1. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же - дознатчик службы безопасности Таргалы

 
      Когда едешь одни и в дороге ничего не случается такого, чтобы привлечь твое внимание, - разве что птица вспорхнет из-под копыт или проводит за околицу сердитый деревенский пес, - только и остается что размышлять. Сами лезут в голову мысли, вертятся там, сталкиваются, высекая искры… и ладно бы о чем хорошем думалось, так нет!
      Мысли Анже вертелись вокруг злополучного письма. Теперь бывший послушник понимал гнев короля. А вот отцов светлых понимать перестал.
      Они ведь не просто люди Господни, они к Господу куда ближе рядовой братии, а уж ближе мирян - несказанно. И когда они учат, что Господь заповедал детям своим любить, а ненависть ведет прямиком под копыта Нечистого, Анже всей душой чувствует: правда! Так оно и есть, и должно быть, и никак иначе невозможно, покуда ведет нас Свет Господень.
      Так почему же в отце Ипполите столько ненависти? Откуда? Что такого сделал ему молодой король, за что можно так страстно, так яростно ненавидеть?! Да что бы ни сделал - все равно нельзя! Иначе какой же из тебя в вере наставник?
      Рушился мир - тот светлый мир, в который Анже привык верить. Случайно вызванное видение разговора пресветлого в Ич-Тойвине - как раз о той войне разговора, к которой так по-разному готовятся сейчас король и церковь! - потрясло его холодным, торгашеским расчетом. Будто души людские можно купить на рынке в базарный день! Но… Да, это было отвратительно, мерзко, подло - но хотя бы понятно! Церковь поддержала войну, имея в виду свои корыстные интересы, - чего ж тут не понять? Разве того, как совести хватило.
      Ту ненависть, которая отравой сочилась из написанного отцом Ипполитом письма, Анже понять не мог. От короткого прикосновения к ней - и то больным себя чувствуешь; как же с таким жить?! Изо дня в день, улыбаясь, раздавая благословения, другим втолковывая, что Господь учит любви и милосердию…
      Знает ли пресветлый? Он тоже был там, подсказывал, что писать… Он так разбирается в людях, неужто не понимает, чем королевский аббат дышит? Пытался ли помочь, излечить - или ему все равно? Жаль, не спросить…
      Какое-то время Анже пытался выдумать встречу с отцом предстоятелем, потом махнул рукой: что толку? Даже не будь он в бегах, не работай под чужой личиной на королевскую тайную службу - пресветлый не имел привычки откровенничать, и вряд ли он изменился. А уж доведись встретить того, кто выдал королю планы церкви, - ох не Анже будет вопросы задавать! Если вообще снизойдут до разговора с ним, а то ведь и так может случиться, что бросят в темницу монастырскую и позабудут. Оно, конечно, не по закону - да ведь законы не для заговорщиков писаны.
      Мысль еще раз вызвать видение отца Ипполита и попробовать разобраться, найти, понять, откуда у аббата столь неподобающие светлому отцу чувства, Анже отбросил сразу. Это ж - как в болото вонючее добровольно нырнуть, а то и в выгребную яму. Нет уж. Вот доедет до Корварены, отдаст письмо графу Унгери, расскажет увиденное… забыть не получится, конечно, но хоть в руках держать эту мерзость не придется, и то благо.
      От всех этих мыслей Анже торопился, теряя на отдых ровно столько времени, сколько нужно для коней. И поспел в Корварену - на счастье ли, на беду - как раз в тот день, когда граф Унгери перехватил еще одно письмо от заговорщиков. Письмо с картой берега вокруг Себасты, схемой прохода в бухту для тяжелых транспортных судов, планами городских укреплений и подробнейшими сведениями о гарнизоне…
 

2. Граф Готье Унгери, капитан службы безопасности Таргалы

 
      – С этим змеиным гнездом пора что-то делать, - пробормотал граф Унгери. Два письма лежали перед ним, одно измятое и затертое, другое - только сегодня снятое с голубя. - Проверь, кто писал, - велел он Анже, кивнув на второе. - И дай Господь, чтобы на этот раз я ошибся…
      Парень взял лист тонкой бумаги - явно через силу. Прикрыл глаза. Пальцы гладили письмо, а на лице проступали смущение и горечь. Отложил, сказал:
      – Пресветлый. Сам писал, сам и отправлял. Только их три было.
      – Кого три? - не понял Готье.
      – Письма. Три одинаковых. Он не знает, что голубей здесь перехватывают, но через море все-таки…
      – Три, - повторил граф. - Три. А мне принесли одно. Значит, это, - ткнул пальцем в карту, - они получат. Ну что ж, по крайней мере, мы знаем, где именно их ждать. Все лучше, чем ничего.
      – Я не нужен вам больше, господин граф? - тихо спросил Анже.
      Готье, успевший погрузиться в раздумья, поднял на дознатчика тяжелый взгляд. Тот не отвел глаз, но совсем не из показушной силы характера. Парень, похоже, смотрит, не видя, подумал граф: такая усталость на лице, в чуть подрагивающих руках, опущенных плечах.
      – Тебе надо отдохнуть.
      Позвонил, бросил вбежавшему порученцу:
      – Антуан, проводи Анже в служебную гостевую и проследи, чтобы о нем позаботились.
      Дознатчик встал.
      – Анже, - остановил его граф, - не выходи без надобности из комнаты.
      – Хорошо, господин граф, - голос бывшего послушника звучал тускло и безразлично. Это же надо было так себя умотать, покачал головой Готье. Но едва за парнем закрылась дверь, выбросил его из головы. Куда больше капитана тайной службы занимал сейчас отец предстоятель.
      Готье мерил шагами кабинет, изредка поглядывая на злополучные письма. И думал. Очень уж нешуточные решения лезли в голову - вот так рубанешь сплеча, а после трижды пожалеешь. Но и оставлять все как есть - нельзя. Иначе можно сразу подписывать капитуляцию.
      – Ну что ж, - пробормотал наконец, - попробуем положиться на Господа. Все ж его люди.
      Набросал короткую записку, кликнул порученца. Спросил, прежде чем отдать:
      – Что Анже?
      – Спит, - доложил мальчишка. - Даже ужина не дождался.
      – Ладно… Вот письмо, доставишь в монастырь Софии Предстоящей. Отцу предстоятелю лично в руки. Попроси ответить сразу, но, если откажется, не настаивай.
      – Слушаюсь, мой капитан!
      Порученец, топоча сапогами, скатился вниз по лестнице, а Готье убрал письма заговорщиков под замок и велел подавать ужин. Сегодняшние дела были окончены, но возвращения Антуана от пресветлого надо дождаться.
      Вопреки всем ожиданиям графа, отец предстоятель приехал вместе с Антуаном. Одарил ошарашенного подобной милостью Готье благословением, объяснил:
      – Когда человека Господнего просят о помощи, он должен откликаться сразу. Все промедления и оправдания - от Нечистого.
      – Благодарю, - склонил голову граф. - Прошу вас, светлый отец, пройдемте в кабинет. Боюсь, разговор предстоит долгий.
      Пресветлый устроился в предложенном графом кресле:
      – Слушаю, сын мой.
      – Я обойдусь без долгих предисловий. Есть один вопрос, отец мой, который гнетет меня довольно давно, и разобраться в нем без вашей помощи я, боюсь, не смогу.
      Остановился, поймал взгляд церковника. Тот глядел спокойно и доброжелательно, и кому угодно мог принадлежать этот взгляд, но не заговорщику и не предателю. Капитан тайной службы вздохнул - оказывается, не так легко сказать то, что хочет он сказать, глядя в эти глаза.
      – Скажите, светлый отец, разве Святая Церковь занимается не только и исключительно борьбой за души и за Свет в них?
      – Только и исключительно, - кивнул пресветлый. - Ты совершенно точно сформулировал, сын мой.
      – Тогда объясните, прошу вас… - Готье подошел почти вплотную к гостю. Да, пока еще гостю! - Объясните мне, светлый отец, как в борьбу за души вписывается то, что творится сейчас в Таргале?
      – Что именно, сын мой?
      Свет Господень, как же он спокоен! Человек с совестью не просто чистой - сияющей! А ведь ошибка исключена: против пресветлого не только видения Анже, но и доказательства вполне зримые и ясные. Хотя бы клетка с голубями, полученная от ханджарского священника!
      – Что именно? - переспросил граф. - Да то, к примеру, что в грядущей войне Капитул Таргалы намерен открыто поддержать ее врагов - а пока что поддерживает их скрытно. Что об этой войне лично вы, отец мой, узнали, еще будучи в Ич-Тойвине. Что Святая Церковь лишь ждет удобного случая, чтобы свергнуть законного короля Таргалы, а оправдать это деяние намерена очернением памяти святого. Это же ваша страна, отец мой! Ведь все, кто погибнет от рук завоевателей, - ваша паства! Как можно, объясните...
      Молчание продлилось недолго: отец предстоятель словно и не удивился разоблачению. Так, принял к сведению…
      – Сын мой… или теперь я должен вас называть «господин дознаватель»?
      – Какая к Нечистому разница! - буркнул граф.
      – Видите ли, граф, - пресветлый выбрал нечто среднее, за что Готье остался ему благодарен, - как интересы короля стоят над интересами его вассалов, временами противореча отдельным из них ради общего блага, так и интересы Церкви стоят над королями и государствами. Церковь едина, и служители ее подчиняются Светлейшему Капитулу, а не государям земным.
      – Но вы остаетесь подданными Таргалы. Король не требует от таргальской Церкви повиновения, но уж лояльности он ждать вправе! Простите, светлый отец, но где это видано, чтобы короля в его стране предавали его же духовные отцы?! Разве Господь учит вас предательству?
      – Граф, - покачал головой пресветлый, - вы плохо слушали меня. Представьте, что ради государства вам надо предать родича - такое ведь случается, согласитесь. Печальный и трудный выбор - но разве позволите вы даже самым светлым чувствам взять верх над долгом? Или же, скажем иначе, долгу родственному возобладать над долгом вассальным?
      – Значит, - подытожил Готье, - вам пришлось выбирать меж долгом и долгом. Именно поэтому никто из отцов Церкви не пытался предъявить его величеству внятные претензии и найти устраивающее всех соглашение? Вам просто приказали?
      Отец предстоятель молча склонил голову:
      – И вас не остановило даже то, что такой приказ явно выгоден не Церкви, а императору?
      – Как бы то ни было, отдала его Церковь.
      – Очевидно, забывшая, что Господь не одобряет пролития крови, - демонстративно вздохнул граф Унгери.
      – Не нам, сын мой, учить Святую Церковь вере.
      – Ну что ж, - вздохнул граф. - Сожалею, отец мой, но вы арестованы.
      – Простите, граф, по какому обвинению?
      – В государственной измене, разумеется.
      – Вы забыли: служители Церкви подсудны лишь Святому Суду.
      – Помню. Именно поэтому вам, светлый отец, не стоит даже надеяться предстать перед судом. Думаю, вы меня поймете: между долгом послушного сына Церкви и долгом вассала и подданного я выбираю второй.
      Пресветлый встал; теперь заговорщик и дознаватель смотрели друг другу в глаза.
      – Это будет убийство, сын мой.
      – Да, прямая дорога к Нечистому. Но вы, светлый отец, можете избавить меня от греха. Просто расскажите, что вы знаете о грядущей войне. О планах наших врагов… врагов вашей страны, отец мой.
      – Думаю, и вы меня поймете, граф, - помолчав, ответил пресветлый. - Я предпочту умереть верным сыном Святой Церкви. Окажите мне последнюю милость, граф, разрешите помолиться перед смертью?
      – Отец мой, - медленно сказал Готье, - впереди война, и то, что знаете вы, может спасти Таргалу. Помолиться перед смертью вы успеете еще не раз - и, боюсь, не раз меня проклянете. Но поверьте, меньше всего я хочу отдавать вас палачам, я дам вам время вспомнить, в какой стране вы родились. Прошу вас, отец мой, одумайтесь.
      Пресветлый покачал головой:
      – Со всяким из нас, граф, идет по жизни Господь, и Ему виднее, когда одаривать милостями, а когда испытаниями. Насколько это окажется в моих силах, я приму испытание достойно и буду молить Господа о прощении для вас.
      И ведь будет, понял граф. И не скажет ничего, хоть на куски его режь.
      – Антуан!
      Сонный порученец возник на пороге, ожидая приказаний.
      – Стражу сюда.
      Антуан кивнул ошалело, выметнулся прочь. Не забыть болтовню запретить, подумал граф. Слыхано ли дело…
      Бросил вбежавшим в кабинет стражникам, кивнув на пресветлого:
      – Обыскать, переодеть и в подвал.
      Светлый отец вышел молча.
      Наутро граф положил перед Анже серебряный перстень-печатку и гладкую, древнюю даже на вид щепку на черном траурном шнурке.
      – Это же… пресветлого!
      – Верно, - кивнул Готье. - Меня интересует все, что касается войны.
      – Но я… - Анже запнулся. Граф ждал.
      – Господин граф, что с ним?
      – Арестован, а ты чего хотел? Чтоб и дальше в империю письма слал?
      – И… что теперь?
      – Теперь, - нетерпеливо повторил измученный бессонной ночью Готье, - я хочу знать, что оп писал в империю, что получал оттуда, чего ждать от церкви, когда начнется война… Анже, ты что, сам понять не можешь, что нам нужно от заговорщика?!
      – Я не смогу! - Голос парня сорвался в крик. - Я и так столько против него… не могу больше! Он же спас меня, поймите! А я… Да, я понимаю - заговорщик. но не могу, не могу!
      – Хорошо, - скрипнул зубами граф. Вот уж достался чистенький! - Не можешь - не надо. Значит, будем из него вытягивать. Заклятие правдивости и парочка умелых палачей…
      Парень моргнул растерянно, переспросил:
      – Что?…
      – Что слышал! - взорвался граф. - Война на носу, и пусть меня впрямь Нечистый заберет, но все, что знает твой пресветлый, я из него вытяну! Мне тут не до чистоплюйства!
      Парень сглотнул. Сгреб дрожащей рукой отобранные у светлого отца вещи - амулеты ли, реликвии, Готье разбираться не хотел.
      – Ладно. Не надо его трогать, лучше… лучше я. Я постараюсь, честно.
      – Да уж постарайся, - жестко припечатал граф Унгери. - Времени в обрез, будешь тянуть…
      – Не буду я тянуть! Просто не всегда от меня зависит, - Анже безнадежно махнул рукой: мол, что тут объяснять, раз все решили.
      – Постарайся, - повторил Готье.
 

3. Славышть встречает гостей

 
      Чем ближе к Славышти, тем чаще Луи - сам не замечая как - оказывался во главе поезда, а то и на десяток корпусов впереди. Но не желание увидеть Раду было тому причиной и даже - впервые в жизни! - не скорая встреча с Леркой. Более всего Луи хотел поговорить с отцом Евлампием. Спросить совета у духовника короля Егория, раз уж на собственного аббата полагаться нельзя. И, быть может, попросить его разобраться с отцом Ипполитом по-свойски, то есть по-церковному. Егорий, Луи знал точно, Евлампию доверял безоговорочно - а на умение будущего тестя разбираться в людях Луи полагался вполне.
      Но все-таки первым встретил гостей принц Валерий. Два всадника выметнулись навстречу в нескольких часах пути до столицы. Лерка в неизменной своей дорожной куртке и нарядная девушка-степнячка.
      – Лу! - заорал Лерка еще издали. - Зануда ты таргальская, мы тебя совсем заждались, а ты тут плетешься с обозом, как не к родным!
      – А ты все без охраны рассекаешь, как последний шалопай, - привычно отпарировал Луи.
      Лерка помрачнел, буркнул:
      – Если бы. Под ногами не путаются, и на том спасибо. - Обернулся к спутнице, и Луи с удивлением увидел на лице друга несвойственную ему нежную улыбку. - Лара, это и есть тот самый Луи. Лу, Саглара - моя невеста.
      Луи поздравил, едва сумев скрыть удивление. Вечно этот Лерка как учудит, так хоть стой, хоть падай!
      – И нечего глазами хлопать, - немного резко заявил Валерий. - Уж поверь, лучшей королевы мне не сыскать. Отец согласен, а прочие пусть утрутся.
      – Хорошая позиция, - кивнул король Таргалы. Поддерживаю всецело. Госпожа Саглара, счастлив знакомству.
      Степнячка улыбнулась, сверкнув крепкими зубами.
      Остаток пути Лерка рассказывал о своих степных приключениях. Весело, с шуточками и ухмылочками - не подумаешь, что десять раз погибнуть мог. Охламон, качал головой Луи. Лерка смеялся в ответ: мол, живы, и ладно, о чем говорить.
      Еторий к встрече подготовился - да так, что Луи чуть не взвыл. Мало дома напировался! Но повод требовал, и таргальский король, нацепив на лицо маску благопристойной торжественности, подчинился. Жениха принцессы Радиславы чествовали весь вечер и всю ночь, и лишь под утро придворные Егория, приглашенные князья с семьями, случившиеся в Славышти послы и свитские самого Луи в изнеможении отвалились от пиршественных столов и расползлись отдыхать.
      В результате счастливый жених проснулся за полдень, мучимый головной болью, немыслимой жаждой и острым желанием сбежать. Желательно с Радой, но…
      Тут Луи разомкнул глаза, и мысль о побеге улетучилась: рядом с его постелью стояла пузатая кружка, и вряд ли здесь к нему относились так плохо, чтобы… в общем, кружка просто была обязана оказаться полной! Желательно - каким-нибудь подходящим к случаю снадобьем, но на крайний случай хоть водой.
      Дрожащая рука нашарила кружку… и смахнула на пол. Глухой удар, острый запах… Луи свесил голову с постели и застонал: вожделенное снадобье растекалось лужицей по полу меж двух половинок разбитой кружки, А так как единственное жалкое движение, на которое он оказался способен, ясно показало всю невозможность побега, оставалось только умереть.
      Спас его Вахрамей. Вошел, покачал головой, увидев разбитую кружку. Сказал ворчливо:
      – А я ведь Валерия просил…
      – Что?… - просипел таргальский король.
      – Помнить, что ты и так-то с ним не вровень пьешь, а уж с дороги… - Магознатец порылся в сумке, всунул в рот Луи что-то едко-горькое. - Глотай и жди, страдалец. Сейчас принесу лекарство.
      Через час или полтора, наглотавшись Вахрамеевых зелий, умывшись и категорически отказавшись от завтрака, Луи наконец-то добрался до отца Евлампия.
      – Заходи, чадо, - пробасил духовник Егория, углядев в дверях часовни неурочного посетителя. - У меня тут как раз аббат твой сидел. Гнилой человечек, прости меня Господь. Как ты с ним уживаешься, чадо?
      – У вас был отец Ипполит? - переспросил Луи.
      – На сердце жаловался, - кивнул Евлампий. - Только не вылечить ему сердце, душу не исцелив, а душу… в общем, я не возьмусь. Не тот случай.
      Луи с трудом удержал ругательство. Сам ведь виноват! Что велел? До Славышти из кареты лекаря не выпускать. Думал тут втихую под замок посадить. А вот надо сначала дела делать, а потом уж пировать!
      Ладно, не самому ж бегать в поисках и не стражу посылать… Евлампий поможет. Еще и к лучшему, что сам на него поглядел…
      – Плохо я с ним уживаюсь, отче. О том и поговорить хотел: вроде бы не дело королю в дела Церкви лезть, а и не лезть уже никак.
      Евлампий помрачнел.
      – Пойдем в исповедальню. К исповеди, небось, давно не ходил?
      – Давно, - согласился Луи. - Не такой я дурак, чтоб отцу Ипполиту душу раскрывать, а лгать пред лицом Господним…
      Луи пробыл у Евлампия до вечера. Сначала исповедь затянулась, потом светлый отец просто расспрашивал. Об Анже и даре его, о заговоре, о злополучном письме, об императорском посольстве. Примерно на середине разговора пришел Егорий. Пришел по какому-то другому делу, но, услышав, о чем речь, остался. Изредка задавал вопросы - и все больше мрачнел. Сказал, когда Луи умолк:
      – Зря затянул. Давно надо было с ними разобраться, вот уж беду нашел - королю неподсудны! Уж прости, от тебя не ожидал.
      Евлампий оказался человеком решительным. Встал, буркнул:
      – Вот сейчас и разберемся.
      Кликнул служку, приказал:
      – Кто из Капитула в Славышти сейчас - всех сюда. Отделение Святого Суда, что при миссии Братства святого Карела, отца настоятеля миссии. И таргальского аббата.
      Скорость, с которой церковная верхушка Славышти собралась по зову королевского духовника, Луи потрясла и ввергла в зависть. Но отца Ипполита не нашли. Когда же раздосадованный отец Евлампий вопросил, куда мог задеваться не знающий Славышти гость, кто-то из пришедших ответил удивленно:
      – Так он же обратно рванул. Стряслось там у него что-то. Господом всеблагим умолял перенос в Корварену ему сделать… Для брата разве жалко… А что, не надо было?
 

4. Сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы

 
      Первую порку сэр Бартоломью схлопотал еще в Ич-Тойвине: с арестантами здесь не церемонились и дерзости им не прощали, даже если дерзость эта выражалась всего лишь в непокорном взгляде. Впрочем, по сравнению с бесконечной чередой признаний - перед императором, его министрами, Капитулом, наконец, на храмовой площади, - унижение позорного наказания казалось сущим пустяком. Да, я привез в Ич-Тойвин гномьи огненные зерна, дабы покуситься на священную особу императора. Да, таков был приказ моего короля. Нет, я действовал один… Клянусь, один! Да что девчонка. она просто подвернулась под руку, обычная паломница, дура набитая. Удобное прикрытие. Глазки строила напропалую, вон, уже на корабле чуть замуж за ханджара не выскочила. Пришлось застращать ханджарской ненасытностью и запереть в каюте. Нет, во дворце сообщников не было, откуда бы. Не знаю, может, и есть разведка, кто ж ее станет раскрывать ради смертника. Да, понимал, что на смерть. Была причина. Неважно… вину заглаживал. Да, подобрался бы на церемонии в храме, самый удобный случаи. Да, получается, что и против Церкви. Раскаиваюсь. Чистосердечно. Признаю всю гнусность свою и молю о милости… Свет Господень, да что против этого какие-то плети!
      Брат провозвестник пришел к нему под предлогом оказания помощи страждущему. Смирись, говорил светлый отец, поливая исполосованную спину незнакомым рыцарю снадобьем. Мариана в безопасности, ее ты спас. И себя спас, император внял твоему раскаянию и заменил казнь каторгой, завтра объявят. А там, глядишь, вовсе помилует. Вернешься в Таргалу, искупишь невольное предательство верной службой.
      Какая верная служба, порывался ответить Барти, о чем вы, отче: единожды предавшему веры нет. Но молчал. Толку думать, как встретят в Таргале, когда еще здесь сто раз прикончить могут. Милость императора - что вода на песке, сегодня есть, а завтра… Да и не нужна ему та милость. Лишь бы Мариану не тронул.
      Терпи, чадо, напутствовал напоследок светлый отец. Будь покорен. Опускай глаза перед стражей, не выказывай рыцарскую гордость. Господь благ, а император отходчив; веди себя смирно, и я выхлопочу тебе помилование. И помни о Мариане.
      Когда назавтра «гнусного таргальского заговорщика» бросили на колени перед судом императора и огласили приговор: клеймо и каторга - рыцарь принял его почти с облегчением. Теперь он имел право молчать. Видит Господь, лжи в последние дни он наболтал предостаточно.
      Клеймо накладывал придворный заклинатель. Кольнуло левую щеку мгновенным острым холодом, себастиец потянулся потрогать - и ощутил под пальцами привычно гладкую кожу. Но любой встречный мог теперь видеть: перед ним - враг короны. Справедливо, мрачно решил Барти, враг и есть. Дал бы Господь случай подобраться - убил бы. Жаль, не судьба. Император жив и готовится напасть на Таргалу, а рыцарь, трясясь на облезлом муле меж четверых конных конвоиров, под жарким солнцем пустынной степи, где песка куда больше, чем травы, угрюмо вертит в голове напутствие светлого отца.
      И ничего нет сложного в терпении и смирении. Что ему с насмешек и пинков, щедро отмеряемых ханджарскими сабельниками, после того, как сам себя скрутил и растоптал, заставив предать?
      Но чем дальше оставался Ич-Тойвин, тем хуже получалось черпать надежду и утешение в словах брата провозвестника. И тем отчаянней грызла рыцаря глухая черная тоска.
      Второй раз Барти нарвался, когда скучающие от безупречной покорности арестанта конвойные сдавали его с рук на руки начальнику охраны рудника. И снова повод оказался пустячным: всего лишь невольная усмешка в ответ на глупо-напыщенное заявление о том, кто здесь хозяин…
      Дерзкого новичка пинками прогнали через двор, втолкнули в тупичок между кривобокими сараями - в одном из них, похоже, стряпали хлёбово для каторжан, оттуда несло подгоревшей пресной кашей. Сюда, в тупичок, падала благоословенная тень, здесь притулился к стене сруб колодца, и меж щелями булыжника пробивалась по песку чахлая травка.
      А еще здесь работал палач.
      Плеть лениво, словно нехотя, раскрашивала алыми дорожками спину распростертой на камнях жертвы. Пальцы каторжанина вцепились в редкую траву, худые плечи заметно вздрагивали, - а иначе и не понять было бы, жив ли. Его не держали.
      Два охранника сидели на корточках у стены, в полоске тени, вполголоса обсуждая некую вдову Иллиль, падкую до ласки.
      – Заканчивай, - кинул начальник.
      – Да вот, уже… - Палач аккуратно свернул плеть, положил на край сруба, рядом с полным ведром. Зачерпнул широким ковшом воды, плеснул каторжанину на спину. К резкому запаху крови и пота примешался горьковатый аромат не то снадобья, не то вовсе зелья. - Поднимайте, что ли.