- Ничего, - ответил Вальтер, - я люблю тепло.
      - Не надо меня обманывать. Снимайте пиджак, снимайте, ваше оружие меня не пугает. Мне всегда интересно смотреть на вооруженных людей: это помогает мне ощущать себя сильнее собеседника. Ведь сила духа значительно сильнее силы материальной. Разве не так?
      - Возможно, - согласился Айсман. - Нас здесь никто не слышит?
      - Никто, - ответил Чжу Ши. - Кроме вашего чемоданчика.
      - Ладно. Я рад, что вы ничего не забыли. Вас не очень удивил наш визит?
      - В определенной море удивил.
      - Прошло двадцать лет - и на тебе, как снег на голову, да?
      - Меня удивило не это. Меня больше удивила ваша неподготовленность к встрече со мной.
      Айсману понравилась эта конкретность:
      - В чем вы видите нашу неподготовленность?
      - Хотя бы в том, что вы начали искать меня в храме. Следовательно, вы не представляете государственные службы. В противном случае люди из вашей миссии заранее установили бы, когда я занят в храме.
      - Вы правы. Мы не представляем государственную службу. Мы представляем интересы одного из наших промышленных объединений.
      - Понимаю. Какие у вас вопросы?
      - Сначала хотелось бы услышать подтверждение вашего согласия помогать нам п впредь.
      - Я теперь не занимаюсь мирскими делами. Меня волнует дух человеческий, а не сила.
      - Стоит ли предъявлять ваши расписки в получении денег у Шелленберга и несколько рапортов в РСХА?
      - Зачем? Я помню. Надеюсь, вы не решитесь шантажировать меня.
      - Конечно, мы не собираемся предпринимать необдуманных шагов. Нам нужна ваша помощь и консультация. Всего лишь.
      - Я к вашим услугам.
      - Нас интересует, где сейчас люди из вашей резидентуры?
      - О, кто знает! Сколько лет прошло!
      - Здесь вы остались один?
      - Да.
      - И поменяли евангелическую церковь на адвентизм?
      Чжу Ши улыбнулся:
      - Об этом не так уж трудно догадаться.
      - Вы поменяли ориентацию? Адвенты, как мне известно, ориентируются не на европейские центры религиозной мысли...
      - Вы правы. Я несколько раз бывал на западном побережье Штатов.
      - Следует понимать так, что теперь вы склонны помогать своим новым сторонникам по вере?
      - Вы неверно формулируете вопрос... Прошу простить, я не имею чести знать ваше имя.
      - Айсман. Вас вербовали люди из того отдела, где я работал.
      - Одна из ошибок ваших коллег заключалась в том, что они работали с минимальным прицелом в будущее. Вас губила мелкотравчатость. Я понимаю, как вам было трудно: вы должны были следовать указаниям сверху. Я пришел к иному выводу, осмыслив свою прошлую жизнь. Я пришел к выводу несколько парадоксальному. Следует думать о человеческой общности, о том, чтобы сплотить народы в единую семью, верную идеям бога, но не о том, чтобы передвинуть границы или аннексировать территории.
      - Это интересная идея. Идти к ней можно тремя путями: во-первых, по линии создания мощного производства, надмирного по своей сути; во-вторых, по линии религии, надмирной по своей идее, и, наконец, по линии создания партии, которая бы учитывала интересы и промышленности и религии.
      Чжу Ши с интересом посмотрел на Айсмана, который в это время думал, как эту свою тираду стереть с пленки диктофона: он сказал больше, чем мог сказать, - не для Чжу Ши, но для своих берлинских руководителей, которые будут, безусловно, самым тщательным образом изучать запись.
      - В том, что вы сказали, много разумного, и я думаю, ничего не изменится в общей схеме, если мы выведем вперед религию и позволим ей главенствовать в осуществлении идей промышленности и той партии, которая помогает промышленности совершенствовать род людской в сфере производства. Дух же следует отдать религии, она организовывает разум вернее партий.
      - Если я соглашусь на ваше изменение в моей схеме - будет ли это означать, что вы готовы помочь нам кое в чем?
      - В чем именно? Религия приучает к точности.
      - Как разведчик в прошлом, - сказал Айсман, - вы понимаете, что я не могу ставить вопрос, не имея вашего согласия на продолжение сотрудничества...
      - Мы с вами запутаемся во взаимном недоверии.
      - У меня нет времени путаться во взаимном недоверии, господин Чжу Ши. Если я не получу ответа, мне придется предпринять определенные шаги, которые вынудят вас довериться мне.
      - Если вы решите скомпрометировать меня прошлым - вы проиграете. Выброшенный за борт общественной жизни пастырь адвентов, оказавшийся резидентом разведки Гиммлера, никогда и никому не сможет помочь в будущем. Это может огорчить ваших руководителей. Меня же это мало заденет. Я пришел к вере в идею, и я не боюсь будущего. Я бы советовал вам передать мое предложение вашему руководителю... Если он согласится посвятить меня в суть вашей задачи, я с радостью продолжу беседу с вами в удобное для вас время, кроме, конечно, тех часов, когда я занят в храме.
      - Хорошо, - сказал Айсман, - я подумаю. Ваше предложение разумно. Нельзя ли попросить кого-нибудь принести воды?
      - Сейчас я принесу воды. У меня лишь чистая холодная вода. Вы, вероятно, хотели бы выпить оранжада или колы?
      - Это не обязательно. Просто холодной воды.
      - Хорошо.
      Чжу Ши поднялся и шагнул к дому, но Айсман вскочил и с неожиданной для него ловкостью ударил старика сложенными щепоткой пальцами в поддых.
      Старик молча повалился на циновку.
      - Укол, - сказал Айсман Вальтеру. - Дома никого, иначе бы он позвонил в колокольчик.
      Через пять минут после укола, близко заглядывая в глаза лежащего на циновке старика, Айсман спросил:
      - Именем бога, ответьте мне, отец Чжу Ши, кому вы сейчас хотели звонить, когда пошли за водой?
      - Мистеру Лиму, - ответил Чжу Ши, глядя в лицо Айсману громадными глазами, расширившимися, совсем без зрачков, очень блестящими. - Мистеру Лиму. Он очень умный, сильный и добрый человек...
      - Вы готовы выполнять все его поручения?
      - Да.
      - Господин Чжу Ши, вы понимаете, что говорите мне запретное?
      - Понимаю.
      - Вы это делаете потому, что верите мне, да?
      - Да.
      - Где ваша резидентура?
      - Я ее передал мистеру Лиму. В пятьдесят втором году он принял от меня тех, кого я смог найти.
      - Он знал, что вы были нашим другом?
      - Да.
      - Мистер Лим сам попросил вас поменять веру?
      - Да.
      - По его поручению вы ездили на западное побережье Штатов?
      - Да.
      - Там есть ваши люди?
      - Да.
      - Кто они?
      - Их много.
      - Где списки людей?
      - В сейфе мистера Лима.
      - Какие имена вы можете назвать по памяти?
      - Настоятель нашей общины в Далласе отец Хуа Сю, настоятель общины в Лос-Анджелесе отец Хосе-Косьендес...
      - У вас есть каналы связи?
      - Нет. Только личные контакты.
      - Чем занимается мистер Лим?
      - Вы не знаете мистера Лима?! - лицо старика стало на какое-то мгновение безумным, и он засмеялся. Айсман успел поразиться тому, какие у него белые красивые зубы, у этого древнего старика. - Мистер Лим - хозяин банковской корпорации <Гонконг бэнкинг корпорэйшн>, он владелец здешних верфей, и ему принадлежит пакет акций концерна по рыболовству в Маниле.
      - Вы давно знаете его?
      - Да. Мы с ним встречались.
      - Когда?
      - В сорок пятом году. Он тогда был офицером гоминьдана, служил у Чан-Кайши.
      - С ним у вас есть канал связи?
      - Да.
      - Называйте, пожалуйста, пароль и отзыв...
      - У нас цифровая связь. Объявление в газете... Нужно обратиться в газету <Дейли ньюс> и поместить следующее объявление...
      Мистер Лим включил приемник, стоявший у него на столе, и сказал:
      - Я ждал вас. И напрасно вы довели до самоубийства старика. Да, да, он утопился в своем бассейне. Зря вы это сделали, неэкономно поступаете с нужными людьми. Воспитание, перевоспитание, убеждение... А вы омерзительными методами, словно нацисты... Ну ладно, о прошлом скорбят лишь крысы... Так вот, Дорнброк меня интересует в такой же мере, как и я его...
      - Не в такой же мере, мистер Лим, - сказал Айсман, - мы вас интересуем в большей мере, потому что Чжу Ши нам кое-что сказал о западном побережье.
      - Ну что ж... Тогда наша полиция сейчас же арестует вас за убийство Чжу Ши и за то, что вы пользовались средствами, лишающими человека воли. Вы в Азии, здесь я сомну вас. Вы, видимо, не успели посоветоваться с Дорнброком после того, как разработали Чжу Ши. Не заигрывайтесь. Я готов принять здесь Бауэра. - Айсман и Вальтер переглянулись; они много раз уговаривались не переглядываться во время работы, но что-то мешало им выполнять этот уговор. - А еще лучше сына Дорнброка. Он ведь теперь заместитель председателя наблюдательного совета, он наследник всего дела, всех семи миллиардов. Я приму условия Дорнброка, я понимаю, чего он хочет. Наши стремления совпадают. С вами я говорить больше не могу, поскольку у меня встреча с послом Кореи. О вашем решении уведомите меня завтра в это же время. Можете воспользоваться моим телетайпом. Ваш Роберт пользуется телетайпом англичан, а этого в данном случае делать не стоит.
      <Концерн Лима, крупнейший в Гонконге, Сеуле и в Юго-Восточной Азии, начал переговоры с представителями концерна Дорнброка о подписании контракта на сумму в 25 млн. долларов>, - сообщила через два дня <Дейли ньюс>, одна из самых влиятельных здешних газет.
      3
      Шифрограмма, отправленная кодом концерна, гласила: <Господин председатель имеет честь пригласить господина президента банковской компании <Нэшнл бэнк> на трехдневную прогулку по Средиземному морю на яхте <Северный ветер>. Господин президент обяжет своим посещением господина председателя, заранее уверенного в том, что его предложение будет рассмотрено в самое ближайшее время>.
      Этот код Дорнброк применял в крайнем случае, когда он хотел быть понятым и службой безопасности США, и самим Дигоном. Для Дигона здесь было лишь одно слово, неизвестное дешифровальщикам в форте Миде*. Слово <его> (<...его предложение будет рассмотрено>), которое было отнюдь не обязательным с точки зрения общепринятого протокола, означало сигнал тревоги, причем в высшей мере серьезной...
      _______________
      * Ф о р т М и д е, центр НСА, - управление национальной
      безопасности США.
      Дигон дважды поговорил со своими юристами, отдал все необходимые распоряжения, посоветовался с врачами и вылетел на своем <боинге> в Европу.
      На яхте, когда они остались вдвоем, Дорнброк выложил на стол фотокопии материалов, обработанных гонконгским филиалом ЦРУ, о том, что компании, контролируемые Дигоном, засечены на поставках Пекину стратегического оборудования. Этот провал мог обернуться скандалом.
      - Вы обещали, что эта операция пойдет через вас, через ваших шведских друзей, - сказал Дигон, трижды просмотрев материалы. - Вы меля поставили: в крайне затруднительное положение....
      - Это вина ваших сотрудников, которые болтают, как бабы. Вы сможете как-то пригасить это дело через Даллеса? Он зоологичен по отношению к красным.
      - Но это не Москва...
      - Безразлично.
      - Он считает, что весь спор между Москвой и Мао - это далекий стратегический план красных, чтобы усыпить нашу бдительность...
      - Да, он никогда толком не занимался марксизмом, ему трудно понять существо разногласий между Кремлем и маоизмом. Вы правы...
      - Что вы можете предложить? - спросил Дигон. - На карту поставлена моя репутация...
      Дорнброк закрыл глаза и сдержался; ему хотелось сейчас рассмеяться Дигон заглотал крючок. Дорнброк давно готовил этот удар. Он сейчас проверял Дигона. Тот на какое-то мгновение доказал свою озабоченность, более того - испуг, и Дорнброк сделал вывод, что Дигон никак не консультировал свои торговые операции ни с государственным департаментом, ни с ЦРУ, которые могли бы санкционировать его торговлю с Китаем в плане общего зондажа, выгодного правительству. Дорнброк сейчас получил еще одно подтверждение, своему давнишнему убеждению, что Дигон во всех своих операциях преследует лишь собственные выгоды, а никак не выгоды Америки. Главное, что Дигон теперь у него в руках. Он теперь дойдет за ним, за Дорнброком, а Дорнброк во всей азиатской комбинации преследует не своекорыстные выгоды концерна, но будущее германской нации, которая должна быть нацией со своим сверхмощным оружием. Для этого он готов пожертвовать сотнями миллионов марок... Надо уметь терять: только такой человек, который умеет легко терять, может в конце концов найти.
      ...Айсман дожидался вызова в соседней каюте. Она была обшита голубым атласом. По разводам наперегонки бегали острые зеленые зайчики - по морю шли мелкие, быстрые, пожирающие друг друга волны.
      Когда его пригласил Дорнброк, Дигон впился своими цепкими выпуклыми глазами в Айсмана и быстро, оценивающе оглядел его фигуру, лицо, костюм; Айсман отметил даже, что американец успел обратить внимание на его хромоту, хотя, когда он стоял, хромота не была заметной.
      - Доложите план возможных мероприятий, Айсман, - сказал Дорнброк. Подробно, как вы докладывали мне. Этот господин не просто мой друг, этот господин помогает нам делать общее дело, так что предельная откровенность, предельная.
      Айсман ожидал, что Дорнброк пригласит его сесть, но председатель этого делать не стал, углубившись в просмотр бумаг.
      - Есть, по крайней мере, три надежных варианта... Первый: в наших возможностях сделать в филиале ЦРУ на Дэй-Шао-Чоу маленький пожар. Это наши люди в Гонконге могут гарантировать...
      - Материалы, - Дигон ткнул пальцами в папку, лежавшую на столе, - уже могли уйти в Штаты.
      Айсман отрицательно покачал головой:
      - Я прилетел оттуда вчера. До понедельника не уйдут, сегодня уик-энд.
      - Так. Дальше?
      - Можно провести операцию запутывания...
      - То есть?
      - Мы постараемся поставить вашим парням в Гонконге и Сингапуре парочку противоречивых материалов, которые опровергали бы эти компрометирующие вас...
      - Уже лучше. Еще что?
      - Устранить тех ваших сотрудников, которые открывают тайны врагам...
      - ЦРУ мне не враг.
      - Я понимаю... Но ведь они говорили об этом не ЦРУ. Ваша разведка лишь перехватила эти разговоры...
      - Нет, нет, - сказал Дигон, - не годится. Кому нужна кровь в нашем деле...
      - Какой вариант вы утвердите? - спросил Айсман. - Какой из первых двух?
      - Второй. Это лучше...
      - Но этот вариант тоже не вегетарианский, - заметил Айсман, - здесь нам придется тоже несколько пошуметь.
      - Не понимаю, - сказал Дигон.
      - Это не наше дело, Айсман, - заметил Дорнброк. - В я делаете свое дело, и нам нет нужды знать, как вы его делаете. Мы лишь оценим результаты вашей работы. Итак, утверждаем второй вариант...
      Все было разыграно точно. Айсман не был участником комбинации - в данном случае его не посвятили в подробности. Поэтому его доводы, как и вопросы Дигона, звучали убедительно и очень искренне... Беседа была записана на пленку и снята двумя микрокинокамерами. Синхронность звука и текста была очевидной. Дигон дал санкцию на акт, направленный против его страны, против Центрального разведывательного управления. Сегодня Дигон будет ознакомлен с этими материалами - тут надо бить в открытую. От него потребуют решения: либо он во всем идет с Дорнброком, либо его сегодняшняя беседа, направленная против его правительства, и его предложения, которые караются по федеральному закону, будут переданы в Вашингтон, и тогда ему придется тяжко - конкуренты утопят его, стоит лишь Дорнброку начать бой. Надо загнать его в угол, проиграть с ним партию, подобную той, которую Гейдрих некогда играл с ним самим. Дело есть дело, тут нельзя церемониться - карты на стол, решение должно быть принято сразу же... Дигон не готов к таким методам - он сломается. Он станет человеком Дорнброка... Таким образом, в нужный момент и в определенный час сработают такие механизмы, которые приведут в действие людей в сенате и конгрессе, заинтересованных в Дигоне. И сделает это Дигон во имя Германии, которую представляет Дорнброк. Он не сможет этого не сделать, ибо он попался. Они же прагматики, эти американцы, Дорнброк всегда видел в этом их главный недостаток. У них вместо бога бизнес. А у него бизнес во имя бога, которым для него стало будущее нации.
      - Кто этот парень? - спросил Дигон, поднимаясь (скрытые в фальшивых иллюминаторах камеры шли за ним следом). - Он производит впечатление делового человека.
      - Верно, - ответил Дорнброк, глядя на Дигона с улыбкой, - он прошел хорошую школу у Гиммлера...
      <Ну что?! - думал он, рассматривая в упор Дигона. - Теперь понял?! И теперь ты еще ничего не понял. Только один я понимаю главное: когда на полигонах Азии мы отработаем оружие мести из твоего урана, твоей стали и твоих денег, мы, немцы, станем хозяевами положения, потому что миллиарды азиатов будут выполнять нашу волю, одетую в броню оружия возмездия, нашего оружия!>
      ДЕНЬ, ВЕЧЕР И НОЧЬ РЕЖИССЕРА ЛЮСА
      _____________________________________________________________________
      1
      Люс купил бутылку виски в самолете: здесь это было значительно дешевле, чем на земле, - без пошлины. Американцы, летевшие в Сайгон и Сингапур, покупали по десять - пятнадцать блоков сигарет. Стюардессы были в длинных малайзийских юбках, громадноглазые, с тонкими руками, которые Люсу казались шеями черных лебедей - так грациозны были их движения и так они дисгармонировали с резкими и сильными кистями коротко стриженных парней в военных куртках, которые протягивали девушкам деньги.
      Люс раскупорил <Балантайн> и сделал два больших глотка из горлышка.
      <Так же пил Ганс, - вспомнил он, - значит, прирежут меня или траванут, как бедного Дорнброка. И у него так же тряслись тогда руки. Только у меня дрожь мельче, чем у него. Как озноб. А у него руки дрожали в те моменты, когда он после глотка смотрел на меня и ждал ответа, а я думал, что он несет бред. Миллиардерским сынкам можно нести бред. Мне надо молчать, чтобы иметь возможность выразить свои мысли в фильме, не пугая заранее продюсера. А им можно говорить все, что заблагорассудится, этим сынкам... Вот как можно обмануться, бог мой, а?! Больше всех в его гибели виноват я... Выходит так... Только у него тряслись руки, потому что он впервые решил стать гражданином, а у меня руки трясутся потому, что я и сейчас не могу стать мужчиной. Какой там гражданин... Мразь, настоящая мразь...>
      Облака под самолетом громоздились огромными снежными скалами. Они были пробиты наискось сильными сине-красными лучами заходящего солнца. Здесь, в Азии, они были какие-то особые, эти облака. В Европе они были плоские, а здесь громоздились, словно повторяя своей невесомостью грозные контуры Гималаев.
      <Но все-таки Нора напутала в главном, - подумал Люс, сделав еще один глоток, - она смешала доброту с безволием. Она решила, что я безвольная тряпка, и сказала мне, что я женился на ней из-за ее наследства. И этим она угробила наш альянс, именуемый католическим браком. Это значит, я жил десять лет с человеком, который не верил мне ни на йоту. Хотя Паоло врав все от комплекса... Наследство папы-генерала... Мы получили от него в подарок <фольксваген>, прошедший сорок две тысячи... Конечно, я женился на этом <фольксвагене>, на ком жег еще?! <Мы не можем разойтись, потому что у нас дети!> Но я ведь плохой отец, по твоим словам! А ты отменная мать! <Кому нужны твои фильмы?! Кому?!> Все верно. Никому. Дерьмо, а не фильмы. А вот этот может получиться. Потому что продюсеры под него не дали ни копейки... А тебе, моя радость, придется пойти поработать в оффис... Триста сорок марок в месяц - за культурные манеры и благопристойную внешность. Если человеку говорить десять лет, что он свинья, он в это уверует - так, кажется, в пословице? Но я пока еще капельку верю в то, что остаюсь человеком...>
      Он купил билет из Берлина с десятичасовой остановкой в Венеции. Там он сразу же поехал по главному каналу, сошел на Санта Лючия, не доезжая остановки до площади Святого Марка, чтобы еще раз - второй раз в жизни пройти по махоньким улочкам, мимо <Гритти>, выпить чего-нибудь крепкого в павильоне на набережной, который всегда пустует, несмотря на рекламу и рисунки с обещанием самых дешевых блюд: англичанам - английских, янки американских... Этот несчастный павильон всегда пустует, потому что Хемингуэй обычно пил в соседнем <Гарри>.
      Там, постояв на площади, Люс мучительно вспоминал название римского фонтана, куда надо бросить одну монету, чтобы вернуться в Вечный город, две - чтобы жениться на любимой, а три монетки надо кидать тому, кто хочет развестись...
      <Почему я уперся в этот проклятый фонтан? - подумал тогда Люс. - А, ясно, просто здесь, на Святом Марке, нет фонтана, а моя мещанская натура вопиет против этого: такая громадная площадь - и без фонтана. А поставь на ней фонтан - все бы рассыпалось к чертовой матери: гармония разрушается одним штрихом раз и навсегда>.
      Он сел на пароходик, который отходил на остров Киприани, и поехал к жене и детям. Он ехал лишь для того чтобы сказать Норе о разводе и оговорить все формальности.
      ...Разговор на Киприани был долгим, хотя Люс уверял себя, что он едет к ней на пять минут и на час - к детям.
      - Если ты приехал только для того, чтобы сказать мне о разводе, побледнев, сказала Нора, - тогда тебе незачем видеться с детьми: они все понимают, это садизм по отношению к ребятам. Я к этому привыкла, но я не думала, что ты можешь быть таким жестоким и по отношению к детям...
      <Хорошо бы взять с собой камеру, - думал он о постороннем, чтобы не взорваться и не нагрубить, слушая вздор, который несла Нора. - Хотя лишний груз... Багаж стоит чертовски дорого... А сколько потребуется пленки? Оставить в номере нельзя - засветят... Нет, надо надеяться на блокнот, диктофон, а главное - на память. Но какая же сволочь этот Карлхен - как он трусливо убежал от меня! Есть фанатики-ультра: правые и левые. А этот фанатичный центрист: во всем и всегда - с властью! С любой, но с властью!>
      - Когда я приехала от дедушки, ты развлекался у проституток! Да, у проституток в Мюнхене! Мне сказала об этом Лизхен!
      - Она что - держала свечку? (<Берг прав: искусство сейчас на распутье. Нацистам выгодно такое искусство, герои которого поют старогерманские песни и ходят в народных костюмах - посмешище всему миру. Это же не ансамбль танца, а народ. То, что позволительно ансамблю, непозволительно стране. Они хотят таким образом сохранить традиции. А какие у нас традиции? От Фридриха Великого - к Бисмарку, а потом через кайзера - к Гитлеру. Сохранить традиции - дело этнографов; прогресс тем и замечателен, что разрушает традиции, утверждая себя в новом. Керосиновая лампа - нежная традиция ушедшего века...>)
      - Мне ты все время твердишь: <экономия, экономия, экономия во имя моей работы>, а сам кидаешь деньги на ветер со своими друзьями и шлюхами, которые тебя предают на каждом углу!
      (<В Берлине сто тысяч углов, на каком именно? Что она несет?>)
      - Кто тебе это сказал?
      - Мои друзья...
      - А мои враги, - закричал он, - рассказывали мне сто раз о том, как ты утешаешься от моего садизма со своим доктором! Мой садизм - это когда я не сплю с тобой... А я во время работы становлюсь импотентом! Ясно тебе?!
      (<Ничего, пусть помолчит минуту, а то у меня голова начала кружиться от ее слов и сердце жмет... Так можно довести до инфаркта... А может, она психически больна? Слава богу, молчит... Почему я думал о традициях?.. Ах да... Берг... Старики хотят, чтобы мы делали такие же фильмы, как те, которыми они умилялись в немом кино... Пусть тогда ездят на лошадях, а не на машинах. Все наши лавочники боятся лезть в технику - они в ней ни черта не понимают, потому что неграмотны, а в кино лезут все, это же так легко делать кинематограф! Старому лавочнику неинтересно читать книгу о молодом физике, ему непонятен мир этого нового человека; ему хочется читать о себе самом, чтобы все было ясно и просто: порок наказан, добродетель, капельку пострадав, восторжествовала. <Детишки, подражайте добродетели, видите, зло отвратительно!> Вот так они и цепляются за штанину прогресса. И выходит, что <нога техники> шагнула черт-те куда, а <нога духа> - в болоте, потому что за нее уцепились старые лавочники. Им бы о своих детях подумать, но они не могут - честолюбие не позволяет: <Глупая молодость, что она смыслит в жизни?!> Так и подталкивают своих детей к бунтам! Черт, теперь сердце зажало... А, это она снова о том, что я развратное животное...>)
      - Зачем же ты тогда живешь со мной? Разве можно жить с развратным животным? Ты ведь такой гордый человек...
      - Какой же ты негодяй! Разве бы я жила с тобой, если б не дети?!
      (<Если я сделаю этот фильм, я принесу больше пользы детям, чем когда она возит их на пляжи... Это заставит их определить позицию в жизни - с кем они? Детям не будет стыдно за меня... Это ужасно, когда детям стыдно за родителей... Сын Франца смеется над отцом в открытую: <Наш лакей пишет очередной трактат о пользе виселиц в борьбе с коммунизмом>. Так и говорит. Но при этом покупает машины и девок на деньги отца. И ни во что не верит. И о стране говорит <загаженная конюшня>. Я бы застрелил такого сына... А Франц только смущенно улыбается и продолжает писать свои лакейские трактаты...>)
      - Хватит, Нора. Это нечестно... Я ведь не устраиваю слежку за тобой... А мог бы... И я все знаю про этот самый порошок в нашей спальне... Хватит...
      Потом были слезы; она говорила, что надо забыть <все гадости и глупости прошлого>. А он повторял только одну фразу: <Нора, все кончено>.
      Втайне - сейчас в самолете он признался себе в этом - он надеялся, что все еще может наладиться. Но он повторял свое <Нора, все кончено>, потому что он и верил и не верил ее обещаниям <начать все наново - без идиотских сцен>. Она снова начала плакать, а потом, зло прищурившись, сказала ему: <Ты женился на мне из-за наследства...> Тогда он повернулся и вышел. Она закричала вдогонку: <Люс! Фердинанд! Фред! Вернись! Иначе будет плохо! Вернись!> Раньше это действовало - <сумасшедшая баба, повесится в туалете>, - и он возвращался. Сейчас, перепрыгивая через три ступеньки, он бежал вниз, словно за ним гнались, и в ушах звучало: <Ты женился на мне из-за наследства, а когда я сказала тебе, что отец ничего мне не оставил, ты пришел с разводом!>
      Руки перестали дрожать, телу стало тепло, а ноги сделались горячими все те шесть часов, что он добирался до римского аэропорта и ждал самолета, пальцы ног были ледяными, бесчувственными. Только сейчас, когда самолет перевалил Гималаи и он крепко выпил, многочасовое ощущение холода оставило Люса.
      <Из моих восьми картин, - подумал он, снова прикладываясь к бутылке, - пять я сработал для того, чтобы Нора не чувствовала разницы между домом ее родителей и моим домом... Я смущался своей бедности и старался выполнить ее желания еще до того, как она их загадывала... Она забыла, что ее папа получал ежемесячно деньги от армии, а мне надо было каждый раз срывать с себя кожу и прикасаться обнаженными нервами к току высокой частоты - только тогда срабатывает искусство. Я шел на компромисс с собой ради нее. Я прикасался к току, и мне было больно, но я вместо правды делал сладкий суррогат, чтобы она с детьми ездила к морю. Я продал себя раз пять. А ведь я держал в руках правду... Все, хватит. Горе не беспредельно. Только счастье не имеет пределов... Что же, - грустно улыбнулся Люс, назову эту, если получится, просто <4>. Без <1/2> - я никогда не работал с соавторами. Господи, никогда мне не было так пусто, как сейчас. Раньше я думал не о себе, а о том, что будет с Норой и детьми, если меня не станет. Почему я должен всегда думать об этом? Нет, Люс, эту картину ты будешь делать, не думая о том, что будет с ними... Ты будешь делать ее только для того, чтобы подраться насмерть с теми наци, которые вновь хотят править страной! Предать себя можно не только в городе, под пыткой, но и в любви, а это самое страшное предательство, потому что здесь все зависит от самого себя, Люс... Или не Люс... Какая разница - что я, один такой на свете?>
      <В день своего приезда Л. посетил директора античного музея Ваггера и остановился у него на ночь. Ваггер эмигрировал из Германии в 1933 году. По убеждениям близок к левому крылу социал-демократии, постоянно переписывается с прокурором Бергом. Наутро вместе с Джейн Востборн, работающей в музее в качестве реставратора (жена начальника отдела американской контрразведки в консульстве, англичанка, рождена в Лондоне в 1935 году, в Штатах жить отказалась), Ваггер и Л. посетили редакции газет, освещавших переговоры и визит в Гонконг и Пекин г-на Д. После этого они отправились в кабаре, где выступал <мюзикл Шинагава>, и опросили всех, кто знал об отношениях Исии и Д. Ряд проведенных мероприятий по прослушиванию дает все возможности предполагать выход Л. на узловые, многое объясняющие моменты, связанные с визитом Д. в Кантон и Синьцзянь. Предполагается, во-первых...>
      В этом месте глава концерна <Чайна бэнкинг корпорейшн> мистер Лим отложил документ, напечатанный на тоненькой голубоватой рисовой бумаге на такой бумаге в двух экземплярах печатались совершенно секретные материалы концерна. Один экземпляр уничтожался сразу же после того, как его просматривал мистер Лим, а второй с нарочным переправляли на материк.
      - Что вы собираетесь делать <во-первых>, меня не интересует, - сказал Лим помощнику по вопросам общей стратегии, - это прерогатива службы безопасности. Но то, что он ходит вокруг узловых вопросов, конечно, не может нас очень-то уж радовать. Подумайте, как поступить, - я в этих делах не советчик...
      2
      Помощник по вопросам общей стратегии вызвал шефа службы безопасности концерна и раздраженно сказал:
      - Мистер Лао, пожалуйста, не просите меня впредь знакомить босса с вашими материалами. В конце концов, это ваша прерогатива - безопасность концерна. Если вы считаете необходимым поставить в известность мистера Лима о чем-то своем, запишитесь к нему на прием, в этом я смогу оказать вам содействие.