Он сейчас вспоминал, как после смерти Магды он увез пятнадцатилетнего Карла и двухлетнего Ганса в Италию. Он лежал на пляже вместе с ними, седой, поджарый, слыша за своей спиной почтительный шепот: <Вон Дорнброк... Дорнброк. Глядите, Дорнброк>, но он смотрел лишь на маленькое тельце Ганса, который счастливо смеялся, трогая ножкой теплое море. <Ну, скажи морю <доброе утро>, - говорил тогда Дорнброк и, подняв сына на руки, вносил его в море, в это прозрачное, теплое, горькое море, и мальчик судорожно обнимал его своими ручонками за шею и счастливо, чуть испуганно смеялся, шепча: <Пойдем, где страшно и глубоко, папочка>.
      Он был не по годам развит, его мальчик. Дорнброк усмехался, когда слушал речи Гитлера: <Дети Германии - это дети партии, это мои дети! Они все одинаковы для меня, дети Германии!> Дорнброк думал: <Он говорит так, потому что у него не было детей. Я могу умиляться дочкой Симменса, но люблю я только своих мальчиков. Нет, я лгу себе. Я люблю маленького нежного Ганса, который рисует журавлей и закаты над морем. Карл слишком похож на меня, а любят всегда свою противоположность. Я смотрю на Ганса, как на чудо. А Карл - это моя копия, я знаю, о чем он думает, про что спросит и в чем он мне откажет>.
      Дорнброк вспомнил, как они играли с Гансом в карты, когда остались вдвоем, потому что Карл дни и ночи проводил у себя в гитлерюгенде. Они играли в карты по вечерам. Дорнброк знал, что Ганс ждет его - мальчик очень любил играть в карты, - и поэтому отец пораньше сворачивал дела и торопился к сыну. Однажды он поймал себя на мысли, что слишком жестко играет с мальчиком и обрекает его на проигрыш, и ему стало так стыдно, что краска залила лицо.
      Когда умерла Магда, он поклялся, что ни одна другая женщина не переступит порога его дома. Так было три года. Но потом он съездил в Кенигсберг и там познакомился с фройляйн Гретой. Она была владелицей салона красоты. Совсем еще молодая, эта женщина умела вести дело, была очень мила, и взгляды их во всем совпадали. Он пригласил ее в Берлин. В воскресенье он взял Ганса - мальчику было тогда шесть лет - и поехал к Крюгеру, на Унтер-ден-Линден. Ганс смотрел на Грету необычными глазами: они у него сузились, и красивое личико сына стало из-за этого уродливым и жалким. Когда подали мороженое с вафлями, Ганс заплакал. Громадные слезы капали в мороженое. Грета сказала: <Наш маленький Ганс не любит это мороженое, Фриц, разве вы не видите!> - <Я вас не люблю, а не мороженое, ответил мальчик, - и еще я люблю папочку!>
      Ночью у него была истерика. Дорнброк взял сына на руки и шептал ему какие-то нежные, особые слова - сейчас он не мог вспомнить эти слова. Он просто чувствовал сейчас, какие это были нежные слова. Он сказал тогда сыну, что они будут всегда жить втроем: Ганс, Карл и папа.
      Боже, как тогда мальчик целовал его, как он обнимал его и терся щекой об его ухо! Это у них была такая игра: тереться носом об ухо и шептать смешные, несуществующие слова...
      Ганс любил, когда отец читал ему. Он любил это, когда совсем крохой слушал сказки братьев Гримм и Андерсена, и, когда вырос и учился в школе, он все равно просил отца почитать ему и смотрел своими громадными голубыми глазами куда-то поверх отцовской головы, не сразу замечая, когда отец замолкал, любуясь сыном. <У него свои грезы, - думал Дорнброк, глядя на лицо мальчика. - И пусть они не будут такими грустными, как мои в дни моего детства>.
      Дорнброк остановился возле окна и прижался лбом к стеклу, Моросил дождь. Стекло было холодным, и наперегонки бежали капли дождя, сливаясь в струйки, стремительно и ломко менявшие направление, и Дорнброк подумал, что сейчас ему бы стало легче, если бы он смог заплакать. Но он давно разучился плакать: когда другие находили выход горю в слезах, он цепенел и, закрыв глаза, сидел недвижно часами. Так было в дни, когда погиб Карл; так с ним было, когда русские вошли в Берлин...
      <В чем я виноват перед тобой, мальчик мой? - спрашивал он себя и видел лицо Ганса, бледное, осунувшееся, с синяками под глазами. - В чем? Я жил для того, чтобы работать. Я посвятил себя тебе. Я лишил себя любви, потому что мне была нужна лишь твоя любовь и твое счастье. Но, видимо, я не вправе требовать от тебя того, чего я всегда требовал от себя: ответственности, громадной, ежеминутной ответственности за дело... Ты пришел к тому, что я создал. Я не провел тебя через трудности, через лишения, и поэтому для тебя никогда не было счастьем получить автомобиль, яхту или самолет. Для тебя эти блага, кажущиеся сказочными другим людям, пришли как данность. Ты не знал пути к благу. Ты благом пользовался. И лишь поэтому ты стал думать о средствах. Цель для тебя была схемой, потому что это была не твоя цель. И может быть, я оказался твоим врагом, когда просил тебя уйти из спорта и журналистики и умолил войти в дело. Да, в этом я виноват перед тобой, больше ни в чем. Разве можно винить меня в жестокости по отношению к одному или к десяти людям, если я хочу блага всем немцам? В этом заключена высшая логика борьбы - это должно быть понятно всякому человеку, который воспитан на ответственности перед страной, нацией, перед богом>.
      Дорнброк подошел к телефону и нажал пульт включения аппарата в сеть: он решил позвонить Бауэру.
      <А я не знаю его телефона, - вдруг понял он. - Я вообще не знаю телефонов: ведь звонят лишь мне. От меня звонят секретари>.
      ...На столе под большим толстым стеклом лежал список членов наблюдательного совета его концерна: Людвиг Эрхард, бывший канцлер; Герман Абс, владелец Немецкого банка; Фриц Шефер, возглавлявший министерство юстиции; генерал Хойзингер... И ни одного телефона - только имена.
      Он вдруг заторопился и почувствовал, как внутри его рождается страх. Он был неопределенным, этот страх. Дорнброк научился ничего не приказывать и лишь в редких случаях подписывал документы, да и то единственно те, которые носили общий характер: все конкретности уточняли затем эксперты и советники. Они детально разрабатывали и проводили в жизнь ту общую концепцию, которая заключалась в обтекаемых формулировках отправных положений.
      <Я не имел права посылать его на Восток, - понял Дорнброк. - Это работа для Бауэра или Айсмана, а я хотел насильно провести Ганса сквозь горькую тяжесть ответственности за будущее. В этом я виноват перед мальчиком>.
      Дорнброк вышел, почти выбежал из дому, долго искал такси, потом подробно объяснял шоферу, куда его следует отвезти - он запомнил дом Люса, где беседовал с сыном. Улицы еще были пустынны, хотя рассвет уже сделал город светло-дымчатым и солнце угадывалось за низким, в тяжелых тучах небом.
      Задыхаясь, он пришел к тому дому, где два часа назад оставил Ганса и Бауэра. Дорнброк нажал кнопку звонка, но ему никто не ответил. Он долго нажимал кнопку звонка, и, чем дольше он нажимал эту маленькую красную безответную кнопку, тем страшнее становилось ему, и он увидел себя со стороны - старика в помятом пиджаке и в стоптанных башмаках на пустынной улице, и ему стало мучительно жаль себя, и он впервые за последние шестьдесят лет заплакал...
      <ХМ... ХМ... РАНЬШЕ ЭТО НАЗЫВАЛОСЬ <БЛИЗИТСЯ РАЗВЯЗКА>
      _____________________________________________________________________
      - Доброе утро, господин прокурор... Говорит Гельтофф. К вам едет мой эксперт Гаушенбах в качестве свидетеля. Его мнение по баллистической экспертизе не совпадает с заключением других экспертов. Я посоветовал ему поехать к вам потому, что я, увы, далек от науки...
      - Практика - это тоже наука, майор.
      - Вы мне льстите, господин прокурор.
      - Вы же не представитель фирмы по продаже авторефрижераторов, чтобы мне льстить вам. Только пусть он не приезжает ко мне в десять часов - я буду занят в это время.
      - В десять он его ждет, - сказал Холтофф, опустив трубку.
      Айсман улыбнулся:
      - Как только Штирлиц войдет к нему, твои люди входят следом и требуют у Штирлица документы: он ушел вчера в восточный сектор по советскому паспорту - теперь это беспроигрышная партия. Повод для ареста: он направляет следствие по ложному руслу. Он партнер Кочева в игре КГБ против нашей республики. Сразу же после того как твои люди задержат Штирлица, в кабинет войдут ребята из полиции. Потом появишься ты и дашь показания, что Штирлиц приходил к тебе как старый друг по партии и по работе в СД. Если же тебя зацепят на изменении фамилии - так, вероятно, и случится, - тебе будет выписан чек на десять тысяч марок. Уйдешь в отставку, не дожидаясь решения наших ублюдков. Признаешь, как он приходил к тебе, расскажешь о его шантаже и отойдешь в сторону. Скажешь, что он просил тебя разработать версию убийства Кочева и ты якобы согласился с этим, чтобы затащить его еще глубже в трясину их грязной игры... Скажи, что это ты произвел выстрел из бесшумного пистолета в ночь на двадцать второе по люку канализации. Обязательно подчеркни, что ты произвел этот выстрел в его присутствии. Вы поехали ночью на Генекштрассе, и ты произвел выстрел через дверь <мерседеса> именно по люку канализации. Запомни фамилию человека, у которого он арендовал такси: Йоханн Грос. Сименштадт, пять. Такси брали по паспорту на имя Верцбаха.
      - Грос. Сименштадт, пять. Верцбах, - тихо повторил Холтофф.
      - Все хорошо, - сказал Шорнбах, позвонив к Бергу, - если позволите, я заеду к вам сегодня в шесть часов по одному делу...
      - Спасибо. Я жду вас.
      ...В двенадцать часов Айсман объявил тревогу по всем линиям связных: Штирлиц так и не появился у Берга, а прокурор сообщил прессе, что он берет назад свое заявление об отставке в связи с <вновь открывшимися обстоятельствами>...
      В маленьком помятом <фольксвагене> сидел молоденький паренек с длинными подвитыми волосами и лениво обнимал девушку. Было темно: улица, на которой стоял особняк Гельтоффа, плохо освещалась. Курт, связник Айсмана, оставил свой БМВ-2200 чуть поодаль и дважды прошелся мимо <фольксвагена>. В окне кабинета Гельтоффа горел свет. Курт обошел особняк, обернулся и, убедившись, что теперь он не виден парочке из <фольксвагена>, ловко отпер ворота отмычкой. Он шел по саду, ощущая холод листьев; капли росы оставались у него на лице. Заглянул в кабинет: Гельтофф лежал на тахте. Окно было приоткрыто. Курт открыл его чуть пошире и, подтянувшись окно было низкое, - влез в кабинет.
      - Я все сделаю сам, - негромко сказал Гельтофф
      Шорнбах и два его сотрудника внимательно слушали голос Гельтоффа. Аппаратура, установленная в <фольксвагене>, который теперь переместился к <мерседесу> Курта, позволяла слышать разговор с Гельтоффом и передавать его в центр с расстояния в сто метров.
      - Я сам, - повторил Гельтофф. - Или вы хотите, чтобы это был приговор? Расстрел?
      - Этого мы не хотим. Более того, мы принесли тебе чек. Вот. Как и обещал Айсман. На десять тысяч марок. Напиши, что ты оставляешь эти деньги семье. Остальные они получат с твоего счета, когда войдут в наследство...
      - Штирлиц так и не появился в городе?
      - Нет. Скажи правду: ты ничего не сказал ему?
      - Я же видел - вы следили за каждым моим шагом.
      - Если ты оставил в каком-нибудь тайнике имя таксиста, то за это ответят дети твоих детей...
      - Какого таксиста?
      - Гроса. У которого <мерседес>...
      - Какой <мерседес>?
      - Ты что? Все забыл? Что с тобой?
      - А что бывает с человеком, который должен убить себя? <Мерседесы>, айсманы, дорнброки, гитлеры, кизингеры - будьте вы все прокляты... Что я должен написать за эти десять тысяч?
      Шорнбах шепнул в микрофон:
      - Лейтенант Ловер, окружайте дом. Берите их. Алло, <третий>, продолжайте записывать разговор... Лейтенант, если они станут убегать, стреляйте по ногам, они нам нужны живыми...
      Когда лейтенант Ловер прыгнул в комнату, Курт резко обернулся и, выхватив пистолет, выстрелил в лейтенанта. Потом он выстрелил три раза, пуля за пулей, в грудь Гельтоффа и после этого в люстру.
      Он бежал через сад и не чувствовал, как листья били его по лицу, и не чувствовал холода росы, потому что бежал он, низко согнувшись. Это и стоило ему жизни: сержант Ухер, помощник убитого Ловера, выстрелил по ногам, но пуля вошла в позвоночник, и Курт упал, переломившись пополам.
      Когда Берг приехал к Гросу, он нашел в доме лишь полуслепую старуху, его дальнюю родственницу, которая ничего не знала, поскольку жила в темной комнате, совершенно изолированно от двоюродного брата...
      <Мерседес> с тщательно заваренным пулевым отверстием на задней правой дверце и с остатками следов крови на полу был обнаружен в гараже.
      Опрос служащих аэропорта позволил Бергу сделать вывод, что Грос вылетел в Италию. Через три часа Интерпол сообщил ему, что Грос обнаружен и взят под наблюдение в Неаполе, на вилле германского коммерсанта Проце, продававшего <мерседесы> восточноафриканским странам.
      Получив все эти данные, Берг попросил секретаршу заказать билет на первый же рейс в Рим, но оказалось, что все билеты на самолет <Пан Америкэн> уже проданы; следующий рейс, который выполняла <Айр Индиа>, был лишь вечером. Секретарша заказала одно место на имя Берга и отправила в Темпельгоф нарочного.
      Спрятав билет в карман, Берг ощутил тяжелую, гнетущую усталость. Он заехал домой, переоделся, спустился в снэк-бар и выпил кофе с ломтиком сыра.
      <Самое трудное начнется, когда я привезу сюда Гроса, - подумал он, расплачиваясь за кофе. - Тут включатся большие силы, если только они не прикончат его до моего приезда. Они, вероятно, рассчитывают, что он сам примет какую-нибудь гадость, когда поймет, что оказался в кольце. Поэтому брать его будем ночью, без стука в дверь. Но почему-то я думаю, что они пока не станут его убирать. И потом: я же сказал секретарше, что для всех я лег на два дня в госпиталь по поводу обострения язвы>.
      О том, что его телефон - и в прокуратуре и дома - прослушивается, Берг не подумал. Он считал, что это может быть сделано лишь с санкции отдела юстиции западноберлинского сената, который - Берг был убежден сейчас на это не пойдет; он недоучел лишь того, что телефонная сеть города обслуживалась двумя компаниями, в одной из которых концерн Дорнброка обладал контрольным пакетом акций. (<Все революции, - говорил Дорнброк, проваливались или побеждали в зависимости от того, удавалось ли бунтовщикам овладеть средствами связи>).
      <Да, надо же заехать к Марии, - подумал Берг. - Странно, почему она просила позвонить именно сегодня?>
      Он достал записную книжку и подошел к телефону, стоявшему на столике, возле выхода из снэк-бара.
      - Здравствуй, Мария, это говорит старая жирафа...
      - Бог мой, здравствуй! Я решила, что мой дом уже совсем перестал быть твоим!
      - Стоило не позвонить каких-то десять лет, и уже такие страшные выводы... Если бы ты сейчас протерла пару морковочек, я бы к тебе заехал.
      - Я протру тебе не только пару морковок, но и успею сделать твою свеклу.
      - Тогда я пренебрегу метро и отправлюсь на такси.
      Он ехал по улицам, и перед ним то и дело возникало лицо жены. Он видел ее улыбающейся, тихой и нежной. Она всегда была такой, даже когда он беспробудно пил. Мария была ее подругой.
      Муж Марии Карл был его товарищем по университету. Он вступил в НСДАП в 1939 году. Они тогда собрались у Карла: Ильзе, Мария, Берг и Ваггер, который поселился в Гонконге и, приняв .английское подданство, спокойно приезжал в рейх как юрисконсульт музейного ведомства доминионов и колоний. Ваггер уехал из Германии в тридцать третьем году и смотрел на них теперь с некоторой жалостью. Он обычно привозил продуктовые подарки, которые унижали Берга щедростью.
      Мария поставила пластинку, но никто не танцевал. Все молча сидели за столом и не смотрели друг на друга, потому что Карл пригласил их на эту вечеринку, сказав по телефону:
      - Это по случаю важного события в моей жизни... В партию ведь вступают только один раз...
      И вот они сидели за столом, не поднимая глаз. Берг еще на улице выговорил Ильзе, когда она купила на последние гроши три красные гвоздики. Жена пожала плечами: <Неудобно к друзьям идти без подарка>.
      Молчание затянулось. Берг налил себе <Эргешютце> и выпил, не дожидаясь, пока все разольют себе по второй.
      - Георг простужен, - по обычной своей манере улыбчиво пояснила Ильзе, - ему необходимо как следует прогреть себя.
      - Да, я простужен... Я весь заледенел изнутри... - сказал Берг, - но сегодняшнее торжество .меня отогреет. Мне уже стало теплей! Даже краска заливает щеки от внутреннего тепла!
      - Сейчас у нас будет пирог с рыбой, - сказала Мария.
      - Вам уже прибавили карточек? - спросил Берг. - Или увеличили содержание? Членам НСДАП надо быть сильными...
      За столом воцарилась гнетущая тишина...
      - Прибавили карточек, - сказал Карл. - И добавили к окладу. Ты прав. Надо же подкармливать членов движения, чтобы мы держали в руках таких, как ты, слюнявых интеллигентов. Ты же знаешь, что я уже давно лелеял мечту примкнуть к движению. Еще когда мы с тобой посещали собрания социал-демократов и выходили на демонстрации под красными знаменами. И вот наконец моя мечта осуществилась! А разве ты не мечтаешь примкнуть к нам? Разве тебя не воодушевляют великие идеи фюрера?!
      - Давайте потанцуем, - торопливо сказала Ильзе, - какая прекрасная музыка! Это английская пластинка? Снова нас балует добрый Ваггер?
      - Мне ненавистны идеи нашей сволочи, и, если ты теперь донесешь на меня, тебе прибавят еще пару карточек на два фунта рыбы в неделю, - сказал Берг.
      - Ты дурак, - заметил Ваггер, - раньше этого я за тобой не замечал, Берг.
      - Значит, и ты эмигрировал по заданию Гиммлера? - удивился Берг. - А я думал, ты действительно не можешь жить в этом вонючем болоте. Ты ведь разведчик Ваггер? Напиши и ты донос, а?
      - Ты очень смелый человек, Георг, - сказал Карл. - Ты так грозно обличаешь нацизм за столом! Ты избрал себе самый легкий путь - пить, оскорблять друзей и сострадать самому себе. Только живем мы не в вонючем болоте а в Германии. Какой бы она сейчас ни была, она останется Германией, а не вонючим болотом.
      - Если бы я был убежден, что моя граната взорвет Гитлера, я бы привязал гранату к груди, - сказал Берг яростно. - Ясно тебе?! Скажи, что ты мне не веришь, ну скажи!
      - Я верю тебе, только где ты достанешь гранату?
      - Сам сделаю.
      - Из чего? Все вещества, могущие быть использованными как взрывчатка, изъяты из продажи. Может быть, правда, твои дружки из вайнштубе пообещают тебе гранату, а гестапо последит за тобой, и у них возникнет интересная идея о заговоре, который инспирируют англичане, - Карл кивнул головой на Ваггера, - а поддерживают оборотни, пробравшиеся в партию, - и он ткнул пальцем себя в грудь.
      - Следовательно, ты считаешь меня провокатором?
      Ильзе поднялась из-за стола и сказала:
      - Георг, родной, мы живем только благодаря тому, что Карл и Мария дают мне ежемесячно пятьдесят марок из его жалованья... Нельзя же так не любить людей, Георг!
      Берг изумленно обернулся к Ильзе - она обычно молчала или весело болтала о чем-то с подругами во время вечеринки, собирала со стола тарелки или помогала хозяйке подать новое блюдо.
      - Я люблю людей, Ильзе, - произнес он по слогам. - Но я терпеть не могу тех, кто продает себя из-за куска хлеба.
      - И верно делаешь, - согласился Карл, - я с тобой согласен. Я тоже терпеть не могу предателей, которые в минуты трагедии пьют, чтобы успокоить себя и забыться в сладостном мираже... - Он посмотрел на Ваггера и вдруг жестко усмехнулся: - Хотя я и продался не за хлеб, а за рыбу... Впрочем, пользуясь твоей терминологией, все равно мы как жабы в вонючем болоте. Правда, поскольку тебе из-за беспробудной пьянки не дают работы, ты квакаешь громче других...
      Берг тогда отшвырнул стул и ушел. Он ходил по городу до утра. Рано утром он разбудил Карла. Он запомнил, каким был Карл, открыв ему дверь: с отвисшей челюстью, бледный, в длинной ночной рубашке. Увидав Берга, он тяжело оперся плечом о косяк и сказал:
      - Идиот... Ведь еще только пять... Иди, там на столе остались бутылки.
      - Ты обязан простить меня, Карл, я говорил как свинья.
      Они потом часто уезжали в горы вчетвером, забирая с собой и детей. У Карла и Марии было трое мальчиков, а у Берга девочка. Ребята собирали хворост. Карл разжигал костер, потом жарили колбасу на ветках, вымоченных в ручье, чтобы они как можно дольше не прогорали на белом пламени; дети прыгали через костер, пели песни и играли в свои беззаботные шумные игры. Карл иногда рассказывал о том, что происходит у них на собраниях членов НСДАП. Лицо его тогда каменело, хотя он показывал <весь этот балаган> до того уморительно, что Георг катался по траве и долго потом не мог успокоиться, иногда даже плакал от смеха.
      Карл погиб на третий день после того, как его отправили на фронт в составе сухопутных СС. Это было летом сорок четвертого года, тогда в армию забирали всех, кроме работников гестапо и функционеров <Трудового фронта>. А через месяц после его гибели были арестованы члены его подпольной антифашистской ячейки Мария и Ильзе. Ильзе в тюрьме умерла, Мария вернулась. Ее дети погибли вместе с дочкой Берга во время бомбежки: Берг взял мальчиков после ареста Марии к себе.
      Мария долго лежала в госпиталях, потом три года пробыла в доме для душевнобольных, а когда вышла, правительство Аденауэра назначило ей пенсию как жертве нацистского произвола. Пенсия была довольно большая - третья часть той, которую Аденауэр платил вернувшемуся из тюрьмы гитлеровскому гросс-адмиралу Деницу, и это позволяло Марии путешествовать: она старалась как можно реже бывать в Германии.
      Берг виделся с ней не часто: им обоим было трудно вдвоем, потому что каждый из них вспоминал прошлое, от которого осталась лишь горькая память.
      ...Мария очень изменилась за эти годы: Берг поразился - как она похудела. Но это молодило ее, и даже седые волосы казались париком; ничего старческого не было в ее облике. Они сидели за столом, не включая света. Берг неторопливо прожевывал тертую морковь и запивал сухим рейнским, удивляясь собственной храбрости: за последние двадцать лет он не брал в рот ни капли спиртного - боялся запоя.
      - Ты молодеешь, Мария, и это не комплимент.
      - Знаешь, только дороги могут отодвинуть старость, - ответила она, когда все время ездишь и ложишься спать, иная, что ночью тебя разбудит будильник, чтобы успеть на самолет, который идет черт знает куда и вообще черт знает зачем ты на нем летишь, тогда время замирает. Это глупости, когда говорят, что в семьях старость незаметна. Может быть, самим-то и незаметно приближение, но зато со стороны... Я похоронила стольких подруг... Они сделались полными развалинами, потому что живут по порядку: раз ты бабушка, значит, старуха, и надо присматривать местечко на кладбище. Живы, но уже мертвы... Ешь свеклу.
      - Спасибо.
      - Слушай, Георг, я давно хотела тебя спросить и никак не могла... Почему тогда не смогли откопать детей?
      - В тот раз прилетели внезапно. Была низкая облачность, никто не думал, что они прилетят. Была самая сильная бомбежка - в феврале сорок пятого... Я их до этого не водил в убежище... Не знаю, зачем я увел их тогда в убежище...
      - Я встретила Ваггера...
      - Он писал мне. Я с ним говорил на днях по телефону... Он удивляется, отчего ты отказываешься выступать с воспоминаниями о вашей борьбе...
      Мария долго не отвечала. Хрустнула пальцами, вздохнула.
      - Я не имею на это права, - сказала наконец она. - На это имела бы право Ильзе.
      - Потому что она погибла, а ты жива? Это чушь.
      - Не поэтому. Я никогда не говорила тебе... Я знала, что Карл погиб, и все свалила на него. А она ничего не сказала... Ни слова не сказала о Карле, хотя я перестукивалась с ней и сообщила, что Карл погиб... И про тебя ее спрашивали, им хотелось иметь группу побольше... Я ведь из-за этого потом легла в психиатрическую... Я не могла забыть ее во время очной ставки. И каждый раз, когда ты приходил, я вспоминала ее, поэтому я стала убегать в Африки и Персии...
      - Зачем ты сказала мне об этом сейчас?
      - В газетах появилось сообщение, что ты уходишь...
      - И ты решила помочь мне продолжать драку?
      - Нет. Какая там драка... Просто ты еще не отомстил за нее.
      - Я не мщу, Мария. Если бы я мстил, меня следовало бы гнать из прокуратуры... И потом, какое отношение это мое дело имеет к Ильзе?
      - Прямое, Георг. Я узнала на фотографии моего следователя. Его и тогда звали Курт - он убит в саду Гельтоффа. А следователем Ильзе был Айсман. Понимаешь? Он прижигал ей соски сигаретами. Ты должен знать об этом, Георг...
      - Не надо бы тебе так, Мария...
      - А зачем ты спрашивал: отчего я не выступаю с рассказами о нашей борьбе?!
      - Прости...
      - Я удивилась, когда ты сказал о мести. Об этом говорят нацисты: <Нюрнберг - это месть победителей>. Наказание зла - это месть, разве нет?
      - Нет. Нельзя так, Мария. Месть - это от зверства...
      - А когда твою жену пытали огнем? Это от чего?
      - Если хочешь отомстить врагу - старайся не быть на него похожим. Это трудней, чем отмщение. Доказать по закону, что зверство есть зверство, а звери должны жить в клетках, а наиболее кровожадные умерщвляться, но опять-таки лишь по закону, - в этом я вижу свой долг перед памятью Ильзе и Карла, и перед детьми, и перед твоими страданиями... Мы обязаны выслушать те слова и доводы, к которым станут прибегать эти звери. Мы должны запомнить их доводы и сделать их известными каждой немецкой семье: вот чем руководствовались респектабельные звери, когда они... пытали огнем... Пусть они говорят, что выполняли приказ, это будет острастка для тех, кто решится отдать подобный приказ в будущем. Пусть они говорят, что были исполнителями, если мы их повесим, это будет острастка для тех, кто захотел бы стать хорошо оплачиваемым палачом в будущем...
      Мария вдруг заплакала:
      - Георг, родной, что ты говоришь? Кого повесили? Десятерых повесили, а ведь у них в СС было семь миллионов, только в СС! И каждый третий был осведомителем гестапо! Я прочитала у какой-то юристки, что за каждого р а с с т р е л я н н о г о наши палачи получили лишь от десяти марок штрафа до часа тюремного заключения, Георг...
      Она проводила его до выхода на летное поле и долго махала сухой загоревшей рукой - до тех пор, пока он не сел в автобус, увозивший пассажиров к самолету. Она шла по аэропорту мимо смеющихся, плачущих, целующихся, пьющих людей. Она прошла мимо телефонной будки, из которой на штаб-явку Айсмана звонил связник, сообщавший, <что дядя уехал и багаж отправлен вместе с ним>. Мария прошла мимо того человека, сообщавшего Айсману данные, которые позволят дать радиосигнал мине, отправленной в багаже. Как только самолет пересечет границу Германии - на границе есть немецкие деревни, и не надо подвергать риску жителей, - самолет взорвется, и обломки его упадут на какой-нибудь итальянский хлев. Итальянцы предали Германию, сдавшись американцам в сорок третьем: ничего, пусть десяток черномазых сгорят в своих хлевах, если на них рухнет самолет, от этого человечество не пострадает...
      2
      Исаев прислушался к реву самолета, взлетевшего на Темпельхофе, и посмотрел на часы.
      <Наверное, Берг, - подумал он и усмехнулся, - хм, хм... раньше это называлось <близится развязка>. Теперь я должен подготовить здесь прессу, а я смертельно устал и хочу домой, и все мне здесь осточертело, а надо улыбаться и играть мои старые игры в настоящую заинтересованность и соприсутствие в разговорах, а мне хочется забраться в Удомлю к Мишане и уснуть в стоге сена под дождем, и побыть одному, совсем одному, хотя бы дня три...>
      Он сидел в <Европейском центре>, в редакции, и неторопливо отхлебывал пиво из высокого стакана.
      - Это интересно, но где же обещанная сенсация? - спросил Гейнц Кроне. - <Телеграф> интересуется не общими вопросами, связанными с концерном Дорнброка, а самим Дорнброком!
      Исаев пожал плечами.
      - Вы считаете сенсацией лишь то, что лежит на поверхности. Зря. Читатель поумнел.
      - Это из области теории.
      - Ладно, - согласился Исаев, - давайте перейдем к практике. Здесь, он положил руку на металлический пенал, вынутый из редакционного досье, ваши материалы на концерны Дорнброка. Вы хорошо знакомы с ними?
      - В достаточной степени.
      Исаев отрицательно покачал головой.
      - Нет, - сказал он. - Вы не знаете своих материалов, Кроне. Давайте-ка пройдемся по ним вместе, и я выскажу вам свою версию.
      - Согласен.
      - Вот... Вырезка из <Ди вельт>. Какой год? Мелкий шрифт, у вас глаза лучше, посмотрите, пожалуйста.
      - Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
      - Читаем: <Событием последней недели было появление в художественном салоне доктора Шерера председателя совета директоров концерна <Дорнброк К. Г.> г-на Бауэра с его очаровательной женой Анабеллой, получившей только что серебряную ракетку в связи с ее успешными выступлениями на теннисных кортах Великобритании.
      Госпожа Бауэр покорила гостей художественного салона д-ра Шерера рефератом о новых тенденциях в мире живописи.
      Господин Бауэр сказал - после того, как утихли аплодисменты ценителей и владельцев картинного бизнеса, - что все его <успехи в работе невозможны без Анабеллы, она - мой добрый гений>.
      - Ну и что? - спросил Кроне.
      - А ничего, - ответил Исаев, - просто-напросто заметка для ума. Читаем дальше. Пятьдесят девятый год. Декабрь, нет?
      - Декабрь.
      - <Накануне рождественских праздников в Западный Берлин из поездки в Гонконг возвратился председатель совета директоров доктор Бауэр с женой. Это был первый визит туда руководящего работника концерна <Дорнброк К. Г.> На аэродроме Темпельхоф доктор Бауэр заявил корреспондентам, что его впечатлил экзотический островной город своим экономическим динамизмом. Г-жа Бауэр, однако, заметила, что некоторые аспекты жизни в Гонконге напоминали ей собственное детство, проведенное в условиях гитлеровской диктатуры>.