- Вы дискутируете эту проблему не со мной, а со слухами. Я же вам не дал ответа на ваш вопрос - как, впрочем, и вы на мой.
      - На какой именно?
      - На первый, господин посол, на первый...
      Рейхслейтер Альфред Розенберг думал по-русски, когда читал русскую классику, московские газеты или встречался с советскими дипломатами на приемах. Говорил он по-русски без акцента, потому что до двадцати лет учился в Иваново-Вознесенске и отец, желая дать ему второе образование, "языковое", требовал, чтобы дома он говорил словами "добрых и тупых варваров", без которых европейская будущность невозможна, ибо никто, кроме них, не сможет править десятитысячекилометровыми просторами этой нелепой державы, которая тем не менее должна быть включена в орбиту практического европейского разума. "Безумцами, - любил повторять старший Розенберг, могут править только безумцы, но лишь такие, которые легко поддаются внушению мудрых психиатров, понимающих болезнь и умеющих влиять на ее течение".
      Какое-то время по возвращении на родину отцов Розенберг ощущал на себе любопытные взгляды собеседников: их шокировал его язык, слишком правильный, четкий, словно бы законсервированный на два столетия, с манерными носовыми дифтонгами и желанием произнести слово округло и протяжно, как эллипс. Розенберг уехал в Баварию и там подолгу сидел в маленьких пивных, прислушиваясь к говору посетителей" Он рассчитал, что баварская манера, положенная на его "консервный" язык, родит некую новую форму, чем-то похожую на речение австрийцев, живущих возле границ Южной Германии.
      Единственный человек, который понял два истока его "нового" языка, был Гиммлер. Во время их первой встречи в маленькой комнатке партийной канцелярии молодой рейхсфюрер СС после получасовой беседы с Розенбергом сказал:
      - Вы стараетесь подчеркивать свое южное происхождение. Стоит ли? Когда мы придем к власти, о каждом из борцов напишут биографические справки и опубликуют их в "народной энциклопедии", выкинув оттуда имена марксистов, веймарских бюрократов и еврейских живчиков от финансов, литературы и искусства. Люди узнают, что вы были рождены в России и там получили образование. Человек, который смог в окружении враждебной национальной среды сохранить старый язык Германии, будет еще больше импонировать массе. Ваш нынешний язык слишком конструктивен. Моя слабость - скандинавские руны, поэтому я довольно тщательно изучил языковой конструктивизм. Я увидел в скандинавских сказаниях попытку примирить язык "земляных" германцев с "морскими" саксами. Самое высокое наслаждение я испытываю, когда мне удается найти в словарях немецкое изначалие шведского или норвежского слова. Это позволяет мне видеть родство с нордами и считать их нашими младшими братьями, которых на протяжении веков дурманили хитрые английские бестии. Ваш пример - великолепный пример арийского мужества, которое может Противостоять натиску и в одиночестве, один на один с тьмой.
      С одной стороны, Розенбергу был приятен этот комплимент начальника охранных отрядов партии, но с другой - ему показалось, что в словах этого веснушчатого юноши с близорукими, чуть навыкате (как у всех, кто в детстве стеснялся носить очки) глазами было скрыто определенное превосходство, сознание первородного преимущества.
      "Впрочем, - подумал тогда Розенберг, - это прекрасно в конечном-то счете, если только подавить в себе самолюбие и посмотреть на этого юношу как на эталон будущего арийца. Он смеет так говорить со мной, со своим старшим товарищем, лишь потому, что больше меня ощущает свое могучее сообщество с миллионами немцев. Я слишком любил Германию - несколько даже истерично, как любят мать, которую никогда не видели. Он же к категории любви относится как щенок, равный другим щенкам, своим братьям, которые требовательно и жадно сосут мать, еще не открыв глаз, еще не понимая сути "принадлежности", движимые лишь высшей правдой инстинкта: это мое, это для меня, я хозяин этому".
      Розенберг тогда мгновение раздумывал, стоит ли ответить Гиммлеру так, чтобы поставить его на место, но потом он решил, что в конце концов делают они одно общее дело и считаться честолюбием им, борцам фюрера, никак не пристало. Тем более, что, видимо, Гиммлер не сможет понять его, Розенберга, внезапно вспыхнувшую обиду, как сильный мальчик никогда не поймет обиду заморыша, когда он станет демонстрировать ему свою мускульную силу, приглашая к совместной радости по поводу совершенства торса, мощи мышц и атлетической законченности фигуры.
      "Слабый должен быть умнее сильного, - подумал тогда Розенберг, - он должен обратить его силу на службу своей идее".
      ...И сейчас, пригласив к себе Гейдриха, быстро просматривая документы по Югославии, которые передавал ему шеф имперского управления безопасности, Розенберг ловил себя на мысли, что славянские имена, написанные в немецкой транскрипции, он сначала воспринимает через русское звучание, а уже потом осознает их истинный немецкий смысл.
      Гейдрих докладывал, как всегда, четко, убедительно и резко.
      - Наша агентура в Белграде, Загребе и Любляне, - говорил он, передает, что экстремистская часть правительства Симовича, одержимая славянской идеей, ставит вопрос - ив столице и на местах - о блоке всех сил, противостоящих идее Тройственного пакта. Следовательно, к этому блоку может примкнуть и большевистская фракция, которой будет санкционирован выход из подполья. Если борьба против демократического режима Белграда не составляет особой трудности вследствие национальной проблемы, раздирающей южных славян, то механизм большевизма может внести элемент единства и порядок, подчиненные доктрине тотального противостояния нашему удару. Поэтому я приказал создать оперативную группу во главе со штандартенфюрером Риче. В тот момент, когда генеральный штаб Гальдера начнет операции, наши люди возглавят ударные группы СС, которые будут сброшены с самолетов во все провинции Югославии.
      - Ни в коем случае, - сказал Розенберг. - Южные славяне должны уверовать в то, что политика и практика сербского режима привела их к катастрофе. Они должны почувствовать примат усташей, и мы позволим сепаратистам устроить "день ножей" по всей стране. Когда в Югославии родится массовый страх, когда сербы, черногорцы и боснийцы поймут, что села их будут сожжены Павеличем, а города вырезаны, тогда взоры их обратятся к немцам, которые смогут навести в стране порядок и стать гарантами их безопасности.
      - "Щегол весной улетит в лес, даже если зимой он ел из рук хозяина" так говорила в детстве моя няня.
      - По-русски это звучит более категорично: "Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит", - улыбнулся Розенберг. - Нет смысла перескакивать ступени, которые сложены в лестницу; зачем тогда строить лестницы, Гейдрих? Наша теория рас - не химический эксперимент на вольную тему, а доктрина, рассчитанная на века. Мы отвергаем опыт Британии - "разделяй и властвуй" - лишь в официальной пропаганде Геббельса, называя Лондон колониальным спрутом, но ведь мы-то с вами должны думать о государстве германцев, а не о преходящих пропагандистских эмоциях! Оставим эмоции нашему талантливому Геббельсу, давайте думать о математике национальных структур! А тут эмоции мешают. Нам с вами мешают, - поправил себя Розенберг, - но в то же время без эмоций, особенно национальных, мы не в силах построить макет будущего мира. Если мне скажут, что для нашей победы надо войти в союз со всемирной ассоциацией растлителей малолетних, - я войду с ними в союз, чтобы, использовав их в своих интересах, уничтожить потом, опираясь на целенаправленные эмоции народа, которые быстро и легко создаст аппарат Геббельса. Как зовут человека из ведомства Риббентропа, который привел к власти Тиссо в Словакии?
      - Веезенмайер, - ответил Гейдрих, прекрасно понимая, что Розенберг хорошо знает эту фамилию.
      - Тогда зачем парашютисты Риче? Почему, - Розенберг усмехнулся, - не дипломат Веезенмайер, который знает славянский мир и может работать в контакте с сепаратистами? К чему афишировать нашу расовую непреклонность? Давайте научимся афишировать свою терпимость - хотя бы на определенном этапе. Путь к конечной цели никогда не бывает прямым, Гейдрих, не вам это мне говорить.
      - Хорошо, рейхслейтер, - ответил Гейдрих после короткого раздумья, я отменю приказ о назначении Риче. Однако не могу не поделиться сомнениями: если определенную национальную терпимость к латинянам Франции я понимаю, то в отношении славянского стада - простите меня - понять не могу.
      - Я отвечу вам вопросом, который только поначалу может показаться странным: сколько русских эмигрантов, по вашему мнению, живет в Югославии?
      - У меня нет под рукой точных цифр, рейхслейтер.
      - У меня есть точные цифры. Их там более трехсот тысяч. Из них примерно тридцать тысяч представляют для нас - в свете будущей кампании на Востоке - очевидный интерес. Эти люди должны стать объектом самого пристального вашего внимания. Они должны извлечь для себя урок из нашей национальной политики в Югославии: ставка на хорватов, террор и акции устрашения против сербов. Мы должны не только сами экспериментировать; мы обязаны также присмотреться к тем русским, которые будут вывезены сюда, в ваш "советский" институт на Ванзее, чтобы нам иметь в резерве славянскую силу, которая сможет проводить в России "теорию ампутации", отдав Украину и Белоруссию нашим колонистам. Именно поэтому вы должны понять мою "национальную терпимость" по отношению к славянскому стаду. Оттесненные за Урал, славяне-русы станут объектом уничтожения со стороны Китая или Японии. Но это уже третий этап, и успех этого третьего этапа будет определен нами, когда мы решим, на кого следует делать окончательную ставку: на утонченный дух Японии или на желтую массу Китая.
      Вызвав Шелленберга, начальник РСХА Гейдрих собрал со стола бумаги, сложил их в папки, запер их в тяжелый, старинной работы сейф и сказал:
      - Серьезные вопросы надо обсуждать во время хорошего обеда, Вальтер. Я просил приготовить нам хагепетер, суп из бычьих хвостов и крольчатину. И велел заморозить бутылку старого рейнского. Вы не возражаете?
      - Категорически возражаю, - ответил Шелленберг, улыбнувшись. - Сейчас именно тот случай, когда я лишний раз могу утвердиться в самоуважении: "Я смею спорить с шефом, вот какой я смелый, особенно если речь идет не о деле, а об обеде..." С начальством надо спорить по поводу приятного и молниеносно выполнять - без раздумий - его приказы по неприятному, то есть главному.
      - Спорить вообще никогда и ни с кем не надо, - заметил Гейдрих, выходя из кабинета, - спор - категория неравенства, ибо, если ты умен, но слаб, ты не станешь спорить, а найдешь путь к достижению своего, задуманного, нажав другие кнопки, обойдя очевидную преграду, использовав новые возможности. Если же ты умен и силен - ты не станешь тратить времени на споры, а попросту заменишь такого единомышленника на другого, отличающегося от первого одним лишь качеством: умением ценить время шефа. Спор - это пустая трата времени.
      - А дискуссия? Раньше вы любили дискутировать со мной, - осторожно напомнил Шелленберг.
      - Вы учились праву у еврея, Вальтер. Старайтесь выжимать яд, заложенный в вас представителем племени спорщиков. Паразитизм - это одна из форм спора. Самоутверждение для толпы - в следовании предначертаниям гения; самоутверждение солдата - в беспрекословности выполнения приказа офицера; самоутверждение Шелленберга, если он в нем нуждается, - в рождении идей, угодных его старшему партайгеноссе Гейдриху.
      Шелленберг открыл дверь, пропуская Гейдриха в зал, где шеф имперского управления безопасности обедал с друзьями, когда не было времени ехать в ресторан, и подумал, что все-таки шутить на Принц-Альбрехтштрассе нельзя ни с кем - даже с таким умным человеком, как группенфюрер.
      "Неужели я стану подобным ему? - подумал Шелленберг, садясь в кресло с высокой резной спинкой. - Неужели проклятие профессии рано или поздно перемалывает человека, делая его своим рабом, добровольным рабом?! Наверное, да. Когда Гейдрих пригласил меня в политическую разведку, я думал, что буду заниматься чистым ремеслом и влиять на политику, не пачкая манжет. Я считал, что получать показания у арестованного будет гестапо, а мне останется лишь просмотреть страницы, напечатанные на машинке и подписанные тем человеком, который меня интересовал. Черта с два! Я должен присутствовать на допросах, чтобы решить, в какой мере этот человек стоек и, если он дал согласие на перевербовку, добровольно ли он пошел на это, от страха или он разыгрывает комбинацию, придуманную его шефами, чтобы затянуть меня в их игру, а затянув в эту игру - победить и прижать к ногтю. Быть побежденным в разведке означает либо предательство, либо смерть. А кто же хочет погибнуть? Инстинкт млекопитающего оказывается сильнее логики хомо сапиенс. Победить любым путем, победить, чтобы выжить... Конечно, здесь уж не до шуток".
      - Как вам хагепетер? - спросил Гейдрих.
      - Прекрасная говядина.
      - Я попросил привезти эту вырезку из Брауншвейга - там особые травы, запах полей передается мясу. В Берлине такого мяса нет и не может быть: заводские трубы разносят промышленный яд на многие десятки километров окрест столицы, отравляя поля, воздух и воду.
      "Не в трубах здесь дело, - подумал Шелленберг, приперчивая сырое мясо, - разве заводские трубы виноваты в том, что мясо выдают по карточкам? Фюрер хочет выйти из экономических трудностей путем войны. Он не подготовлен к экономической деятельности, базирующейся на соблюдении объективных законов. Он хочет накормить немцев французским сыром, украинским салом и русским мясом до того, как они восстанут против голода. Немцы верят пока, что экономические трудности и карточная система вызваны происками Черчилля, евреями и большевиками. Другой бы на его месте не торопился с войной, используя темную веру народа в то, что всегда и во всем виноваты внешние и внутренние враги... Он великий фантазер, наш фюрер, но ведь все великие фантазеры, мечтавшие о глобальной перестройке мира, основываясь лишь на мощи своего государства, оказывались у разбитого корыта... Александр Македонский разве не пример тому?"
      Почувствовав на себе пристальный взгляд Гейдриха, Шелленберг ощутил в желудке тянущее чувство холода: ему показалось, что он не уследил за собой и сказал вслух то, о чем ему сейчас так отчетливо и безысходно-горестно подумалось. Шелленберг положил вилку, все звуки мира вдруг на какое-то мгновение исчезли, настала ватная, огромная тишина. Он угадал по артикуляции рта Гейдриха слова, которые тот произносил, - поначалу он не слышал группенфюрера. И лишь когда он осознал, что именно говорит Гейдрих, тишина в ушах сменилась бульканьем вина, которое официант цедил в бокал шефа из высокой темно-зеленой бутылки, щебетаньем птиц за окном, лязгом посуды в соседней комнате и тихим шепотом поваров, которые разливали по тарелкам густой бульон, сваренный из бычьих хвостов.
      - ...Об этом вы мне никогда не говорили, Вальтер, - продолжал Гейдрих, - а, видимо, подобный вопрос будет серьезно занимать нас будущей весной, когда кампания на Востоке закончится. И тогда китайцы понадобятся нам.
      - У нас были контакты с китайской секретной службой, - ответил Шелленберг, - но они носили спорадический характер - я опасался всезнающего японского союзника...
      - Где и с кем у вас были контакты?
      - В Виши и Цюрихе. Там довольно сильные китайские резидентуры, и, судя по всему, не контролируемые службами Токио. Должен признаться, я не считал целесообразным расширение этих контактов.
      - Вы правильно считали. Тогда это не было целесообразно, а сейчас надо поискать в Китае надежных людей, с которыми есть смысл подружиться. Идеалом такого рода человека я бы считал интеллигента, специализировавшегося по истории Китая - предпочтительно по истории Северного Китая. Еще точнее: человека, который увлечен идеей великого Китайского государства.
      Шелленберг сразу же прикинул, с кем Гейдрих виделся за последние дни. Он знал, что такого рода глобальные идеи Гейдрих сам никогда не выдвигал, одержимый лишь еврейским и славянским вопросами. Значит, эта неожиданная идея пришла к нему сверху.
      "Он был у Розенберга, - вспомнил Шелленберг, - он просил подготовить ему досье на ударную группу Риче, а потом он вызвал доктора Веезенмайера, которому Риббентроп поручил югославскую операцию. Значит, эта затея пришла к нему от Розенберга, который сейчас не в фаворе, значит, Гейдрих с помощью Гиммлера хочет обойти на повороте и Риббентропа и Розенберга, а в деталях это обязан сделать для него я".
      - Если позволите, группенфюрер, - сказал Шелленберг, - я сегодня же отправлю в наши французские и швейцарские резидентуры приказ наладить более надежные контакты с китайцами.
      - Не торопитесь, - подумав, ответил Гейдрих, - в этом деле нельзя торопиться, чтобы не поставить в неловкое положение Риббентропа, если ему придется выслушивать жалобы адмирала Ошимы... Вы правы, японцы великолепно работают, и они могут засечь ваши контакты с китайцами. Попробуйте посмотреть китайцев в Париже, Швейцарии или Берлине, которые бы не были связаны с разведкой генералиссимуса. Поищите среди китайской эмиграции... Это только нам представляется, что азиаты не обидчивы. Мне кажется, комплекс самоутверждения, - Гейдрих внезапно улыбнулся, глянув на Шелленберга, - присущ им больше, чем европейцам.
      Когда подали чай, Гейдрих, внезапно изменив тему разговора, сказал:
      - Хорошо бы к концу сегодняшнего дня укомплектовать группу Веезенмайера вашими людьми. Вероятно, Веезенмайер потащит с собой идеологов из ведомства Розенберга, а нам это невыгодно. Подберите ему тройку ваших надежных людей - совершенно необязательно, чтобы они были из славянского сектора. В Загребе понадобятся сильные люди, которые смогут отстаивать нашу точку зрения, а не утопии Розенберга или Риббентропа, которым Веезенмайер служит более преданно, чем нам.
      Через два часа после того, как у Гейдриха кончился обед, оберштурмбанфюрер Штирлиц из шестого отдела политической разведки был вызван к своему непосредственному шефу Вальтеру Шелленбергу и получил приказ явиться в распоряжение доктора Веезенмайера. Напутствуя Штирлица, Шелленберг сказал:
      - Штандартенфюрер Веезенмайер великолепный дипломат и блистательный ученый. Как дипломат, он может оказаться недостаточно решительным в критической ситуации. Вам надлежит всячески помогать ему. Если доктор Веезенмайер поддастся колебаниям, окружите его товарищеской заботой и немедленно снеситесь со мной - я скажу, как следует действовать. Вам все ясно?
      - Мне все ясно, - ответил Штирлиц. - Мне ясно, штандартенфюрер.
      - Ну и хорошо, - улыбнулся Шелленберг, - я знаю, что вы меня хорошо понимаете даже в интонации.
      Шелленберг мог говорить так с офицером низшего ранга о штандартенфюрере СС Веезенмайере, чиновнике для особых поручений при рейхсминистре Риббентропе, потому, что тот не был сотрудником разведки, а являлся лишь агентом, завербованным несколько лет назад, в то время как Штирлиц был его, Шелленберга, офицером, состоящим в штате шестого отдела СД. То, что Веезенмайер имел звание, соответствовавшее чину полковника генерального штаба, особого значения не имело, ибо каждый мало-мальски ответственный чиновник в министерствах рейха был пожалован тем или иным титулом СС. Не мешало ведь фюреру относиться с подозрением к тем генералам, которые имели золотой значок почетных членов партии, не являясь в то же время членами НСДАП. Тоталитаризм предполагает вертикальность во всем - в подражательстве также. Шелленберг подражал фюреру. Штирлиц не должен чувствовать этого. Он должен лишь ощущать ту меру доверия, которую ему оказывает руководитель; он обязан относиться к категории тех людей, которые умеют понимать и доверие и ответственность в равной мере.
      Помощником Веезенмайера оказался высокий, постоянно улыбающийся Йорген Диц из гестапо. Он несколько раз встречался со Штирлицем на совещаниях, где планировались заграничные операции, начатые по инициативе гестапо, когда люди Мюллера брали под колпак немцев, работавших за кордоном, подозревая их в измене.
      - Здравствуйте, дорогой Штирлиц! - приветствовал он оберштурмбанфюрера, обнажив свои великолепные зубы. - Я очень рад, что нам предстоит работать вместе. Думаю, трений у нас никаких не возникнет, потому что минус на минус дает плюс.
      - Я не считаю себя минусом, - ответил Штирлиц.
      - Не могу же я сказать, что плюс на плюс дает минус!
      - А почему бы нет? В нашей работе минус ценнее, чем плюс. Минус - это значит меньше. Нет? Минус одним врагом лучше, чем плюс еще один враг.
      - Что вы такой злой? Больны?
      - Я не болен и не зол.
      - Как дома дела?
      - У меня нет дома.
      - То есть?
      - Я одинок.
      - А родители?
      - Слушайте, дружище, вы наверняка уже успели поглядеть в мое досье, нет? Зачем эти вопросы?
      - Экий вы хмурый.
      - Я не хмурый, и вообще у меня все в порядке. Просто я не люблю пустых разговоров. А вы со мной беседуете как с агентом, которого готовите к операции. Думаете, беседа - главное? Поговорите полчаса и можете дать гарантию, как человек поведет себя в сложной ситуации? Или на меня поступили сигналы?
      - Нет, вы явно не в духе, - сказал Диц, перестав на мгновение улыбаться. - Садитесь, я вам покажу документы, которые пригодятся в нашей работе.
      По тому, как лицо Дица застыло, Штирлиц понял, что его будущий коллега по операции обиделся.
      "Не надо бы его обижать, - подумал Штирлиц, усаживаясь в кресло около окна. Он положил папку с документами на подоконник и начал разбирать бумаги, пожелтевшие от времени. - Зря я так. Мне с ним работать. Я иногда начинаю думать о них как о коллегах, забывая, что каждый из них - мой враг. Но, видимо, именно это и спасало меня до сих пор. Если бы я постоянно относился к ним как к врагам, я бы наверняка провалился. А я должен быть подобен бегуну на короткую дистанцию: месяцы тренировок и двенадцать секунд рекорда. Впрочем, видимо, эта моя манера быть самим собой в конечном-то счете импонирует им: дворняжки испытывают почтение к породистым. Только у нас дома дворняжки задирают борзых и бьются с ними насмерть, но это ведь дома".
      - Когда выезжаем, дружище? - спросил Штирлиц.
      - Вылет сегодня ночью.
      - Вы меня потом проинструктируйте пошире, - попросил Штирлиц, - вы ведь, наверное, уже несколько дней сидите в материалах. А то не напортить бы мне чего ненароком.
      Он подставился Дицу и сразу понял, что подставился он точно - Диц снова заулыбался, но теперь не механически, не так, как их учили в школе гестапо: "постоянная улыбка свидетельствует о вашей силе и уверенности в успехе, и смена улыбки на тяжелое молчание в равной мере сильно воздействует и на врага, и на того человека, которого вы хотите обратить в друга рейха".
      - Конечно, Штирлиц. Я с удовольствием расскажу вам кое-что.
      - Ну и спасибо.
      Штирлиц снова начал перебирать бумажки, не вчитываясь поначалу в текст, - он с о б и р а л с я перед каждой новой операцией, как спортсмен собирается в день соревнований, - не зря он подумал о спринтере, когда разбирал свою ошибку с Дицем.
      Штирлиц подстраховал эту свою манеру ворчливой грубоватости давним разговором с Шелленбергом, когда вернулся из Испании, где в течение года работал в резидентуре СС в Бургосе, при штабе Франко. Разбирая провал двух работников гестапо в Испании, Штирлиц сказал тогда Шелленбергу, что пришло время брать в аппарат разведки психологов, людей тонкой структуры, а не костоломов, которых приучили к слепому подчинению приказу и постоянной оглядке на мнение центра. Штирлиц понимал, что он наступает на больную мозоль Шелленберга, который был бессилен в подборе кадров, ибо те люди, которых он хотел пригласить в свой отдел, проходили скрупулезную проверку в гестапо - ведомстве Мюллера. А там сидели типы совершенно определенного склада: туповатые, маленькие люди, приведенные к власти из нищеты; люди, относившиеся к науке с той опасливой подозрительностью, которая свойственна тем, кто более всего на свете страшится потерять место под солнцем. Эти "маленькие люди большого гестапо" славились в РСХА как отменные отцы семейств, замкнутые в двух сферах: с утра и до вечера работа, с вечера и до утра - дом. Все иное, выходившее за рамки этих двух сфер, людей гестапо не интересовало и страшило. Многие из них знакомились с новшествами этого мира, общаясь с детьми, которые задавали им вопросы, вернувшись из школы или университета, и эти вопросы казались отцам подозрительными, чуждыми той доктрине, которой они служили и которая обеспечивала их домом, машиной, бензином и двойным карточным пайком на мясо, маргарин и колбасу.
      "Что вы хотите, - сказал тогда Шелленберг, - в конце концов разведка сейчас подобна металлической сетке возле парадного, об которую политики вытирают ноги, отправляясь за стол переговоров. В нашей системе разведка занимает низшее место: идеолог, политик, дипломат и уж потом разведчик. Впрочем, я не вижу выхода из этого положения, потому что руководство любит читать наши данные вместо детективных романов - на сон грядущий, в то время как Цицерона они читают утром, ибо это - основополагающая классика".
      Беседуя потом с Шелленбергом, Штирлиц все больше убеждался в том, что люди СД ничего не могут сделать у него на родине, ибо они строили свою работу, исходя из посылов собственного превосходства и неизбежности покорения России военной машиной рейха. Они служили политической доктрине, стараясь таким образом обработать полученные данные, чтобы никоим образом не входить в противоречие с теми установками, которые давал фюрер во время своих тафельрунде* или на совещаниях в ставке.
      _______________
      * Т а ф е л ь р у н д е - "застольные беседы" (нем.).
      - Кто такой Евген Дидо Кватерник? - спросил Штирлиц, остановившись взглядом на бланке "Особо ценен". - И какие у нас появились интересы на Балканах?
      - Думаю, стратегические.
      Диц быстро взглянул на Штирлица и закурил, пустив к потолку упругую струйку синего дыма.
      "Он любит показывать свою начальственную осведомленность, машинально отметил Штирлиц. - На этом когда-нибудь сгорит, болтнув лишнего своему же человеку, перед которым он разыгрывает роль большого руководителя. Хорошо еще - сотруднику гестапо. А если это в нем разгадает агент - тогда с него сорвут погоны".
      - Вот, ознакомьтесь, - сказал Диц, протягивая Штирлицу папку с чуть пожелтевшими от времени страницами. - Это было составлено в тридцать четвертом году, но факты хорошо систематизированы, и ничего особого с тех пор не произошло.
      - Вообще ничего не изменилось? - усмехнулся Штирлиц. - С тридцать четвертого?
      - Я завидую вам, Штирлиц. У вас есть в запасе вторая профессия: когда вас прогонят из разведки, станете работать в кабаре или цирке, там хорошо платят за юмор.
      - Диц, мне жаль вас, потому что вы доверчивы, как лань, и так же добры. Неужели вы думаете, нам позволят работать, прогнав из разведки? Неужели вы и впрямь так думаете? Мне почему-то всегда казалось, что из разведки не прогоняют. Из разведки убирают. И чтоб памяти не осталось - не то что слова.
      - Память устранить невозможно. Вы спрашивали о Евгене Дидо Кватернике? Прочитайте папочку. Кватерник - внук Иосипа Франка. Кватерник - наш большой друг, Штирлиц. Его любит доктор Веезенмайер, они когда-то работали над одним делом вместе. Почитайте, почитайте, я вам не зря ответил по поводу памяти...
      "Лидером хорватских сепаратистов следует считать Иосипа Франка,
      завербованного венским разведуправлением генерального штаба
      Австро-Венгрии в 1876 году, когда этот молодой юрист из Загреба начал
      свою деятельность с оказания помощи венским властям в разгроме
      "Народной партии", с тем чтобы в 1880 году стать лидером крайне
      экстремистских националистических организаций хорватов, которые были
      в конце XIX века оформлены им в "Чистую партию права", требовавшую
      создания "великого хорватского государства" с включением в него
      Герцеговины и Боснии под эгидой австро-венгерской монархии. (Эта идея
      была высказана Франку в Вене, в генеральном штабе, который отвечал
      перед Габсбургами за проведение политики на Балканах.) По указанию
      Франка был создан "Хорватский легион", выполнявший прямые указания
      Вены, маскируемые лозунгами создания хорватского государства,
      свободного от засилья "сербских владык".
      Вопрос о Франке, умершем в 1911 году и передавшем бразды
      политического руководства хорватским сепаратистским движением
      молодому Анте Павеличу, отличается серьезной сложностью, которая
      заключается в том, что по крови Франк - хорватский еврей. Эта
      проблема обсуждалась нашими сотрудниками с представителями расовой
      комиссии отдела рейхслейтера Розенберга. Сначала было принято решение
      вывести имя Франка из истории хорватского сепаратизма, однако
      специалисты из европейского отдела МИДа, занимающиеся проблемой южных
      славян, утверждают, что этот акт невозможен в силу общеизвестности
      имени Франка - до сих пор сепаратисты в Югославии называют себя
      франковцами.
      Путем проведенных разведмероприятий, организованных нашей
      загребской резидентурой, нам удалось получить копии документов о
      рождении не только Франка, но и его предков во втором колене. После
      консультации с научными работниками отдела чистоты расы и нации в
      РСХА была выдвинута версия, позволявшая не считать Франка евреем.
      Дело в том, что его бабка была полукровка, хорвато-еврейка, а если
      исключить ее половую связь с дедом Франка, можно сделать вывод, что
      отец Франка практически лишен еврейской крови. Нами была подготовлена
      медицинская справка из Вены, которая свидетельствовала о том, что дед
      Франка лечился в Вене по поводу полового бессилия. Таким образом,
      отец Иосипа Франка родился от полукровки, из-за импотенции мужа
      вступившей в сожительство с хорватом (имена кандидатур варьируются до
      сих пор в ведомстве д-ра Розенберга), от которого и родился Иосип
      Франк, не несущий, таким образом, в своей крови прямого проклятия
      еврейского семени. Франк связал свою жизнь с семьей хорватского
      бунтаря XIX века Кватерника: это придало ему огромный вес.
      После смерти Франка признанными вождями сепаратистов стали