Альтеpнатива (Весна 1941)

      - Благодарю вас, но я так много грешил, что исповедь моя займет всю ночь. А я должен быть через четыре часа в Фиуме. Пожалуйста, доложите отцу Алойзу, что об аудиенции просит Веезенмайер, советник министра иностранных дел Германии.
      Юноша внимательно осмотрел ладную фигуру Веезенмайера, его сильное красивое лицо и, чуть склонив голову, сказал:
      - Хорошо. Я доложу. Прошу вас, присядьте.
      Юноша ушел неслышно; Веезенмайер сел на жесткий диван и ощутил сладкий запах ладана, давно забытый им торжественный и прекрасный запах первого причастия. Он закрыл глаза и вспомнил мать, которая после того, как он вступил в нацистскую партию, смотрела на него отчужденно и горестно.
      "Вся наша семья была верна церкви, - говорила она, - а ты примкнул к тем, кто поверил в нового "бога", отверг бога истинного. Я бы простила Гитлеру его дурной немецкий язык, его невоспитанность и напыщенный истеризм, Эдмунд, но я не могу простить ему арестов тех служителей Христа, которые отказались стать пророками Адольфа". Веезенмайер пытался объяснять матери, что это все временно и преходяще; он говорил, что это издержки молодого движения, которое, несмотря на аресты священников, не отринуто Ватиканом; он пытался убедить ее, что высказывания нацистов против Христа необходимы, чтобы сплотить нацию вокруг нового мессии, вокруг великого фюрера, думающего не обо всех землянах, но лишь о несчастных немцах.
      "Так нельзя, - ответила тогда мать, - нельзя желать блага одним за счет страданий других, Эдмунд. Это никому и никогда не принесет успеха. Ты стал на путь порока и зла, и я не даю тебе моего материнского благословения..."
      - Отец Алойз приглашает вас, - тихо сказал юноша, и Веезенмайер вздрогнул, услыхав его голос, потому что молодой священник вошел неслышно и стоял в дверях - в черной своей сутане - как знамение давно ушедшего детства и невозвратимой юности, когда не было для него большего счастья, чем пойти с "мутти" в храм рано утром и сладостно внимать органу, и слушать гулкие слова в торжественно высоком зале, стены которого так надежно защищают от всех мирских обид и страхов...
      - Здравствуйте, отец Алойз, - сказал Веезенмайер, - я благодарен вам за то, что вы...
      - Садитесь, - перебил Степинац. - Нет, нет, в это кресло, оно для гостей и не так жестко, как остальные.
      Лицо Степинаца было продолговатым, моложавым, аскетичным, и его серые глаза казались на этом лице чужими, так они были живы и быстры, несмотря на их кажущуюся холодность.
      Степинац по складу характера был мирянином, поначалу сан тяготил его, в детстве он мечтал о карьере военного. В Ватикане о нем чаще говорили как о политике и дипломате, считая надбискупа человеком - по своей духовной структуре - светским. Полемист, актер, оратор, он рвался к активной деятельности, и его умение подстраиваться к собеседнику, а если он имел дело с человеком непонятным ему, навязывать свою манеру общения казалось Ватикану недостатком, принижавшим дух мирской суетой.
      - Отец Алойз, я пришел к вам, движимый одним лишь жела...
      - Так не бывает, - снова перебил его Степинац. - Единичность желания - удел апостолов и святых; вы человек мира, вам свойственны неохватность и множественность: в желаниях, помыслах, проектах.
      - Моя мать хотела, чтобы я стал служителем церкви.
      - Вы бы преуспели на ниве служения господу.
      - Да? Почему? - удивился Веезенмайер столь уверенному ответу.
      - Вы настойчивы и умеете служить тому, во что веруете.
      - Святая церковь ведет досье на тех, кто служит в миру?
      - Иначе бы светский мир давным-давно подавил мир церковный.
      - Вряд ли. Светский мир не может справиться со страстями человеческими, которые пагубны, мелки и низменны. Страсти человеческие смиряет лишь святая церковь, и с этим нельзя спорить.
      - Значит, церковь вас интересует как инструмент смирения? Вы отводите ей роль духовного жандарма?
      - А вас разве не интересует мощь светской власти, которая своим могуществом ограждает храмы от безбожников?
      - Кого вы имеете в виду?
      - Я имею в виду Россию, которая открыто провозгласила борьбу против святой церкви.
      - Но ведь и Берлин выступает против догматов моей веры и против ее служителей.
      - Это не совсем так, отец Алойз. Это не совсем так. Берлин выступает против тех, кто не скрывал своей враждебности идеям фюрера, то есть, быстро, словно опасаясь, что Степинац снова перебьет его, продолжал Веезенмайер, - идеям, которые овладели сейчас всей нацией германцев.
      - Как вы понимаете, меня интересует судьба моей нации. А моя нация свято следует вере Христа и его земного помазанника папы римского.
      - Вы имеете в виду хорватов?
      - Почему же? Я имею в виду всех людей, населяющих несчастную Югославию. Многие из них вынуждены были принять православие, и это не столько вина сербов, сколько их трагедия.
      - Вот видите, - сказал Веезенмайер, сразу же поняв дальнюю мысль епископа, - значит, вам потребуется сильная светская власть, которая гарантирует возвращение блудных сынов, вынужденных принять православие, в лоно святого католицизма.
      - Времена Лойолы, увы, прошли, да и сам этот гений так страстно подвергался мирскому остракизму, что практика его бесед не в моде ныне. Поэтому давайте говорить конкретно, поскольку препозиции сторон предельно ясны.
      - Меня устраивает ваше предложение. Я готов говорить конкретно, согласился Веезенмайер.
      - Какие гарантии вы можете дать, что моих соратников не постигнет та же участь, что и наших братьев в Германии?
      - Тиссо.
      - Что?
      - Фамилия епископа Тиссо вам знакома?
      - Я не сразу понял вас, вы слишком резко ломаете логику беседы. Я хорошо знаю Тиссо. Я встречался с ним в Ватикане.
      - Я помог Тиссо стать главой его нации, отец Алойз. Снеситесь с ним, и вы получите исчерпывающую информацию. То, что происходит в рейхе, наше внутреннее дело, и никому не дано судить нас: третейский суд - изобретение иудеев, распявших Христа. Однако вне рейха мы готовы не просто сотрудничать, но и поддерживать тех отцов церкви, которые прежде всего думают о судьбе своей нации, о судьбе своей паствы...
      - Ваши предложения?
      Веезенмайер достал портсигар и тут же - несколько даже испуганно спрятал его в карман. Степинац заметил этот испуг в глазах Веезенмайера, и лицо его смягчилось.
      - Вы ставите вопросы как политик, отец Алойз.
      - Но я же говорю с политиком.
      - Вы говорите с дипломатом. Дипломаты взрыхляют почву, а уж семена бросают политики.
      - Мне казалось, что почву взрыхляют разведчики, семена бросают дипломаты, а плоды пожинают политики.
      - Отец Алойз, смени вы служение делу господа на служение делам мирским, вы стали бы лидером будущей Хорватии.
      - Разве можно сравнить меры значимости светской и духовной?
      - Можно, - уверенно ответил Веезенмайер, - можно, отец Алойз. В наше время светское лидерство хочет быть - и сплошь и рядом становится единственным владыкой не только над телами, но и над душами подданных. И это может случиться здесь. В Загребе. В самое ближайшее время.
      - Война начнется шестого?
      Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:
      - Да.
      - Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?
      - Может быть.
      - Павелич, - повторил Степинац. - Больше некому. И потом этот пост ему уже сулил дуче.
      "Вот почему Риббентроп бьется задом об асфальт, - понял Веезенмайер. - Поп получил информацию из Италии, в этом разгадка ярости Риббентропа. Те пронюхали о моей миссии".
      - Вот видите, - продолжил Веезенмайер, давая понять, что ему известен не только сам факт, но и подробности, - вот видите, отец Алойз. А Павелич - не тот человек, который захочет делить лидерство с кем бы то ни было.
      - "Разделяй и властвуй"? - задумчиво произнес Степинац. - Вы решили следовать заповеди нашего духовного отца? Что ж, если у меня возникнут какие-то сложности, я не премину обратиться к вам за дружеским советом.
      - Я не вправе давать вам какие бы то ни было советы, отец Алойз. Давайте уговоримся, если у вас возникнут любые трудности, самые, казалось бы, пустяковые, вы потребуете от нас помощи. И помощь будет оказана вам немедленная и всесторонняя.
      - Вы вправе заключить со мной такой договор?
      - Да.
      - Кто вас уполномочил на это?
      - Фюрер.
      Веезенмайер лгал, но он понял, что иначе ответить нельзя. Он чувствовал, он ощущал всем существом своим, что сейчас может завоевать победу, оборачивая поражение Риббентропа своим, Веезенмайера, триумфом. Фюрера не интересуют мелочи, связанные с возней дипломатов и разведчиков. Его интересует главный вопрос: как в Хорватии встретят армию? Армию встретит Степинац. Он благословит приход тех, кто гарантирует возвращение в лоно католичества всех заблудших сынов Христовых, проданных в православную дикость.
      - Ну что ж, - сказал Степинац, - я рад, что имел возможность поговорить с вами. Меня, впрочем, удивляло то, что вы, уделяя так много часов беседам с Мачеком, Шубашичем и людьми Анте, не нашли возможным повидаться со мной. Я понимаю, почему вы пришли с е й ч а с.
      - В таком случае позвольте договорить всю правду.
      - Пожалуйста.
      - Я бы очень хотел, чтобы лично вы приветствовали молебном вход германских войск в Загреб.
      - Этот акт не вызовет трений между Берлином и Римом?
      - Если бы этого акта не было, тогда, бесспорно, я могу допустить возможность определенного рода трений. Я могу допустить также возможность нажима со стороны новой светской власти на епископство. Однако, если с самого начала будут поставлены точки над "i", Риму придется принять случившееся, ибо за вами, отец Алойз, будут две силы: Ватикан и Берлин. Две силы всегда лучше, чем одна, не так ли?
      - Ваши войска будут стоять в Хорватии?
      - В той или иной форме - да.
      - Ваши войска смогут гарантировать безопасность отцов церкви от злодейства сербских фанатиков?
      - Мы окажем вам любую помощь, отец Алойз.
      - У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
      - Я хочу поблагодарить вас за любезное согласие принять ме...
      - Спокойной ночи, - и Степинац первым поднялся с жесткого кресла, желаю вам доброго пути и всяческих благ.
      Вернувшись в генеральное консульство, Веезенмайер, не ответив на недоуменный взгляд Фрейндта, быстро, чуть не бегом, поднялся к шифровальщикам и продиктовал телеграмму в Берлин.
      "Рейхсканцелярия.
      Экономическому советнику фюрера
      Вильгельму Кепнеру.
      Строго секретно.
      Вручить лично.
      Обергруппенфюрер!
      Я рад сообщить Вам, что мои переговоры с архиепископом Хорватии
      Алойзом Степинацем закончились нашей полной победой. Степинац, будучи
      информирован папским двором о переписке, которая имела место между
      фюрером и дуче, зная, видимо, что фюрер признал Хорватию сферой
      итальянских интересов, согласился в своей повседневной деятельности
      ориентироваться на нас, став, таким образом, второй силой Хорватии, а
      по влиянию традиционного католицизма первой силой нации,
      неподвластной Муссолини. Я бы просил Вас доложить об этой победе
      германской стратегии великому фюреру германской нации, поскольку уже
      после завершения переговоров со Степинацем, который дал согласие
      лично встретить немецкие войска в Загребе, подчеркнув, таким образом,
      роль истинных победителей в предстоящей кампании, я получил
      телеграмму от рейхсминистра, в которой содержится требование прервать
      все мои контакты в Хорватии, учитывая договоренность между фюрером и
      дуче. Я думаю, однако, что Вы найдете в лице рейхслейтера Розенберга
      и обергруппенфюрера Гейдриха союзников, которые также будут
      проинформированы мною о проделанной работе. Я бы мечтал о том, чтобы
      фюрер поддержал мою деятельность и защитил меня перед рейхсминистром,
      который - опасаюсь - может быть раздосадован фактом этих
      несанкционированных им переговоров. Зная Вашу постоянную ко мне
      доброту, ощущая Вашу постоянную, невидимую, но могучую поддержку, я
      бы просил почтительного разрешения и впредь верить, что вся моя
      работа, отданная идеям великого фюрера, будет находить Ваше понимание
      и поддержку.
      Хайль Гитлер!
      Искренне Ваш
      доктор Э. Веезенмайер".
      Отправив две короткие шифровки Гейдриху и Розенбергу, Веезенмайер уехал наконец в Фиуме исполнять предписание МИДа, понимая, что главную партию он выиграл неожиданно быстро и что все его прежние кажущиеся победы и поражения на самом-то деле были лишь подступами к главному триумфу.
      "Чем глубже прыжок в зеленую жуть морской пучины, - думал Веезенмайер, удобнее устраиваясь в углу большого "майбаха", - тем сладостнее миг, когда ты поднялся к небу, и вдохнул полной грудью воздух, и увидел солнце в синих и вечных небесах. Сейчас я увидел солнце. Сейчас можно закрыть глаза и вздремнуть, и пусть мне во сне приснится матушка, добрая моя и нежная мамми".
      МАЛОДУШИЕ ЛЕЖАТЬ, КОГДА МОЖЕШЬ ПОДНЯТЬСЯ
      _____________________________________________________________________
      Наутро Везич пообещал Ладе купить билеты на самолет в Швейцарию. Он дал ей слово, что не предпримет ни одного шага, который бы грозил не ему уже теперь, а им двоим. Однако он не мог до конца честно выполнить своего обещания и послать к черту этот бедлам, который именовался королевской Югославией, забыть ужас, который пришлось ему пережить в эти дни (а что может быть страшнее ужаса бессилия для натуры деятельной, способной четко и быстро мыслить). Желание уехать с Ладой существовало в нем неразделимо с желанием сделать то, что он мог и обязан был сделать перед лицом своей совести.
      Он понимал, что, не сделай он того, что предписывал ему долг, счастью их будет постоянно грозить душевное терзание: "Ты мог, и ты не стал, и этим своим "не стал" обрек на мучительную гибель десятки, а то и сотни людей". Любовь, возросшая на смерти; счастье, построенное на предательстве; искренность, рожденная на измене, невозможны, как невозможно солнце в ночи.
      Бросив машину на Власке, под Каптолом, Везич прошел через шумный, безмятежный, веселый, песенный Долаз, где женщины в бело-красном и мужчины в красно-черном крикливо продавали поделки из дерева, гусли, шерстяные расшитые наплечные чабанские сумки, старые ботинки, запонки, брюки, ручной работы сербские опанки - кожаные туфельки с резко загнутыми носами, серебряные кольца, позолоченные браслеты, привезенные из Далмации, толстые вязаные носки из Любляны; салат, макароны, фасоль, живую рыбу на льду; и оказался в темной маленькой улочке. Тишина этой некогда оживленной торговой улицы испугала его: в витринах было пусто, двери магазинов открыты, на полу шелестели бумаги, видимо, дома были брошены владельцами сегодняшней ночью.
      Здесь, в центре старого Загреба, среди ссудных контор, дорогих ателье и ювелирных магазинов чудом затесалась парикмахерская Янко Вайсфельда. Везич любил приходить к нему стричься. Он слушал болтовню старика, исподволь советуясь с ним, не впрямую, естественно, а лишь задавая вопросы, ответы на которые помогали ему по-своему думать о замысленных им делах.
      Он и сейчас хотел посидеть у Вайсфельда и попросить старика причесать его как можно тщательнее, сделать массаж, чтобы выглядел он ухоженным, и пока старик, хищно поигрывая золингенской бритвой, будет скоблить его щеки, он соберется, расслабившись поначалу, а потом появится среди своих коллег таким, каким его обычно привыкли видеть. Он не мог теперь не появиться в управлении, поскольку Родыгин сказал ему о Кершовани и Цесарце, которых арестовали. В былые времена он гордился этими своими противниками, учился у них методу мышления, и сейчас - он твердо был убежден в этом - место им в газетах, на митингах, в университете, но никак не в темнице.
      "В газетах, - усмехнулся он, вспомнив "Утрени лист", "Хорватский дневник" и "Обзор". - Газеты печатают слащавые романы с продолжением о "чистой любви", сообщают о выставке новых мод из Виши, передают сплетни о том, что сейчас носят американские миллионеры, и ни слова о том, что нас ждет, ни слова..."
      Шагая по пустой, тихой, узкой - раскинь руки, упрешься в стены противостоящих друг другу домов - улочке, Везич думал, что зря он пришел сюда, что Янка Вайсфельда тоже, наверное, уже нет, как и всех почти его соплеменников, но он ошибся: старик стоял на пороге парикмахерской и сосредоточенно курил сигарету, внимательно наблюдая за тем, как огонь медленно, сжимающимся черно-красным ободком пожирал бумагу и табак, превращая их в серый пепел.
      - Шолом! - сказал Везич.
      - Хайль Гитлер, - отозвался тот.
      - Побреемся?
      - Первый клиент за два дня. Извольте садиться, господин полковник.
      Везич сел в кресло; Янко, взмахнув голубоватой простыней над его головой, ловко укрыл ею полковника, заметив:
      - Все парикмахеры пользуются белыми простынками, а мне белый цвет напоминает саван, и поэтому я прошу Фиру подсинять простыни.
      - Что у вас тут случилось?
      - Исход, - пожал плечами Вайсфельд. - Разве не ясно?
      -- А в чем дело?
      - Не надо мне делать глазами, полковник. Не надо. Я старый еврей с головой на плечах. Уж кому как не вам должно быть известно, что шестого апреля сюда прыгнут парашютисты Адольфа.
      - Это точные сведения? - улыбнулся Везич.
      - Это точные сведения. Иначе бы евреев никто не заставил давиться в сплитском порту, чтобы бежать в Испанию или Америку.
      - А почему вы не в сплитском порту?
      Вайсфельд быстро намылил мягким указательным пальцем левой руки щеки Везича и ответил:
      - Потому что уехали те, которым было на что уезжать. А на что уезжать мне? Из обстриженных волос денег не сделаешь, даже если их продавать на щетину в магазин щеток Младена Рухимовича.
      - Кто сказал, что шестого будет десант?
      - Верные люди. Просто так банкиры не убегают.
      - Ну и что будет?
      - Это вы меня спрашиваете? - мелко засмеялся Янко. - Это он меня спрашивает, что будет! Люди рождаются людьми, просто людьми, полковник, и только папы и мамы делают их католиками, иудеями или православными! В наследство от родителей люди получают горе или радость. Только не думайте, что Адольф даст радость хорватским католикам за то, что они католики, а ему временами приходится целовать папу в зад, чтобы тот не проклял его на площади святого Петра! Адольф - главный покровитель невежества, и если папа скажет об этом вслух, всем станет ясно, что он самый жестокий враг людей, потому что тот, кто создал варваров и невежд, кто опекает их и говорит им, что они всегда и во всем правы, тот хуже Ирода и хуже Иуды. Вы думаете, что невежды Гитлера будут гладить по головке хорватских католиков? Так нет. Хоть вы и католики, но говорите не по-немецки и песни ваши очень похожи на русские. Моя бабушка из Гомеля, так она мне пела русские песни. Они такие же грустные, как ваши. Массаж будем делать?
      - Да. Собираетесь остаться здесь?
      - У вас есть другое предложение?
      - Идите в Сплит пешком.
      - Спасибо. С дедом, которому девяносто три года, и с внучкой, которой два месяца. Спасибо. А в Сплите кричать капитану: "Возьмите меня, я вас буду бесплатно стричь!" И чем я буду кормить жену, деда, трех дочек, ублюдка зятя и двух внучек, пока мы станем тащиться в Сплит? Показывать фокусы? Глотать огонь я не умею. Я умею стричь и брить, полковник... А... Что это мы говорим на такую грустную тему? Вайсфельд и есть Вайсфельд. Туда ему и дорога! Лучше поговорим о вас. Я думаю, вы не оставите бедного Вайсфельда, когда здесь будет новая власть. Как вы нужны новой власти, так и я нужен вам.
      - Вайсфельд, и все-таки вам лучше уйти. Продайте свое кольцо, продайте парикмахерскую и уходите. Хоть в Италию - дуче итальянских евреев не считает евреями.
      - Так ведь я не итальянский еврей, а славянский! Зачем же дуче давать мне карточку на маргарин?! Слушайте, полковник, лучше поговорим о вас! Обо мне и думать тошно, не то что говорить. Наши древние считали, что после смерти темнота и пустота и мечтать надо только о наградах и счастье в этой жизни. Ну так будет темнота! Как будто сейчас у меня очень много света! Все нормальные люди открывают свои парикмахерские в шесть часов, а Вайсфельд открывает в пять. Почему? Потому что, конечно же, этот старик хочет побольше награбастать денег. А Вайсфельд спит со своей старухой на двухэтажных нарах, и снизу на него пускает газ дед, а на кушетке дочка и ублюдок зять, и я должен то и дело закрывать внучек одеялками, потому что они беспокойные во сне... А здесь я царь! Здесь мое кресло! Здесь есть окно с нарисованным красавцем. Я отдыхаю здесь. Человек - странное существо, полковник. Он ищет страдание. Наверное, он думает, что страдание угодно богу, потому что тот никогда не улыбался. Вы же видели его фотографии - он всегда серьезен или чуть не плачет от любви к нам. Ну так и я пострадаю. Пострадаю на свете, а успокоюсь в темноте. Бриллиантин положим?
      - Положим.
      Везич достал из кармана ключ от ателье, где жила Лада. Ателье завтра останется пустым. Сейчас, перед тем как пройти в управление, он поедет за билетами в Швейцарию. А в ателье пусть живет Вайсфельд. Пусть проживет в нем столько, сколько ему отпущено прожить.
      - Держите, - сказал Везич, протягивая ключ. - Запомните адрес: Пантовчакова улица, семь. Третий этаж. Там только одна дверь. Документы на квартиру вы найдете на столе. Приходите завтра утром. Можете жить там, Янко,
      - Полковник решил сказать "адье" славянской родине?
      - Молчи, - грустно усмехнулся Везич, погладив Вайсфельда по старческой, собранной добрыми морщинками щеке. - Руки целовать должен, а еще гадости бормочет.
      - Спасибо за ключи, полковник. Спасибо. Только не надо их мне оставлять. Так я просто несчастный еврей, а если я поселюсь в вашем доме, я стану евреем, которого надо обязательно растоптать. Лучше я не буду нервировать новую власть. Лучше я буду спать на двухэтажных нарах. Оттуда спокойнее уходить в темноту, чем из вашей квартиры, где, я надеюсь, есть и сортир и зад не обмораживается зимой, когда ветер продувает сквозь доски.
      В управление Везич вошел именно так, как и хотел войти: рассеянно-небрежно, с легкой улыбкой на лице. Он шел по коридорам, опасаясь увидеть тот о с о б ы й в з г л я д сослуживцев, которым отмечен обреченный, но по коридорам быстро пробегали офицеры, мельком кивали ему, и никто не обращал на него внимания.
      Везич вошел в свой кабинет, постоял мгновение, не двигаясь, словно бы приходя в себя после изнурительной погони, и только потом обвел медленным взглядом стол, шкафы, кресла и увидел, что сейф взломан, а стальная дверь с набором секретных замков безжизненно и криво висит на одной створке, словно символизируя бессилие брони перед силой слабых человеческих рук.
      И снова страх холодно сдавил сердце.
      "Зачем я пришел сюда? - подумал Везич. - Они ведь могут взять меня прямо здесь и бросить в подвал. Или отвезти в Керестинец. Или передать Коваличу. Или вызвать "селячку стражу". Реши я остаться в Югославии, я должен был бы прийти сюда, явиться к генералу, доложить ему о случившемся и попросить санкцию на продолжение работы против немцев. А я бегу. Зачем я здесь?"
      Он подошел к телефону и набрал номер Штирлица. По-прежнему никто не отвечал.
      "Послушайте теперь мой разговор с консульством, - зло подумал Везич. - Это заставит вас поразмыслить, прежде чем решиться забрать меня".
      - Простите, что господин Штирлиц, еще не вернулся?
      - Кто его просит?
      - Полковник Везич.
      - Мы ждем его, господин полковник, - ответили на другом конце провода заискивающим голосом. - Он скоро вернется.
      - Я перезвоню, - сказал Везич, - оставьте Штирлицу мой телефон; если он вернется скоро, я буду у себя в кабинете: 12-62.
      (О звонке Везича было немедленно доложено генеральному консулу Фрейндту и оберштурмбанфюреру Фохту. Они переглянулись, одновременно вспомнив слова Веезенмайера: "Все наши наиболее явные контакты порвите; компрометирующие изолируйте".)
      А затем Везич поступил так, как должен был и мог поступить человек отчаянной храбрости, - он пошел в картотеку "политических", в сектор, занимавшийся коммунистами, и рассеянно, закурив сигарету, попросил:
      - Дайте-ка мне материал на наших "москвичей". Адреса, конспиративные квартиры, запасные явки...
      - Господин полковник, - ответил старый, преисполненный к нему уважения капитан Драгович, - все эти материалы затребовал подполковник Шошич. Еще вчера утром.
      ...Шошич встретил Везича радостно, усадил в кресло и сразу же предложил выпить:
      - Мне сегодня привезли далматинскую ракию из смоковницы, просто прелесть.
      - Спасибо, с удовольствием выпью.
      - Что это вас не видно в наших палестинах?
      - Я был в Белграде.
      - Ну и как? Помогло? - спросил Шошич. - Или, наоборот, все испортило?
      - И помогло и испортило.
      - Разве так бывает?
      - Только так и бывает. Все двуедино в нашем мире, все двуедино.
      - Еще рюмку?
      - С удовольствием.
      - Какие-нибудь новости из Белграда привезли?
      - Привез. Только рассказывать о них погожу. Дня три-четыре.
      - Ах, вот как...
      - Именно так. Кто у меня сейф, кстати, разворотил?
      - Мы.
      - Почему?
      - Потому что вы исчезли, а генерал приказал всю секретную документацию сконцентрировать в одном месте. Не у вас одного взломали сейф. У майора Пришича нам пришлось провести точно такую же операцию.
      - Мне нужны материалы на коминтерновцев. В картотеке сказали, что они у вас.
      - Они у генерала. Я же объяснил. Они все сконцентрированы в одном месте.
      Везич спросил:
      - Чтобы сподручнее было передать?
      - Кому? - поинтересовался Шошич.
      - Представителям власти.
      - Какой?
      - Разве власть имеет определение? Власть - это власть, дорогой Шошич. Или нет?
      - Власть - это власть, - повторил тот задумчиво и неожиданно спросил: - Вы сговорились?
      - С кем?
      - Сговариваются, как правило, с другой стороной. С контрагентом.
      - У меня много контрагентов. С каким именно? Вообще-то я умею сговариваться. Так уж у меня выходит, что я в конце концов сговариваюсь, особенно если обстоятельства сильнее меня.
      - Напишите рапорт генералу, объясните, чем вызвана необходимость срочного знакомства с картотекой на коминтерновцев, и, я думаю, он даст указание...
      "Хотят передать немцам или усташам документы в полном порядке, чтобы сразу начали действовать, - понял Везич. - И этим получат гарантии для себя".
      - Как вы понимаете, судьбой коминтерновцев, которых взяли, и тех, кого должны взять, интересуюсь не только один я, - сказал Везич.
      - Верно. Их судьбой мы интересуемся в такой же мере, как и вы. Только те, которые уже взяты, прошли мимо нас. Это делает нынешняя власть.
      - Через "градску стражу"?
      - Да. И через "селячку", и через "градску"...
      - Но, значит, это выгоднее усташам, чем нам с вами. Вы же знаете, что в "селячкой страже" мало интеллигентных людей.
      - Знаю. Но, повторяю, это случилось вне и помимо нас.
      - Я хочу, чтобы вы меня верно поняли: арестованные интеллектуалы из Коминтерна должны представлять объект игры, а не пыток. Боюсь, что наши конкуренты из "селячкой стражи" не смогут понять разницы между этими столь диаметральными - аспектами проблемы.
      Шошич слушал Везича с напряженным вниманием. Он знал, что из тюрьмы, из кабинета Ковалича, полковника вытащили немцы. Значит, считал он, Везич сторговался с ними. Значит, разговоры о том, что сюда придут усташи, пустые разговоры, значит, как он и предполагал, хозяевами положения окажутся немцы, на них и надо ориентироваться. Иван Шох не звонит и не появляется, а Мачек неожиданно уехал в Белград. Однако, по наведенным справкам, Шох вместе с ним в столицу не отправился. Видимо, Шох сейчас не та фигура, которая может быть нужна ему, Шошичу, в ближайшие дни. Либо Шох переметнется к немцам (о давних его связях с Фрейндтом подполковник не знал), но тем, считал он, Шох неинтересен вне и без Мачека; немцам куда как интереснее полковник Везич.
      - Я вас прекрасно понимаю, - сказал Шошич, - и совершенно с вами согласен. К сожалению, лично я не могу решить вопрос. Но я готов доложить ваш рапорт генералу немедленно.
      - Я думаю, что арестованных коминтерновцев надо немедленно забрать к нам. Сюда. Это так же целесообразно, как и концентрация в одном месте всех картотек и архивов.
      - Шубашич их не отдаст.
      - С ним уже был разговор об этом?
      - Нет. Но мне так кажется.
      - Если кажется, перекрестись, говорят православные, тогда не будет казаться.
      - Единственный, кто мог бы приказать "селячкой страже" передать их нам, - задумчиво сказал Шошич, - это вице-губернатор Ивкович. Оппозиция всегда готова подставить подножку парламентскому большинству. И потом Ивкович связан с Белградом. - Шошич налил ракию себе и Везичу. - Пока что, во всяком случае. Попробуйте через него, а?
      Профессора Мандича дома не было. Горничная сказала Везичу, что "господин профессор сейчас работают в университетской библиотеке". Везич нашел профессора в маленьком зале для преподавателей. Тот сначала недоумевающе поглядел на полковника, потом недоумение сменилось детским, неожиданным на его лице интересом, а потом Везич прочитал на лице историка ужас.
      Профессор сидел в пустом зале, совершенно один, обложенный горою книг, и Везичу казалось, что он чувствует себя неприступным и сильным, когда отделен от мира такой баррикадой фолиантов.
      - Немедленно уходите отсюда, - шепотом сказал Везич. - Немедленно. И скажите всем вашим друзьям, чтобы они тоже уходили. В ближайшие два-три дня начнутся массовые аресты. Я Везич, редактор Взик говорил вам обо мне. Это я звонил вам. Цесарец в тюрьме. Вам надо исчезнуть. Эмигрировать. Затаиться.
      - Эмигрировать и затаиться, - так же шепотом повторил Мандич. - А драться будет кто? Кто будет драться?
      - Тише вы...
      - Здесь нет шпиков!
      - Есть. Здесь всегда было очень много шпиков. В библиотеках и университетах нельзя жить без шпиков, профессор. Словом, времени у вас нет. Скажите друзьям, что все картотеки на коммунистов будут переданы немцам. И сразу же пойдут аресты. Повальные. Вторжение намечено послезавтра. В Белграде празднуют пасху; люди будут пьяны и беззаботны самое время начинать против них войну.