Порой Люс выключался, особенно если собеседник был нуден и неинтересен; Люс лишь кивал головой, а сам анализировал те факты, которые ему удавалось собрать за день. Пока что с фактами дело обстояло плохо. Он пошел на риск: попросил Джейн узнать у своих приятелей, как здесь проводил время Дорнброк. Он поначалу не хотел этого делать, но Ваггер ему сказал что женщина эта странная, но честная, он имел возможность дважды убедиться в ее порядочности. <Не обращайте внимания на ее мужа. Он шпион, но кто сказал, что жена шпиона тоже из породы ищеек? Она не общается с ним, что-то у них неладно. Она им тяготится, Люс. Я не думаю, что дядя Сэм приставил ее к вам. Он вами, конечно, интересуется, вездесущий дядя Сэм, но только, мне кажется, она ему не служит. Мне было бы обидно ошибиться...>
      Люс закурил и заставил себя вернуться к беседе: профессор Уолтер-Брайтон продолжал свой часовой монолог о функциональной роли закономерности в истории прогресса.
      - Профессор, не надо гневить бога! - Люс поморщился. - О какой закономерности вы говорите?! Неужели прошлая война была закономерна? Или то, что сейчас делается во Вьетнаме? Неужели закономерны нацисты у меня дома? Неужели голод, фашизм, дикость, бомбежки угодны закономерности, запрограммированной - через наши гены - неким высшим разумом?!
      Уолтер-Брайтон попросил себе еще стакан пива, отхлебнул глоток и сказал:
      - Наше с вами мышление разнится в способе, но едино в выводе. Мы идем разными путями к единственно верному доказательству, закрепленному формулой. Я готов подстроиться к вашему способу мышления. Более того, я разовью этот ваш способ... Видите, я не называю методом то, что обязан называть методом, а, подстраиваясь к вам с самого начала, называю это способом... Это то же, что эсперимент называть опытом. В этом громадная разница - эксперимент и опыт... Итак, я продолжаю вашу мысль: <Профессор Уолтер-Брайтон, о какой закономерности вы говорите!>
      - Это уже было... - сказал Люс. - Это мой метод, а не ваш способ...
      - Всегда считал немцев выдержанной в отличие от нас, американцев, нацией...
      - Простите. Умолкаю.
      - Только не навсегда, - заметил Уолтер-Брайтон и продолжал: - Так вот, после того, что уже было вами сказано, я стану говорить за вас то, чего вы еще не говорили... Не успели сказать - уговоримся считать так... Эйнштейн ведь начал свою теорию с вольного допуска: <Предположим, есть бог...> Так чего же не договорил Люс, разбивая доводы Брайтона? <Какая, к черту, закономерность, - не договорил мистер Люс. - Не далее как месяц назад взорвали бомбу. Все было подчинено этому взрыву, даже расчеты прогнозов в гидрометеорологическом центре: синоптики считали, что ветра не будет и облако уйдет вверх, к низким слоям атмосферы, а потом воздушные потоки рассеют радиоактивные осадки в безлюдных районах океана. Но случилось непредвиденное: воздушные потоки, зародившиеся за три часа до взрыва бомбы где-то около Гренландии, переместились в Азию и со стремительной, невероятной, непредугадываемой скоростью понесли облако к густонаселенным районам, и десятки не родившихся еще гениев, а подчас и незачатых были убиты волею случая... Непредвиденные потоки воздуха, которые пока бесконтрольны и неуправляемы, смогли убить двух Моцартов, которые родились бы в начале следующего века, одного Ганди, которому в момент смерти было семь минут, и он умер, потому что облако прошло над нашим городом (я сам наблюдал его движение). Резерфорда, который сосал материнскую грудь в Гонконге, и Христа, который играл в пряталки со своей сестрой в Маниле. Она, его сестра, останется в живых, потому что случилось глупое чудо: он облучился, а она нет... Вообще-то, первыми гибнут талантливые - это закон, увы... Следовательно, - должен продолжать мой друг Люс, - одно облако, рожденное одним взрывом ядерной бомбы, уже убило семь человек, искалечило сорок и убьет в течение ближайших трех лет еще человек двести - триста, по самым грубым подсчетам... О какой же закономерности развития вы тут болтали, американец?!> Но американец вам ответил, - сказал Уолтер-Брайтон, - это уже я говорю, - пояснил он, закономерность всегда рождается случайностью; всякая случайность обязательно выражает какую-то закономерность. Ньютон случайно посмотрел на яблоню и вывел закон земного притяжения. Но ведь он не случайно смотрел на яблоню - дурак смотрит на нее чаще, чем гений; он попросту размышлял, и все его душевные и физические порывы были предопределены заранее рассчитанной программой научного подвига, лишь поэтому фиксация случайного сделалась первоосновой закона, определяющего бытие...
      Уолтер-Брайтон снова отхлебнул пива и в тишине, которая была еще более явственной оттого, что под потолком мерно крутились лопасти пропеллера, разгонявшие влажный горячий воздух, добавил:
      - А мои соплеменники во Вьетнаме... Я не думаю их оправдывать, спаси меня бог, это позор Америки. Что же касается новых нацистов в Германии, то это ваша забота, дорогой Люс. Я свое отбомбил в сорок пятом. Мы помогли стереть с лица земли Гитлера. Так отчего же сейчас снова появились гитлеровцы? Случайность? Или закономерность?
      6
      В вестибюле отеля Люса ждали журналисты.
      - Что вас будет интересовать? - спросил он, - Подробности берлинского дела? Тогда разговор у нас не пойдет - об этом уже писали наши газеты.
      - Вы сейчас в Азии, - заметил высокий молодой китаец с диктофоном на плече. - Мы не любим резкостей сначала, мы, впрочем, умеем быть резкими в конце. Почему вы решили, что нас интересует берлинское дело? Нас интересуете вы - художник Люс.
      - Режиссера легко купить, сказав ему на людях, что он художник, вздохнул Люс. - Мы все страдаем комплексом неполноценности, который замешан на избыточности честолюбия в каждом из нас.
      - Значит, поговорим? - улыбнулся журналист и обернулся к коллегам: Пошли, ребята, Люс зовет нас.
      Они спустились в темный бар; глухо урчал кондиционер, было прохладно, и Люс отчего-то вспомнил тот бар в Ганновере, где собрались старички из <лиги защиты чистой любви>, и подумал, как давно все это было и каким он тогда был другим.
      - Мистер Люс, я представляю газету <Дейли мэйл>, меня зовут Ли Пэн, сказал пожилой, в шелковом черном костюме, седоватый человек, - мне хотелось бы спросить вас: почему вы пришли в искусство?
      - Вопрос ваш необъятен. Мне трудно ответить на ваш вопрос. Вообще-то, я не умею говорить. Хорошо говорят поэты и критики... Видимо, человека приводит в искусство желание самовыразиться. Весь вопрос в том объеме информации, которым начинен человек. Что он может выразить? Исповедь хороша, если с ней пришел в мир Руссо. Или шофер, который отдаст себя в руки биофизиков, чтобы те записали на магнитофонную ленту, что живет в нем ежеминутно. Человек весь соткан из противоречий, в нем легко уживается зло с добром. И он, человек, всегда склонен видеть в себе добро. Я не хотел обидеть шофера, простите меня.
      - Мистер Люс, вы сказали о комплексе неполноценности. Каждый художник страдает им?
      - Категоричность вопроса предполагает категоричность ответа, а я не знаю, что вам ответить. Не просите меня отвечать за всех. Было бы замечательно, научись каждый отвечать за себя.
      - Вы индивидуалист?
      - Художник не может быть индивидуалистом, поскольку он стремится выразить себя не стене, а людям; каждый художник ищет аудиторию; разобщенность двадцатого века подвигнула искусство на рождение кинематографа: некто точно учел жажду зрелищ и гнет скуки...
      - Значит, потребитель создает нужное ему искусство?
      - Вам бы за круглый стол интеллектуалов, - усмехнулся Люс, - они великолепно пикируются и точны в рапирных ответах: я имею в виду руководителей интеллектуалов и критиков. А вообще-то вы правы: потребитель рождает искусство. Шекспира родил королевский двор, как, впрочем, и он впоследствии родил новый метод королевского правления, ибо владыки прислушиваются к мнению художника, даже после того, как они отдали приказ казнить его.
      - Вы боитесь владык?
      - Я боюсь конформизма. Владычество предполагает личностность, а это уже кое-что, поскольку есть возможность либо утверждать явление, либо бороться против него. Конформизм, как высшее проявление утилитарности двадцатого века, безлик, а потому могуч. Можно бороться с ветряными мельницами - их было в Кампо де Криптано не более сорока штук. Невозможно бороться с комформизмом - он суть порождение машинной цивилизации.
      - Значит, положение безвыходное, если вы не можете бороться с тем, чего вы больше всего боитесь?
      - Положение трудное, - ответил Люс. - Я не обольщаюсь, я выхода не предложу. Выход, видимо, будет предложен самим прогрессом, это явление саморегулирующееся. Я боюсь отнести себя к элитарному слою общества, это одна из форм расизма, однако, с моей точки зрения, лишь элитарный слой в обществе, выступающий в качестве некоего арбитра, морального арбитра, не позволит обществу остаться аморфным.
      - Кого вы относите к элитарному слою общества? Только художников?
      - Если рабочий мыслит, он по праву может считаться элитой в элите. Я считаю отличительной чертой элитарности умение мыслить революционно, вровень с прогрессом, с наукой. Извечные ценности морали, которые несет в себе элитарная прослойка, - я отношу сюда не только людей высокого искусства и науки, но и тех, кто свято следует извечным принципам, - могут спасти человечество от того духа приспособленчества, который предполагает конформизм. В условиях конформизма слабые надевают личину силы чтобы не быть освистанными, а всякое отклонение от стандарта несет человеку моральную, а подчас и физическую гибель - нет ничего страшнее слепоты общества, это страшнее, чем истинная слепота одного человека. И если я что-либо ненавижу, так это конформизм - оборотную сторону любого тоталитарного государства, нацистского в первую очередь.
      - О вас пишут как о крайне левом. Вы действительно примыкаете к ультралевым?
      - Я не очень-то согласен с делением искусства по принципу унтер-офицерской всезначимости. Достоевский считался крайне правым, а Вагнера причислили к лику ультра. Страшно, когда бездарь одевается в тогу левого...
      - А когда талант примеряет пиджак правого?
      - Мне нужны ордена и регалии для того, чтобы защищать мое искусство.
      - Какими орденами вы награждены, мистер Люс?
      - Я цитировал Стендаля.
      - Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?
      - Объем информации, заложенный в его произведении. Человечество здорово поумнело за последние годы. Необходимо соответствие, я бы сказал, опережающее соответствие художника и общества. Нельзя формировать общественное мнение, находясь в арьергарде знания. Трудно делать эту работу, состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в авангард мысли. Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать - тем не менее правда за авангардом.
      - Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?
      - Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.
      - Над чем вы сейчас работаете?
      - Я хочу снять интеллектуальный вестерн.
      - Тема?
      - Я ищу тему, - ответил Люс, сразу же поняв, что этот вопрос маленькой фарфоровой китайской журналистки был продиктован из Берлина через мистера Лима.
      - Вас не смущает презрение интеллектуалов - <серьезный Люс> ушел в жанр вестерна?
      - Меня не смущают мнения. Как правило, боятся мнений люди, не уверенные в себе, в своей теме.
      - Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?
      - Не знаю. Пока - не знаю.
      - А в принципе - вы не боитесь политики в искусстве? Высокое искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?
      - Феллини как-то сказал мне: <Люс, если вы не будете заниматься политикой, тогда этим придется заняться мне>. Я пообещал Феллини еще года два спокойной жизни. Феллини и Стэнли Крамер - две стороны одной медали, которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.
      - Я читала критические статьи, посвященные вам, мистер Люс. Вас бранили за то, что вы следуете в своем творчестве дорогой обнаженной публицистичности. Поэтому вас относят к разряду деловых художников, прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?
      - Художник, даже если он занесен официальной критикой в ряд творцов второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек, живущий без кожи. Меня бы очень ранило это мнение, не знай я отношения к моей работе самой широкой аудитории. Я - вратарь, и мои ворота защищают не три бека, а миллионы моих сограждан.
      - В своем фильме <Наци в белых рубашках> вы обрушились на господ из организации фон Таддена. Так ли страшны эти люди? Являются ли они представительной силой у вас на родине?
      - Лучший способ изучить явление - это сконцентрировать внимание на крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.
      - Вы говорите сейчас как политик...
      - Всякий художник - хочет он того или нет - политик. Трепетный художник, живущий вне политики, как правило, обречен на гибель, если только не случайное стечение обстоятельств, когда сильные мира сего - от литературы, политики^ или экономики - почему-либо обратят внимание на это явление и окажут ему свое покровительство.
      - Вы исповедуете какой-нибудь определенный метод в кинематографе? Вы следуете кому-либо? Вы стремитесь быть последователем какой-то определенной школы?
      - Следуют школе честолюбцы от искусства. Старые мастера кичливо ссылаются на школу учеников, выдвигая, кандидатуры своих питомцев на те или иные премии. В искусстве нельзя следовать образцам. Последователем быть можно, а подражателем - недопустимо.
      - Вы убеждены, что ваше искусство необходимо людям?
      - Не убежден. Я прагматик, и порой меня одолевает мысль, что, быть может, мир в силах спасти гений физика и математика, который подарит человечеству средство защиты от уничтожения. Искусство обращено к личности, научно-технический прогресс - к обществу.
      - Зачем же в таком случае вы живете в искусстве?
      - Потому что я выполняю свой долг перед собственной совестью. Я воспитывался во время нацизма, а нацизм многолик и всеяден, а у меня есть дети. Я боюсь за них, и я в ответе за них перед богом.
      - Вы считаете, что нацизм можно проанализировать, используя форму интеллектуального вестерна? - снова спросила китаянка. - Почему бы вам не избрать иную форму, конкретную, построенную на фактах сегодняшнего дня?
      Люс ответил:
      - Спасибо за предложение, я буду думать над ним. До свидания, господа, мне было чрезвычайно интересно с вами...
      7
      ...Он зашел в свой номер, разделся, влез в ванну и долго лежал в голубой холодной воде. Потом он докрасна растерся мохнатым полотенцем и убавил кондиционер. В номере уже было прохладно, и он подумал, что когда выйдет на улицу к Хоа, то в липкой ночной жаре снова схватит насморк. Он все время мучился насморками: и в Сингапуре, и в Тайбэе, и в Гонконге. После прохлады закупоренного номера, где мерно урчит кондиционер, липкая жара улицы, потом холод кондиционированного такси - и жара, страшная, разрывающая затылок жара, пока дойдешь от такси до холодного аэропорта или до кабака, где кроме кондиционеров под потолком вертятся лопасти громадных пропеллеров, разгоняющих табачный дым.
      <Я похудел килограмма на три, - подумал Люс, упав на низкую мягкую кровать, - прихожу в норму. Кто это говорил мне, что если ты жирен сверх нормы, то это вроде как целый день носить в руке штангу. Выходит, я каждый день таскаю штангу в десять килограммов>.
      Он посмотрел на часы, лежавшие на тумбочке: Хоа будет ждать в десять тридцать.
      <У меня еще тридцать минут, - подумал Люс. - Можно успеть поработать...>
      Люс поднялся с кровати, достал из портфеля диктофон в включил звук.
      <Д ж е й н. Нет, что вы, Фердинанд... Он был влюблен в нее.
      Л ю с. По-моему, это естественное состояние для мужчины - желать ту женщину, в которую влюблен.
      Д ж е й н. Но он хотел жениться на ней... Вы ведь очень щепетильны в вопросах брака. Знакомство, дружба, потом помолвка, свадьба, а уже потом...
      Л ю с. Кто это вам наплел? Мы не мастодонты.
      Д ж е й н. А я думала, вы э т о смогли сохранить в Германии.
      Л ю с. Я же не думаю, что вы э т о сохранили у себя в Британии...
      Д ж е й н. У вас больше от традиций, чем у нас. Уж если англичане новаторы, так они во всем новаторы.
      Л ю с. Почему вы говорите об англичанах <они>. Можно подумать, что вы полинезийка.
      Д ж е й н. Я плохая англичанка, Фердинанд. Я просто никакая не англичанка. А может быть, я настоящая англичанка, потому что меня все время тянет на Восток.
      Л ю с. А она очень красива?
      Д ж е й н. Кто? Исии? Очень.
      Л ю с. Ноги у нее кривые?
      Д ж е й н. Что вы!.. У нее замечательная фигурка. Иначе кто бы ее пригласил в ночную программу? Такие <мюзикл> здесь очень дороги.
      Л ю с. Я три дня проторчал в баре министерства информации, пока не докопался до фамилии продюсера, который привозил их сюда. Вы неверно сказали его имя.
      Д ж е й н. Почему? Синагава-сан.
      Л ю с. Нет. Не Синагава, а Шинагава. Это, оказывается, большая разница. Мне еще надо узнать, где Дорнброк арендовал для нее дом...
      Д ж е й н. Вам не скажут. Там, где всеобщий бедлам, особенно тщательно следят за индивидуальной нравственностью.
      Л ю с. Я звонил к этому самому Шинагаве... В Токио...
      Д ж е й н. Ну и что?
      Л ю с. Он улетел на гастроли со своими девицами в Тайбэй. Я заказал себе билет на послезавтра.
      Д ж е й н. Летите <МСА>. У них самое комфортабельное обслуживание и не было ни одного несчастного случая... Мне будет скучно без вас, Фердинанд... У вас сценарий как детективное расследование... Я никогда не думала, что банальную историю о миллиардере и бедной японочке из варьете можно повернуть таким образом, как это хотите сделать вы... К сожалению, я не видела ни одной вашей картины...
      Л ю с. Слушайте, Джейн, я не могу понять: вы говорили, что он привозил к ней кого-то из ваших врачей. Но ведь они были знакомы только двадцать дней... Не могла же она за это время...
      Д ж е й н. Он любил ее, Фердинанд... Знаете, даже если у нее была беременность от другого, он бы все равно привез ей врачей...
      Л ю с. А сам жил в другом отеле? И к ней приезжал только днем? И ограничивался тем, что танцевал с ней по вечерам в <Паласе>, а днем валялся в вашем <свиммингклабе>? Так, что ли?
      Д ж е й н. Надо придумывать для себя какой-то идеал... мечту... Без этого нельзя.
      Л ю с. Про это я слыхал. Только не думал, что женщины тоже придумывают себе... всяческие химеры...
      Д ж е й н. Придумывают, когда плохо. Вы знаете, кому хорошо сейчас, Фердинанд? Я не знаю. Всем плохо. В той или иной степени, но плохо...
      Л ю с. Как фамилия доктора, которого он привозил?
      Д ж е й н. Я этим не интересуюсь. Мы интересуемся только своими. Если бы она была англичанкой, я бы сказала вам, кто ее смотрел, что у нее обнаружили и как прошла операция, если она была здесь сделана.
      Л ю с. Вы бы мне очень помогли, Джейн, если бы смогли найти того врача.
      Д ж е й н. Постараюсь.
      Л ю с. Хорошо бы это сделать сегодня или завтра в первой половине дня.
      Д ж е й н. Сегодня вряд ли. У нас сегодня какой-то банкет в клубе. Значит, никого не будет дома. Знаете, что делает англичанин, попав на необитаемый остров? Он сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить... Скорее всего, я позвоню вам завтра до одиннадцати. Хорошо?
      Л ю с. Знаете, за что я люблю англичан, Джейн? У вас в языке нет разницы между <вы> и <ты>. Просто <уои>. Каждый волен понимать это обращение так, как ему хочется. Вы вообще-то демократичная нация - такая, как о себе пишете?
      Д ж е й н. Конечно. Демократичная. Дальше некуда. Когда мне было десять лет и я вместе с однокашником возвращалась из школы, отец спросил меня: <Надеюсь, он джентльмен?> А в пятнадцать лет мама спрашивала про каждую мою подругу: <Ты убеждена, что она настоящая леди?> Очень демократично.
      Л ю с. Не люблю людей, которые ругают свою нацию.
      Д ж е й н. Я не человек. Я женщина. И мне очень понравилось, как Дорнброк говорил о вас, о немцах...
      Л ю с. Ругал?
      Д ж е й н. Не всех.
      Л ю с. Кого?
      Д ж е й н. Себя прежде всего. Но он говорил, что в нем сосредоточен немецкий дух со всеми комплексами: если уж доброта - то до конца, а жестокость - то без колебаний и самотерзаний. Он очень верно сказал, что каждый человек обладает бесконечными потенциями - как в зле, так и в добре.
      Л ю с. Где это он сказал?
      Д ж е й н. Когда напился в нашем клубе... Наверное, врачи сказали ему то, чего он не хотел знать. Ее часто тошнило, бедняжку...
      Л ю с. А как же выступления?
      Д ж е й н. Она делала свой номер, а потом сразу же уходила к себе в уборную>.
      В диктофоне звук оборвался, и Люс вздрогнул, настороженно поднявшись на локте.
      <Психопат. Просто кончилась пленка в кассете. Чего мне сейчас-то пугаться? Ведь один. И свободен. Уверял себя, что дорожу жизнью только из-за детей. Значит, врал себе? Вообще, люди врут себе чаще, чем другим. Чужие могут схватить за руку, а сам все себе простишь>.
      Люс посмотрел на часы: было 10.20.
      <Пора спускаться вниз... Пока оденусь... Он велел мне одеться как оборванцу. Расхотелось мне что-то идти в этот мужской бардак... Не хочется, и все тут. Господи, подумаешь, Хоа обидится... Ничего страшного. Я, конечно, благодарен ему за то, что он здесь для меня сделал... Если бы я ходил и спрашивал у каждого встречного азиата: <Что вы знаете про визит Дорнброка?> - меня бы давно засекли. У старика Дорнброка здесь наверняка есть свои люди. А так я собираю материалы к новому фильму о трагедии Востока. Пусть не поверят. Я сам просил Хоа показать мне здешние злачные места, которые типичны для постколониального общества... Но он ведь мне навязывал этот морской притон... А снять бы там, конечно, было здорово...>
      Люс достал из чемодана свои мятые, закапанные краской джинсы, которые когда-то были настоящими белыми <Ли>, надел рубашку хаки, но, подумав, снял ее. <Решат, что я какой-нибудь военный янки из Вьетнама. Отлупят еще. Лучше надену синюю. Жарко, правда, но это будет в самый раз>.
      Одевался он сейчас, как. и думал, лениво, чуть заторможенно.
      <А <Сестра Керри> сегодня смотрится как слащавое мещанство, рассуждал Люс, натягивая мокасины, - черт меня угораздил зайти в кино. Надо беречь первые впечатления. Любил этот фильм, любил Драйзера - так нет, черт меня потащил в кино! Там же никакой информации - одни сантименты. Впрочем, мне предстоит в Жизни сыграть роль Оливье, когда будет процесс с Норой. Хотя тот был метрдотель и ему важны были его привычные условия: дом, манишка и положение в обществе. А мне хоть в конуре, только б работать>.
      Было 10.28. На улицах только-только зажигались огни.
      <Хоа точен. Наверное, сейчас он подходит к стоянке такси. Чудак, почему бы не прийти сюда? - подумал Люс. - Хотя он объяснял: раньше англичане запрещали цветным входить в отели. Демократы, ничего не скажешь. А теперь цветным можно всюду ходить, но разве сразу выдавишь из человека то, что закладывалось столетиями? Черт, ну почему мне так не хочется идти в этот морской бардак? А чего мне хочется? Сесть в самолет, и вернуться в Берлин, и сказать Бергу, что я уже почти все нашел? А он спросит: <все> или <почти все>? Он страшно рассказывал, как погибли его жена, сестра, дети... <Моя сестра была ангел... Ее звали Кэтрин. В Греции мне говорили, что это имя бывает у женщин двух противоборствующих характеров: либо это святые и страдалицы, либо своенравные грешницы>. Интересно, зачем он это рассказывал? Она всегда улыбалась, даже когда он беспробудно пил, работая нотариусом. <Она тайком продавала что-то, и дети были сыты, и всегда встречала меня с улыбкой, потому что она понимала, из-за чего я пью. Она понимала лучше всех врачей, что алкоголизм - это социальное заболевание. Или болезнь талантов. Когда спивается безвольная шваль - и лечить-то не стоит, туда ей дорога...> Люс спрятал блокнот в карман синей рубашки и взял ключ с тяжелой бронзовой бляхой, на которой был выбит номер его комнаты - 19.
      В это время раздался телефонный звонок.
      - Алло! - сказал Люс, проклиная себя за то, что снял трубку.
      - Хэлло, Фердинанд, это Джейн. Вы должны мне гинею: я нашла доктора!
      - Я всегда путаюсь в ваших деньгах. Гинея - это больше фунта или меньше?
      - Ладно, дадите пенс. Я знаю, что немцы самая скупердяйская нация в мире. Вы можете сейчас приехать в клуб?
      - У меня встреча.
      - Когда?
      Было 10.32.
      - Меня уже ждут.
      - Что-нибудь важное?
      - Не то чтобы очень. Но я просил мне помочь одного человека...
      - Этот человек мужчина или женщина?
      - Ах, вот как?
      - Конечно. Вы не догадывались?
      - Если бы! Вы как сосулька...
      - Длинная?
      - Холодная.
      - Ладно, приезжайте с вашим приятелем, я попробую вас разубедить. Я не холодная. Совсем наоборот. И доктор Раймонд здесь. Я накачала его элем, теперь он расскажет нам все, что угодно.
      - Господин Хоа, добрый вечер, простите, что я задержался...
      - О, мистер Люс, мы приучены к ожиданию... Как вы себя чувствуете? Кажется, неплохо, а? Вы отлично переносите жару. Многие европейцы здесь совершенно изнемогают и все время отлеживаются в номерах. Вот тот автомобиль наш. Я заарендовал это такси.
      - Я плачу, естественно. Только мы несколько изменим маршрут, господин Хоа. Нас ждут в клубе... У меня там одна встреча. Вы выпьете пару стаканчиков виски, а я поболтаю с нужным мне человеком...
      - В каком клубе, мистер Люс?
      - В <Олд Айлэнд>.
      - Это невозможно, мистер Люс. Мне запрещен вход в этот клуб.
      - Что?! Вы мой гость. Я приглашаю вас, господин Хоа...
      - Большое спасибо, мистер Люс, но, пожалуйста, не приглашайте меня в <Олд Айлэнд>. Я в данном случае дорожу не столько своей, сколько вашей репутацией. От вас отвернутся знакомые... Это клуб для белых аристократов... Если бы это был <Нью Ланкэстр филдс>, я бы еще согласился, туда имеют доступ несколько наших, им выдали гостевые билеты, но <Олд Айлэнд>... Нет, мистер Люс... Лучше я подожду вас где-нибудь в городе. И если у вас еще не пропало желание посмотреть этот морской вертеп, я отведу вас туда, - Хоа улыбнулся, - в этот клуб вас не пустят без моей рекомендации...
      - Нет. Так не пойдет. Я пригласил вас в клуб, а вы меня обидите, господин Хоа, если откажетесь.
      - Поймите, мистер Люс...
      - Все. Дискуссия закрыта, - сказал Люс и назвал шоферу адрес <Олд Айлэнда>.
      Когда Люс и Хоа вошли в <Олд Айлэнд>, портье, высокий китаец с плоским лицом, преградил дорогу Хоа и негромко сказал ему что-то. Хоа в нерешительности остановился.
      - Этот джентльмен (<Привет, Джейн! Хорошо, что она рассказала про своего папу>) - мой гость. Нас ждет миссис Джейн.
      Портье помедлил минуту.
      - Позвольте, сначала я найду миссис Джейн, сэр, - сказал портье. - В наш клуб вход цветным категорически запрещен. Я очень сожалею, сэр...
      - Хорошо, мы подождем, - согласился Люс и почувствовал, что свирепеет.
      Хоа сказал шепотом:
      - Если бы на вашем месте был англичанин, он бы ударил портье за такой ответ. Портье понял, что вы не англичанин. Позвольте мне уйти, мистер Люс.
      - Как вам не стыдно, мистер Хоа? Здесь ваша страна, в конце концов. Научитесь уважать свою нацию. А по морде я бью только врагов. Чем виноват этот несчастный?
      - Ну что вы... Он несчастный? Он очень уважаемый человек, этот мистер Ю Ли. Он так богат... Я бы мечтал, чтобы мой сын смог стать таким человеком, как мистер Ю Ли.
      - Он лакей...
      - Да, но он лакей в белом клубе.
      Джейн выбежала из небольшого белого дома в глубине сада. Какое-то мгновение она вглядывалась в кромешную темноту тропической ночи, а потом, заметив, видимо, белые джинсы, бросилась через громадный, подстриженный, как футбольное поле, газон к Люсу. Следом за ней, чуть покачиваясь, шел маленький кривоногий человек в мятом белом костюме. Джейн обернулась и крикнула:
      - Док, скорей!
      - Сначала научитесь напиваться, а потом будете торопить, - буркнул доктор Раймонд. - Распустили женщин, боже мой, как распустили женщин...
      Джейн, радостная, подбежала к Люсу, но, увидев рядом Хоа, остановилась, будто натолкнувшись на невидимую преграду.
      - Хэлло, Джейн, - сказал Люс, - это мой друг, мистер Хоа.
      Джейн, помедлив самую малость (но эту <малость> успел заметить Люс), протянула Хоа руку:
      - Хэлло, мистер Хоа, рада вас видеть. Это доктор Раймонд.
      Доктор близоруко посмотрел на Люса, потом перевел взгляд на Хоа и, не протянув ему руки, спросил:
      - Это он вас пригласил?
      - Да, сэр, - поклонившись, ответил Хоа с замершей улыбкой. - Я предупреждал мистера Люса, что могут быть неприятности.
      - Пошли, - сказал доктор, - я люблю злить наших подонков. И перестаньте заученно улыбаться, я скажу всем, что вы личный представитель генералиссимуса. Посмотрите, как они будут жать вам руку.
      - Не надо этих игр, доктор, - попросил Люс. - Он не представитель генералиссимуса, а просто славный китаец...
      - Не надо, так не надо, - согласился доктор. - Чем дальше провинция, тем больше мещанской чопорности, маскируемой под истинный аристократизм. Полгода я приучал их к тому, что блюю на газон. Ничего, приучил...
      Люс остановился и, достав сигареты, закурил.
      - Поскольку, как я понял, возможны всякие неожиданности в клубе, доктор, - сказал он, - у меня будет просьба... Если Джейн любезно займет мистера Хоа разговором, я задам вам пару вопросов...
      - Ол райт, - согласилась Джейн и, взяв Хоа под руку, пошла с ним по газону к пруду, где в плетеных разноцветных стульях сидели несколько человек и о чем-то громко разговаривали; иногда они начинали очень громко смеяться, и Люс успел подумать: <Зря она туда повела его. Они же пьяные>.