, встань. Сядем поговорим. Они сели. Костя укусил кулак.
      - А я-то, слепец, идиот, ничего не понимал!
      - Нет, я понимала.
      - Как же можно жить тогда? Ты мне скажи, Надюша, как можно жить?
      - Костя, милый мой. На свете бывает разное. И страшное тоже бывает. Разве мы с тобой не видели самого страшного? И смотри - мы живы, мы вместе. И он - с нами. Родится - маленький, смешной... Начнет говорить, ходить... А когда-нибудь про наше время скажут: свежо предание...
      - Ого, Надюша, оказывается, ты умеешь произносить длинные речи!
      - А как же. Иди сюда, милый.
      * * *
      Удивительное существо Надюша! С кем только она не дружит. Например, с Мишей, водопроводчиком.
      Тот уже несколько лет - с самой войны - работает при домоуправлении: грязный малый лет сорока, почти всегда пьян, перед каждым праздником ходит по квартирам выпрашивать на пол-литра. Много лет знает его Костя, а никогда к нему не присматривался, даже когда, конфузясь, давал ему на чай. А теперь Миша сидит за столом, пьет чай и откровенничает:
      - Надежда Алексеевна. Жизнь моя - сплошной казус и круговорот. Круговорот и казус...
      Надюша слушает, и в самом деле ей интересно. А однажды Костя пришел домой и застал там Юрину жену.Леониллу Илларионовну. Она сидела не на стуле, а как бы при стуле, похожая на сову: настороже, выпрямившись, широко открыв круглые глаза. Гражданская одежда ее не красила: черное платье, несвежий воротничок, на коленях пепел. Увидев Костю, она заторопилась.
      - Господь с вами, будьте здоровы, - клюнула Надюшу в лоб и ушла.
      - Зачем она приходила? - спросил Костя.
      - Просто так. Ты не думай, она хорошая.
      - Возможно. Только зачем она так вертит шеей?
      - Наблюдает. Она внимательная.
      * * *
      Несколько дней спустя Косте самому пришлось признать: она хорошая.
      Дело было ночью. Надюша его разбудила:
      - Костя, вставай. Ольга Федоровна отравилась.
      - Чем?
      - Не знаю. Иван Филимонович постучал, говорит: отравилась. Идем туда.
      В комнате был беспорядок, на кровати, вся лиловая, лежала Ольга Федоровна, изо рта у нее пузырилась серая пена. Иван Филимонович, помятый и растерянный, в плохо застегнутых брюках, суетился у кровати, переставляя с места на место маленькие ноги в голубых носках. На тумбочке, на столе, на кровати - всюду валялись пустые пузырьки с красными этикетками: "наружное".
      - Что она выпила? - спросил Костя.
      - Не знаю, - сказал, ломая руки, Иван Филимонович. - Вероятно, все, что в доме было наружного. Я ей физически не изменял.
      Ольга Федоровна сипела, закатив глаза.
      - "Неотложную" вызвали?
      - Да. Сказали: машины в разгоне. Ждите.
      - Костя, я позвоню Лиле.
      - Звони, только скорее. Нет, лучше я сам. ...Длинные гудки. Никто не подходит. Неужели спят, не слышат? Нет. Подошла сама Лиля.
      - Леонилла Илларионовна, это Левин. Да, Костя Левин. Простите, ради бога, что беспокою вас в такое время. Наша соседка отравилась. "Неотложная" не едет.
      - Чем? - спросил деловой, металлический голос.
      - Неясно. Что-то наружное. Много.
      - Буду сейчас.
      Костя вернулся. Ольга Федоровна лежала и сипела. Иван Федорович повторил:
      - Я ей физически не изменял.
      Виолетта, неизвестно откуда взявшаяся, подошла и ударила его ногой. Иван Филимонович обеими руками схватился за лысину, застонал и сел на пол.
      Звонок. Неужели Лиля? Не может быть, слишком скоро. Так и есть: она.
      Костя с трудом ее узнал. Суженный точный взгляд, прямая, гордая шея. Королева! Она подошла к кровати, перебрала пузырьки, понюхала каждый...
      - Все вон, кроме Нади. Надя, воды. Буду делать промывание желудка.
      Костя и Иван Филимоноаич вышли. Виолетта сопротивлялась, хныкала.
      - Девочка, я сказала: уйди.
      - Идемте к нам, - предложил Костя.
      Виолетта вся тряслась. Костя уложил ее в свою постель, закутал. Она заснула почти мгновенно.
      Иван Филимонович застенчиво сидел на кончике стула, подобрав голубые ножки.
      - Я ей физически...
      - Знаю.
      За стеной что-то происходило. Лилась вода, слышны были стоны, шаги. Кто-то входил, выходил на кухню, снова входил. Иван Филимонович заплакал.
      - Какая женщина! Я любил ее, честное слово. Что мне было делать? Я полюбил другую... Как честный человек...
      - Молчите, - сказал Костя.
      Снова звонок. На этот раз "неотложная". Костя отворил. Пухлая дамочка в белом халате долго возилась в передней. Потом стала мыть руки. Костя с полотенцем ей прислуживал.
      - Где больная? Костя постучал в дверь.
      - Кто там? - спросила Леонилла Илларионовна.
      - "Неотложная".
      - Уже не нужно. Впрочем, войдите. Есть адреналин? Дайте. Ну, что вы там копаетесь? Давайте аптечку, я сама. Есть адреналин!
      Дверь закрылась.
      Костя вошел к себе. Иван Филимонович, по-заячьи вздрагивая, сидел на своем краешке, стараясь занимать поменьше места.
      - Что там? - спросил он, подняв молящие глаза.
      - Не знаю. Вводят адреналин.
      - Значит, есть надежда?
      - Наверно, есть.
      - Константин Исаакович, выслушайте меня. Я...
      - Молчите.
      Они сидели, каждый на своем стуле, долго-долго. Часы пробили два, половину третьего, три... В половине четвертого в комнату вошла прекрасная женщина.
      - Все. Будет жить.
      * * *
      - Юра, знаешь, меня поразила Лиля...
      Юра отвернулся.
      - Ты меня словно орденом награждаешь. Новость сказал.
      Но все-таки он был рад. Улыбка так и ползла на его губы. Он ее стряхивал, а она все ползла - умильная, глупая, такая не Юрина улыбка.
      * * *
      А статью они кончили. Писали-писали, все казалось, что ей конца нет, и вот - кончили. Отдали на машинку - и все.
      - Что же теперь мы будем делать? - спросил Костя.
      - Не знаю. Пантелеевна себя изжила. Не могу больше смотреть на ее одноглазое рыло.
      - Я тоже.
      - Придумаем что-нибудь другое. Чем бы дитя ни тешилось...
      - Я уже придумал. Слушай, Юра...
      - Помолчи. До завтра я не хочу говорить о работе.
      - О чем же нам еще говорить? Ведь за душой у нас ничего, кроме работы. Нищие духом.
      - Редкий случай, когда я с тобой вполне согласен. - Юра вынул гривенник, положил на стол и обвел карандашом. - Вот наш кругозор.
      - Если у тебя такой, то у меня...
      Костя долго искал копейку, нашел и тоже обвел. Два кружка на зеленой бумаге. Два кругозора.
      - А помнишь, - спросил Костя, - как мы с тобой ходили в Публичную за кругозором?
      - Да, братец, с тех пор мы стали кандидатами наук. Это сильно сужает поле зрения. Закопались в свою науку, как кроты. Прельстились простыми закономерностями.
      - Ну, не слишком-то простыми...
      - Ха! Самая сложная из наших задач на порядок проще самой простой задачи из жизни общества. Там ничего еще не сделано.
      - Есть же общественные науки?
      - Практически нет. Есть шаманские заклинания.
      - А "Капитал"?
      - Ну, Маркс создал нечто вроде науки, для своего времени, своих условий. Его беда, что он не знал математики. Некоторые его законы так и просятся на язык дифференциальных уравнений...
      - Да, я тоже об этом думал.
      - Это просто очевидно. Помнишь о расширенном воспроизводстве? Первое подразделение, второе... Производство средств производства, производство средств потребления, и атата, и атата...
      - Припоминаю.
      - Так это же совсем элементарно, если грамотно изложить. Юра написал систему дифференциальных уравнений.
      - Видишь? Тут коэффициент - доля потребляемых средств, а тут - доля средств, отводимых на расширение. Заметь, коэффициенты могут быть как постоянными так и переменными.
      - В самом деле, забавно.
      - А главное, можно аналитически вывести условия, при которых процесс расширенного воспроизводства будет устойчивым.
      - То есть без кризисов?
      - При известных условиях - да.
      Костя еще раз прочел уравнения, подумал и написал формулу.
      - Такие условия? - Именно.
      - Черт возьми, это же очень интересно.
      - Мне это пришло в голову на политзанятиях. Пока этот болван Зайцев мусолил: первое, второе подразделение... боясь отойти от "Капитала" на волосок, даже не решаясь буквой обозначить переменную... Помнишь? Нет, тебя в тот раз не было. А я был, и сидел, и со скуки вывел уравнения. Потом сдуру вышел и написал их на доске.
      - Написал?!
      - Да, попутал бес.
      - Юра, а ты не сказал, что к чему?
      - Нет, успокойся, никто ничего не понял. Но все равно это было глупо. Сказано: "Не шути с женщинами, эти шутки грубы и неприличны". Козьма Прутков.
      - Юра, ты уверен, что никто ничего не понял? Про равновесие?
      - Н-не совсем. Кто-то сзади хихикал.
      - А Зайцев?
      - Ну, он-то совсем ничего не понял. Совершенный кретин. Еще не произошел от обезьяны.
      - А вдруг произойдет? Несладко тебе будет.
      Юра внезапно оглянулся и замолчал.
      - Ты чего?
      - Ничего, так.
      - Послушай, Юра. Что происходит кругом? Ты что-нибудь понимаешь?
      - О чем ты?
      - О космополитах.
      - Кое-что понимаю.
      - И что?
      - Вопрос сложный, - Юра говорил нехотя, через силу. - Обстоятельств здесь много.
      - Почему это стало возможным у нас? И почему сейчас именно?
      - Думаю, есть объективные причины.
      - В чем они?
      - Младенец! Израиль. Государство израильское. Какое-то отечество появилось у вашего брата...
      - Какое там к черту отечество? Для кого из нас оно отечество? Да пошли меня туда...
      - Знаю, знаю. "Из перерусских русский", как кто-то про кого-то сказал, кто и про кого - уже не помню. Живописная фраза. Но все-таки с фактами надо считаться.
      - Какие факты?
      - У многих евреев - родственники за границей, теперь - в Палестине или к ней тяготеют... Вот и получились вы в своей стране иноземцами.
      Костя выругался.
      - Не принимаю я этого. Да просмотри меня всего насквозь... Я и языка-то еврейского не знаю, никогда не слышал. И таких большинство.
      - Любезный, неужели ты думаешь, что кого-нибудь интересует твоя личность? Ты - единица в некоей рубрике, и дело с концом.
      - Не верю я, не могу поверить...
      Скрипнула дверь, и оба вздрогнули. Вошел Николай Прокофьевич. Старик за последнее время частенько стал заходить к ним, слушал споры, давал советы... А советы были дельные. Башковитый старик. Оба привыкли к нему, не боялись.
      - О чем спор? - спросил Николай Прокофьевич петушиным голосом.
      - Об антисемитизме, - брякнул Костя.
      - Ух ты! Так-таки об антисемитизме? И что же вас заинтересовало?
      - Исторические корни антисемитизма, - напыщенно сказал Костя.
      - Вообще или в нашем отечестве?
      - Главным образом в нашем отечестве.
      - Гм, - задумчиво сказал Николай Прокофьевич. - Трудная тема. У этого дерева много корней. Глубокие корни. Проследим, например, один корень. В нашем отечестве, как вы знаете, в семнадцатом году произошла революция. Слыхали? И вот после революции, как грибы после дождя, полезли кверху евреи...
      - А отчего?
      - Отчего? - Он поднял вертикальный палец. - Очень просто. Русская старая, потомст-венная интеллигенция была частично уничтожена физически, частично оказалась в эмиграции. Оставшаяся часть- пришипилась, съежилась, понемножку саботировала, вы этого помнить не можете, а я помню. Сам саботировал. Все мне казалось, что беспорядку много. После - привык. Знаете, в беспорядке даже особый шарм нахожу.
      - Ну а евреи? - спросил Костя.
      - Погодите, всему свой черед. Знаете ли вы, что, если бы не хронический беспорядок, мы, может быть, и войну бы не выиграли? Попробуй-ка немецкого рабочего перебросить с его заводом куда-нибудь в Сибирь. Морозы, жилья нет, брр... Немец - культурный человек: лапки кверху - и сдох. А наш рабочий, к беспорядку привычный, воспитанный на авралах да на латании дыр, копает себе земляночку, разгружает станочки, смотришь - через месяц-другой работает завод, продукцию выпускает. Мы, русские, как клопы. Нас вы вести нельзя. А знаете, до чего живуч клоп? Где-то я читал, что в покинутых зимовках на севере через десятки лет находили живых клопов. Каково? Мороз шестьдесят градусов, жрать нечего, а живет. Молодец клоп! Кстати, с чего я начал?
      - С евреев. От еврея до клопа, - сказал Юра. Николай Прокофьевич строго покосился на него горячим глазом.
      - Ну, вот, я и говорю, что после революции сильно стали прорастать евреи. Были у них преимущества перед нашими. При равной худородности большая культурность. А народ вообще способный...
      - Николай Прокофьевич, а разве бывают народы способные и неспособные? спросил Костя.
      - К сожалению, бывают. А с евреями - статья особая. Вековые-то преследования даром не прошли, выковали и характер, и волю, и сплоченность. Любовь к детям. Любовь к родичам. Это ведь коренные черты еврейские. И мудрость... Приходилось вам говорить со старым евреем, который все понимает?
      - Приходилось. У меня такой дедушка.
      - Это - мудрость особая. Горькая такая, спокойная... с юмором. Разговариваешь с ним и сам себя чувствуешь этакой балаболкой... Я ведь, в сущности, пустой человек... А? С чего я начал?
      - С антисемитизма, Николай Прокофьевич. Старик трубно высморкался.
      - Это со мной бывает. Говоришь-говоришь и забудешь, куда вел. В Средней Азии есть такие реки: никуда не впадают, все по арыкам расходятся. Вот эдак и я. По арыкам пошел.
      Ну так вот. Восстановим ход мыслей. После революции в большую силу вошли евреи. Это я, впрочем, уже говорил. И не один раз. Старческая болтливость. А дело-то в том, что досада, раздражение против евреев все время в народе копились. Знаете такое рассуждение: почему он, а не я? Чем он лучше меня? Страшная штука. Русские, в сущности, делятся только на две категории: антисемиты и погромщики.
      - А кто же вы, Николай Прокофьевич?
      - Я? Что за вопрос! Конечно, погромщик. Антисемит - он идейный. Это человек страшный. Немцы - те антисемиты. С системой. А погромщик - тот попроще. Он - человек добрый, он евреям зла не желает, а вот увидит, что по переулку пух из перин летает, - и он туда. И заметьте, у каждого погромщика есть свой любимый еврей. Мойша там или Ицка, которого он во время погрома себе под кровать прячет. Так что вы, Костя, рассчитывайте. В случае чего милости просим.
      - Спасибо, Николай Прокофьевич.
      - Знаете, как по-старинному благодарят? Один: "салфет вашей милости!" А другой - "красота вашей чести!" Это я недавно в одной книге прочел. Так о чем же я? Снова забыл. Ах да. Антисемитизм все время тлел в народе потихоньку, только ходу ему не давали. Теперь - дали. Ох, страшное дело, когда крикнут народу: ату его!
      - Да не крикнули же, Николай Прокофьевич!
      - Шепотом крикнули. Я ведь об этом думал. Знаете кривую Пеано?
      - Нет, не знаю, - сказал Костя.
      - И вы не знаете? - прищурился Николай Прокофьевич.
      - Тоже не знаю, - сказал Юра.
      - Молодежь! Сливки технической интеллигенции, а общее образование - как у кормилицы. Так слушайте. Итальянский математик Пеано (чур меня, не к ночи будь помянут, типичный иностранный ученый!) построил особую кривую. Эта кривая заполняет квадрат, то есть проходит через любую точку внутри квадрата.
      - Разве так может быть?
      - То-то и есть, что может. Да я вам покажу, как она строится. Дайте-ка лист бумаги.
      Старик начертил квадрат.
      - Вот, изволите видеть, как она строится. Рано или поздно такая кривая пройдет через любую точку квадрата.
      - Вижу, - сказал Юра. - Действительно, забавная штука. Не вижу только связи с нашим разговором.
      - По арыкам пошли, Николай Прокофьевич? - спросил Костя.
      - На этот раз не по арыкам. Кривая Пеано имеет к нашему разговору прямое отношение!
      - А именно?
      - Видите ли, до революции была черта оседлости. Заметьте - черта, кривая. Это была обычная, честная кривая. По одну сторону от нее евреям можно было жить, по другую - нельзя. Теперь у нас тоже есть черта оседлости. Только это - не обычная кривая, а кривая Пеано. Она проходит через каждую точку территории. И ни в одной точке не ясно - можно там жить или нельзя?
      * * *
      Божья коровка, из небольших, ползла вверх по травинке перед самым его носом. Травинка гнулась. Дойдя до конца, божья коровка каждый раз падала на землю лапками вверх, некоторое время барахталась и снова начинала свое восхождение.
      Костя взял ее, посадил на палец и подул ей в крылышки. Она затрепыхалась, выпустила из-под желтого панциря черные слюдяные занавесочки и улетела.
      Если смотреть так близко, олений мох-ягель кажется лесом. Каждый стволик - крохотная березка, покрытая инеем. Спичка, которую он бросил, закуривая, лежала в этом лесу, как бревно.
      ...Маленький мир со своими происшествиями, со своим маленьким, медленным временем. Божьей коровке тоже, верно, казалось, что она занята делом. Когда она ползла вверх и падала, происходили события и текло ее собственное, божье-коровское время.
      Давно же он не был в лесу, не видел этой сухой, теплой, колючей земли с пепельной подкладкой. Бесплодная, прелестная северная земля. Он осторожно поцеловал ее и оглянулся - не видит ли Юра?
      ...На пляже было пусто - ни души на всей дуге, сколько видит глаз. Ноги тонули в сухом, податливом, сероватом песке. В песке было много палочек, сухих черноватых водорослей, и все это пахло морем. Подумаешь, море: мелкое, ручное, смиренное, а пахнет... Они разделись.
      - Постой, Юра, что это у тебя? Ты был ранен?
      - Ну да. А что?
      - Почему ты мне не говорил никогда?
      - А чего говорить? Подумаешь, заслуга какая! Не повезло, стукнуло. Это не заслуга, а вина.
      - Глуповато.
      - Почему? Ранен - виноват. Заболел - виноват, так тебе, сукиному сыну, и надо. Попал в тюрьму - виноват. Умер - трижды виноват.
      - Это какая-то ересь, да еще книжная.
      - Есть отчасти. Мы ведь до того сформированы книгами, что иногда трудно разобрать, где мы, где они...
      "Был ранен, а мне не сказал, - думал Костя, - как же я теперь спрошу его, что с ним?"
      Они долго шли в море - по колени, по бедра, по пояс - и наконец вошли в теплую, светлую, сладкую воду. Юра плыл сильным, щегольским кролем, Костя спокойным брассом, рассекая воду перед лицом горизонтально сложенной лопаточкой рук. Ему было жаль погружать голову, он оставил глаза над водой, и перед ними было все море - атласное, полосатое, теперь уже вечерне-сиреневое. Море на уровне глаз. Он видел и словно дышал глазами. Видел дымки черноватых туч над серьезным оранжевым краем неба, и лиловую голубизну вверху, и спящую чайку, строго белевшую на валуне, - видел и не мог надышаться.
      Заплыли далеко. Юра вынул из воды мокрую кудрявую голову и лег на спину. Костя лег рядом и спросил:
      - Хорошо?
      - Очень, - неожиданно просто ответил Юра. ...Юра, говорящий просто! Бедный, с ним действительно нехорошо...
      К станции они выходили уже ночью и сбились с пути. Днем все это выглядело иначе. А ночь была светлая, развернутая, теплая, с поющими комарами. Облака в небе - жидкие, как болтаная простокваша, и между ними кое-где бледные звезды. Они шли по шоссе, остро шуршащему галькой. Вдруг Юра остановился:
      - Смотри, что это?
      Впереди загадочно зажигались и гасли попеременно два красных глаза. Гас один, зажигался другой.
      - Переезд, - объяснил Костя. - Предупреждающие огни. Поезд идет. Обождем.
      Постояли.
      - Костя, - сказал Юра странным голосом и оборвал.
      - Что? Говори!
      - Нет, это так...
      - Не ври. Ты что-то хотел мне сказать.
      - Ничего особенного. Просто я вспомнил... одного человека. Он, когда говорит, тоже открывает - то один глаз, то другой...
      - С этим человеком что-то связано? Говори. Не тяни душу.
      - Не сейчас. Еще не сейчас. После когда-нибудь я тебе все скажу. Обещаю. А пока что - не приставай. Можешь ты наконец не приставать ко мне?
      - Не ори. Припадочный. Разумеется, я приставать не буду. Когда я к тебе приставал?
      - Всю жизнь.
      Мимо, истошно крича, пронесся поезд с горьким дымом и искрами из трубы. Красные огни погасли.
      Домой приехали поздно.
      Костя поднялся по лестнице и хотел открыть дверь своим ключом, но не успел. Ему открыла Ольга Федоровна и сразу громко заплакала.
      - Ольга Федоровна, что случилось? Ради бога... Надюша?
      Ольга Федоровна подняла черный шелковый подол, громко высморкалась и рыдая сказала:
      - Константин Исаакович, у вас сын родился.
      Спустя десять минут, после всех ахов, охов и расспросов, он позвонил Юре.
      - Юра! Какая новость! У меня сын родился!
      - Тоже - новость. Давно знаю и поздравляю. Только что хотел тебе звонить.
      - Откуда ты знаешь?
      - От Лили, конечно. Она же и отвезла Надю в больницу.
      И вот они сидели за столом и пили за нового человека, маленького, загадочного, про которого только и известно, что он - мужчина. Наташа не спала, и ей дали самую капельку, с чаем. Все говорили о сыне. Как это непривычно звучало: сын! Косте было стыдно, но он гордился. И тем, что мальчик, и весом, и ростом.
      - Леонилла Илларионовна, а средний рост какой?
      - Пятьдесят. А ваш - пятьдесят семь! Гренадер! Она была весела, в ударе.
      - Исключительно правильные роды. Молодец Надя! Очень интенсивная родовая деятельность. Когда отошли воды...
      Костя смотрел ей в рот, слушал. И он когда-то считал эту женщину неприятной! Вот дурак!
      Тут раздался тонкий, словно ненастоящий, голосок с кровати.
      - А как вы назовете мальчика? - спросила Наташа. Костя поднял рюмку и поглядел Юре в глаза:
      - А ты как думаешь? Как мы его назовем?
      - Не знаю.
      - Юрой, конечно! - заорал Костя. - И будут у нас два Юры: большой и маленький.
      - Не надо, - вдруг сказал Юра.
      - Ты с ума сошел. У нас с Надюшей давно решено: если мальчик, то Юра.
      - Черт с тобой. Называй, как хочешь.
      Только прощаясь с Костей под утро, Юра сжал ему руку и сказал:
      - Спасибо, друг.
      * * *
      Странно быть отцом.
      Особенно таким - теоретическим - отцом, который и сына-то своего ни разу не видел.
      Всю эту неделю, пока Надя не выписалась из больницы, он провел как-то суматошно. Непрерывно звонил телефон, поздравляли. Как будто весь город радовался, что у него сын. Механически он отвечал на единственный вопрос, на который мог ответить:
      - Четыре. Пятьдесят семь.
      - У, богатырь! - говорили ему. А он гордился.
      В вестибюле родильного дома он каждый день с удовлетворением читал замечательную строчку: "Левина Н. Мальчик. 4 кг 57 см".
      Он приносил цветы. Много цветов. Целые вороха пионов - малиновых, белых, розовых, пахнущих лимоном, с каплями воды на холодных лепестках.
      Надюша писала коротко: "Дорогой Костя! Чувствую себя хорошо. Спасибо за цветы. Из еды ничего не надо. Мальчик тоже здоров. Крепко целую. Н.".
      Он вертел в руках записку, ища в ней чего-то нового. Снова перечитывал список. Ему казалось, что все с завистью читают именно его строчку: Мальчик. Четыре. Пятьдесят семь. Его сын и в самом деле был в списке самым высоким! Но не самым толстым... Была, оказывается, чудо-девочка: четыре восемьсот... Костя невзлюбил эту девочку. Презирая себя, он сказал какой-то бабушке, тоже внимательно изучавшей список:
      - Не в весе счастье.
      У нее-то были двойняшки, две девочки, кило восемьсот и два сто... И рост самый жалкий: по сорок семь сантиметров!
      А дома все было кувырком. Люди, люди... Пришла Анна Игнатьевна, принесла ворох пеленок, оставшихся от внука, который ходил уже в штанах, как взрослый.
      - Берите, Костя! Пеленок никогда не может быть слишком много.
      - А сколько их должно быть? Десять?
      - Как минимум сорок. Вы не представляете себе, сколько раз в день он делает.
      Костя купил приданое, но там было всего десять пеленок. Зато были чудесные рубашечки, чепчики... Когда росла Циля, таких вещей не было. Циля...
      Он принес коробку Анне Игнатьевне. Она спросила:
      - А подгузники?
      Циля росла без подгузников. Он даже не знал, что это такое.
      - Эх, дети, дети! А еще рожаете. Ладно. Принесу подгузники.
      Она чмокнула его в щеку и ушла, хлопнув тремя дверями. Ольга Федоровна все время толклась в комнате и "переживала". Приходила Виолетта, делала большие плаза:
      - Нет, он совсем маленький? Как интересно!
      Иван Михайлович принес собственного изделия стульчик с отверстием:
      - Ребенка надо с ранних лет приучать к опрятности. Приходил водопроводчик Миша:
      - Наше вам! Как у вас: водопровод действует?
      - Да, спасибо.
      - Уборная действует?
      - Да.
      - Хочу убедиться.
      Вошел в уборную, заперся и заснул. Разбудили его, вышел:
      - Вы меня, конечно, простите. Выпил в честь Надежды Алексеевны с сыночком. Похмелиться бы, Получив нужную сумму, он отбыл.