Черная женщина

      Стук каретный прервал его размышления. Он поднял глаза и увидел, что находится на Большом Каменноостровском проспекте. Широкая, мощеная дорога пролегает между великолепными дачами и миловидными сельскими домиками. Этого не было здесь в его время. Но где та роща, березовая и сосновая, в которой он иногда прогуливался с приятелями? Исчезла. Место ее - большая равнина, на которой изредка поднимаются отдельные деревья, обнесено красивым забором. "И то было хорошо - в свое время!" - подумал он. Вышед на берег Невы, он очутился на прекраснейшем мосту, какой только случалось ему видеть. Легкая филиграновая арка перегибается линиею красоты чрез быструю Неву. Он взошел на мост - пред ним открылась очаровательная картина: с одной стороны дачи по обоим берегам Невы, и в числе их старый знакомец, алый дом барона Колокольцева с резным бельведером; вдали Крестовский остров. С другой стороны влево - прекрасный Каменноостровский дворец, пред ним две яхты и фрегат; направо - чья-то прелестная дача на островку - белый дом, опушенный густою зеленью; прямо - сад Строганова и знакомые желтью каменные ворота. Наглядевшись на эту очаровательную панораму, Кемский сошел с мосту и повернул направо мимо дворца.
      Вокруг дома государева господствовала тишина. Все дышало порядком, чистотою, спокойствием. Простота жилища усугубляла уважение к хозяину. За воротами сада, идущими к Неве, Кемский увидел мост, перешел - и очутился в Строгановом саду, где бывал с нею. Поднялся ветерок. Листья дерев зашумели: в густом кустарнике что-то зашевелилось и опять умолкло. В саду было тихо и уединенно. Дом графский заперт, но все в прежнем виде: Геркулес и Флора по сторонам крыльца, Нептун посреди пруда, ветхий мостик с березовыми перилами, моховая пещера, Гомерова гробница. Вот и Чёрная речка. На другом берегу ее жизнь и движение. Рядом красуются чистенькие домики. Группы гуляют по берегу. Дети резвятся...
      XXXIX
      В час обеда Кемский воротился на дачу фон Драка. В гостиной были Алевтина, муж ее, дочь, Тряпицын и несколько человек ему неизвестных. Алевтина между тем успела собраться с духом и приняла брата еще с большею твердостью, нежели утром.
      - Gregoire! Platon! - громко сказала она сыновьям своим. - Presentez done vos respects a votre oncle!
      Два молодые человека, один статский, другой военный, отделились от толпы и подошли к Кемскому. Он хотел пойти к ним навстречу и вдруг остановился, узнав в них тех самых молодых людей, которые вчера атаковали его на бульваре. И они его узнали. Старший, Григорий, более другого виноватый, побледнел было, но скоро оправился, улыбнулся насмешливо, закусил губу и небрежно поклонился. Младший, Платон, тот самый, который удерживал своих товарищей от шалости, бросился на шею Кемскому и с жаром обнял его.
      - Наконец дождались мы счастия вас видеть! - вскричал он и залился слезами. "Добрая душа, - подумал Кемский, - он один мне обрадовался". Минута смущения пролетела. Никто того не заметил.
      Пошли к столу. Алевтина подала руку Кемскому и посадила его подле себя. Подле него села Китти, а к ней подсел рябой, бледный, рыжий англичанин, ньюмаркетская конская физиономия. С левой стороны сидели сыновья Алевтины и другие молодые люди. Иван Егорович с своим причтом расположился на противоположном конце стола. По правую руку от него сидел Тряпицын, по левую домашний доктор, род коновала. Всего сидело за столом человек четырнадцать. Кушанье и вины были отборные, сервированы со вкусом и великолепием. Разговор сначала тянулся медленно, но после третьего блюда пошел быстрее.
      - Что нового в свете? - спросила Алевтина чрез стол у Тряпицына.
      - Важного нет ничего, ваше превосходительство, - отвечал Тряпицын, только получено известие о кончине бывшего министра юстиции, действительного тайного советника Гаврила Романовича Державина.
      - И Державин умер! - с уважением сказал Кемский.
      - Так точно, ваше сиятельство! Его высокопревосходительство изволил скончаться в поместье своем, в Новгородской губернии.
      - Великая, невозвратная потеря! - прибавил Кемский.
      - Так вы знали его, князь! - спросил фон Драк, выпучив глаза.
      - Я русский, и мне не знать Державина! - отвечал Кемский. - Кто из нас (обратясь к Григорию Сергеевичу) не знает наизусть его стихотворений? Не правда ли?
      - Меня из того числа исключите, - отвечал Григорий с презрительною насмешкою, - стихи Державина могли нравиться за тридцать, за сорок лет пред сим, но теперь!
      - Помилуй, Григорий Сергеевич! Побойся бога! Много ли таких поэтов в мире, не скажу в России! - примолвил Кемский.
      - Точно, точно! - подхватил Платон. - И наш штабс-капитан...
      - Так вот из чего биться изволите, - сказал с презрительною усмешкою Тряпицын, - дело идет о стихах! А главное вы забыли: он был действительный тайный советник, александровский кавалер. Покойная императрица пожаловала ему несколько сот душ, и уж, верно, не за стихи.
      - Он соединил в себе свойство двух лиц: и государственного человека и писателя. Награждали за одно, чтили за то и за другое.
      - Ой уж мне эти господа сочинители! - сказал Тряпицын. - Вот, например, есть у нас в канцелярии...
      Кемский прервал его с нетерпением:
      - Если вы не понимаете, что значит великий писатель, так извольте молчать. - Все смутились: Алевтина покраснела, фон Драк побледнел, Тряпицын посинел: такого позора не было ему давно, и еще в доме его покровителя! Молодые люди не могли удержать смеха, и бесчувственный Григорий улыбнулся.
      - Впрочем, - сказал фон Драк, - Яков Лукич прав: господ писателей балуют непомерно. Не знаю, известно ли вам, князь, что одного из них недавно, вопреки указу 6-го августа 1809 года, произвели без экзамена в статские советники и дали ему анненскую ленту. Ленту - новопроизведенному статскому советнику, к которому еще накануне того дня надписывали: его высокоблагородию! (Тряпицын что-то подсказал ему на ухо.) Да, и еще шестьдесят тысяч чистогану. А что он сделал? Вот наш брат (поглядывая на Тряпицына) трудится весь век с крайним опасением, а на старости того и смотри что с голоду по миру пойдет! - Кемский удивлялся красноречию фон Драка: видно было, что его задели за живое.
      - Да кто этот писатель? - спросил он.
      - Право, запомнил имя, - сказал фон Драк. (Тряпицын что-то пробормотал про себя.) - Да, да, да! Это тот самый, который написал сказку о Бедной Лизе.
      - Карамзин! - воскликнул Кемский с восторгом. - Карамзин, который уже несколько лет занимается сочинением русской истории. Так, видно, он ее кончил?
      - Написал и представил государю восемь томов, - отвечал Платон.
      - Так это он награжден государем с истинно царскою щедростью! В этом я узнаю нашего императора! Дай бог ему многие лета!
      - Против высочайшего повеления, - продолжал фон Драк, которому Тряпицын служил суфлером, - ни толковать, ни спорить не смею-с, но удивительно, как можно было дать такую награду за восемь томов! Да наш годовой отчет будет и толще и дельнее! - Кемский не отвечал.
      - Однако согласитесь, дядюшка, - возразил Платон учтиво, - что Карамзин испортил русский язык. Наш штабс-капитан...
      - Может быть, очень хороший человек, но если он утверждает эту нелепицу, то достоин сожаления! - отвечал Кемский. - Знаете ли вы, в каком детском состоянии был русский язык, как бесцветна была русская литература до Карамзина? Он первый заговорил чистым русским народным языком, и все сердца русские отозвались на его голос. Слог времен предшествовавших был какою-то безобразною смесью условных, чуждых нам оборотов. Нелепая мысль, будто латинский язык есть корень, основание и образец всех прочих, убивала дух языка русского. Правда, что некоторые писатели и прежде Карамзина пытались писать по-русски, но решительно начал он первый.
      Платон возразил:
      - Но штабс-капитан Залетаев утверждает, что Ломоносов...
      - Был гений, оратор и поэт, но не прозаик. Впрочем, это не служит к его унижению: и Лейбниц в свое время не знал, что существует планета Уран. Если б вы были свидетелями того радостного изумления, в которое мы, тогдашние молодые люди, следственно готовые к принятию всех впечатлений, приведены были первыми книжками "Московского журнала"! Это волнение душевное можно сравнить только с ощущением человека, которому вдруг возвратили зрение или развязали язык! Кемский, воспламененный предметом разговора, долго не замечал, что проповедует в пустыне. Все занимались своим делом: кто ел, кто разговаривал с соседом никто не слушал. Платон устремил глаза в тарелку, как будто отрекаясь от того, что слышит. Кемский обратил вопросительный взгляд на Григорья; тот посмотрел на него равнодушно, выпил залпом бокал шампанского и, отворотясь, спросил кого-то громко чрез стол:
      - Pourquoi avez-vous quitte hier de si bonne heure la comtesse Basile?
      Кемский увидел, что у его сестры обедают как в стойлах: едят, пьют, иногда ржут, но не беседуют, не рассуждают, не думают, и решился следовать домашнему обычаю. Он молчал во все продолжение стола, размышляя о том, как человек общественный и образованный возвышает и облагораживает душою вседневные, телесные, можно сказать животные свои действия. Чувственное сближение полов становится благородною любовью, союзом священным и угодным небу; темное чувство самки животных, побуждающее ее жертвовать своею жизнию для сохранения жизни детенышей, превращается в нежную, попечительную, благотворную любовь родительскую, а ежедневное утоление голода становится трапезою дружбы, семейной и общественной. За обедом и ужином собирается семейство, разделенное в течение дня трудами общественными и домашними: отец в дружеской беседе сообщает семейству свои наблюдения, мнения, уроки; дети дают ему отчет в своих занятиях и намерениях; он слушает их рассказы, направляет их мнения и толки, указывает на хорошую и слабую сторону их дел, помыслов и чувствований; веселость, возбуждаемая досугом, отдохновением и взаимными шутками, услаждает и сокращает время стола, и душа питается за благоустроенною трапезою не менее тела. Древние язычники только ели и пили. Трапезы любви и дружбы установлены религиею христианскою, и величайшее из таинств ее получило начало свое за вечерею...
      Разговор за столом продолжался прежний, бессвязный, отрывистый. Только Китти без умолку толковала по-английски с своим соседом и частенько чокалась с ним рюмкою. Григорий иногда вмешивался в их беседу, и несколько раз у них поднимался спор, в котором большая часть бывших за столом, по незнанию английского языка, не могли принять участия. Наконец встали из-за стола. Кемскому подали трубку; он совестился приняться за нее, но увидел, что почти все молодые люди, в том числе безбородые недоросли, взялись курить; между тем он никак не решался нарушить правила учтивости своего времени и, по указанию Платона, отправился на балкон светелки его во втором этаже. Там, смотря на прекрасную Неву, опушенную густою зеленью, он с горестью размышлял о виденном и слышанном...
      Когда он часа через два сошел вниз, гостиная была наполнена множеством разнокалиберного народу. Шесть карточных столов заняты были ревностными игроками, между которыми отличалась Алевтина жаром и бранчливостью. В числе игроков было человек шесть пожилых людей, все прочие люди молодые, но эти последние были самыми усердными и страстными игроками. Молодые дамы и девицы сидели в отдельной диванной и перешептывались между собою. Из мужчин были при них рыжий сир Уиллиам Горс, какой-то французик лет в семьдесят и два юнкера. Кемскому стало и жалко и смешно: он не думал найти такую перемену в нравах и обычаях столицы. В его время молодые люди искали общества дам, старались быть любезными, иногда и чресчур; в карты играли только старики и пожилые люди, а табак курили одни немцы-ремесленники.
      - Не составить ли вам партии, братец? - умильно спросила Алевтина.
      - Покорнейше благодарю. Вы знаете, я никогда не играл в карты, и со времени разлуки нашей не успел выучиться.
      - Что ж прикажете делать со скуки? - спросила она.
      - Что делать летом на даче? - возразил он с изумлением.
      - Именно, - отвечала она, - ведь не все же гулять да гулять. Надобно и поотдохнуть.
      - Но что за отдых за картами, - спросил он, - особенно молодым людям? По мне, я бы отучил их корпеть за карточными столами.
      - И, братец! Как вы строги. Они играют в коммерческую. Эта игра не разорит именья.
      - Да иссушит ум и сердце! Уж по мне, если играть, то лучше в банк: направо, налево! Там, будто подобие войны: сердце приходит в движение, кровь кипит, а тут сделаешься карточною машиною, без ума, без толку, без чувства! (Один старик со звездою поглядел на него грозно.) Я говорю о молодых людях, продолжал Кемский, - люди пожилые пусть отдыхают за вистом.
      - Брюзга несносный! - проворчала Алевтина. - Вечно умничал не в свою голову, а теперь сделался еще нестерпимее, нежели когда-нибудь.
      Кемский не долго оставался в этом обществе. Ему там было чуждо, неловко, можно сказать, страшно. И хозяева и гости казались ему если не врагами друг друга, то, по крайней мере, чужими, незнакомыми, неприязненными между собою. Свет и в его время был не слишком откровенен, доверчив и дружелюбен в своих связях, но тогда это взаимное недоверие прикрывалось лоском вежливости и предупредительности. Теперь же, казалось, люди умышленно выказывали презрение ко всем и ко всему. При входе каждого нового лица князь вставал и кланялся, но на его приветствие не отвечали: обыкновенно представлялись, что не видят поклона, иногда пристально смотрели ему в глаза с улыбкою жалости и презрения. Старомодная учтивость его возбуждала в гостях насмешливый шепот, а на лице хозяйки досаду и смущение. Сначала казалось ему, что его простой, неловкий наряд возбуждает это изъявление высокомерия и грубости, но впоследствии заметил он, что и с людьми светскими знакомые их обходятся точно так, что в этом высшем, по чинам и богатству, обществе учтивость не только не нужна, но и не терпима!
      "Где я? Что я здесь?" - повторял он несколько раз в уме и с стесненным сердцем прокрался до своей фуражки, а там и до дверей. На дворе стояли тесными рядами экипажи. Новоприезжие кучера здоровались с товарищами своими, снимая шляпы, кланяясь и называя друг друга по имени и отчеству.
      XL
      Кемский на другой день сидел у растворенного окна своей квартиры и, пуская голубые кольца табачного дыму, наслаждался тихою картиною летнего утра. Солнце поднималось на горизонте, легкие пары редели. На Неве свежий ветерок развевал вымпелы судов, коих мачты поднимались из-за Адмиралтейства. На улицах еще было тихо; изредка слышались клики ранних разносчиков; большой свет еще дремал от вчерашней усталости. Вдруг раздались громкие звуки военной музыки. Кемский выглянул в окно и увидел баталион Измайловского полка, идущий к Дворцовой площади. При взгляде на этот баталион, при звуках знакомого марша воспоминания прошедшего затеснились в голове его с той самой минуты, в которую он за семнадцать лет пред сим оставил гвардейскую службу.
      Он вспоминал, как в такое же прекрасное утро он пустился в Гатчину, чтоб уже не возвращаться под родимый кров. Италия, война, раны тела и души - все это попеременно воскресало в его памяти.
      Он принужден был оставаться за раною в Ницце до самого лета. По возвращению в Россию Кемский, по просьбе своей, был переведен в армейский полк, расположенный на Кавказской линии: он не имел духу возвратиться в Петербург. Там решился он совершенно посвятить себя службе тяжелой, беспрерывной, опасной. Чрез несколько месяцев поручено было ему командование полком, и он в исполнении обязанностей своего звания начал находить себе отраду и облегчение. Он познакомился в точности с образом войны кавказской, с характером тамошних наших неприятелей, с свойствами русского солдата, переселенного в те воинственные и грозные страны. Изучение это происходило на самом деле. Полк его всегда находился впереди, всегда там, где грозила ему большая опасность. Кемский не страшился смерти, напротив - видел в ней конец своим страданиям. При первом выстреле перекрестится, помолится, вздохнет - и готов умереть. Но меткие пули неприятельские в него не попадали, а если которая, бывало, сдуру и заденет, то не смертельно, не опасно.
      Офицеры и солдаты с благоговением глядели на своего мужественного предводителя, и все наперерыв старались не отставать от него. Вскоре полк Кемского снискал общую славу в войсках Кавказской линии, и где грозила опасность, где свирепствовала смерть, туда начальники посылали отряды княжего полку - так его называли. Отряды не всегда возвращались из своих экспедиций, но если возвращались, то всегда с победою. Кемский отказывался лично для себя от всех наград, но ревностно ходатайствовал за подчиненных. Достаточное состояние при ограниченности собственных его нужд давало ему средства помогать своим сослуживцам. Уверенные во внимании и правосудии своего начальника, обеспеченные в жизни, они усердно ему содействовали. И он не ограничивался одним денежным и вещественным пособием: он был их другом и отцом. Каждого новопоступившего в полк офицера принимал он к себе, старался узнать его характер, воспитание, наклонности, укреплял в добре, предостерегал от ошибок, с отеческою нежностью упрекал в слабостях, строго наказывал за умышленные нравственные проступки; строжайшим у него наказанием считался перевод в другой полк. Не довольствуясь образованием и наставлением молодых офицеров, поступавших в полк его прямо из кадет и юнкеров, он возложил на себя обязанность несравненно труднейшую - перевоспитывать молодых и немолодых людей, переводимых к нему в полк за проступки: сколько душ он спас таким образом от погибели! Сколько возвратил отечеству полезных слуг, которые при жестоком с ними обхождении сделались бы, может быть, преступниками и злодеями! Пример благородного начальника и достойных товарищей, обращение учтивое и кроткое, совершенное забвение прошедшего, внимание ко всякому доброму делу, ко всякому честному помыслу и человеколюбивому движению - снимало кору с глаз и сердца заблудшего; он становился иным человеком, начинал новую жизнь, иногда и сам не догадываясь, кому этим обязан.
      В дикой и пустынной стране, посреди племен иноверческих и враждебных, полк князя Кемского был кочующею колониею людей просвещенных и благородных: он непременно требовал, чтоб все наличные офицеры всегда обедали у него, за столом усаживал подле себя самых неистовых; поддерживая общую беседу и давая всякому полную свободу говорить что угодно, возражал на мнения ошибочные, изобличал софизмы иногда шуткою, иногда и нешуточными замечаниями. Собственным примером, а не запрещением изгнал он из полку карты, невоздержание, разврат. Он завел при полку библиотеку отборных русских книг; заставлял молодых офицеров переводить лучшие места из иностранных историков и военных писателей. Эти переводы, читаемые в кругу офицеров, распространяли их познания, изощряли рассудок, короче знакомили с военным делом. Плоды сих благородных трудов вскоре сказались: офицеры княжего полка служили примером всем своим сослуживцам и храбростью, и образованием, и поведением. Добрые дела Кемского и слава его полку не ограничивались пределом русских владений: нередко являлись к нему независимые владельцы ближайших горских племен и представляли на разрешение свои споры. Приговоры его честно исполнялись и правым и виноватым.
      Таким образом протекли двенадцать лет. Новый 1813 год отпраздновал он на штурме Ленкорана и был тяжело ранен в левую руку. Едва оправившись от продолжительной болезни, бывшей последствием этой раны, он впал в другое несчастие, еще чувствительнейшее для благородного воина. В числе офицеров, переведенных в его полк за проступки, находился один молодой италиянец Вестри, прекрасный собою, умный, образованный, ловкий и вкрадчивый. Причиною перевода его в войска закавказские была, как он утверждал, несправедливость полкового командира. Кемский с первого взгляда привязался к этому офицеру: в произношении его было нечто италиянское, напоминавшее ему друга Алимари. Осторожный и проницательный в обращении с новичками, Кемский, казалось, в этот раз хотел сделать исключение из своих правил. Вестри сделался постояльцем, поверенным, другом полкового командира и, должно сказать, несколько времени действительно заслуживал доверенность князя, хотя беспрестанное его пребывание у начальника видимо удаляло прежних ежедневных гостей. Вестри не имел дара нравиться всем одинаково и очень искусно умел устранять тех, которые не нравились ему самому. Князь был добр, ласков, снисходителен, гостеприимен ко всем по-прежнему, но это казалось только наружным продолжением старой жизни: дух ее переменился по водворении у него италиянца, который нечувствительно прибрал в свои руки всю власть в доме. Но заблуждение Кемского не могло быть продолжительно. Слабодушие поручика Вестри впервые обнаружилось на поле сражения. Долгое время он очень искусно уклонялся от военных действий: умел всегда уладить так, что его накануне, за час и менее пред делом, ушлют куда-нибудь с поручением. Однажды был он так несчастлив, что не нашел никакого средства освободиться от дела. Неприятель нечаянно напал на отряд, в котором находился Вестри под начальством баталионного командира. "Застрельщики, вперед! - закричал полковник. - Поручик! Ведите их!" Поручик побледнел, как мертвец, сделал было с солдатами несколько шагов вперед, но лишь только завидел пред собою горских наездников, повернул налево кругом и ударился бежать за фронт при громком смехе солдат. Между тем благоприятный момент был потерян: подполковник принужден был сам идти вперед, с трудом поправил дело и воротился раненный. Не желая огорчить Кемского, он смолчал пред ним о трусости его любимца и запретил прочим офицерам говорить о том. Вестри не умел ценить великодушия благородных товарищей. Чтоб лучше скрыть свое малодушие, он стал обходиться с ними гордо и дерзко, начал обижать и чернить их пред начальником. Дерзость его дошла до такой степени, что и доверчивый Кемский стал замечать перемену в его обращении и тоне. Товарищи долго сносили его грубость, но наконец терпение их лопнуло, и однажды за столом у князя подполковник, выведенный из себя одною дерзкою насмешкою наглеца, открыл начальнику в присутствии всех офицеров и храбрый подвиг Вестри и благородные средства, которыми он старается прикрыть свою трусость. "Что вы на это скажете?" спросил Кемский у Вестри. "Это гнусный заговор, - вскричал Вестри, побледнев от злости. - Ваши офицеры согласились погубить меня!" - "Докажите!" - сказал князь с кротостью.
      Доказывать было нечего. После нескольких уверток, оправданий и тщетного отнекивания Вестри должен был признаться, что бежал с поля сражения, но прибавил, что можно быть весьма благородным человеком - и бояться пуль. "Хотя это и не доказано, - сказал Кемский строгим голосом, - однако положим, что так. Но можно ли быть трусом и в то же время воином? Можно ли носить почетнейшее в государстве титло защитника его и не исполнять своей обязанности? Господин Вестри! Знайте, что в русской армии трусов нет и быть не может. Советую, предлагаю, приказываю вам выйти из военной службы. Я предложил бы вам место у себя по гражданской части, но средства, которыми вы старались оправдаться, и туда заграждают вам путь. Советую вам оставить наш круг как можно скорее".
      Вестри не ожидал этого от своего начальника, кроткого и терпеливого. Встав из-за стола, он ударился бежать и чрез несколько часов прислал просьбу об увольнении от службы за болезнию, а между тем сказался больным. Кемский исполнил все, что требовали от него долг службы и обязанности справедливого начальника, но жестокий урок, который должно было дать при всех офицерах прежнему товарищу и другу, сильно взволновал и огорчил его. Несколько раз порывался он послать за Вестри и просить его, чтоб он оправдался; к счастию, голос строгого рассудка на этот раз заглушил вопль слабого сердца. Но Вестри, Вестри не мог забыть и простить оскорбления и поклялся отомстить бывшему своему благотворителю. От товарищей своих не ожидал он лучшего обращения и потому не злобствовал на них, но скорая и решительная к нему перемена Кемского заронила в пылкой душе его искру смертельной мести. Чрез несколько недель он отпросился в отпуск, и его уволили охотно. С удалением интригана очистился воздух: все начали дышать свободнее, прежняя дружественная доверчивость возродилась между начальником и товарищами. Кемский, по удалении духа злобы, увидел все его козни, увидел терпение, любовь и покорность своих добрых сослуживцев и собственную свою слабость. Он усугубил внимание, ласку, откровенность свою, и в скором времени все вошло в прежний порядок. Но мщение злодея не дремало.
      Чрез месяц после происшествия с Вестри полк Кемского был послан в экспедицию в горы, где возмутился один князек, бывший дотоле приверженцем России и недавно приставший к стороне врагов ее. Приблизясь к логовищу неприятелей, русский отряд расположился с обыкновенною в таких случаях осторожностью. Все позиции были осмотрены и заняты; в надлежащих местах расставлены пикеты. Ждали нападения. Вдруг, вовсе неожиданно, появился Вестри и объявил командиру в присутствии всех офицеров, что желает загладить прежнюю вину свою и просил дать ему какое-либо поручение. Офицеры не радовались этому быстрому переходу к храбрости. Кемский был приведен в смущение: внезапное прибытие Вестри казалось ему как бы появлением зловещей птицы. Но делать было нечего: Вестри все еще считался в полку, и нельзя было не принять его; особой команды ему не дали, а велели стать во фронте.
      В ту самую ночь сделалась тревога. Горцы высыпали со всех сторон, нашли офицера на передовом посту спящего глубоким сном, вырезали его отряд и кинулись на главные силы. Воины наши встрепенулись, бросились к оружию и после упорного сопротивления отразили нападающих, но с чувствительною потерею. Несколько человек из самых храбрых было убито и ранено, несколько пропало без вести, и в том числе князь Кемский и Вестри. Чрез два дня узнали, что князь был схвачен горцами, которые, как бы ведомые чутьем, пробрались до самой его палатки. Куда девался Вестри, не могли доискаться.
      Князь действительно был взят горскими наездниками в ту самую минуту, как он, выбежав при звуке ружейных выстрелов из палатки, готовился сесть на коня, чтоб встретить нападающих. В темноте, в суматохе, при громких кликах и выстрелах ничего нельзя было ни видеть, ни расслышать. Лихой всадник с добычей своею пустился, как из лука стрела, и на рассвете прискакал в аул своего князя. Чеченец встретил своего пленника с восторгом, и Кемский узнал в нем одного из узденей, приезжавших к нему для разбора тяжбы: этот оказался виноватым и должен был подвергнуться решению посредника. "Теперь я твой судья, князь Алексей! - закричал уздень. - Ты в моих руках". - "Неужели станешь мстить безоружному?" - спросил Кемский. "Да сохранит меня от этого Аллах! возразил уздень. - Я доволен, что поймал тебя. Теперь твой полк без начальника; теперь нам легче с ним управиться, а то от тебя житья не было. Да в том признайся: ты напрасно оправдал моего соперника; он был кругом виноват". - "Мой полк, - отвечал Кемский, - и без меня будет храбр и страшен неприятелю. У нашего государя много офицеров и лучше меня. Но оправдать тебя я не мог: ты не представил никаких доводов в своем деле". - "Хорошо, это дело прошлое, но теперь я докажу тебе, что я человек честный и справедливый. Приведите изменника! - Чрез несколько минут привели связанного Вестри. - Князь Алексей! Знаешь ли ты этого человека?" - "Знаю. Это офицер моего полка, теперь в плену у тебя". - "Нет, князь Алексей! Он здесь не в плену, а по доброй воле. За неделю пред сим он прокрался в мой аул и сказал мне: "Хан! Полковник, князь Алексей тебя обидел?" - "Крепко обидел!" - "Хочешь ли, я предам его в твои руки?" - "Как не хотеть!" Вот он вчера напоил сонным зелием караульного офицера и проводил моих удальцов до твоей палатки. В награду требует он, чтоб я отправил его к князю Аббас-Мирзе, обещаясь служить ему верою и правдою. Но как можно верить словам предателя? Он жил с тобою под одним кровом, ел с одного с тобою блюда, пил из одной чаши - и предал тебя. Чего нам ждать от него? Злое зелье вырывают с корнем. Вот тебе награда, изменник!" - воскликнул он и острым кинжалом поразил предателя. Вестри пал мертв на землю. Наказание постигло злодея, но не спасло невинного... Кемский был увлечен в горы и содержал в тяжкой неволе. Тщетны были все старания, все покушения начальника, товарищей и подчиненных освободить его из плена. Упрямый уздень отвечал, что мстит князю за личную обиду и, пока жив, не выпустит его из когтей своих. По истечении двух с лишком лет совместник узденя, обязанный князю благодарностью, напал на врага своего, разбил, умертвил его, освободил всех бывших у него русских пленников и нашего страдальца привез в его полк.
      Кемский был освобожден на страстной неделе и прибыл к своим товарищам в самую заутреню светлого Христова воскресенья. Кто может изобразить, кто может хотя мысленно представить себе, что он почувствовал, когда звуки православной службы божией, восхитительное пение "Христос воскресе!" коснулись его слуха! В немотствующей благодарности, излившейся потоком жарких слез, пал он пред алтарем бога хранителя и спасителя.
      Товарищи приняли его с искренним, нелицемерным участием. Полком командовал бывший помощник его, храбрый подполковник. Кемский, долгое время не подававший о себе вести и, по слухам, считавшийся умершим, был уже исключен из списков; но все обходились с ним, как с начальником. Подполковник подал ему рапорт на разводе, и общество офицеров пригласило его к обеду, где он должен был занять первое место. Сняв с тарелки салфетку, нашел он Георгиевский крест за двадцатипятилетнюю службу с грамотою, подписанною государем. Крест был прислан за месяц до того; подполковник готовился за смертью князя отправить его обратно в Думу, но в то самое время пришло известие, что он жив и вскоре будет свободен. Князь не гонялся за почестями и отличиями, не раз отказывался от них в пользу своих подчиненных, но этот крест принял с чувством искреннего умиления и с восторгом поцеловал подпись на грамоте. День сей заключен был веселым пиршеством.
      Между тем Кемский объявил, что не в состоянии продолжать службу. Долговременный плен довершил расстройство его здоровья. Уздень обходился с ним не жестоко, но от непривычной пищи, от худых жилищ, от недостатка движения и помощи врачебной раны его не могли закрыться совершенно и приняли характер болезни хронической.