Лукия, узнав от Орины о разговоре с батюшкой, запечалилась (о наложенном на нее покаянии Орина ничего не сказала, чтобы не пугать мать), но дети не дали матери убиваться. Известно, Калитка батюшке ближе! Против гнилых порядков, которые защищает церковь, и о том, что вскоре взойдет солнце правды над людьми, говорил Максим. И где набрался сын бунтарских мыслей? Странный век, странных детей породила земля.
      С трудом упросили Орину, чтобы она пошла с матерью к Калиткам за одеждой. Максим постережет в садочке - на случай, если Яков посмеет тронуть Орину... Осталась голая, босая, не в чем на люди выйти. Не будет же она сидеть дома, как монашенка.
      Отвращение охватило Орину, как только вошли во двор. Калитку передернула судорога, едва он завидел сноху с матерью. Не побоялась, посмела явиться на глаза.
      - Дождешься, молодица, что приведут тебя в арестантской одежде! Серая свитка из солдатского сукна, мешочная юбка, полотняный платок - вот твоя одежда! Под землей найдут, приведут по этапу, поведут из села в село, вернут мужу жену! Куда денешься без паспорта? - пугал Калитка, покраснев от ярости.
      Ганну трясла лихорадка. Она даже занемогла - стонала.
      На все село ославила невестка. Посмела насмеяться над честным родом! Кабы была путной дочкой, разве не ужилась бы? Нельзя уразуметь, стерпеть! Кабы путные родители, на коленях заставили бы ползать дочку, целовать землю, просить, каяться, шкуру содрали бы за такое своеволие! Выгнали бы из хаты - что, у тебя мужа нет?
      С презрением глянула недавняя раба на сытые, свирепые лица. Никто не посмеет теперь принудить ее вернуться назад!
      С ненавистью пригрозила поджечь так, чтобы в колокола ударили!
      Пусть только посмеют ее тронуть.
      Люди окаменели. Даже родная мать была поражена. Всегда покорная, молчаливая, вдруг отважилась на такое!
      Страшная угроза встревожила людей. И откуда взялась у нее смелость? Люди долго не могли опомниться, а Орина не стала ничего слушать, не стала больше разговаривать и пошла из хаты.
      Давно вышла из покорности.
      Иной раз свекровь на невестку крикнет:
      - Не садись на лежанку, тепла не забирай!
      Орина не смолчит, не стерпит, тут же отрежет:
      - Вот возьму дубину да разобью печь!
      Нагоняла страха на свекровь непокорная невестка, наверно, с бунтарями знается.
      Во дворе Яков поманил Орину, несмело подступил к ней - повинился... Накрал мешок арбузов у отца, спрятал в полову... Он не виноват, не по своей воле бил ее - родители учили. Теперь они отделятся от родителей, славно заживут.
      Она не стала и разговаривать с ним, смотреть на постылую хату и молча пошла со двора.
      - Вернешься?
      Покачала головой - нет. Еще и песня пришла на память: "Ой, не вернусь, муже, бил ты меня дюже"...
      7
      Учитель перевязал рукав черным платком - что это значит?..
      В Лебединском соборе пели "Коль славен наш господь". Зима выпала снежная, замела село. Люди не знали, что делается на свете, ко всему прислушивались, присматривались. Ходили всякие слухи, заносились вести, кто знает кем, перетолковывались, переворачивались, невероятные, странные...
      Семья Захара сидела за ужином, когда заснеженный гость с мешком за плечами перешагнул порог и поздоровался с хозяевами. Захар поднял наморщенный лоб, всмотрелся, развел руками, так и прирос к месту. Татьяна, как водится, стала прибирать, вытирать лавку. Захар, только по голосу узнавший дорогого гостя, просветлел, засуетился по хате с мешком, должно быть, секретным, не зная, куда его ткнуть. Посадили, обступили, осматривали - в кожухе, в шапке, с заросшим лицом похож он на мужика. Что-то долго не было его видно и слышно, похудел, осунулся, не хворал ли?
      Кислый, острый запах душистых кореньев и трав стлался в хате. Маланка с матерью ломали голову, чем бы угостить дорогого гостя, готовили ужин. Проворная хозяйка Татьяна просит Нарожного к столу. Дед Ивко слез с печи и повинился перед гостем - досыпает век.
      Чего только не было наварено и поставлено на стол: и печеная тыква, и печеные, вареные бураки, и огурцы, помидоры, капуста, картофель, лук, хрен, и овсяный кисель с грушевым отваром, и томленый терн, и терновый отвар. Обильным угощением почтили мастера. Маланка оповестила кое-кого, и пришли Орина с Максимом, и Грицко Хрин, встретившийся с Нарожным, как со старым приятелем. Орина села около печи рядом с хозяйкой. С тех пор как вырвалась от Калиток, она изредка наведывалась к подруге. Как ни остерегалась, однако по селу шел разговор, что она встречается с Павлом.
      Мужики расправили бороды, погладили усы, захрустели огурцы и капуста на крепких зубах, а хлеб с куколем, с метелкой - пусть уж гость не взыщет, какие тут достатки! - и дальше, как водится, завели разговоры о сельских нуждах, достатках, податях. Леший его знает, когда этому конец, уже давно как манифест был, а все требуют...
      Гость пригласил и женщин к столу. Павло плотно позакрывал рогожей окна. Пока он тут, никто не отважится подслушивать под окном.
      - Вы спрашиваете, когда этому конец? - привлек гость внимание собравшихся.
      Все насторожились - уж не без новостей же прибыл гость, а люди живут как в норе. Женщины не совсем привычно чувствовали себя среди этого чубатого содружества. Орину всегда радушно встречали в Захаровой семье, и она была со всеми приветлива, но при постороннем человеке чувствовала себя несмело, как бы сторонилась, чтобы не подумали чего.
      - Порт-Артур японцы взяли?.. В порту корабли потопили?.. Царская война легла великой тяжестью на народ?..
      Нарожный ошеломил людей этим известием. Безрадостные дела творятся на свете. Это сколько народу погибло! Тоска ложилась на сердце, не хотелось ни есть, ни пить. Захар оправдывается перед домашними, что если он иногда пропустит чарку, то при такой жизни не выпьешь - не повеселеешь, не засмеешься.
      У каждого в мыслях было свое.
      - А что, о манифесте не слышно? Про землю и волю? - спросил Грицко Хрин... Нужно же на что-то надеяться в эту глухую годину. Нарожный, однако, высмеял эти ожидания.
      - Сказал пан - кожух дам...
      Павло, посмотрев на смущенное лицо батька, ухмыльнулся: разве не по его вышло?
      Дед Ивко и Грицко Хрин помрачнели. Легко ли людям расстаться с надеждами на царские милости?
      Затем мужики повели разговор про такое, чего Татьяна не могла осилить умом. Захар с сыном как начнут, бывало, спорить - все на свете хотят постигнуть: и как идет дождь, и как тучи ходят, как светят луна и звезды. Уже стали отец с сыном поговаривать до того мудреные слова, что Татьяна и в толк не возьмет. Нигде их и не услышишь. Разве что старому Ивку они привычны - он в Ростове на кирпичном заводе слышал, когда ораторы выступали перед рабочими. Однажды Павло запел не про любимую дивчину, не про вороного коня, а совсем про другое. О многом рассказывала эта песня, тревожила кровь, сердце, будила от тяжелого сна песня без жалоб и плача...
      Татьяна прислушивается к разговорам мужиков - о том, что из-за границы пришла газета, которая скрывается там от царя, и о том, чтобы у панов землю отобрать. Разговаривали за столом о переделе, о выкупах - все это известное, знакомое... А сколько таких слов, смысла которых не уловишь, однако мужики довольно свободно обращались с ними. Необычные разговоры, их и не запомнишь. А Захар, надо сказать, тертый человек, где-то он ума набрался, умеет поговорить с бывалыми людьми.
      Орина с горьким чувством убедилась: забила ее жизнь у Калиток, жила она у них, как в глухом лесу. Руки на себя наложит, а назад не вернется. Женщина вспыхивала, менялась в лице, жадно слушала. Иногда строгие морщинки перерезали ее лоб, переносицу. В такие минуты она никак не казалась Павлу покорной дочерью своего отца. За долгое время разлуки, может быть, в самом деле изменилась, осмелела?
      Продажные правители, царь, министры, не способны править страной, зато храбры против беззащитных рабочих, женщин, детей. Тут мастер рассказал о страшном событии, случившемся в Петербурге: как поп Гапон с крестом и молитвой повел народ к царю за милостями и как по приказу царя расстреляли людей. Казаки гнались с саблями, рубили, секли беззащитных, калечили, затаптывали людей, матерей с детьми. Люди верили, что царь сжалится над людским горем, а царь выставил полицию и войско, ждал приближения этого шествия, чтобы утопить в крови невинных. Рабочая партия - большевики предостерегали народ, бросали листовки, раскрывали людям глаза, но их не послушали, поп Гапон отуманил головы.
      Глухая сторона, страшное время. Женщины испуганно сгрудились на скамейке. Церковь сызмальства внушала им веру в царя, задурманивала головы. Правдивый рассказ мастера рассеивал туман. Люди слова не могли вымолвить, взволнованные, веками обманываемые, скорбные и гневные. Паны и правители насмехались над правдой, а темные люди молились и верили. На глаза Орины навертывались слезы. Вовек не забыть издевательств и глумления, которые испытало обманутое сердце.
      Захар заговорил с горечью:
      - Пролилась святая народная кровь...
      Нарожный добавил, что поп Гапон теперь в своем письме пускается на новые затеи, уже призывает народ как бы к неповиновению...
      - Чего ж ты сразу вел людей с молитвой против пуль и сабель? - горячо откликнулся дед Ивко.
      Все оживились - богомольный Ивко отозвался безбожным словом. Разволновался, загоревал старик, со слезами вспомнил справедливый приговор Кобзаря, прочитанный внуком: "В кандалы закованная, кадилами закуренная сторона!" Обворована, поругана, обманута. Ой, лихо, лихо...
      Захар не без гордости заверил Нарожного, что только в его хате можно свободно высказываться против царя ("А ну, Павло, выйди, посмотри, не подслушивает ли кто-нибудь у хаты!.."), пусть Юрий Иванович и не думает при людях затевать разговоры - сразу сомнут...
      Тут Орина свое слово вставила. Отец ее тоже такой... Посмей только при нем против царя и бога!
      Маланка удивлялась: как смело, свободно разговаривает Орина с мужиками. Грицко Хрин свидетельствует: Чумаку хоть кол на голове теши - он будет твердить свое. Упрямый. По мнению Захара, люди еще не собрались с силами, несмелые, они и старшину боятся. Калитка медаль наденет - замри! Верно говорит Юрий Иванович: за свободой не с поклонами ходят, не просят, ее силой берут. Пусть будет наукой для нас царская расправа над русским народом.
      - Царь хотел запугать революцию! - вставил свое слово Павло, который, как младший, больше молчал, слушал. - Но народ не запугаешь!
      Мать знала и горевала: нет у хлопца страха, отчаянный, пропадет, погубит себя.
      Нарожный обнял Павла за плечи:
      - Правильно, хлопче, не запугали!
      В Петербурге, Харькове рабочие гасят огни в топках, останавливают заводы, выходят на улицу с красными знаменами, сражаются с казаками за свободу, за восьмичасовой рабочий день, за народную власть.
      Юрий Иванович назвал много таких городов, о которых не слышали, не знали и не могли запомнить. По всей стране поднимается народ: в Севастополе горит арсенал, прокатились забастовки в Москве, в Варшаве, в Баку, Одессе, Киеве...
      Необычайные дела совершаются вокруг, будят мысли, женское сердце охватывается состраданием ко всем обездоленным. Кабы не любовь, звездой светившая в ночи, Орина пропала бы совсем у Калиток. Павло, как мог, подбадривал, подавал через брата и сестру весточки, не дал упасть духом. Не одна ли у всех горькая доля? Теперь Орина и, может быть, каждый в этой хате знает, что делать... Не покоряться лиху, раскрывать людям глаза.
      И дед Ивко прослезился от волнения - дорогого гостя бог послал... Совсем было душа затмилась...
      От внимательного глаза Татьяны не укрылось, что у Нарожного, может быть, нет и запасной сорочки для перемены - кто знает, с каких пор скитается он. Татьяна пошепталась с дочерью, открыла сундук, достала новую полотняную сорочку Захара - сама пряла, белила, шила - не наденет ли ее Нарожный? Старая-то уж заносилась... Мастер мнется, смущается, дед Ивко строго приказывает мастеру слушаться сноху, и Нарожный покоряется. Так. В самую пору пришлась. Захар не без гордости поводил глазами - с какими людьми он знается! А Татьяна советовалась с дочерью: какого бы гостинца дать Нарожному на дорогу? Долго суетились, перебирали все запасы и ничего не могли придумать: сушеных лесных груш он, вероятно, не возьмет? Обе опечалились...
      Нарожный советует сбираться своим кругом, шить, прясть, и... учить уму-разуму людей... Только нужно быть осторожными...
      Тут Грицко Хрин, как человек бывалый, видимо, хорошо разбирающийся в тайных делах, спросил мастера, есть ли у него газета "Вперед"?
      Юрий Иванович усмехнулся, кивнул головой - он принес им немало книг, листовок, газет. Будет что читать и раздавать по селам.
      Небольшая книжечка обращалась к сельской бедноте, давала ответ на все жгучие сельские думы, заботы, надежды - проясняла людям свет. Снова начались разговоры за столом о сельских нуждах.
      Надо, чтобы подати платили богачи, а бедняка совсем освободить. Кто будет возражать против этого? Надо, чтобы на селе правили сельские комитеты. Книжечка выводила людей на светлый путь. За разговором просидели до третьих петухов. Скоро придет время, - наставлял Юрий Иванович, - когда каждое село, каждый крестьянин должны будут сказать свое слово. На сельских волостных сходках надо выносить приговоры о разделе панской земли, передавать об этом из села в село, из уезда в уезд.
      Не давать новобранцев, не платить податей, не подчиняться властям, чтобы во всем отказывали.
      Павло перебирал листовки, складывал их и радовался - в самую пору. Снова заговорил непонятными для женщин словами. Захар, Грицко, может быть, все это знают, а Татьяна и Маланка с Ориной довольно неловко чувствовали себя, хлопали глазами. Орина решила наедине расспросить Павла, о чем он говорил.
      - А кто же начнет? - шепотом спросил Захар, и все насторожились. - То есть восстание...
      Можно было думать, что Захар готов хоть завтра.
      Нарожный пристально посмотрел на Захара, остудил его:
      - Поодиночке перебьют... Надо собирать силу.
      Объединяться селами, городами. Царизм у всех в печенках сидит, всем невмоготу - русским, украинцам, белорусам, полякам, грузинам.
      Не вспомнить всего, что было переговорено в эту ночь.
      Каждый затвердил одно:
      - Надо собирать силу.
      Отныне хата Захара, закопченная, ветхая хата, приобрела особое значение в селе, и это почувствовали все, кто здесь находился. И еще почувствовали - не последние они теперь люди.
      8
      - Брови чешутся - кто-то хвалит, - сказала красавица Одарка.
      Жужжат прялки, струятся нитки, девушки прядут на посиделках. Томятся, с натугой выгибаются, распрямляются, а песни и думы складываются все на один лад - хотят меня молодую за немилого отдать.
      Подошло время свадеб, у каждой душа не на месте, голова туманится, где-то блуждает девичья доля, злая или счастливая, кого-то встретит она?.. Мало ли насмотрелись, мало ли нагоревались. Безотрадное зрелище у каждой перед глазами - не одна молодая жизнь загублена, за немилого приневолена...
      "...О чем ты думала, подруга, когда сваты сидели?" - "Да я думала, подруженьки, что не отдаст меня батько. А он меня отдает, сам не знает и доленьки моей не ведает... Маменька, пора уже, что ж ты меня не учишь, мама?" - "Как же мне тебя учить, жаль тебя бить, сама будь умницей. На свекра работай, белую постель стели, угождай, доченька, угождай. Деверя уважь, коника седлай, угождай, доченька, угождай... Золовке угождай, косыньку заплетай, угождай, доченька, угождай..." - "Ой, стена моя, стена, что ж ты стоишь нема, что ж ты мне ничего не скажешь?" - "Как же мне говорить, коли меня некому белить, уже ушла моя княгиня..."
      Девичьи плачи и причитания разносятся по селу в эти дни. Молодая ходит по хатам, водят ее дружки, поют, молодая кланяется, скликает родню. Не у одной дрогнет сердце. Свадебная пора пришла - засыпало село новостями, никто не избежит острых язычков.
      Левко Мамай не засылает сватов к Ульяне, видно, не хочет брать. Долго водился с нею, словно она его дурманом опоила, а теперь приворожила Морозова Настя, он вьется около нее, - видно, во хмелю, в любистке выкупан - как хмель крученый, девчатам люб.
      - Я уже, - говорит, - одного кабана у Калиток съел и еще съем...
      Гуляка, говорун, он умеет окрутить. Не то что какой-нибудь хуторской, тот к дивчине подступает, как к плащанице. Ульяна ходит словно волчица не усмехнется, не заговорит, смотрит исподлобья, грозит прогнать Настю из-под венца. В воскресенье они поссорились, теперь обе не ходят на посиделки. Ульяна сорвала с головы Насти цветы, изодрала уборы: "Ты зачем его приманила?" Ульяна нравом в мать - со всеми переругается. Хоть и из богатого двора, дочь старшины, - парни ее обходят, в ней ни красы, ни привета. Она и приворотную травку носила за пазухой, чтобы парни прилипали - ничего не помогает, в девяти церквах заказывала поминание за упокой Настасии... Да чтобы в один и тот же день и чтобы церкви были через мосток... Запыхавшаяся, запаренная, красная, бегала она по всему Лебедину. Сначала в соборе, что на базарной площади, положила просфору, серебро и записала имя, затем побежала к Трем святителям через мосток, что около земской управы. Оттуда - в Никольскую. Снова через мосток, через Вильшанку - в Покровскую. Оттуда через Васильеву плотину - в Троицкую. Снова через мосток - в Воскресенскую, в Григорьевскую, мироносицкую... Через Ушивцеву плотину на Кобижчу. Обегала все церкви, бесноватая, все подавала за упокой души божьей Настасии... Нет на селе более лютой девки, чем Ульяна, дочь старшины. Пока была в семье Орина, - гуляла, нежилась, невестка за всех работала, а как теперь? Орина из реки Псла воду носила, огород поливала. Не управится с огородом - свекровь загрызет. Невестка-то управилась, да и уходила себя.
      Горькая доля невестки, оплаканная, овеянная печалью, будила девичьи думы. Злая, неодолимая, вековая покорность - неизбежная эта доля ждет каждую. Придет ли пора, когда девушка будет жить по своей воле? Не иначе как с досады девушки пели:
      По городу ходила, лебедика водила,
      Десь я в тебе, мiй миленький, за наймичку робила,
      Як я в тебе за наймичку - поплати менi годи,
      Як я в тебе за хазяйку - то босої не води.
      Всем покорялись, угождали, терпела обиды. Что же делать? В девках засидеться еще тяжелее. Без рода, без защиты, как тополь на дороге. К кому прислонишься? Кто возьмет? Засидевшаяся девка девчатам не подруга, молодкам не пара. Поп Онуфрий обездолил не одну девушку. Разве соберется с силами жених с бедного двора заплатить двадцать рублей за венчание? Никто и сватать не хочет, обходят парни Буймир, из других сел берут, где невесты дешевле - не приходится жениху разоряться. А что делать тому отцу, у которого четыре дочери? У батька - лишняя, у свекра - батрачка.
      Оринина жизнь, к слову сказать, вся на глазах у девчат. Загубили молодую жизнь. Кого не проймет жалость? Не покорилась родителям, бросила ненавистного мужа, снова с Павлом водится. Неслыханное на селе дело. Девчата не могли понять, как она отважилась на это. Матери сурово наказывали дочерям - больше для порядка, - чтобы не встречались с ней, избегали бы, не перенимали дурных нравов. Орина пошла наперекор всему свету - смелая женщина. Что она теперь будет делать?
      Девушки крайне обеспокоены. Это только кажется, что они о чужом горе пекутся. Кто знает, кого какая судьба ждет?
      - У кого теперь будет Орина?
      - Чья она теперь будет?
      Девушки пряли с тоской, а потом запели. И слова-то обыкновенные - "а пойду замуж за того пьяницу треклятого", - но словно печаль застлала лица, девушки задумчиво выводили, как бы не чувствуя курной хаты, невзгод, уносясь куда-то в неведомые миры. "Жила у отца не год, не два, не упомню добра, а у свекра хуже пекла, света не вижу", - взывала девичья доля к белому свету. Орину всегда до слез доводят эти жалобы невестки, как только она заслышит песенные голоса. В самом деле, не про Орину ли сложила эту песню чья-то горькая душа? Прозрачное, словно росинка, чувство звенит в девичьей песне, и нет ему ни конца ни края...
      9
      Звездное небо покрылось тучами, тихая теплая ночь легла на землю, лениво падал пушистый снег, застлал село. Ох, и начудила же на этой улице зима! Кругом странные закоулки, незнакомые, причудливые завалы, улица обступила, морочит, водит - как тут не сбиться?
      Всматривались в темноту, так что в глазах кололо, прислушивались везде глухо. Оглядывали столбы, ворота, колодези. Орина держала в руках сувойчик полотна, а в нем билось огненное слово свободы... С улыбкой вспоминала: давно ли в такую ночь они ходили с колядами, ворожили? Перед глазами пробежали беззаботные годы девичества.
      На развилке Маланка с Максимом свернули в соседнюю улицу. Сквозь густую мглу блеснул огонек - это посиделки у бабы Жалийки. Сколько беспечных, отуманенных голов склоняются над полотнами? Орина пробивает путь к свободной жизни. Великие события происходят вокруг, к сердцу подступает необычайное, праздничное чувство. Учитель Андрей Васильевич учит грамоте парней и девушек, а среди азбуки иногда вставляет многозначительное слово, хоть начальство и косится на эти собрания. Орина скрывает от людей свою любовь к Павлу, словно носит в сердце что-то грешное, краденое. Скупой на слова Павло, словно чувствуя, что делается на душе у Орины, ведет ее за руку... Кабы не худые времена, разве они прятались бы от людей? Приходится остерегаться пересудов да наговоров немало на селе недругов, повсюду мутят умы. Приходится крадучись встречаться хоть изредка - наглядятся друг на друга, перебросятся словом, а днем не показывайся. Много глаз, чуть не все село следит за ними. Неслыханное дело: жена бросила мужа и водится с другим - неуважение к обычаям, надругательство над церковью. Одни следят из любопытства, другие - со злыми чувствами. Который уж раз Павло заверяет Орину: скоро придет свобода, тогда никто не будет помыкать ею. Кабы мог он, взял бы на себя все муки, что выпали на ее долю. Мысли о ней никогда не покидали его, она вошла в его сердце, всегда была перед ним, дорогая голубка.
      Орина обмякла, ослабела, слушая речи милого, прижимаясь в забытьи. Сердце радовалось свободе. А только не замечает он - глаза ее прояснились, набегала усмешка, - что Орина не только своей хатой живет, не только думами о своей доле. Иные мысли приходят ей теперь в голову - о счастье людей. Одна она, что ли, жила в неволе?
      И теперь ей порой кажется: не сон ли это? Неужто она находится среди людей? И никто ее не грызет, не ругает? И к людям пойдет, и к ней придут, и не бьют ее, не клянут, не издеваются?
      Она снова стала разговорчивой, улыбчивой. Неужели она снова среди людей? Жила у Калиток - как сорока на терновом кусте в стужу. Никогда не выходила из-под надзора, не выпрягалась из работы. Не хотелось ни одеться, ни за собой следить. Теперь она снова повеселела, ожила. Это Павло не дал упасть духом. Разве девушка вольна в своем выборе? Разве не сбывают дочерей силой, не отдают замуж против их воли? И нет спасения, нет помощи - церковь, обычаи связывают волю и разум. "Так повелось еще от дедов и прадедов..." Мало ли нагоревалась мать, когда Орина ушла от Калиток? Плакала, тужила о дочери.
      ...Стлали ковры, зажигали паникадило, связывали руки, возлагали венцы, читали апостола, стращали мужем, благословляли крестом. А получилось вот что...
      Закрутили, затуркали матерям головы попы да церкви.
      Услышав конский топот, Орина и Павло свернули с дороги, забрели в глубокий снег, стали за толстенными тополями, затаили дыхание. Двое верховых проскакали по улице на запаренных конях по брюхо в снегу урядник Чуб с Непряхой не спят ночи, смотрят за порядком, следят, охраняют. Они спешили объехать село, чтобы отдохнуть в веселой компании...
      Скрылись всадники, и Орина с Павлом вышли из-за деревьев, снова пошли по улицам и закоулкам. Сколько передумали и переговорили они в эту необыкновенную, свободную, радостную ночь!
      А утром, что случилось утром! Едва только восходящее солнце бросило на заснеженные крыши красный луч, подмерзший снег резал глаза своим блеском, соломенный дымок мирно подымался вверх, звонко разносился скрип колодезных журавлей, женщины вышли, чтобы набрать воды... "Начало революции в России!" Все останавливались как вкопанные. Читали. Всех охватило холодом. Ульяна первая прочитала женщинам вслух и остолбенела. Женщины со страхом бросали ведра, бежали в хаты и голосисто, возбужденно кликали мужей. Собралась толпа. Чумакова Марийка, три зимы ходившая в приходскую школу, читала вслух. Люди ужаснулись, когда узнали о кровавой расправе царя над беззащитным народом. Дядя царя, Владимир, командовал расстрелом. Тяжело легла на сердце новость. Деревья, колодезные журавли, ворота, ограды, двери, оконницы пестрели листками...
      Иван Чумак давно носится с тайной мыслью, не знает, кому доверить. Встретил Захара - заговорил, а ведь когда-то пренебрегал им. В хату, правда, и теперь не звал, но выложил свою мучительную мысль. Захар больше с людьми общается, слышит...
      - На кого молились? От кого ожидали спасения? Перед кем преклонялись? Кому верили, в церкви "многая лета" пели?.. А теперь... Низвержение царского строя... Залитый кровью Петербург.
      И Захар сказал, без всякой проволочки, опечаленному соседу:
      - А ты не томись душой, слушай, что умные люди советуют. Пора нам покончить с губителями народа.
      Счастливый человек, с легким сердцем судит обо всем. Чумаку не под силу понять. Глаза словно завязаны. Страшные события мутят разум, мучат.
      Люди снова обращались к листку, за разгадкой, за разъяснением.
      Гневное, как молния, слово опалило души.
      Не пошатнулась ли извечная людская покорность?
      Листовки наделали переполох на весь уезд. Калитка собирался в присутствие, как на казнь, - нелюдимый, злой. Кто знает теперь, где скрывается враг? Что только делается в Буймире! Раньше люди старались не попадаться на глаза старшине, когда он разгневан. Население знало его привычки и когда-то угождало. А теперь словно всем безразлично, куда и зачем он идет, весел ли он или печален и что у него на уме. Все село высыпало на улицу, скотина не напоена, печи не топлены, в будни бездельничают...
      Бывало, услышат бубенцы - прячутся по хатам, не дышат, из окон выглядывают: кто едет? А теперь спокойно стоят на дворе, и вид у них такой, словно ничего не случилось - только земский с приставом мчатся по улице на борзых конях, вихрем снег вьется. Не очень приветливо встречают начальство: бросают хмурые взгляды вслед саням и не кланяются чубы, редко когда склонится седая голова, а некоторые просто стоят спиной и не оборачиваются. Удивительные перемены. Люди таят злые умыслы.
      Опухший, заспанный урядник Чуб стоял перед приставом навытяжку, докладывая, оправдывался:
      - Всю ночь объезжал село, падал снег...
      - Из листовок? - с издевкой перебил пристав Дюк, высмеивая его при людях.
      В волости началась беготня, суета. Сзывали десятников, старост, скликали стражников. Калитка услужливо выложил перед земским листовку. Добросельский тяжело сел за стол, насупил черные густые брови, лицо и лысина его побагровели.
      Стражники ходили по селу, срывали листовки, заходили в хаты, стращали, грозили, требовали, чтобы признались, у кого припрятаны листовки. Да разве скажут, признаются? Вместо этого люди насмехались, пререкались с начальством. Непряхе не было прохода. Беда в собственном селе быть стражником - ни внимания, ни уважения!
      10
      - Ты Орину поедом ела! Все мясо объела! Кожа да кости! Выпила кровь! Засохла дочка у тебя! Была как калина, а пришла синяя, худая, босая! У тебя и хлеб и соль под ключом, одна вода не под замком!
      - Дочка твоя ленивая и бесстыжая, как и мать! - ответила Ганна Калитка разгневанной женщине.
      - Мало дочь ворочала тебе мешков? - отчитывала Чумакова Лукия сватью. - Мало скотины выходила?.. Ты причесанная, холеная, в постели нежилась, а на дочке сорочка истлела от работы!
      - Ты, что ли, мне богатство нажила?
      - На хабарах разжились!
      Собирались люди, выглядывали из-за тынов, смотрели, слушали.
      - У этой Ганны рот никогда не закрывается, - заметила соседка Татьяна.
      Оскорбленная в своей добродетели, Мамаева Секлетея осуждала семью Чумака и ее дурные нравы... Морозиха целиком сочувствовала куме, а вот старую Жалийку никак не пронимали рассудительные слова, и она пускалась в пререкания:
      - Орина столько вытерпела с этим богатеем!
      В пику хозяйкам, распустившим свои злые язычки, Татьяна Скиба вступилась за бесталанную невестку:
      - Да Орина не жила, а только мучилась, какая с ним жизнь, это же пень! - то есть сын старшины.
      Охаяла Татьяна хозяйского сына, и теперь Мамаева Секлетея напала на нее. Кому, мол, не известно, Татьяна сама хотела породниться с Чумаками, да не вышло, так она теперь защищает и покрывает Орину. Орина у нее все дни проводит. Порядочные люди на порог не пустили бы, не приняли бы, а Татьяна сама заманивает Орину...
      Секлетея и Морозиха спорили с Татьяной и Жалийкой, всячески защищали Калиток:
      - Орина пошла за единственного сына, хлеб соблазнил! Что у нее было? Одна сорочка на плечах - нечем постель застлать. Что она принесла, что привезла? На чужое богатство позарилась. Единственный сын, на войну не возьмут, с братьями делиться землей не надо... Язык Лукия распустила, взяточником обзывает старшину. На власть наговаривают, стыда нет, бога не боятся...
      Татьяна вновь обращается за сочувствием к соседкам... Бесстыжие хозяйки занимаются наговорами на честную женщину, оговаривают Орину. А кто же не знает, что Чумаки из-под кнута выдали замуж дочь, что Мамай околпачил Чумаков, ни одна девушка не хотела выходить за придурковатого парня.
      Улица раскололась на два враждебных стана, защищавших каждый свою сторону, и свара разгорелась бы, вероятно, на весь околоток, но внимание соседок снова привлекли сватьи, которые в разгаре страстей честили друг друга. Все заслушались, как Ганна Калитка разделывала Чумакову дочку: