В западных зонах большинство его предприятий и банковских бумаг было арестовано американцами. Они же вели дела всех <военно-промышленных преступников>, поэтому вскоре Дорнброк был передан британцами американским властям. Тогда-то и состоялась его первая встреча с Джоном Лордом, офицером при штабе Макклоя, а потом с шефом отдела безопасности союзнического совета по Германии от США Келли.
      Когда в Фултоне выступил Черчилль, Джон Лорд сразу же принес Дорнброку газету и сказал:
      - Прочитайте речь бульдога. Старик мудр. Причем, находясь в оппозиции, он более проницателен, чем во время пребывания у власти... Ничего не попишешь: его вторая натура - это живопись и изящная словесность; его заносило. А когда он не у дел, он трезво мыслит, так трезво, как никто у нас в Вашингтоне. - И Джон Лорд внимательно поглядел на Дорнброка.
      Тот ничего не ответил, лишь пожал плечами, которые в тюрьме стали по-птичьи узкими, опущенными.
      - Вы почитаете сейчас или оставить вам на день? - спросил Джон Лорд.
      - Как угодно, - сказал Дорнброк. - У меня к вам просьба: во время свидания со мной сын признался мне, что его зверски избивают в гимназии за то, что я нацист. Во-первых, я никогда не был членом партии, а во-вторых, как это согласуется с нормами вашей демократии?
      - Теперь в Германии все ненавидят нацизм, - ответил Джон Лорд. Охрану вашему сыну мы выделить не сможем. Пусть занимается спортом...
      - Значит, мальчика будут продолжать избивать?
      - До тех пор, пока вы не начнете давать правдивые показания. Тогда мы сможем попробовать выпустить вас до суда под залог.
      - Мои показания относятся к моему делу, а какое отношение к этому имеет Ганс?
      - Он ваш наследник.
      - У вас тут нет звукозаписывающей аппаратуры?
      - Я не из ФБР. За них ручаться не могу, возможно, они проверяют меня. Нашей, во всяком случае, нет.
      - Может быть, я могу попросить вас в частном порядке принять участие в судьбе мальчика?
      - Вы плохо знаете американцев, Дорнброк. Мы не так сентиментальны, как вы, и не любим вытирать слезы платочком. Я помогу парню и без ваших денег. В этом мире продается все, кроме достоинства Джона Лорда... И почитайте Черчилля, - добавил он, поднимаясь с койки, - это серьезнее, чем вы думаете.
      - Спасибо. Можете ли вы позвонить моим юрисконсультам? Эта просьба не носит противозаконного порядка: я хочу просить их срочно выписать из Америки и перевести на немецкий язык все книги Винера. Меня интересуют электронновычислительные машины и атомная техника.
      - Но вы специализировались по стали, танкам и автомашинам...
      - Я и впредь буду по ним специализироваться, господин Лорд, тем более если вы говорите, что речь господина Черчилля разумна и серьезна. Чтобы вкладывать деньги в нерентабельные, но перспективные отрасли науки, надо продавать людям отменные чулки. На этом можно построить базу для науки следующего века. И последняя просьба: мог бы я просить вас выписать в Штатах все справочники, относящиеся к банковской группе Дигонов?
      Лорд ответил:
      - Что ж... Эта просьба не имеет противозаконного характера... Я выпишу вам все, что у нас издано о Дигонах... Со старшим-то вы были неплохо знакомы, а?
      ...Барри К. Дигон стоял на пристани и старался не думать о том моменте, когда он увидит брата. Они расстались восемь лет назад: Самуэль К. Дигон, тогда еще подданный Германии, уехал в Берлин - ликвидировать филиал их дела, но был арестован вместе с пятьюстами финансистами после убийства немецкого дипломата в Париже еврейским экстремистом. Геринг потребовал тогда, чтобы немецкие евреи внесли миллиард марок контрибуции за <неслыханное злодеяние, когда международное еврейство направило руку палача и от этой злодейской руки погиб германец, виновный лишь в том, что он германец>.
      Во время ареста Самуэль К. Дигон выразил удивление и постарался объяснить допрашивавшему его офицеру гестапо, что он лишь формально считается немецким гражданином, что вся его семья живет в Штатах, а младший брат, Барри К. Дигон, - председатель правления крупнейшего <Нэшнл бэнка>. Офицер гестапо, выслушав Самуэля, ударил его сапогом в живот, а потом, когда Самуэль упал, начал избивать его свинцовым проводом, обтянутым изоляционной лентой. Дигон потерял сознание, был отправлен в госпиталь, там у него вытащили четырнадцать корешков - именно столько зубов было сломано или выбито; хирург с большим трудом сшил рваную рану на лбу, и поэтому, когда американский посол Додд по поручению государственного департамента (помощник государственного секретаря по европейским вопросам ранее работал юристом у Дигона) посетил Риббентропа и запросил о судьбе Самуэля, Гиммлер ответил, что гестапо пока ничего не известно о судьбе брата американского банкира. Однако Риббентроп после беседы с Гиммлером заверил посла Додда, что германские власти предпримут все меры для розыска Дигона-старшего и не преминут сообщить о результатах расследования.
      Самуэля К. Дигона перевели из госпиталя на маленькую дачку - в горы, в Тюрингию. Там к нему были приставлены врач и охранник. Обращение было изысканное, пищу давали диетическую; ни о чем с ним не разговаривали; все просьбы выполняли незамедлительно, кроме одной: когда он заказал в пятницу особую, <кошерную> пищу, охранник ответил:
      - Еще раз запросишь свою еду - заставлю жрать свинину с утра до вечера, понял?! У нас люди получают еду по карточкам из-за ваших гешефтов, а тут еще особую пищу подавай!
      Вероятно, он все же сообщил об этой просьбе Дигона, потому что был назавтра же заменен другим - более пожилым, молчаливым человеком. Когда Дигон оправился, к нему приехал офицер из VI управления СД.
      - Господин Дигон, - сказал он, - меня уполномочили спросить, нет ли у вас жалоб. Как обращение персонала? Как с едой? Как самочувствие?
      Самуэль лишь пожевал губами: из-за того, что четырнадцать зубов были выбиты, его рот стал стариковским. <Я похож на Вольтера, - однажды заметил Самуэль, разглядывая свое изуродованное лицо, - есть такой скульптурный портрет, где у него втянуты щеки, а рот, хотя и закрыт, кажется совершенно беззубым>.
      - Не слышу, - сказал офицер. - Что вы сказали?
      - Я ничего не сказал, - прошамкал Дигон.
      - Разве вам еще не сделали мост? Ведь было приказание из Берлина сделать вам вставную челюсть. Безобразие какое!
      - Мне ее сделали, но к ней надо привыкнуть...
      - Расскажите, пожалуйста, как все это с вами случилось? Вы упали с лестницы в полицейском участке или над вами в камере издевались уголовники?
      - А как вы думаете?
      - Видите ли, - ответил офицер, - меня в данном случае больше интересует, что по этому поводу думаете вы...
      - Почему это вас так интересует? После того, что случилось...
      - Именно после того, что случилось, меня это особенно интересует.
      - Вы хотите сказать, что, если я расскажу, как уголовники в камере изуродовали меня, а ваши тюремные врачи спасли мне жизнь, я смогу получить встречу с представителями американского посольства?
      - А при чем здесь американское посольство? - удивился офицер. - Вы гражданин Германии...
      - Гражданин? Я никогда не думал, что с гражданами можно обращаться таким образом, как обошлись со мной...
      - Кто? Кто с вами обошелся таким образом?
      - Бандиты, - ответил Дигон. - В тюремной камере... Следует ли мне понимать вас таким образом, что именно эта сусальная история - гарантия моего освобождения?
      - А вы уже освобождены. Произошла ошибка, господин Дигон, вы не имели никакого отношения к делу этого мерзавца в Париже... Ну а бандитов, которые вас избили в камере, мы привлечем к суду по двум статьям: грабежи, с одной стороны, и нарушение тюремного режима - с другой.
      - Если я освобожден, тогда позвольте мне незамедлительно уехать в Нью-Йорк.
      - Сначала давайте доведем до конца курс лечения, а потом вы поедете туда, куда вам заблагорассудится.
      - Я могу долечиться там, где мое питание не будет регламентировано охранником.
      - Господин Дигон, народ возмущен злодейством еврейской террористической организации, и мы обязаны отвечать за вашу безопасность простите, но, если кто-нибудь из граждан рейха убьет вас выстрелом в висок, оживить вас мы уже не сможем. Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали в печати о том, что бредни, распространяемые врагами о нашей мнимой жестокости в тюрьмах, не имеют ничего общего с действительностью. Да, вы были арестованы, причем случайно, да, вы сидели одну ночь в камере, и бандиты, арестованные за грабежи и насилия, учинили над вами зверскую расправу, но если бы не помощь наших тюремных врачей, то вы бы сейчас покоились в земле, господин Дигон. Вам бы следовало рассказать о том, что наша юриспруденция не карает невинных, хотя от случая в нашей жизни никто не гарантирован - по-моему, об этом есть даже в талмуде...
      - В таком случае я повторяю мой вопрос, господин офицер... Не имею чести знать вашего имени...
      - Эйхман... Моя фамилия Эйхман.
      - Следовательно, господин Эйхман, после такого рода заявления я смогу покинуть рейх?
      - Бесспорно. Вы покинете рейх, если желаете этого, но не сразу после такого заявления... Вам еще предстоит решить ваши финансовые дела, да и не следует вам сразу же уезжать - могут пойти кривотолки: мол, Дигона попросту заставили выступить с этим заявлением.
      - А возможен ли такой вариант: я выступаю с заявлением, в котором благодарю немецкую юриспруденцию и медицину, а после этого вы отказываете мне в выезде на родину?
      - Неужели вы думаете...
      - Да, господин Эйхман, я думаю именно так. И мне нужны гарантии.
      - Я могу понять вас, - после некоторой паузы ответил Эйхман. Хорошо. Кого бы вы хотели иметь гарантом?
      - Кого-либо из представителей наших фирм.
      - Это будут американцы? Нет, такой вариант нас не устроит. Может быть, мы остановимся на ком-то из ваших немецких контрагентов?
      - Пожалуйста.
      - Кого бы вы хотели предложить?
      - Доктор Шахт.
      - Это невозможно. Доктор Ялмар Шахт - член имперского кабинета министров.
      - Доктор Абс? А может быть, Дорнброк?
      - Позвольте мне посоветоваться с руководством. Могу вам сказать, что оба эти человека, хотя и являются финансистами - а вы знаете, что наша партия выступает против финансового капитала и крупной буржуазии, - ничем себя не скомпрометировали и занимают нейтральную позицию. Естественно, мне придется переговорить с ними - согласятся ли оси выступить вашими гарантами. Впрочем, нам нужен один гарант. Так кто же из них? Абс? Или Дорнброк?
      - Хорошо, - пожевав беззубым ртом, ответил Дигон. - Давайте остановимся на Дорнброке.
      ...Дорнброк пожал худую руку Дигона и прошептал:
      - Боже мой, что с вами, Самуэль? Какой ужас, бедный вы мой... Эйхман рассказал мне, что вас изуродовали бандиты в камере во время случайного ареста... Есть еще какой-то Дигон, которого искали, а взяли по ошибке вас...
      - И вы поверили этому, Фриц? - горько усмехнулся Самуэль. - Фриц, это все ложь! Меня избил их следователь в гестапо! А теперь они хотят, чтобы я обелил их. Наверное, Барри нажал на них через государственный департамент. И они хотят, чтобы я сказал, будто все это, - он показал иссохшими руками на свое изуродованное лицо, - дело рук бандитов... Не тех бандитов, которые допрашивают, а маленьких, несчастных, темных жуликов. Я сделаю такое заявление, чтобы вырваться из этого ада...
      - А дома вы скажете всю правду про этих изуверов, я понимаю вас...
      - Конечно! Об этом нельзя молчать. Мир содрогнется, если рассказать об этих зверствах. Достаточно посмотреть на мое лицо... Это страшнее слов...
      Дорнброк сказал Эйхману, заехав к нему в имперское управление безопасности:
      - Его нельзя выпускать. Отправьте его в лагерь... В такой, словом, откуда не очень скоро выходят. Но пусть он будет жив... Им можно торговать. Естественно, вся собственность Дигона переходит в распоряжение моей компании, но это должно быть сделано секретно. Ариизация предприятий Дигонов, и все. А куда пошли их капиталы - это наше дело.
      - Это наше дело, - согласился с Эйхманом Гейдрих, - именно поэтому мы скажем, что все еврейские капиталы переданы народным правительством в народные предприятия оборонных заводов Дорнброка. Я не люблю лис и уважаю позицию. Или - или. В данном случае это будет полезно не только для Дорнброка, но и для всех остальных наших магнатов... Уж если с нами - то во всем и до конца. А это возможно лишь через клятву на крови.
      - Да, но Дорнброк провел с ним работу и написал о намерении еврея выступить против нас в Америке...
      - А это его долг! И незачем из этого нормального поступка делать сенсацию. Теперь мы над Дорнброком, а не он над нами.
      Назавтра Дигон был переведен в Дахау - без имени и фамилии, как превентивный заключенный под номером 674267.
      Барри К. Дигон увидел на борту <Куин Элизабет> седого старика с обвислыми усами и белой длинной бородой. Ничего в этом старике не было от Самуэля, но он сразу же узнал в нем брата. Все в нем замерло, и он зарыдал.
      Он продолжал рыдать и в машине, положив свою голову на худенькую, птичью грудь Самуэля, а тот тихонько гладил его голову и шептал:
      - Ну, не надо, мальчик, не рви свое сердце, видишь, я вернулся, бог не оставил меня в беде...
      Братья сидели в громадном <кадиллаке> и плакали, а кругом веселилась шумная толпа, праздновавшая победу, которую привезли из Европы ребята в зеленых куртках, и сквозь эту толпу было трудно ехать, шофер все время сигналил, то и дело оборачивался назад и с ужасом смотрел на живого мертвеца, который задумчиво гладил голову хозяина, крупнейшего банкира страны, человека, считавшегося одним из серьезнейших финансистов Америки.
      Самуэль умер на следующий день. Он умер у себя в комнате, когда поднялся и подошел к окну и увидел маленький нью-йоркский садик, в котором ровными рядами были высажены розы и глицинии - точно такие же, как у нацистов, в Тюрингии, в тридцать восьмом году.
      На похоронах, после панихиды в синагоге, тело Самуэля Дигона было перенесено в зал заседаний <Нэшнл банка>. Здесь, выступая с кратким словом, Барри сказал:
      - Вопреки традициям предков мы привезли Самуэля сюда, чтобы с ним могли попрощаться все те, кому дорога демократия, дарованная нашей стране мужеством ее сограждан и богом. Мы привезли Самуэля сюда, потому что традициями наших детей стали традиции Америки. Теперь, наученные бандой нацистов, мы станем непримиримы ко всем и всяческим проявлениям фашизма, где бы и в какой бы форме он ни возродился. Мы будем сражаться против фашизма как солдаты, с оружием в руках. Мы будем мстить не только за Самуэля - он лишь один из шести миллионов безвинно погубленных гитлеровцами евреев. Мы будем мстить за сотни тысяч погибших американцев и англичан, французов и поляков, русских и чехов. Прощение рождает прощение - гласит мудрость древних. Нет. Отмщение родит прощение или хотя бы даст нам возможность смотреть на немцев без содрогания и ненависти. Все те, кто был с Гитлером, все те, кто воевал под его знаменами, все те, кто привел его к власти и поддерживал его, должны быть наказаны. Мы не можем исповедовать доктрину душегубок, виселиц и пыток. Мы будем исповедовать закон. И этот закон воздаст каждому свое. Прости меня, брат, за то, что я не смог тебе ничем помочь! Спи спокойно, ты будешь отмщен!
      ИСАЕВ
      _____________________________________________________________________
      1
      <А с ногами-то плохо дело, - подумал Максим Максимович, - и самое обидное заключается в том, что это в порядке вещей. Увы. Шестьдесят семь это шестьдесят семь: без трех семьдесят. Возрастные границы - единственно непереходимые. Как лишение гражданства: туда можно, а обратно - тю-тю>.
      Он старался растирать ноги очень тихо, чтобы не разбудить Мишаню, всегдашнего своего спутника на охоте, механика их институтского гаража, но Томми, услыхав, что хозяин проснулся и трет ноги щеткой, поднялся, громко, с подвывом зевнул и вспрыгнул на сиденье. Он всегда спал у них в ногах возле педалей <Волги>. Но когда хозяин просыпался и начинал растирать щеткой ноги, Томми сразу же забирался на сиденье и ложился на Мишаню.
      - Рано еще, - буркнул Миша, - ни свет ведь, ни заря, Максим Максимович... Не прилетели еще ваши куры...
      - Сейчас мы уйдем, не сердись...
      Но Миша уже не слышал его. Повернувшись на правый бок, он укрыл голову меховой курткой и сразу же начал посапывать - он засыпал мгновенно.
      ...Серая полоска над верхушками сосен была молочно-белой. Мир стал реальным и близким; Исаев увидел и валуны, которые торчали из тумана, и воду возле берега, которую, казалось, кипятили изнутри - такой пар дрожал над ней; увидел он и трех уток, которые плавали возле берега, то исчезая в тумане, то рельефно появляясь на темной, кипевшей воде.
      Максим Максимович любил бить влет: когда сталкиваются точности двух скоростей - птицы и дроби, - в этом есть что-то от настоящего соревнования. Мишаня, правда, смеялся над Исаевым: и над его маскировочным халатом, и над винчестером с раструбом, и над особыми патронами, которые специально заряжал доктор Кирсанов, и над тем, как Исаев мазал по уткам с близкого расстояния. Сам Мишаня ко всей этой столь дорогой Исаеву охотничьей игре относился отрицательно: он сидел на зорьке в черном пиджаке, видный за версту, с курковой тулкой, патроны у него были отсыревшие; иногда он начинал петь песни, что приводило Исаева в ярость, во он боялся крикнуть, чтобы тот замолчал, потому что все время ждал появления уток - на вечерней зорьке они появляются из серых сумерек неожиданно и столь же неожиданно исчезают, охотнику остается лишь мгновение на выстрел. Однако, несмотря на все это, Мишаня на охоте был удачливее Исаева, и уток всегда приносил больше, и всегда вышучивал Максима Максимовича, когда они сидели по вечерам у костра и готовили себе кулеш.
      Исаев решил поэтому взять этих трех уток, чтобы утереть рос Мише. Он выждал, пока утки сошлись, и выстрелил. Одна осталась лежать па воде бесформенной и жалкой, враз утратившей свою красоту, и то, что Исаев заметил это, помешало ему снять тех двух, которые свечой поднялись в серый туман. Одну он все-таки снял, но радости ему это не доставило.
      - Чего, консервы будем открывать? - смешливо спросил Мишаня, хлопотавший у костра.
      Исаев молча бросил двух уток к его ногам и сказал:
      - Сегодня твоя очередь щипать, ты - пустой.
      - Это почему же я пустой? - обиделся Мишаня и приоткрыл край брезента: там лежали три кряквы. - Они ко мне прямо сюда садятся. На болотце. Я их из машины бью.
      Исаев снял сапоги и сказал:
      - Издеваешься, да? Вода закипела?
      - Дрова сырые, Максим Максимыч. Я уж их и бензином, и по-всякому... Критиковать вас буду - сухой бензин вы должны были купить, у вас в <Спорте> приятели работают...
      - Не было сухого бензина, не ругайся. Туристский сезон...
      - Вот из-за туристского сезона на поезд свой опоздаете... Народу на станции, наверное, тьма - пятница...
      - Кто ж в пятницу едет в город?
      - Колхозники - кто... Мы к ним, они - к нам, обмен опытом... - Мишаня засмеялся. - А вот для Томми вашего овсянки тут не достанешь... Чем я его две недели прокормлю?
      - Я раньше вернусь... Через десять дней вернусь... Ты его покорми пшенкой или ядрицы в сельмаге возьми. Только ядрицу сначала в холодной воде замочи, ладно? И нормальной солью присаливай, а то он рыбацкую не переносит.
      - Будет сделано, - ответил Мишаня. - Я тут с ним без вас всех птиц перестреляю.
      Исаев ощипал уток, сварил кулеш, потом два часа поспал на стареньком надувном матраце возле озера, побрился, надел свой брезентовый походный пиджак и отправился на станцию - на прямую, через лес, до нее было десять километров. Мишаня предлагал подвезти, но Исаев отказался:
      - Все равно самолет у меня только завтра утром, успею. Отдыхай, Мишаня. До встречи.
      На станции народу было действительно полным-полно, билеты в кассе кончились, дежурный по вокзалу ни в какие объяснения входить не хотел: <Всем вам на базар только б и шлендать!> - и пришлось договариваться с проводницей, которая пустила Исаева за трешницу в переполненный бесплацкартный вагон с условием, что часть дороги он проедет в тамбуре, а если придут контролеры, то всю ответственность за безбилетный проезд возьмет на себя.
      До дома Исаев добрался только в два ночи, разбитый, с головной болью. На столе в кабинете лежала записочка: <М. М., два дня, как ваш директор наказывал позвонить ему домой или в институт из-за неприятностей. Очень искал. Нюра>.
      Почерк у лифтерши, которая дважды в неделю приходила к Исаеву убираться, был детский, чуть заваленный вправо, иногда она путала мягкий знак с ятем, и Максима Максимовича всегда это очень веселило, и записочки ее он хранил.
      <Какие неприятности? - подумал он. - Через три часа мне надо быть на аэродроме. Сейчас звонить поздно, а в пять утра - слишком рано. Пусть они подождут со своими неприятностями до моего возвращения>.
      Он принял ванну, потом погладил серый костюм, в котором всегда выступал на ученых советах, взял несколько галстуков, долго размышлял над тем, стоит ли брать плащ - в Берлине август и сентябрь самые жаркие месяцы; сложил в чемодан три рубашки, легкие брюки, лекарства и вызвал такси - он любил приезжать на вокзалы и на аэродромы загодя.
      Пройдя таможенный досмотр и паспортный контроль, он оказался среди шумной толпы японских и американских туристов, которые летели через Западный Берлин в Мадрид (<Странный маршрут - через Рим значительно быстрее>). Исаев вдруг усмехнулся, подумав о том, как поразительны смены человеческих состояний во времени: девять часов назад он стоял на зорьке, пять часов назад потел в тамбуре, сейчас толкается среди гомонливых американских старух с острыми локтями и фарфоровыми зубами, а еще через три часа он должен быть в западноберлинском институте социологии, чтобы оговорить график своих лекций и собеседований с коллегами по университету.
      Это была его вторая поездка в западноберлинский институт социологии, и он, в общем-то, представлял себе программу. Он только не мог себе представить, что, когда самолет приземлится в Темпельгофе, и его встретят коллеги, и отвезут на завтрак, а потом поселят в респектабельном <Кайзере>, и он получит у портье записочку от своего аспиранта из Болгарии Павла Кочева: <Профессор Максимыч, масса интересного материала, сегодня увижусь с сыном Дорнброка, может, задержусь на день-два, если хватит денег, позвоните на всякий случай ко мне в отель <Шеневальд>, мечтал бы вас повидать. Паша Кочев>, и он позвонит Кочеву, и портье ответит ему, что <господин Кочев теперь не живет здесь, поскольку он запросил политическое убежище и переехал в другое место>, - вот этого он себе представить не мог.
      - Вы не скажете, как мне позвонить господину Кочеву по его новому адресу? - спросил Исаев.
      - Нам неизвестен его новый адрес.
      - Кто может знать?
      - Вероятно, редактор <Курира> Ленц - он печатал интервью господина Кочева.
      Исаев даже головой затряс - так все это было дико и неожиданно. Он нашел телефон <Курира> и позвонил Ленцу.
      - Нам неизвестен его адрес, - ответил Лены. - Если вам очень нужен господин Кочев, обратитесь в полицию, они знают...
      В полиции Исаеву сообщили, что делом болгарского интеллектуала Кочева занимался майор Гельтофф, однако никто из его сотрудников не знал адреса, по которому ныне проживает господин Кочев.
      Исаев поехал в полицейское управление: майор Гельтофф, сказали ему, сейчас здесь в связи со срочным расследованием обстоятельств гибели Дорнброка-сына, но беседовать с майором Исаев не стал, потому что он увидел его, идущего по коридору, и сразу же отвернулся к стене, ибо узнал в нем своего <коллегу по работе в ставке рейхсфюрера> оберштурмбанфюрера СС Холтоффа, который по заданию шефа гестапо Мюллера проводил весной сорок пятого года операцию против него, Исаева, известного в то время Холтоффу как штандартенфюрер СС фон Штирлиц.
      Исаев знал, что Шелленберг умер в пятьдесят четвертом; Айсман трудится в концерне Дорнброка. Единственный, кто исчез из поля зрения Исаева, был Холтофф.
      Изменив голос, Исаев позвонил к майору из автомата.
      - Право господина Кочева не открывать свой адрес, - отрезал майор, он живет в демократической стране и пользуется гарантиями нашего законодательства. С кем я говорю?
      - Со мной, - ответил Исаев и повесил трубку.
      В тот же вечер Максим Максимович связался с профессором Штруббе, который отвечал за программу Исаева, и попросил внести коррективы для того, чтобы ближайшие три дня были у него совершенно свободными.
      Назавтра Исаев посетил своего издателя, который третьим тиражом выпустил его монографию <Германия, апрель сорок пятого>, и - впервые за все его поездки - не стал отказываться от предложенного гонорара. После этого он засел в библиотеке, пересмотрел гору литературы по математике и физике, сделал выписки из телефонных справочников Эссена, Киля и Гамбурга, связался по телефону с Мюнхеном и Франкфуртом и наконец нашел того, кого искал, - физика Рунге.
      2
      - Извините, что я к вам так поздно, доктор Рунге.
      - Кто вы?
      - Мое имя вам ничего не скажет, но дело у меня к вам крайне срочное.
      Они стояли в дверях. Хозяин заслонил дверь и не приглашал гостя войти.
      - Я сейчас занят. Очень сожалею...
      - Минута у вас найдется?
      - Минута - да. Только вряд ли <крайне срочное дело> можно решить за минуту.
      - Это лицо вам знакомо? - спросил Исаев, показав Рунге маленькую фотографию.
      - Очень знакомый молодой человек...
      - Ему сейчас пятьдесят шесть.
      - У меня плохая память на лица.
      - Кто с вами работал в концлагере Фленсбург?
      - Холтофф?
      - Так это Холтофф или нет?
      - Да... Пожалуй что... Мне кажется, что он, но я боюсь ошибиться. Хотя нет, точно, это Холтофф.
      - Теперь посмотрите на это фото.
      - Тоже он. Так постарел... Неужели жив?
      - Ну а если жив, тогда что?
      - Покажите оба фото еще раз.
      - Может быть, нам все же договорить у вас в доме?
      - Прошу. - Рунге пропустил Исаева в комнаты.
      - Вероятно, вы сначала спросите, знаю ли я адрес Холтоффа, и сразу позвоните в федеральную комиссию по охране конституции?
      - Я ни о чем вас не спрошу.
      - Все надоело?
      - Просто мне надо кончить работу, которой я отдал последние десять лет, а если я обращусь к властям, меня начнут таскать по комиссиям, комитетам и подкомиссиям... Я прошел через все это. Допросы, очные ставки, свидетельские показания в суде, оправдание обвиняемых...
      - Все-таки Кальтенбруннера повесили...
      - А остальные? Где Бернцман? Зерлих? Айсман? Где они? Бернцман в земельном суде. Айсман у Дорнброка. Зерлих в МИДе...
      - Вы пропустили Штирлица, господин Рунге.
      - Штирлиц спас мне жизнь.
      - Если бы война продлилась еще месяц и русские танки не вошли в Берлин, Холтофф бы вас прикончил, несмотря на все старания Штирлица.
      - Вы хотите, чтобы я предпринял какие-то шаги?
      - Да.
      - Зачем это нужно вам, если я не хочу этого? Я, которого Холтофф мучил, кому он прижигал сигаретой кожу, кого он поил соленой водой? Зачем это нужно вам, если я этого не хочу?
      - Зло не имеет права быть безнаказанным, господин Рунге.
      - Он одинок?
      - Пять лет назад у него родился внук.
      - Наши внуки не виноваты в том, что было.
      - Верно. В этом виноваты деды.
      - Объявив войну, я принесу зло его жене, детям, внуку. Вы призываете меня к мести, а я против мести. Чем скорее мир забудет ужасы нацизма, тем лучше для мира. Надо забыть прошлое, ибо, если мы будем в нем, мы не сможем дать будущее детям.
      - Забыть прошлое? Очень удобная позиция для негодяев.
      - Вы у меня в доме... Я не имею чести знать вас, но просил бы выбирать точные формулировки.
      - Я точен в выборе формулировок. Нас здесь никто не слышит, надеюсь?
      Рунге ответил:
      - Нас здесь никто не слышит, но мое время кончилось. Так что, - он поднялся, - всего вам хорошего. Ищите мстителей в других местах.
      - Сядьте, господин Рунге. Я не собираюсь забывать прошлое. Я не забыл, какие вы писали показания в первые дни после ареста. Я. не забыл, скольких людей вы ставили под удар своими показаниями. Я не забыл, как на допросах вы клялись в любви и верности фюреру.
      - Штирлиц...
      - И благодарите бога, что я не приобщал ваши доносы к делу, иначе вам было бы стыдно смотреть в глаза Нюрнбергскому трибуналу, где вы вели себя как мученик-антифашист. Я имею слабость к талантам, поэтому я изъял из дела все ваши гадости и оставил лишь необходимые клятвы в лояльности. Благодарите бога и меня, Рунге, что по вашим доносам не посадили никого из ваших коллег. И прозрели вы не в тюремной камере. Вы прозрели, когда я отправил вас в спецотдел лагеря, в удобный коттедж. Вас поили кофе и кормили гуляшом, но на ваших глазах вешали людей, а там были талантливые люди, Рунге, очень талантливые люди. И не моя вина, что вас там начал пытать Холтофф, - тогда я уже не мог помешать ему...
      - Штирлиц?!
      - Штирлиц... Вы правы, я - Штирлиц.
      Рунге отошел к окну. Он долго молчал, а потом повторил:
      - Штирлиц...
      Исаев усмехнулся:
      - Штирлиц...
      Рунге долго стоял возле окна и курил. Не оборачиваясь, он тихо сказал:
      - Я напишу все, Штирлиц. Вам я готов написать все. Диктуйте.
      - Нет... Господь с вами... Я пришел не для того, чтобы диктовать... Я пришел для того, чтобы вы не забывали... Я не хочу, чтобы Холтофф повторял с вашими внуками то, что он делал с вами...
      3
      - Доброе утро, могу я поговорить с майором Гельтоффом?
      - Майор Гельтофф сейчас дома и просил не беспокоить его до одиннадцати.
      - Пи-пи-пи...
      <Стерва! - ругнулся Исаев. - То, что она не говорит обязательного <ауфвидерзеен>, сбивает меня с толку. Это от старых немцев. Все-таки тринадцать лет в Германии что-нибудь значат>.