Бомба для пpедседателя

Люс начинал ненавидеть ее, когда она устраивала сцены. Паоло советовал относиться к этому с юмором, но Люс отвечал ему: <Ты идиот! Ты прописываешь мне свои рецепты. У тебя туберкулез, а ты хочешь своими пилюлями лечить мою гонорею. Ты же знаешь мою матушку, ты помнишь, как она мордовала отца, Паоло! Во мне этот страх перед сценами заложен с детства! Если бы я не любил Нору - все было бы просто и ясно. А так... Какое-то пожизненное заключение в камере любви со строгим режимом, без права свиданий и переписки. Любовное Дахау>.
      Люс остановил машину около дома. В гараж заезжать он не стал.
      <Если она встретит меня так, как я мечтал об этом в тюрьме, я спущусь вниз, загоню машину в гараж и плюну на все это дело Дорнброка, пока не закончу фильм для Шварцмана, а если будет очередная истерика - уеду немедленно. Как угодно - все равно уеду>.
      Он подошел к двери. В медном прорезе для писем торчал уголок красной международной телеграммы. Люс прочитал: <Я в Ганновере. Буду умна и великодушна. Нора>.
      Люс нажал кнопку звонка. Он еще ничего не понял. Он прочитал телеграмму еще раз. <Какой Ганновер?> Потом понял - ну конечно, в газетах наверняка напечатали про его встречи с женщиной в Ганновере...
      Он отпер дверь: в доме было пусто.
      <Браво, что за жена, - вздохнул Люс, - муж в тюрьме, жена на Киприани, но обещает быть великодушной в Ганновере. Идиот! Я всегда мечтал, чтобы она поняла меня. Дрянная эгоистка! Она и в скандалах всегда думала только о себе, о своих обидах, о том, что про нее скажут, если узнают, что я с какой-то бабой был в кабаке>.
      Люс поднялся в свой кабинет. Он открыл окна и лег на тахту. Кабинет у него был большой, а тахта стояла в маленькой нише, которую Люс называл закутком. Он с детства мечтал о таком закутке. Их дом разбомбили в сорок втором, и он шесть лет жил в подвале вместе с матерью и больной теткой. Как он мечтал тогда о своем закутке, где можно читать и никого больше не слышать, а лишь просматривать на стене то, что сейчас прочитал, и слышать музыку, и придумывать свои счастливые и благополучные концовки вместо тех трагичных, которые доводили его до слез... Когда он купил этот дом и Нора решила, что его кабинет будет наверху, он даже как-то не очень поверил в реальность этой большой комнаты и поначалу чувствовал себя здесь гостем. Лишь когда он поставил тахту в пишу и подвинул тумбочку, на которой всегда громоздилась гора книг, и таким образом отделился от громадного кабинета, обставленного симметрично и аккуратно, он уверовал в то, что все это реальность: и дом, и сад, и тишина, и большой кабинет...
      <А ведь придется продать этот дом, - подумал Люс. Он подумал об этом спокойно, и его, признаться, удивило это спокойствие. - Нет иного выхода. Дети? Верно. Но что будет лучше для них: если отец окажется честным человеком при маленькой квартире в новом доме без подземного гаража и таинственного чердака, где можно упоительно играть в <разбойников>, или же если их отец окажется обывателем, для которого ясеневые полы в этом коттедже дороже истины? Мы торопимся дать детям все то, чего не имели сами, но при этом потихоньку теряем самих себя. И приходится ради иллюзии устойчивого благополучия откладывать главный фильм на <потом>, рассчитывая поначалу заложить крепкий фундамент материальной обеспеченности на тот случай, если <главный фильм> окажется ненужным этому времени. Подлость какая, а? Какому времени, где и когда <главный фильм>, а точнее говоря, <главная мысль> была нужна? Лишь жертвенность может сделать эту <главную мысль> нужной времени и обществу. А если алтарь пуст и жертва не принесена - <главное дело> отомстит... Оно вырвется из рук, его забудешь после пьяной бессонной ночи, его упустишь в суматохе ненужных маленьких дел... И предашь себя - по мелочам, исподволь, незаметно... Сдаешь позиции ото дня ко дню, а позиции в творчестве - это не стратегическая высота на войне, которая переходит из рук в руки и которую можно снова взять с боем... Правда тоже имеет свои навыки, и растерять их легко, а вновь наработать невозможно, как невозможно вернуть молодость... И это я все сказал себе, вздохнул Люс, закуривая <ЛМ>, - лишь для того, чтобы принести <жертву> продать этот дом, дать детям нормальную квартиру, в которых живут пятьдесят миллионов немцев, а самому взамен остаться художником, а не превратиться в поденщика от творчества... Дерьмо ты, Люс, самое обыкновенное дерьмо. Можно ведь сейчас позвонить Бергу и не устраивать этот духовный стриптиз, а попросту сказать, что я передумал, что в драку не полезу - расхотелось... Да и силенок не хватает...>
      Он спустился вниз, на кухню, заглянул в холодильник, открыл жестяную банку пива, сделал несколько глотков.
      <А честно ли, - продолжал думать Люс, - связывать мои проблемы с детьми? Может быть, я исподволь готовлю себя к отступлению, оправдываясь перед собой существованием моих ребят? Это здорово нечестно, Люс. Они есть, и слава богу, что они есть! Нет ли во мне желания спрятаться за детей, чтобы сохранить благополучие и спокойствие для себя? А, Люс? Как я тебя?! Ничего?>
      Он быстро поднялся наверх, взял со стола телефон и, расхаживая по кабинету, набрал номер.
      - Алло, это Люс, добрый вечер. Что, господин Паоло Фосс уже вернулся? Соедините меня с ним. Спасибо. Алло, добрый вечер, идиот. Ты мне нужен. Срочно. Не можешь? Когда? - Люс посмотрел на часы. - А транзит? Ты убежден? Хорошо, я вылечу. Встречай меня. Когда я буду в Ганновере? Через час? Ладно. Не смейся, кретин! Ну что ты смеешься?!
      Через два с половиной часа Люс был в Ганновере.
      - Видишь ли, миленький, - говорил Паоло, когда они ехали с аэродрома, - ты меня ставишь в диковатое положение. Ты ошалел, сказал бы я. Ты знаешь, мое дело - реклама изделий из пластмассы. Я не могу быть таким анонимным продюсером. Если мои партнеры узнают, что я вложил дело в твой фильм, меня ждет крах. Уничтожат, даже косточек не оставят. Я могу одолжить тебе денег. Тысяч пятнадцать. Пожалуйста. Но двести тридцать тысяч! Ты странный человек, ты порой поражаешь меня. Надо же всегда точно знать, с какой просьбой можно обратиться к другу, а с какой нельзя. Добрый ты и хороший человек, но иногда ведешь себя словно дешевая кокетка: <Милый, купи мне серебристую норку>. Не говоря уже о том, что вся эта твоя затея кажется мне самоубийством.
      - Почему?
      - Ты что, сам не понимаешь, на кого замахиваешься? Если все обстоит так, как думает Берг, ты понимаешь, кто окажется твоим врагом?
      Люс задумчиво спросил:
      - Ты пластинки по-прежнему рекламируешь?
      - Конечно.
      - Помнишь, мы раньше проигрывали на патефоне большую пластинку с одной песней? Помнишь? А теперь на одной маленькой пластинке записывают пять песен. Все убыстрилось, Паоло, все сейчас убыстрилось. Зло убыстрилось, но и добро тоже должно стать быстрым, иначе снова начнется ночь, и уже не твоего отца, а наших детей сделают рабами в новых концлагерях.
      - Тебя всегда заносило на длинные фразы с восклицательными знаками и многоточиями, Люс. Не надо. - Паоло припарковал машину возле маленького ресторанчика. - Пойдем съедим по айсбайну. Ты желтый, и под глазами синяки.
      - Пойдем.
      - Так вот, милый, раньше надо было думать. Обо всем надо думать заранее. Откуда ты знаешь, о чем я думаю, отказываясь войти в твое дело? Ты же знаешь, как я <люблю> нацистов - и новых и старых, однако я с ними работаю, и по субботам они собираются у меня за городом... Каждому свое, Люс. Я тоже думаю о будущем, но у меня - свои возможности, а у тебя свои. Каждый человек живет своей задумкой, Люс. И я не имею права сейчас рисковать с тобой, потому что твой проигрыш будет означать гибель моей задумки... Извини меня за монолог, просто я рассвирепел, когда ты напомнил про отца...
      - Что ты с ними сможешь сделать, с этими дорнброками, Паоло? Ты сам теперь стал крошечным дорнброком...
      - Есть стратегия и тактика, Люс.
      Люс поднял глаза на Паоло. Он долго смотрел на него, а потом улыбнулся.
      - Знаешь, - сказал он, - я теперь никогда не буду называть тебя идиотом. Я тебя очень люблю, дурака моего...
      - Зато я тебя ненавижу... Жри айсбайн, тут делают самый лучший айсбайн, видишь, на косточке, и жир белый.
      - Ладно. Жру. Только скажи мне, что делать. Кто мне может помочь?
      - Я заказал тебе билет на Париж. В двенадцать в отеле <Георг Пятый> тебя будет ждать Аллан Асон.
      - Но он же работает на американцев и англичан. Он никогда не ставил на немцев... Его епархия - Франция, Штаты, Лондон...
      - Он мои друг.
      - С ним можно говорить в открытую?
      - Как тебе сказать... нет, нет, я ему верю... Просто, когда ты говоришь в открытую, ты ставишь собеседника в трудное положение. Аллан живет в сфере бизнеса, у него свои сложности... Словом, Годара и Лелюша он выручал...
      В Париже, в отеле <Георг Пятый> - от Триумфальной арки вниз по Елисейским полям, третья улица направо, поворот возле ресторана <Максим>, - было полно американцев. Они подчеркнуто старались казаться европейцами.
      <Идиоты, - думал Люс, - вместо культуры они перенимают здешнюю буржуазность - жилет в тон к галстуку. Такие славные парни, а поди ж ты...>
      Аллан Асон опоздал, потому что никак не мог припарковать <ситроен>. Он сделал два круга, а потом бросил машину портье:
      - Мишель, я ничего не могу поделать...
      - Не тревожьтесь, мсье Асон... Я поставлю машину.
      - Спасибо. Заприте заднюю дверь, у меня там сверток...
      - Да, мсье Асон...
      Аллан Асон извинился перед Люсом за опоздание и добавил:
      - Впрочем, вы кандальник, вам теперь положено ждать хозяина - отныне и навсегда. Или станьте, как Делон, продюсером. Он сделался невыносимым сейчас - такой гонор... А картины делают про треугольник, сплошной восемнадцатый век... Виски? Луи, виски, воды и орешков. Поужинаем в ресторане <Каспийская икра>. Вам сейчас нужна калорийная пища.
      Луи принес бутылку. Люс усмехнулся: на бутылке висела большая медная бляха: <Господин А. Асон>.
      Аллан заметил его улыбку.
      - Ну и что, - сказал он, - не хихикайте. Это удобно. И я не виноват в том, что они вешают на грудь бутылки тяжелую медь - в конце концов, это бар Георга пятого, а он из аристократов. Пейте и не иронизируйте, немец. Даже талантливые немцы вроде вас все равно филистеры.
      - Даже такие талантливые французы, как вы, - ответил Люс, - падки на аристократизм Георга Пятого.
      - Каждый умный ищет своего сюзерена... Сколько надо денег?
      - Сначала четверть миллиона.
      - Долларов?
      - Марок.
      - Тема картины?
      - Наша банда. Финансисты, наци...
      - Имена будут вымышленные?
      - Нет. Подлинные. Иначе нет смысла все это начинать.
      - Одно имя. Хотя бы одно... Слушайте, не поедайте меня глазами, все-таки я офицер Почетного легиона и доносить па вас не стану...
      - Дорнброк...
      - Дорнброк, - задумчиво произнес Аллан. - Дорнброк... Не выйдет, Люс. Объясняю: мой американский компаньон связан с Дорнброком. У них дела в Латинской Америке и в Африке. Я нарушу условия договора с компаньоном, если ударю Дорнброка. Дорнброк сильнее нас в миллион раз. Это - без преувеличения. У меня болтается в делах миллионов десять, наличностью полтора. А у Дорнброка в наличности не менее миллиарда. Измените имя, место действия, и я вступлю в ваше дело. Я люблю ваше творчество.
      - Если я изменю имя, нет смысла заваривать кашу.
      - Понимаю. Но вы должны понять и меня, Люс. Дело есть дело.
      - Я понимаю. Как вы мне можете помочь иначе?
      - Всегда называйте кошку кошкой, Люс, Вам нужны деньги в долг под это предприятие? Если бы не Дорнброк, я бы дал вам денег. Но... Но! - он поднял палец. - Все знают, что вы человек безденежный. Откуда вы получили деньги на эту картину? Кто вас финансировал? И это обнаружится. Это не так трудно обнаружить. Дорнброк не простит мне этого. Я открываю вам карты, Люс. Не сердитесь на меня.
      - Вы с ума сошли, Аллан... За что же мне сердиться на вас? Будьте счастливы, славный вы человек.
      - Пошли ужинать. Девку хотите? В <Брумеле> великолепные девки. Есть немки.
      - Я не могу. Спасибо.
      - Ослабли после тюрьмы?
      - Наоборот. Отдохнул. Просто... Ладно. Ура! Пьем! Спасибо, Аллан.
      - Слушайте, я предлагаю компромисс. Пишите мне письмо. Официальное. Пришлите сценарий. О кошке и мышке. Девочке и бабушке. О космосе или подземелье. Я финансирую вас. Только возьмите на себя ложь. Потом я возбужу против вас дело и откажусь прокатывать ваш фильм во Франции. Прокатают другие, я договорюсь с Фернаном из Бельгии, он хорошо прокатывает немцев во Франции.
      - Я думал об этом, - ответил Люс и снова выпил. - Нельзя. Мне нельзя подставляться. Понимаете? Потом будут восторгаться тем, как я обманул продюсера и какая баба лизала мне пятку... И вспомнят, что я начал фильм правды с маленькой лжи! - Он расстегнул мягкий воротничок, спустил галстук и потер заросшие щеки. - Это угробит все дело. Мне надо, чтобы люди смотрели чистый фильм. Понимаете? - Люс хрустнул пальцами и сделал еще один глоток. - Тут все очень сложно, Аллан. Надо идти в это дело с чистыми руками... Обязательно с чистыми руками...
      - Мне очень хочется помочь вам, Люс.
      - Я вижу. Спасибо. Я привез вам подарок, Аллан. Пусть принесут еще орешков - очень вкусно. Я думал, что я буду всегда это хранить как талисман. - Люс достал из кармана старую алюминиевую ложку. - Я украл ее в тюрьме. Держите. Хлебайте ею ваше дерьмо, бедный, славный Аллан.
      - Спасибо. Я повешу эту тюремную ложку над моим рабочим бюро. Пошли. В ресторане нам уже заморозили водку в куске льда и поджарили черный хлеб. А с икрой ничего не делали, чтобы сохранить калории, которые так необходимы для вашего творчества и моего жульничества...
      2
      Самолет в Западный Берлин уходил утром. Люс побродил по Латинскому кварталу, зашел в подвальчик <Бомбардиры>, где студенты горланили песни и пили кофе, а потом поехал в Орли. Он снял номер в отеле при аэропорте. Спать не хотелось. Он лег на жесткую кровать, не включая света, и долго лежал, прислушиваясь к тому, как ревели турбины самолетов: грозно - те, которые улетали, и жалостливо - только что приземлившиеся, уставшие в полете. Он долго лежал расслабившись и ни о чем не думал... Потом достал из кармана телефонную книжку, включил свет и открыл страничку с буквой <а>. Люс просмотрел все имена и фамилии, отметил машинально, что всего записано двадцать два номера (<Плохо, что не двадцать один>), удивленно пожал плечами и открыл страничку на букву <м>. Телефон и адрес Хосе Мария Альберто Трокада был записан именно здесь - его имя навсегда сомкнулось для Люса с Мадридом.
      Испанский банкир, он имел несколько пакетов акций в обувной промышленности и большую фабрику детских колясок.
      <Мои коллеги, - говорил он Люсу, когда они познакомились в Сан-Себастьяне во время кинофестиваля, - вкладывают сейчас деньги в электронику и приборостроение. Это глупо! Испания уже не сможет догнать ни Италию, ни Россию, ни Францию по уровню промышленной мощи. Испанцы страшные модники. Клянусь честью, я имею право говорить так, потому что я рожден испанским грандом. У нас самый последний нищий отказывает себе в еде, чтобы купить красивые туфли. И если у испанца есть возможность жениться - будьте уверены, он народит кучу нищенят: аборты запрещены. У нас, - Альберто вздохнул, - цензура на рождаемость, кино и литературу. Так что тот, кто вкладывает деньги в приборостроение, тот ставит на битую лошадь. Коляски - дальновиднее. И кинематограф. Я бы с радостью вложил деньги в кинематограф. Причем ставил бы я не на нашего режиссера. У нас есть два великих художника, но оба они красные. Я бы с удовольствием поставил на иностранца. На вас. Испанским режиссерам чудовищно трудно работать: голую женщину в кадре вырежет церковная цензура, а слово о бардаке в стране вырежет цензура государственная, будь они неладны!>
      <Цензура - ваше порождение, - сказал тогда Люс. - Она вас защищает, вами оплачивается, вам служит>.
      <Милый друг, - поморщился Хосе Мария, - другие времена, другие нравы. В новом веке надо уметь по-новому работать. Цензура у нас сейчас служит самой себе. Это парадоксально, но это истина...>
      Люс попросил телефонную станцию отеля соединить его с Мадридом.
      - Мсье, Мадрид работает на автоматике, - ответила телефонистка. Наберите цифру <одиннадцать>, дождитесь музыкального сигнала, наберите цифру <пять> и затем ваш мадридский номер.
      Люс поблагодарил ее и набрал номер телефона Хосе Мария.
      - Алло, - сказал Люс, - это Мадрид? Я прошу сеньора Трокаду.
      - Что?
      - Вы говорите по-немецки?
      - Что? - повторила служанка по-испански.
      - А по-французски? Парле ву франсе?
      - Немного.
      - Где сеньор Трокада?
      - Его нет дом...
      - Где? Где он?
      - Отель <Кастеляна Хилтон>. Бар, ресторан...
      - А телефон? Какой там телефон?
      - Что?
      - Я спрашиваю: какой там телефон?
      - Моменто... Пасеа де ля Кастеляна... Моменто... 257-22-00. - У служанки был нежный, чуть заспанный голос.
      - Мучас грасиас, - сказал Люс.
      В Мадриде сейчас было три часа утра - в это время служанки просыпаются, а в ресторанах и барах только-только начинается настоящая жизнь.
      Люс соединился с <Кастеляна Хилтон> и попросил найти в баре или ресторане сеньора Трокаду.
      - Яволь, майн герр, - ответила ему на другом конце провода с истинным берлинским придыханием.
      - Вы немец? - поинтересовался Люс.
      - Яволь, майн герр! Карл Йозеф Кубман, майн герр.
      Через несколько минут Карл Йозеф Кубман пророкотал в трубку:
      - Сеньор Трокада час тому назад уехал со своими друзьями в ресторан <Ля лангуста Американа>, на Рикардо Леон, телефон [phone].
      - Благодарю вас, - сказал Люс и сразу же озлился на себя: <Идиот, зачем благодарить наци?! Наверняка он наци, который удрал туда в сорок пятом. Проклятая немецкая привычка>.
      Трокада действительно сидел с друзьями в <Ля лангуста Американа>.
      - Где вы, милый Люс?! - закричал в трубку Трокада, и казалось, что он сейчас сидит в соседнем номере парижского отеля <Эр Франс>. - Немедленно подъезжайте сюда!
      - Это трудно, дорогой Хосе Мария, я в Париже..
      - Ну и что? Прилетайте. Мы славно попьем ваше любимое <тинто>. А?
      - Спасибо, старина, думаю, мы это сделаем в следующий раз, может быть, завтра. Если столкуемся сейчас.
      - Я вас понял. Считайте, что столковались. Я - <за>.
      - Мне нужно для начала тысяч семьдесят. Долларов.
      - Это возможно. Каким будет второй взнос?
      - Еще тысяч сто.
      - Считайте, что заметано. Прилетайте завтра, обговорим детали. Клянусь честью, мы с вами сделаем ленту века! Одно условие - только не современность! И без всяких социальных трагедий: здесь это никого не интересует. Вы понимаете? Шекспир, Бальзак, Барроха. И война тоже не надо - у нас свое отношение к прошлой войне. Я, естественно, не разделяю этого отношения к прошлой войне, но надо смотреть на вещи трезво. Классика, мой дорогой друг, все что угодно из классики!
      - Классика меня сейчас не интересует!
      - Езус Мария, не мне вас учить! Соблюдайте пропорцию форм, и пусть ваши герои говорят о злодеях императорах и о коррупции в сенате Рима! Пусть ваши герои ругают кого угодно, только б они ходили в шкурах или бархатных камзолах!
      - Мне не хотелось бы врать. Тем более что речь в моей новой ленте пойдет не о вас, а о Германии.
      - Здесь это не пустят. Наше правительство любит канцлера Кизингера! Я догадываюсь, как и что вы хотите снимать о Германии, - наше министерство иностранных дел будет возражать, уверяю вас! Словом, мне трудно объясняться по телефону. Прилетайте, я постараюсь вас убедить...
      - Спасибо, - вздохнул Люс. - Я, быть может, перезвоню вам... Салют!..
      - Хайль Гитлер! - засмеялся Хосе Мария. - Жду звонка.
      <Ему трудно говорить по телефону, - вздохнул Люс, - бедный добрый буржуа. Ему и вправду трудно: у них все, как в Германии сорок четвертого года. А он привык ездить в Париж, где болтают, не оглядываясь на полицию...>
      Люс сел на подоконник. Он тоскливо ждал рассвета, а потом спустился вниз, уплатил в <ресепсьон> за номер и телефонные разговоры и пошел к мертвенно освещенной громадине самого красивого европейского аэропорта: там хоть можно быть среди людей, выпить в баре и заодно решить, каким образом завтра же, не позднее середины дня, оформить продажу дома. Или заклад под вексель. А <мерседес>, который заводится с пол-оборота, продать надо будет рано утром. А вечером вылетать в Гонконг. Молодец прокурор. Он подобрал такие материалы в библиотеке, по которым можно составить точный маршрут.
      Дети? Что ж... Дети. Пусть у детей будут честные отцы - это важней, чем количество комнат в квартире, право слово.
      Он взял в баре виски, отошел от стойки, сел в уголке и, повернувшись к стене, уперся взглядом в свой взгляд: стена была зеркальная. Люс оглянулся - в баре было пусто. Он набрал в рот виски и пустил тоненькую струйку в свое изображение на зеркале, и его лицо в зеркале потекло, сделавшись смешным и жалким.
      Он поднялся и пошел в <информасьон> - выяснять, сколько стоит билет до Гонконга через Сингапур, Тайбэй, Токио и Кантон.
      ЗАБОТЫ ПОЖИЛЫХ МУЖЧИН
      _____________________________________________________________________
      1
      Берг неторопливо просматривал утренние газеты. Спешить ему теперь было некуда, поэтому газеты он листал лениво и внимательно.
      <Прокурор Берг попросил отставку, ссылаясь на резко ухудшившееся
      состояние здоровья. По сведениям, полученным из осведомленных
      источников, министр поручил статс-секретарю министерства доктору
      Кройцману немедленно вылететь в Западный Берлин для проведения
      консультации с врачами. Министр выразил озабоченность в связи с
      состоянием здоровья прокурора Берга. Предполагают, что в случае, если
      врачи будут настаивать на госпитализации Берга, его дела, носящие
      чрезвычайный характер, временно примет Кройцман, один из наиболее
      талантливых учеников Берга>. (<Ди велът>.)
      <В <Байерн-курир> появилась заметка, в которой уход Берга в
      отставку трактуется как <признание прокурором собственного бессилия>.
      Подобного рода комментарий может рассматриваться лишь как полная
      некомпетентность или злостное сведение счетов с одним из самых
      уважаемых юристов Федеративной Республики. Берг не щадил сил, отдавал
      всего себя созданию нашего демократического законодательства. Писать
      так о человеке, состояние здоровья которого считается далеко не
      нормальным, не в духе нашей прессы. Комментарий баварской прессы
      прозвучал резким диссонансом в серии откликов на это событие, с
      которыми выступили ведущие газеты. Мы, со своей стороны, можем лишь
      принести прокурору Бергу глубокую признательность за все то, что он
      сделал для нашего правосудия>. (Г. Краузе. <Гамбургер рундшау>.)
      <Демократическая перепалка в нашей <демократической> прессе
      лишний раз свидетельствует о том духе <изящной> коррупированности,
      который царит в ФРГ. Надо смотреть правде в глаза: Берг уже давно
      неугоден ХДС/ХСС, с тех пор, как он привлек в 1964 году к
      ответственности семь высших офицеров бундесвера за злодеяния,
      совершенные ими в России и Франции во время войны, когда эта семерка
      носила не зеленые, а черные мундиры. Берга вынудили уйти в отставку.
      Нам лишь остается сожалеть, что прокурор не проявил гражданского
      мужества и не продолжил борьбу>. (Г. Кроне. <Телеграф>.)
      Берг сунул газеты в карман халата и пошел в ванную комнату. Каждое утро он подолгу растирал тело жестким полотенцем и считал, что это спасло его от склероза, поскольку кровообращение получало допинг - не фармакологический, а естественный. <Лоси тоже трутся в лесу об деревья, думал Берг, - а надо во всем брать пример с животных. Черчилль правильно делал, что спал после обеда: все звери спят после обеда. Жирный? Ну и что? Лучше помереть жирным стариком, чем стройным молодым мужчиной>.
      Он залез в ванну, положил на столик рядом с собой пачку газет и подумал: <Сначала я немножко отмокну, поблаженствую, а потом посмотрю остальной мусор... Только бы не уснуть... Кто-то мне говорил, что можно, уснув в ванной в сосновом экстракте, проснуться у врат дома господня... А раскладывают они свои козыри разумно... Мои любимые ученики Краузе и Кройцман делают хорошую мину при плохой игре... Но им не откажешь в изяществе... Обидней всех ударили мои социал-демократы из <Телеграфа>. Обиднее, потому что больней. А больней, оттого что они правы. Но они правы абстрактно, потому что они в оппозиции и никогда не были втянуты в круговерть государственного аппарата. Когда чиновнику говорят, что он устарел, это значит, ему показывают на дверь. А цепляться за пост - это значит показаться смешным, честолюбивым и корыстным. Это бы они обыграли в своих газетах в следующем туре, а человек, который смешон, никого уже не сможет победить... Краузе, конечно, сыграл со мной свою самую талантливую партию. Вообще, люди Шпрингера - умные люди. Победив, они не топчут, а протягивают руку помощи. Таким, как я, конечно, кто смог чего-то достичь в этом дерьмовом обществе... Бедных длинноволосых они бы поставили к стенке не задумываясь. А с длинноволосыми ларчик открывается просто: перепроизводство интеллектуалов... Некуда идти работать тем, кто, кончив университет, считает себя Гегелем или Бисмарком. Только на баррикады... Не в школу же па нищенский оклад в четыреста марок. Ларчик просто открывается... Ларчик? А, это я про жену Люса. Он будет биться насмерть, потому что любит детей и боится за них, а с ней у него плохо. Будь у него все хорошо, он бы не лез ни в какую драку, а держался за ее юбку>.
      Берг взял следующую газету, просмотрел, нет ли там комментария о его отставке; заглянул в раздел спортивной хроники: он следил за тяжелоатлетами, штангисты были его страстью; потом открыл раздел судебной хроники и полицейских новостей и сразу же натолкнулся на заметку, набранную петитом:
      <Наш постоянный корреспондент при главном полицейском управлении Таубен передает, что позавчера вечером из Гамбурга вернулась фрау Шмидт, проживающая на Генекштрассе, 7. Она обнаружила в своей квартире, где отсутствовала с 19 августа, странную картину: было разбито окно и разбит экран телевизора. Фрау Шмидт вызвала домовладельца, который, в свою очередь, немедленно пригласил представителей страховой компании. Эксперт определил, что ТВ марки <Филлипс-209> 380 марок) разбит пулей, поскольку он извлек ее из телевизора. По требованию эксперта Ангемайна были вызваны представители криминальной полиции. Полицейская экспертиза установила, что пуля была выпущена из пистолета <Пельман МБ-6> калибра 9,3. Однако установить, как она попала в телевизор, разбив окно и срикошетив о металлическую держалку люстры, полиции установить не удалось>.
      Берг пожал плечами и отложил газету... <Идиотизм. Но интересно. Пусть занимаются этим мои молодые преемники. А я буду блаженствовать в сосновой ванне. И читать сообщения о победах моих тяжеловесов. Лишь в этом есть закон и гарантия, - продолжал думать Берг, - только в спорте, и отнюдь не во всем, а лишь в тяжелой атлетике. Весы точны, их не обманешь: вес штанги должен быть соотнесен с абсолютным весом спортсмена. В футболе можно дать лишнюю секунду, которая окажется решающей, или не заметить игру рукой на вратарской площадке. В боксе царит случай: победителю в первых двух раундах случайно во время третьего раунда разбивают бровь, и его снимают с поединка. Что это? Случай? Нет. Это обычное, откровенное издевательство над законом, ибо законы стареют, как и эпохи. А никто не внес коррективу в этот старый закон с тех пор, когда шли бои профессионалов и озверелые зрители требовали от боксера лишь победы или гибели: ведь Рим породил гладиаторов, но сейчас об этом говорят как о вандализме>.
      Прокурор взял с полочки еще один тюбик соснового экстракта и вылил его в ванну.
      - Бог, прости меня, - хмуро пробурчал Берг, - но все же химия стала сильнее тебя. Ты властвуешь над случаем, а химия над бытом. Разве ты мог бы перенести меня за мгновение в сосновый лес? А химия дала мне, твоему слабому слуге, сделать это одним лишь движением руки...
      <Не одним, - поправил себя Берг, - а тремя движениями. Сначала я поднял руку, потом взял тюбик, а после вылил содержимое в ванну... Ага, старая перечница, правильно тебя прогоняют - ты же забыл о четвертом движении, ибо если не я вернул тюбик на место, то кто же? И лишь если это не моя рука, я могу отвергнуть пятое движение, но ведь это - моя рука, и я опустил ее в ванну. И протянул вдоль тела. Это уже, кстати, шестое движение. Кройцман, ты умница, надо гнать взашей того юриста, который лишен дара фиксировать место, лицо, движение, сумму, цвет и запах...>
      Берг снова развернул газету. <Симпозиум юристов>. Он даже не стал читать, о чем там говорилось. <Если это демократические юристы, они наверняка примут резолюцию по поводу Вьетнама и шовинизма Израиля, а если <свободные>, то пошлют телеграмму в Москву о разгуле антисемитизма и потребуют вывода русских ракет из Ханоя... - подумал он. - Какой закон может быть в этом мире беззакония? Пока есть интересы Дорнброка, он будет требовать такой закон, который охранял бы его интересы. А охрана интересов одних всегда предполагает ущемление интересов других. Можно написать самый точный свод законов, но ведь закон приводят к жизни люди, а люди не могут быть свободны от общества, в котором живут. Мы кичимся своими демократическими законами. Да, в суд может обратиться человек с иском к федеральному канцлеру. Пожалуйста. Мы примем его иск.