Чужую ниву жала (Буймир - 1)

Отец Онуфрий при этом удобном случае стал отчитывать богоотступника, который, стоя в церкви, лба не перекрестит, сеет среди православных богохульные слова, горланит везде на ярмарках, на сходе, распространяет бунтарские мысли об отделении церкви от государства. Молящиеся со страхом сторонились Захара, - может ли быть большая кара, поношение для человека? Не кто-нибудь - пастырь духовный гневным словом всенародно, не где-нибудь - в церкви клеймит Захара. Непонятно, как только он стерпел, дерзостный, упрямый, не пал на колени, не стал каяться, словно не о нем шла речь. Стоит как истукан, отлученный от бога. Молящиеся остерегались его - еще беду накличет. Никто, понятно, не проявлял своего возмущения сильнее, чем Мамай. Жаль, что это в церкви, если бы не в церкви, если бы на ярмарке, он с наслаждением намял бы ему бока.
      Тяжкой карой стращал отец Онуфрий мирян, если не будут почитать бога, предсказывал всякие болезни, глад и мор, если не будут чтить заповеди. Превратит тогда всевышний небо в железо, а землю в медь... Можно ли уничтожать божий дар - хлеб? Загонять скотину на чужую траву, рубить лес, наносить убытки? Предсказывал геенну огненную... Предостерегал людей от пагубного пути.
      - Тебе жалко Харитоненку?! - не стерпел Захар, обыденными словами перебив духовные наставления, и этим дерзким поступком привел в трепет молящихся.
      Батюшка не дал мирянам долго ломать головы.
      - Сатана, изыди из церкви! - загремел он на Захара, побагровев и чуть не лопнув от натуги.
      При этих словах казенная фигура сразу метнулась среди оторопелых людей, урядник взял Захара под одну руку, староста под другую и вытолкали его из церкви, да еще Мамай исподтишка поддал сзади тумаков, потешился, сумел украдкой в церкви, неприметно для людского глаза, намять Захару бока. Сам сын божий бичом выгнал из храма неверующих. Никто больше не вызвался на подмогу уряднику, наоборот - люди расступились, давали дорогу, - кто знает, может быть, какую-то правду почуяли в смелом его слове? Поражены были бесконечно: в церкви пустился Захар в пререкания с батюшкой! Крепко задумались, размышляли и никак не могли согласовать наставлений духовного отца с решениями сельского схода.
      Мамай снова кашлянул на всю церковь и, кладя поклоны, остановился с горячей молитвой перед алтарем.
      Когда замороченный люд повалил после богослужения из церкви, волнующее событие, случившееся там, пришибло, словно каждому на голову упал тяжелый чувал, - наткнулись на Захара.
      Может быть, кто-нибудь подумает, что Захар, которого с позором изгнали из божьего храма, провалился сквозь землю? Молящиеся, которые понуро брели по улице, как раз нагнали богоотступника. Что делать? Неловко пройти мимо и небезопасно остановиться.
      Тем временем Захар встретился с кумом Грицком, рассказал ему о своем приключении, и тот хватался за голову и даже присел от удивления. У друзей не хватило ни слов, ни жестов, чтобы выразить свои чувства.
      Самые боязливые односельчане прошли мимо двух беспечных друзей, которые нисколько не каются... Но были и такие, а среди них Иван Чумак, которые не то чувствовали как бы вину перед Захаром, не то сочувствовали ему, оттого-то вокруг него собралась немалая толпа. Соседи брели кучкой, нахмуренные, молчаливые - не ощущали ли они, случайно, правду в словах Захара, который выступил против Священного писания, возглашенного батюшкой. А что батюшка провозгласил святое слово в защиту амбаров Харитоненки, тут не было никакого сомнения, хоть каждый боялся признаться себе в этом.
      Не затмился ли у людей свет? Вероятно, чтобы развеселить насупленных соседей, которые молча плелись, Захар рассказал им одну бывальщину, Грицко Хрин, как всегда, досказывал.
      Захар:
      - Пришла одна молодица, кличет соседку - пойдем, кума, в церковь, колокола звонят...
      Грицко Хрин:
      - Пусть звонят на свою голову - нету сапог!
      Захар:
      - Приходит другая: пойдем, кума, в шинок...
      Грицко Хрин:
      - Хоть и не в чем, да где-то были негодные опорки...
      Захар:
      - Обулась, набрала миску капусты, пошли.
      К удивлению, эта история не развеселила никого, разве что самих рассказчиков, которые и без того, надо сказать, смотрели на свет не очень печальными глазами. Ни разговорить людей, ни рассеять людское уныние друзьям не удалось. Миряне возвращались под гнетом дум, навеянных церковью. Кое-кто даже сторонился толпы, чтобы не быть виноватым, чтобы кто-нибудь не пересказал батюшке, что слушали, мол, богохульные слова.
      Воскресную толпу нагнали Лукия с соседками, возвращавшиеся из Лебедина и тоже взволнованные своими новостями.
      Сельские молодицы последнее время зачастили в Лебедин. И несли они свои грехи не куда попадя, а в Никольскую церковь, где служил молодой поп. Народ со всего Лебедина и окрестных сел обходит своих попов и валом валит к Ивану. Лукия с увлечением описывает:
      - Высокий, тонкий, лицо как воск, черные волосы спадают на плечи, глаза большие, сверкающие, брови в шнурочек - ангел!
      А Секлетея во всеуслышание заявляет:
      - Кабы похристосовался со мной - сразу бы три целковых дала!
      Люди поражены: за три рубля можно купить добротные сапоги.
      - Кто этого не знает - у Секлетеи муж как чувал, - вставляет Захар, набравшийся сегодня в церкви тумаков от Мамая.
      Лукия, которая зачастила в лебединскую церковь, подхватывает:
      - Батюшка служит, а Секлетея с него глаз не сводит, крестится, молится, словно к богу живьем лезет.
      - На отца Онуфрия так бы не крестилась, - добавляет Грицко Хрин, нагоняя страх на присутствующих своим нечестивым словом.
      - Секлетея говеет по три раза, чтобы только прислониться к батюшке... Так батюшка и говорит: не искушайте меня, я неискусимый...
      Но эти долгие разглагольствования были только предисловием. Лукия вернулась из Лебедина сама не своя. Все богомольные женщины не могли опомниться. Неожиданность ошеломила всех.
      - Что случилось? - спрашивает Грицко Хрин.
      - Пришли сегодня в церковь, а там служит старенький, рыженький, с редкой бородкой поп! Люди даже службы не выстояли.
      Все были поражены: вот так новость!
      - Благочинный, говорят, рассердился: все церкви пустые, а у Ивана столпотворение! Назначил его в глухое село, где одна церковь.
      Воскресный день, благочестивый час, только и разговоров, что о церкви. Разве же не известно, какой набожный народ в Буймире.
      Ганна Калитка рассказывала в женском кружке:
      - Вот под Варвару ночь долгая, я и проснулась, не спится, все праздники пересчитала, все храмы и престолы - сто двадцать праздников насчитала...
      Богомольная сторона!
      16
      Фаэтон блестит, сверкает на солнце, весело заливаются ясноголосые бубенцы, тонкое, небесного цвета сукно приятно играет на зеленом поле, блестят сапоги. Белые кони, натужась, бредут по раскаленной дороге, грузнут в песке, шипят колеса, тяжело прогибаются рессоры. Две упитанные фигуры колышутся в задумчивости - земский начальник Добросельский и уездный исправник Самосуд. Лица их сумрачны. С угнетенной душой возвращаются они со схода. Осмеяны, освистаны, как шуты. Позорные времена, своевольные люди.
      Угроза нарастала с каждым днем. Рухнула извечная покорность перед законом, властью. Уже ничем не запутаешь, не остановишь. Раньше боялись церкви. Раньше достаточно было сурового взгляда, окрика, чтобы нагнать страху, привести в трепет все село, а теперь каждый сермяжник пускается с тобой в споры, горланят всем сходом... Совсем перестали признавать сельскую власть, старшин, урядников ни во что ставят. Этак недалеко и до земских, исправников, губернаторов, министров и так далее. На глазах рушатся исконные порядки. Колеблется почва под ногами... Эти невеселые мысли угнетали, липкая тоска ложилась на душу.
      Монотонно приглушенным голосом Добросельский жаловался приятелю: указы и манифесты сыплются, как осенние листья. Деревня своевольно собирается, обсуждает свои нужды. А людям только позволь - такое навыдумывают, что волосы на голове дыбом встанут. Не слышали, не видели? Отмена недоимок и рескрипт царя Горемыкину о землеустройстве деревня перетолковала как равное распределение земли между крестьянами! Вот и разберись, объясни людям - разве тебя послушают? Тебя же и сделают виновником всех бед.
      В словах земского слышались ропот, жалобы. Исправник хмуро кивал головой, вполне соглашался с земским - разве не одни и те же заботы и огорчения донимают всех? "Ваши дни миновали!" - этот выкрик на сходе не выходит из головы.
      Густо пахнет сосна, осыпает желтой пыльцой, усыпляет далекая душная дорога до Лебедина, да разве задремлешь с этими беспокойными мыслями в голове? Добросельский - неутомимый говорун в дороге.
      Рождение цесаревича - великое событие, его отпраздновали в церквах, а на чью долю выпали милости? Мамай, человек с ясной головой, жаловался: лентяям, нерадивым, которые беззаботно пропивали деньги, не платили податей, тем сбросили недоимки, а какая выгода нам?
      Что против этого возразишь?
      Сухой ветер уныло свистел в вершинах деревьев, жужжали пчелы, тоскливо ныли телеграфные провода - в один лад с душой.
      Уездный исправник никак не мог сладить со своими мыслями. А выкрики о церкви? Глохнет религиозное чувство, да... Уже не испугаешь богом. Чрезвычайно беспокоили исправника мысли о падении страха перед церковью, можно было думать, что он теряет здесь опору...
      Добросельский напомнил известное постановление прокурора окружного суда, вице-губернатора, начальника жандармского управления, полицмейстера и начальника охранки об усилении арестов за противогосударственную агитацию.
      Это задело исправника за живое: с кем проводить эти аресты?.. С сотским да с десятниками? Они сами дышат тем же. И разве такая агитация в одном селе? На все села не разорвешься, не поспеешь. Еще в Буймире не кончился сход, а уже в Бобрике начался другой. Всюду поспевай, а мало ли в уезде сел? Разве у исправника есть войска? Горлопанам рта не заткнешь.
      Тут тебе сразу скажут: а что гласит манифест от восемнадцатого февраля? А кто провозгласил право собраний для обсуждения своих нужд?
      Разве Добросельский на собственном опыте на сходе в Буймире не убедился в этом? У исправника от раздражения посинели густые жилки на лице. В губернии стараются переложить вину на тебя - нераспорядительность, мол, неспособность к установлению порядка. Что сделает горсточка стражников против силы? Село клокочет... Мало берешь, сажаешь? Разве это поможет, если все село взбаламучено, ненадежно - только распалишь страсти. Нужна большая сила, чтобы устрашить, сковать деревню. Земский надеется на Струкова? Однако Самосуд и тут сомневается: что сделает Струков, если волнения вспыхнут во всех уездах? Что сделает полк казаков и драгун, когда бунтуют сотни сел? К тому же войска и для войны нужны...
      Леший его знает, где они нужнее. Разве здесь не война? Добросельский не так давно разговаривал с прокурором об аресте бунтовщиков в Буймире, так прокурор всю душу вымотал расспросами: а что они сделали? Начал докапываться, выискивать статьи, параграфы, какие основания, какова вина и что гласит статья. Словом, жди, пока запылают пожары в экономиях.
      Исправник с глумливой усмешкой тоже рассказал о своем столкновении с прокурором. Пристав Дюк составил протокол о порубке леса у Харитоненки, исправник потребовал ареста преступников согласно статье 1642. Прокурор долго рылся в бумагах, читал протокол.
      - В протоколе сказано о тайной краже чужого имущества, а не о грабеже!
      Он никак не мог найти соответствующей статьи и все только жаловался:
      - Где ж я возьму следователей?!
      Оно и понятно: прокурору тоже приходится тяжко - бесконечное количество старых дел остается неразобранным, а тут привалило множество бунтовщиков, полны все тюрьмы, склады и холодные, где разместить столько людей? Потому-то прокурор и жалуется - не хватает, мол, следователей.
      - Если сажать за каждую провинность - хэ-хэ!
      - Пусть отправляют в Сумы.
      - А там? Самим тесно.
      - Леший его знает, что же тогда делать? - развел пухлыми руками Добросельский.
      Он насмешливо хмыкнул. А подумав, добавил: кроме того, прокурор, вероятно, не хочет остаться в дураках. Разве не известен случай с губернатором, запретившим собрание интеллигенции? Оно было обжаловано, и от Нольде пришло уведомление, что жалоба будет рассмотрена. Вот и разбери теперь, что дозволено!
      - А тем временем, пока будем разбирать...
      - Деревня разберет экономии! - остроумным замечанием, неожиданно сорвавшимся с языка, земский поразил не только исправника, но, казалось, и самого себя.
      - Хорошо, что наши люди следят повсюду. Нарожный уже не проберется в села...
      Добросельский взял под сомнение это заявление исправника:
      - А листовки? Как пересылают прокламации?
      Самосуд нахмурился - не проследили еще.
      Добросельскому было ясно: искра, брошенная социал-демократами, - да только ли ими? - попала на сухой порох. Вот-вот вспыхнет пламя.
      Земский вздумал, по-видимому, нагнать страха на исправника.
      Взять, например, набег на харитоненские земли... Земский внушал прокурору мысль, чтобы он применил параграф, карающий за участие в мятеже. Рубят лес, самовольно пасут на чужой земле скот, гонят с поля людей какие еще нужны доказательства? Прокурор же усмотрел в этом только нарушение первого параграфа постановления двенадцатого января... Странная нерешительность! И вот вам последствия: горничные, конторщики должны поить скот... А кто будет стадо пасти? И для чего - чтобы его отобрали крестьяне?
      Исправник должен был с тревогой засвидетельствовать: немало крестьян принимало участие в демонстрациях на улицах Харькова. Наслушались агитаторов, призывов против самодержавия, насмотрелись на то, как рабочие бьют полицейских и казаков, отбирают у них оружие, как рвут и топчут портреты монарха...
      - Вот до чего довела агитация! - должен отметить исправник.
      Конечно, надо прибрать к рукам главарей и агитаторов. Надо в каждом селе иметь надежных людей. А дают ли на это средства?
      Добросельский безнадежно смотрит на события:
      - ...Заливают шахту водой, портят домны, паровые котлы, машины! И деревня уже не столько спорит об аренде или оплате полевых рабочих, как стремится поделить земли Харитоненки! Уже восстают против власти! И на заводе Гельферих-Саде рабочие требуют права увольнять и принимать на работу!
      - А в Екатеринославе уже речь ведут не об оплате труда, а хотят забрать заводы и рудники в свои руки!
      Добросельского трясла лихорадка, угрожающе покраснели короткая толстая шея, круглое лицо.
      Самосуд мрачно смотрит на воспаленную физиономию земского, убежденно и односложно твердит:
      - Нужны войска...
      Добросельский как бы пренебрежительно добавляет:
      - ...Трепов указывает на нерешительность действий войсковых частей! Разве не известны ему настроения запасного солдата? Как себя проявили полки в Харькове?
      Исправник вынужден подтвердить:
      - Казаки расстреливают бунтовщиков тысячами, да разве это устрашило остальных? Что делается на Кавказе, в Харькове, Одессе, Екатеринославе, Москве, Петербурге? Пока бастуют одни заводы, другие отчисляют забастовщикам пособия от своего заработка! Забастовка перекинулась уже и на заводы в Сумы. Схватили за горло не только Харитоненку. Молодежь непокорна, мятежна, бесстрашна! На кого надеяться?
      Добросельский считает нужным довести до сведения губернатора о деятельности сумской земской управы, которая насаждает повсюду политически неблагонадежных учителей, лекарей, агрономов, статистиков, землемеров, страховых агентов. Связанные с селом, они не только не помогают полиции, не выдают бунтарей, но сами сеют опасные мысли среди населения, причем открыто. Добросельскому известно немало случаев. Взять хотя бы учителя Смоляка. По требованию земского сумского участка его уволили как неблагонадежного и... прислали в Буймир крестьянам в советчики. Теперь он подговаривает крестьян делить помещичью землю!
      Исправник безнадежно вздохнул. Трудно представить себе, как избежать лиха, предупредить худшее? Он углубляет мысль земского - разве искоренишь зло, если все ошалели? Особенно молодежь. И дело не в земской управе, вся интеллигенция взбаламучена! Один податной инспектор да акцизный, слава богу, стоят в стороне...
      Немало правды в словах исправника, это верно. Однако не пора ли закрыть вечерние курсы для взрослых? Не говорил ли он об этом давно? Так взбеленившийся Смоляк и компания подняли шум о травле "темными силами реакции" интеллигентных тружеников! А тут губернатор укоряет: "Не пользуетесь уважением среди крестьян, не применяете энергичных мер". Когда утрачено уважение к самому... прости, господи, что уж говорить о нас, грешных? "Надо пробудить уважение к порядку, закону, власти!" Пробудишь! Мы описывали и продавали имущество крестьян, шкуру снимали за недоимки, а теперь монаршей милостью недоимки прошлого года прощены (кто не знает беда заставила), а мы, выходит, "сукины сыны"! А уж о старшинах и говорить нечего.
      Какой может быть толк, если в Харьковской губернии с 1902 года сменилось пять губернаторов! Знает ли такой губернатор тебя, село, обстановку, условия, людей? Сначала крестьяне смотрели на тебя как на посредника, шли за советом, а когда стали мы взыскивать подати, описывать - превратились во врагов. "Обойдемся без земского". На сходе в Буймире, в Бобрике - слышали? Лучше бы не слышать. А потом хлопай перед губернатором глазами: "Не пользуетесь авторитетом". Упрекает в нерешительности, надо укоротить бунтарей. Сами знаем, да попробуй усмири, разве одно село бунтует? "Выяснить настроение крестьян". Настроения известные. То дозволяют обсуждать свои нужды (деревня толкует - "нужду"), то пресекай смуту, агитацию. Каковы нужды крестьян? Земля! Ясно. Собираются, с горячностью говорят о помещичьей земле, распространяют опасные мысли, а запретить сход - не смеешь! Хоть подавай руку либералам Деркачам из земской управы! Противогосударственные выкрики, насильнические планы, слушают горлопанов, власть ни во что не ставят, ничего не боятся. Куда идет Россия?
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1
      Лето запахло чабрецом, мятой, любистком.
      Девушки молча вышивали по красному полотну. Орина - гладью посередине, Одарка крестиком полоски по краям. Маланка отделывала самую кайму.
      Мать Татьяна выбелила хату, разрисовала печь, выровняла коричневой глиной пол, подмела и посыпала песком двор, словно на троицу.
      Красное поле в белых разводах приковывало глаза. Кленовые листочки, клинышки и васильки - это обычное, знакомое, но такого полотна посиделки отроду не видывали. Чудесные буквы сияли и переливались: "Да здравствует народная республика!" Девушки стояли возле печи и любовались.
      Павло посмотрел на цветистые девичьи платки, и с лица его сбежало хмурое выражение. Ясным и веселым взглядом обвел хату, но только на одном смуглом лице остановились его глаза.
      Хата Захара как цветник.
      По горло в болоте, по горло в беде выкупался Захар. Скрутило руки, ноги, поясницу, все онемело, одеревенело. Долгие годы канавы рыл.
      Восточный ветер сушит пашню, тощие, чахлые стебли не прикрывают почвы. Поле волнуется.
      Захар взошел на взгорье, сел на кургане, смотрел на свое убогое село над Пслом и думал глубокую думу. Необычайное чувство охватывало душу, а выразить его не было сил. Сложить слова в песню Захар бессилен. Сложить складно, чтобы песня звала за собой. Захар вспоминает, не вспоминает чувствует, что в такой же точно день, быть может, на этом же кургане, в тяжком раздумье о человеческом горе смотрел на Псел и слагал свои песни-думы покойный Тарас. Божий дар был у человека, правдивое его слово было обращено ко всему свету. Когда-то, как говорят старики, он наведывался в эти края... И хотелось Захару не то заплакать, не то запеть - он и сам не мог разобраться.
      А поле цветет. Точно со всего света сбежались полевые сорняки на сельские нивы, сосут соки земли. Полынь, пырей, перекати-поле, овсюг, чертополох, осот, василек, душица, мальва, деревей, куколь, горошек, мак, хвощ...
      Небо готовится к буре - помутнело, зловещее, мрачное. Взвивается сухой ветер, катит, рвет, метет, поднимает пыль. Солнце между тем палит, земля трескается. Надежды на урожай нет.
      ...И уже стражнику Непряхе стало слышно, словно бы кто-то поет песню, необычную, незнакомую и, должно быть, запрещенную. "Город Николаев, французский завод!" - доносил ветер чье-то пение. Где они научились? Слова песни непрестанно вертелись в голове, никак не вырвешь. Длинноногий стражник Непряха похлопывает нагайкой по вычищенным до блеска сапогам, заглядывает через заборы и плетни, да разве в густой листве что-нибудь разглядишь, разве за шумом ее что-нибудь расслышишь? Слух прошел, что на опушке леса будут читать листовки. Кто его разберет, так ли это? Люди, праздничные, нарядные, сходились на улице кучками, разговаривали, но когда приближались синие мундиры - неприязненно отвертывались, пренебрегая начальством, молчаливые, озабоченные. "Город Николаев, французский завод!"
      Урядник Чуб с утра гарцует на коне, мотается по всем дорогам. У деда Ивка стражник отобрал палку. Урядник Чуб, верхом на коне, догнав Захара, хотел отобрать и у него дубинку. Но тот, замахнувшись, грозно крикнул:
      - Прочь, не то полетишь, как Плеве!
      То ли угроза, то ли дерзость испугали урядника, он оторопел, повесил голову, пригорюнился. Было от чего. Вокруг него сбежалась вся улица, его обступили, обзывали синим пугалом, гнали прочь. Захара окружили и увели. Насмешливые выкрики неслись в сторону урядника.
      На Захаре белая сорочка с красной тесьмой, борода подстрижена, лицо выбрито, как у парубка, и у Павла красной тесьмой стянута рубаха. Удивительное сборище все росло. Люди сходились со всех дорог - седые головы, цветные платки, брыли - большая толпа, грозная, как пламя. Кто-то поднял над головами красное знамя, и шествие двинулось по улице на поле ведь не святить же хлеба, колодцы? У иного за пояс заткнут топор, у другого в руках лопата - зачем? Знамя словно окрыляет людей, поющих запрещенные песни, слышатся выкрики против кровопийц-помещиков, призывы к объединению народа - все это урядник слышит отчетливо. Но затрещали тыны, люди выламывали колья, и урядник своевременно остановился.
      Проворный, быстрый дед Ивко ведет людей и неизвестно зачем песет ярмо. У урядника голова пошла кругом - что это они затевают? Изможденный Ивко словно ожил, расходился, начал это ярмо бить об дорогу. Но ярмо крепкое, ударяясь о сухую землю, оно подпрыгивает, и Ивко никак не может его расколотить. Зато уж как взял ярмо в свои руки Павло да стукнул его яростно о землю раз, другой, оно затрещало, скрепы его лопнули... А как стукнул еще Максим - отлетел подгрудок, отвалилась и верхняя часть, лежащая на шее. Однако люди не успокоились, пока не разбили ярмо в щепки. Каждый горел желанием ударить хоть разок и при этом приговаривал кое-что не очень приятное для панского слуха.
      Сожаление охватывает сердце Ивка. И бедность ничего бы, да вот старость! Еще одну весну зазеленела земля, напоила отрадой сердца. Костлявые пальцы перетирали волглую душистую праматерь-землю, взгляд тонул в затуманенных просторах - печальный, прощальный. Хотя бы дождаться, увидеть - вырвут ли землю люди у панов? Одна утеха, одна надежда на старости лет. Жили себе, ничего не знали не ведали, жаловались на притеснения, беды, напасти, покорялись злу, молились богу. Но вот прозвучало правдивое слово, открыло глаза деревне. Старик вспомнил про мастера Нарожного. Прояснил головы. Люди стали посматривать на свои руки, примерять свои силы, разговаривать о том, что пора сбросить с себя, сломать ярмо.
      Из толпы выскочил Грицко Хрин. Где-то в коноплянике он раздобыл пугало, нацепил на него синюю рваную штанину, напялил брыль с узкими полями, прицепил бородку из пеньки, навел фуксином глаза, нос, размалевал, разукрасил - и все узнали Харитоненку, он, кому же больше быть? Со свистом, с визгом стали бить палками это чучело, так что клочья летели, а оно кланялось миру. Грицко Хрин вопил, взвизгивал, жалобным голосом причитал будто бы за пана, чтобы люди смилостивились: "За что?!" Общий хохот, крик и гам оглушали.
      С возгласами и выкриками прошли село, все живое вышло из хат, чтобы присоединиться к шествию.
      Неоглядное поле разостлалось за селом, по нему ходили буйные волны панское поле. Харитоненко, как паук, оплел село, обпахал, обкопал, куда ни ступишь, где ни станешь, куда ни глянешь, что ни скажешь - отрабатывай штраф. Экономия обдирает людей, набирает даровую силу - об этом напоминает Захар толпе. А своя скотина ревет, дрожит, ребра повылезли, всю кору на деревьях за зиму погрызла, обглодала ветки с голода.
      Орина с полольщицами не одно лето ходила к пану, знала, как экономия притесняет людей, тянет из них жилы, - мужики теперь на войне, везде женщины выполняют их работу. Она подговаривала девчат, чтобы ни одна полольщица не срезала ни одного сорнячка на панском поле, - пусть зарастает бурьяном панское поле, раз Харитоненко не хочет выполнять приговора схода. Орина держала красное знамя и вела речь с девчатами о свободе.
      Многоцветная толпа остановилась на меже. Длинным ровиком обкопал Харитоненко свои земли, отмежевался от села. И тут на глаза людям попалось панское чучело. Толпа с криком кинулась и стала топтать его тут же на меже. Весь мир ринулся на это страшилище. Его сбросили пинками в ровик и продолжали топтать сапогами, босыми ногами - это напоминание о ненавистном панском надругательстве над людьми и притеснениях. Казалось, люди с проклятиями стремились втоптать его в самую землю, чтобы и следа не осталось.
      Не одно сердце поразила неожиданная новость: мастер Нарожный, который боролся за свободу и хотел людям добра, закован жандармами в цепи. Об этом сказал людям Павло. Сам он только недавно узнал, ни с кем не делился и весь день ходил подавленный. Орина опечалилась - могла ли она забыть разговоры с мастером в хате у Захара? Глаза у Захара затуманились, мало кто знал, что творилось у него на душе. Он крепко сжал топор.
      Учитель Смоляк говорит слова, хватающие за сердце, - о свете, о свободе... Как изменились люди, с какой жадностью воспринимали они призывы, которые раньше нагоняли на них страх!
      Павло бросает клич: да здравствует народная республика!
      А Захар бросает свой клич, простой и понятный: рубите лес!
      Никто не перечит Захару, потому что каждый слышит, чувствует свои собственные мысли в этих словах.
      И в речах Грицка Хрина то же: земля народу!
      Павло выкрикивает, что война ведется в интересах помещиков, и возгласы его наполняют людей ненавистью к правителям.
      На заседании сельского комитета Захар беспокоился, заботился, где взять оружие...
      Мамай перечил: на черта нам это оружие, морока с ним, нам лишь бы припугнуть пана, чтобы по дешевке сдал аренду. Что мы, восстание собираемся поднимать?
      Захара задело за живое: Мамай думает только о своих выгодах... А если набегут стражники да начнут разгонять шествие? Берите, люди, косы, вилы, будем садить под ребра...
      Оружия так и не добыли, однако Захар заткнул топор за пояс. И так поступили многие.
      На меже стояла панская липа, нагонявшая страх на село. Уже и пастухи поджигали ее - выгорело дупло, а липа все стояла. Сколько человеческих сил вытянула эта липа! Жеребенок, бегущий за возом, забежит за липу - штраф, колесо, когда разминаются возы, проведет колею за липой - отрабатывай штраф.
      Захар заносит топор, и люди притаили дух. Липа загудела, острый топор вонзился в сухое, вязкое дерево. Захар - умелый дровосек, и без всякого страха с выкриком "долой царя!" он делает свое дело, хоть кое у кого, может быть, стынет кровь. Дуплистое дерево рухнуло. Люди облегченно вздохнули. Сотни рук взялись за лопаты, стали дружно закидывать панскую межу, посылая проклятья панским хоромам в зеленом парке. Грозная песня нарастала, буйно разносилась над полями и ветром летела в сторону степных экономий.
      ...Поле бунтовало.
      ...Дерево в лесу треснуло и, обламывая ветви, с оглушительным шумом грохнулось наземь, разорвав тишину. Лесорубы едва уследи отскочить. По лесу пронесся трескучий грохот, над головами раскрылось темно-синее небо, засияли звезды, повеяло душистой прохладой.
      Еще с вечера крестьяне устроили набег на панский лес - рубили, валили деревья. Немало работы будет и днем.
      Захар сел на пенек, закурил трубку, прислушался к отголоскам леса. Душистый запах древесной сердцевины волновал душу, распирал легкие, крепкий дух бакуна перебивал аромат свежего дуба, сердце билось сильнее.
      В эту ночь паны, вероятно, позапирались, притаились, дрожат. Кто осмелится выйти? Кто выступит против вооруженного топорами крестьянского мира? Скоро придет расплата панам за все притеснения, издевательства, чует сердце, правду говорил Нарожный. Зловеще ухали совы. Дозорные - Павло сколотил охрану - стерегут на опушке и с копьями, самопалами охраняют лесорубов. Лес! Сколько тут перегнило листа, прошумело ветров, передумано дум! Сколько послано проклятий, выплакано слез!..
      Нельзя сказать, чтобы на душе у Захара было особенно легко, беспечно. Беспокойные мысли волновали его, насели новые заботы: бедная вдова не справится с дубовым кряжем, зимой ей снова замерзать с малыми детьми...
      Мамай сам здоровяк, волы у них сильные, здоров сын, силен и батрак Тимофей Заброда. Они уже повалили третий дуб.
      Горячая пора, благодатная ночь, пот заливает глаза. Остап Герасимович умеет обрабатывать дубовый кряж, лучше его никто не сделает, не распорядится древесиной. Он вырежет балки, столбы чисто, без лишних обрезов. Хоронясь за спины людей, он уже выгадывает. Лишь бы только не дознался отец Онуфрий. Люди рубят лес, наживаются, а что же Мамай - будет сидеть сложа руки? Есть ли время среди работы морочить голову? Разве ему даром досталось хозяйство? Теперь такая заваруха пошла по селам - за каждым не уследишь. Такая пора пришла, что можно порезать у панов угодья, землю. Надо ставить новую хату, женить сына, а без дерева в хозяйстве нельзя дышать. Остап Герасимович подкладывает брусья, вместе с сыном, батраком и дочкой приподнимают с помощью жердей бревно и потихонечку да помаленечку накатывают дуб на воз. Батрак Тимофей Заброда везет его домой, хозяин велит ему скорей возвращаться, а сам с сыном берется за пилу. Душная ночь, благостная ночь...