Загребе.
      Я убежден, что если вы предложите кому-либо из ваших
      заместителей объяснить экспертам, работающим в Загребе, все то, что
      обязано произойти в Хорватии в ближайшем будущем, то их работа с
      Мачеком принесла бы еще больше пользы, ибо она учитывала бы интересы
      не только Германии, но и Италии, то есть тех двух стран, традиционная
      дружба между которыми является основополагающим фундаментом новой
      Европы.
      С совершенным уважением
      ваш Чиано".
      ...Риббентроп вышел из-за стола и гневно взглянул на своего заместителя Вейцзекера.
      - Каково, а?! Этот макаронник, войска которого лупили албанцы, греки и абиссинцы, смеет писать об "основополагающем фундаменте"! Только ранимая доброта фюрера заставляет меня придерживаться рамок приличия, когда я говорю с этим красавчиком! Наверняка это итальяшки, разузнав о Веезенмайере, распустили языки о нашей работе в Хорватии, и Мачек вместо того, чтобы сидеть и ждать, в испуге ринулся в Белград! Не хватает еще, если Симович заставит его выдворить наших из Загреба и освободить из тюрем красных! Боже, спаси меня от друзей и союзников, а от врагов я уж как-нибудь сам избавлюсь!
      Стоя у окна, Риббентроп прижался выпуклым лбом к стеклу ("Интересно, какой у меня нос, когда я прижимаюсь им к твердой поверхности? - подумал вдруг он. - Мечта американских фоторепортеров получить такой снимок"), потом повернулся к столу и уже спокойно сказал:
      - Приготовьте ответ, пожалуйста. По возможности вежливый. Я подпишу вечером.
      Когда Вейцзекер ушел, Риббентроп неожиданно понял, что, как это ни странно, письмо Чиано может оказаться козырем в его руках против Розенберга, который предлагал главную ставку на Мачека. Пусть человек Розенберга ("Как его зовут? Какая-то странная фамилия со славянским или, скорее, судетским привкусом... Малетке? Да, Малетке") попрыгает в Загребе, а вместе с ним и Розенберг, когда фюрер будет отчитывать его за неуклюжие действия, которые могут помешать "искренней и традиционной германо-итальянской дружбе".
      "Веезенмайеру.
      Прекратите всяческие контакты с Мачеком - он тряпка, а не
      политик. Прекратите контакты и с усташами. Сосредоточьте внимание на
      контактах с теми членами партии Мачека, которые связаны с усташами и
      в будущем, если предположить примат Павелича, окажутся истинными
      союзниками, способными проводить на практике нашу линию, даже если
      эта линия будет входить в частичное противоречие с линией дуче. Не
      мешайте другим экспертам, присланным из рейха, проводить контакты с
      теми, кто их интересует. Ваша группа должна следовать новой
      установке: подбор кадров для "вживания" в руководящее ядро новой
      Хорватии.
      Хайль Гитлер!
      Риббентроп".
      За несколько часов до получения этой шифровки Веезенмайер изучил донесение группы Янка Зеппа и его помощников из Герцеговины и Боснии. Фохт передал Веезенмайеру все то, что его люди успели обобщить в Загребе. Рапорты Дица и Зонненброка проясняли картину еще больше, если сопоставить все эти данные с тем, что ежечасно поступало в генеральное консульство Фрейндта.
      Веезенмайер еще до телеграммы Риббентропа понял, что Мачек будет оттягивать время, ожидая момента, когда ситуация до конца определится. Следовательно, ставка на Мачека, о которой говорил Розенберг, и миссия Малетке, направленного для контактов с хорватским лидером непосредственно внешнеполитическим отделом НСДАП, оказалась битой картой. Веезенмайер понял это, когда узнал о поездке Мачека в Белград, через час после беседы с Малетке.
      Будь Малетке человеком Гейдриха, а он, Веезенмайер, представлял бы только МИД, штандартенфюрер долго бы еще размышлял, как ему поступить в создавшейся ситуации. Однако, поскольку Розенберг, приглашая его на беседу, ставку на усташей не отвергал категорически, решение пришло к Веезенмайеру сразу же. Шифровка Риббентропа развязала ему руки для активных действий. С Мачеком его постигла неудача. Пусть эта неудача будет виной Малетке. Надо вовремя умыть руки. Важно, чтобы ему, Веезенмайеру, потом, по прошествии недель, месяцев, лет, не припомнили Мачека: факта встречи с хорватским лидером не скроешь, как не скроешь и его отъезда в Белград.
      ...Веезенмайер встретился с Малетке, пригласив его на обед.
      - Я хочу проинформировать вас о новостях, - сказал он. - Со мной здесь работает несколько человек, а вы один, и только поэтому, мне кажется, данные, которыми я располагаю, в чем-то объемнее ваших.
      - Дорогой Веезенмайер, это очень любезно с вашей стороны.
      - Те данные, которые пришли ко мне, позволяют предположить, что только резкий нажим на Мачека может дать результаты.
      - Боюсь, что вы ошибаетесь. Особенно теперь, когда он решился ехать в Белград. Мне кажется, он войдет в правительство Симовича де-факто. Он едет не для переговоров, а для сделки.
      - Не убежден.
      - Моя информация достаточно надежна - в этом вопросе, по крайней мере.
      - Не убежден, - повторил Веезенмайер. - Думаю, он еще до конца не потерян. Проявите настойчивость. Ударьте кулаком по столу.
      - А он укажет мне рукой на дверь. Нет, по-моему, надо, пока не поздно, переориентироваться на усташей.
      "Клюнул, - понял Веезенмайер. - Он клюнул на Павелича. Теперь надо поточнее и подороже продать идею. Только тогда он поверит. А поверив, попрет на рожон. Давай, Малетке, загоняй меня в угол. Я буду финтить, а ты не плошай..."
      - Дорогой Малетке, усташей нам не отдаст Муссолини. Я не думою, чтобы фюрер пошел на конфликт с дуче из-за сферы влияния в Хорватии. Я имел в свое время кое-какие контакты с усташами. Павелич во все глаза смотрит на Рим. Какую помощь я или мои сотрудники можем оказать вам?
      - Не знаю, как мне благодарить вас, Веезенмайер.
      - Может, кто-нибудь из наших - оберштурмбанфюрер Диц, например подготовит для вас компрометирующий материал на Мачека?
      - Вряд ли это разумно, - задумчиво произнес Малетке, - Может взвиться. Все-таки он здесь пока хозяин.
      - Надолго ли?
      - Не важно. Во всяком случае, сейчас он может поднять шум.
      - У меня есть возможности локализовать любой шум. "Бей в барабан и не бойся" - хорошо, если бы эти слова написал не Гейне, а Шиллер, но историю не исправишь. Рассчитывайте на меня во всем и приходите ко мне в любое время дня и ночи.
      "Пусть продолжает биться лбом в ворота мачековского дома, - думал Веезенмайер, наблюдая за тем, как официант ставит перед Малетке вазу с мороженым "ассорти". Здесь имели привычку забывать фруктовый сорт, считая, что самое главное - это шоколадный и ванильный. - Если он провалится по всем направлениям, у меня максимальный выигрыш. Штирлиц прав, надо внедрять как можно больше наших людей с тем, чтобы при формальном господстве любого здешнего политика реальными хозяевами положения были мы".
      - Мои сотрудники также в вашем распоряжении, - добавил Веезенмайер.
      - Наверное, только национал-социализм отличается таким искренним товариществом, - сказал Малетке, доедая мороженое.
      - Вы правы. Только поэтому мы идем от победы к победе. Еще мороженого?
      - Нет, благодарю.
      - Рейхслейтер ориентировал вас на борьбу за Мачека до конца? спросил Веезенмайер.
      - Да.
      - Вы решили начать работу с усташами, исходя из той ситуации, которая здесь сложилась сейчас?
      - Да, - ответил Малетке. - Это моя инициатива.
      - Рискованно. Я опасаюсь за вас. Это могут неверно понять в Берлине.
      - В конце концов любая работа лучше бездействия. Но теперь, когда вы будете помогать мне, я конечно же продолжу атаку на Мачека. А ваша задача здесь?
      - Общий комплекс. МИД интересует ситуация в целом.
      - Их не интересуют усташи? - рассеянно спросил Малетке.
      "Клюнул, - снова отметил Веезенмайер. - У него есть свои информаторы, он знал о моих связях с Грацем. Он клюнул на усташей".
      - Усташи, конечно, тоже. Если хотите, я сведу вас с их представителями.
      - Такой просьбой я не вправе затруднять вас. Это я смогу в крайнем случае организовать и сам.
      - Ну, какая ерунда! Я попрошу моего сотрудника Штирлица свести вас с надежными людьми.
      Малетке ждал чего угодно, но только не этого. Он понимал, что в Хорватии есть две силы, на которые рейх мог бы опереться: Мачек, согласись он пойти за Берлином, и усташи, если Мачек откажется пойти за Берлином бескомпромиссно и слепо. То, что Веезенмайер настойчиво советовал продолжать работу с Мачеком, было понятно Малетке - тот ставил под удар конкурента. Но то, что Веезенмайер согласен отдать ему и вторую возможную силу, этого Малетке не ожидал и поэтому за кофе, которое подали после мороженого, смотрел на Веезенмайера потеплевшими глазами, только сейчас заметив, какое открытое и благородное лицо у его товарища по совместной борьбе за идеалы национал-социализма.
      - Где Штирлиц? - спросил Веезенмайер Фохта, проводив Малетке. - Он мне срочно нужен.
      - На встрече. По-моему, вне Загреба.
      - Кто разрешил ему покидать Загреб?
      - Указание из Берлина.
      - От кого?
      - От Гейдриха.
      - У него есть высокий покровитель, у этого Штирлица, не правда ли, Фохт? Сразу же, как вернется, ко мне! И не один, а с полковником Везичем. Хорошо, если Штирлиц будет у меня к пяти часам, а не к ужину, как мы уговаривались.
      ...Выжимая максимум мощности из мотора консульского "мерседеса", Штирлиц гнал из Сараево в Загреб, понимая, что на встречу с Везичем он опоздал и что в городе за время его отсутствия могло случиться такое, к чему он не был готов. И надо будет начинать все сызнова, и это н о в о е будет развиваться по законам иного темпа, в иных параметрах; словом, это будет уже совсем другое, и к нему предстоит подстраиваться, а не подгонять его, как девять часов назад в Загребе, под свой ритм и замысел.
      Не отрываясь взглядом от крутого серпантина дороги, Штирлиц думал о том, что всякого рода пересеченность взаимосвязанных случайностей влияет на человеческие судьбы, а порой и на судьбы государств таким образом, что нет-нет да и появляется вновь гипотеза о заданной изначальности земного бытия, о существовании некоего фатума, говоря иначе, рока, определяющего все и вся на планете, включая тайну рождения личности и закономерность гибели ее в то или иное мгновение, угодное некоей раз и навсегда составленной программе.
      Если принять эту гипотезу безоговорочно, то, видимо, страдания л и ч н о с т е й могли быть уменьшены, а то и вовсе сведены к минимуму: вопрос здесь во времени, ибо если воспитатели человечества взяли бы гипотезу за истину и посвятили пару столетий ее канонизации, тогда всякая боль, обида, гнев, ревность, несправедливость, бедность, смерть друга, голод детей принимались бы людьми как необходимость, сопутствующая развитию, противиться которой, а уж тем более бороться с ней - занятие пустое и смехотворное.
      История человеческих верований, к счастью, оказалась неподвластной развитию религий, материализованных как в личностях святых, которые несли свой крест, так и в именах отцов церкви, считавших страдание проявлением божественного начала в человеке и посему с легкостью отправлявших на костры и в темницы всех тех, кто мыслил инако, кто хотел считать м и р своей собственностью, а з н а н и е той счастливой отличительной особенностью, которая позволила человеку приручить коня и добыть огонь.
      Наивно утверждать абсолютный примат добра или зла, существующих на земле, считал Штирлиц. Развитие - это постоянная борьба двух этих начал, будь то старое или новое, доброе или злое, умное или глупое: дурак не поумнеет, старик не сделается юношей, а кроткий ангел не превратится в палача.
      Видимо, лишь точное определение человеком своего истинного места в этом постоянном противоборстве может - в конечном итоге - объяснить и оправдать смысл его существования.
      Если отказаться от заманчивой, успокоительной и расслабляющей гипотезы, позволяющей считать прогресс запрограммированной системой взаимодействия случайностей, и остановиться на том, что развитие - есть форма борьбы противоположностей, тогда поступки человека, направленные на защиту идей, служению которым он себя посвятил, обретают совершенно иной смысл и даже частный проигрыш так или иначе обернется конечным выигрышем, поскольку суммарное значение п о с т у п к о в д о б р а рано или поздно обретет смысл к а ч е с т в е н н о г о абсолюта в извечном сражении с п о с т у п к а м и з л а.
      Выбирая свой путь, Штирлиц - тогда и не Штирлиц вовсе, и не Исаев, и не Юстас, а Всеволод Владимиров - определил своим главным врагом венценосную дикость и жандармское варварство. Он не закрывал глаза на то негативное, с чем столкнулся, отдав себя делу революции. Он холодел от гнева, когда узнавал, что красногвардейцы спалили библиотеку или вырезали на портянки холсты из рамы (а это был Серов). Но он допрашивал тихих, аккуратно отвечавших прокуроров и шумливых, истеричных, готовых на все финансистов, он вслушивался в их разумные слова о жестокостях, которые чинят сейчас красные, и готов был во многом согласиться с доводами арестованных. Но он вспоминал подобных им, он помнил их слова и деяния пять, восемь, десять, сорок лет тому назад, когда они выводили на улицы погромщиков из союза Михаила Архангела, когда они - или с их открытого согласия, что в общем-то одно и то же - "во имя отца и сына" вкупе со святым духом гноили в равелинах Чернышевского, вешали Перовскую и Кибальчича, ссылали на каторгу Фрунзе, расстреливали лейтенанта Шмидта, убивали Баумана, травили Толстого, держали в камере Горького, глумились над Засулич, лгали народу, уверяя, что в его горестях и тяготах виноваты лишь "социалисты, студенты и жиды", когда они штыками охраняли ценз общественного неравенства, опасаясь потерять хоть самую малость из того, что принадлежало им, когда они спокойно мирились с вопиющими несправедливостями, потому что эти несправедливости не затрагивали их самих и членов их клана. Тогда Всеволод Владимиров находил объяснение яростному гневу мужика и, не собираясь амнистировать жестокость, ощущал вину нынешних его врагов куда как более страшной, а потому и не было в нем изнуряющего постоянного двузначия, когда человек днем служит делу, а ночью подвергает правоту этой своей службы мучительному сомнению.
      Он был убежден, что после победы над контрреволюцией в стране должна восторжествовать к у л ь т у р а; он считал, что жестокость должна исчезнуть сразу же, как только культура придет в новое общество. Не в обличье прекрасной дамы, но в образе справедливого Высокого судии, не прощающего варварства - по вечному закону, по закону Добра.
      Штирлиц получал все новые и новые вопросы из Центра: "Военный потенциал Гитлера?", "Попытки контактов с Лондоном против Москвы?", "Новые виды вооружения?", "Нацистская агентура, забрасываемая в СССР?". Как никто другой, он видел постоянную и тщательную работу, которая проводилась национал-социалистами против его родины; он ощущал постоянную атмосферу ненависти, которую питали к его стране в рейхе, он ощущал ее и до августа тридцать девятого года, и позже, когда Молотов улыбался фоторепортерам, галантно поддерживая под руку Риббентропа.
      Из массы информации, которую Штирлиц ежедневно и ежечасно получал, он, находясь в средоточии событий кардинально разностных, считал своим долгом обнажать главное существо проблемы. Оно, это главное, заключалось в том, чтобы любыми доступными ему способами помогать крушению гитлеризма, оставаясь при этом человеком в черной форме с эмблемой СС на рукаве и на кокарде фуражки. Он знал о гитлеризме все, и не снаружи, а изнутри, как функционер, посвященный в практику ежедневной работы громадной машины подавления личности во имя нации и подавления нации во имя торжества "арийской идеи".
      Однако это его абсолютное знание "предмета" играло с ним злую шутку: он приносил делу революции, которому посвятил себя, сугубо ограниченную, номинальную, как он считал, пользу. Штирлиц часто вспоминал великую истину, открытую ему в Шанхае его добрым другом учителем седьмой гимназии Чжу Го. Тот говорил, что высший смысл философии в том, чтобы человек верно познал предметы, окружающие его, ибо только в случае верного познания предмета он сможет организовать эти разрозненные сведения в единое знание. Если знание широко и разносторонне, тогда оно превращается в истину. Приближение к истине позволяет человеку найти верное поведение в жизни. Бумеранг, запущенный человеком, совершает в своем полете некий эллипс: через познание к знанию, от знания - к истине, от истины - к совершенству; и лишь потом возвращается обратно, возмещая сторицей напряжение, затраченное на его запуск.
      Познав "истину" национал-социализма, Штирлиц терзался мыслью, что шифровки, которые он отправлял домой в ответ на запросы Центра, лишь малая толика того, что он мог дать. Он не ждал вопросов, он настаивал, просил, требовал, взывал к постоянной готовности.
      Но когда он писал в Центр, что англичане ищут контактов с Москвой не для того лишь, чтобы столкнуть лбами Кремль с Берлином (хотя и такая возможность не исключена), когда он сообщал, что сорок первый год будет годом войны Гитлера против Советского Союза, когда он не просто говорил, а доказывал, не просто доказывал, а кричал, и крик его был (втиснутый в таблички с отрешенно спокойными строчками кода) о том, что эта весна должна стать порой налаживания надежных контактов со всеми, кто уже борется против Гитлера, и когда он не получал ответа на свои шифровки, отчаяние овладевало им, и много сил приходилось тратить на то, чтобы утром появляться на Принцальбрехтштрассе таким, каким он уходил вчера ироничным и спокойным.
      Сейчас здесь, в Югославии, когда он услыхал на аэродроме в Загребе славянскую речь, когда ему сказали "извольте", протягивая билет, и когда к нему обратились "молим вас", а официант, поставив перед ним кофе, пожелал "приятно!" и он вынужден был сделать непонимающее лицо, хотя отлично, до горькой радости понял давний, кирилло-мефодиевский смысл этих слов, и когда он сидел в кафе и в холле отеля и понимал окружавших его людей, говоривших на одном с ним языке - на славянском, - он ощущал в себе новую силу и новую решимость: он боролся сейчас за частицу того мира, культура которого воспитала его. И хотя он считал, что развитие человеческой истории имеет не столько географическую, сколько социальную направленность и принадлежит всему миру, тем не менее история планеты прежде всего проявляется в истории тех или иных народов. Только потому история и смогла остаться наукой, ибо предмет исследования был конкретно обозначен. А история его народа была дорога ему особенно, и винить он себя в этом не мог, и казнить за национализм не имел оснований, ибо главная его идея отвергала примат национальной принадлежности, выдвинув на первый план примат принадлежности социальной, то есть классовой...
      Сейчас, находясь в Югославии, Штирлиц явственно увидел реальное начало борьбы братского народа против Гитлера, поэтому был он особенно собран и постоянно ощущал продольные мышцы спины, которые напряжены, как при драке. Это ощущение собранности было радостным, и он знал: как бы трудно и сложно ему ни пришлось, он обязан выстоять. Вот поэтому-то Штирлиц и возвращался в Загреб так спокойно, хотя и выжимал максимальную скорость из "мерседеса", и машину свистяще заносило на крутых поворотах, и ждал его в "Эспланаде" Веезенмайер, и пропустил он все сроки для встреч с Родыгиным и Везичем. Тем не менее он не испытывал страха или неуверенности, наоборот, он поджался, как боксер перед ударом, он верил в свою победу, ибо ощущал себя частицей Добра в его тяжкой и долгой схватке со Злом...
      Видимо, уверенное желание победы Добра над Злом есть импульс особого рода, непознанный и необъяснимый до сих пор наукой. Начатая политическая акция, импульсом которой была шифровка Штирлица о противоречиях между рейхом и Римом, развивалась в неожиданных и странных параметрах. В данном случае категория случайного выполняла функции обязательного. Именно так получилось в те часы, когда Штирлиц гнал консульский "мерседес" через вечернее Яйце и засыпавшую Баня-Луку в Загреб. И, что самое парадоксальное, невольными союзниками сил Добра оказались две главные силы Зла, существовавшие в тот конкретный исторический момент в мире, - Гитлер и Муссолини.
      "Ф ю р е р!
      Чиано сообщил мне, что его обращение к рейхсминистру иностранных
      дел по поводу ситуации, сложившейся ныне в Хорватии, осталось, по
      существу, незамеченным Риббентропом. Тот ответ, который он прислал
      Чиано, весьма расплывчат и подобен тем меморандумам, которые он
      отправляет третьим странам. По-моему, наша с Вами договоренность о
      разграничении сфер влияния была абсолютно определенна: Сербия
      становится территорией, оккупированной рейхом, районы Любляны и
      Марибора, как исконные немецкие земли, присоединяются к рейху, в то
      время как Далмация, являясь традиционно итальянской территорией,
      становится частью державы, воссоединяясь со своей родиной, а
      Хорватское независимое государство образуется как некий буферный
      национальный инструмент, позволяющий осуществлять с его помощью
      контроль как за Сербией, так и за территориями, прилегающими к Боснии
      и Герцеговине.
      Однако, по моим сведениям, группа штандартенфюрера СС
      Веезенмайера, работающая в Загребе, проводит политику, прямо
      противоположную нашей с Вами договоренности. Веезенмайер и его группа
      не только не консультируют свою деятельность с нашими
      представителями, но, наоборот, всячески подчеркивают, что работа в
      Хорватии является прерогативой германской стороны и никоим образом не
      касается итальянского союзника. Я вспоминаю великого Гельвеция:
      "Всякий дружеский союз, если он не основан на соображениях приличия,
      на любви, покровительстве, скупости, честолюбии или другом подобном
      побуждении, предполагает всегда у двух людей какое-нибудь сродство
      идей или чувств, а это именно создало пословицу: "Скажи мне, с кем ты
      близок, и я скажу, кто ты!" Я готов сказать - в кругу друзей или под
      пыткой палача, - что идеи фюрера близки мне и сродни моим идеям. Я
      убежден в том, что и Вы, фюрер, можете с полным правом повторить те
      же слова обо мне и движении, которым я имею высокую честь руководить.
      Я понимаю, что людьми типа Веезенмайера движет не корысть и не жажда
      славы, а лишь гипертрофированное желание не просто выполнить долг, но
      "перевыполнить" его. Я отдаю себе отчет в том, что человек Вашего
      масштаба не может держать в памяти все те узлы, из которых будет
      соткано платье для Новой Европы. Я хотел бы, чтобы Вы объяснили
      Риббентропу, к которому я отношусь с истинным уважением, как к
      смелому и честному политику, что - обращаясь к мудрому Гвиччардини
      "исполнение долга дает человеку славу, польза от которой больше, чем
      вред от возможного врага". Я прошу Вас дать указание соответствующим
      службам рейха, проинформировать Чиано о принятых решениях.
      С истинным уважением
      Бенито Муссолини,
      дуче Италии, вождь фашизма".
      "Д у ч е!
      Я сел за это письмо поздно ночью, после того, как аппарат
      канцелярии приготовил для меня документы, основываясь на которых я
      могу ответить Вам с той обстоятельностью и предельной искренностью,
      которая отличала и, я убежден, будет всегда отличать отношения между
      нами.
      Я пишу это письмо, слушая тревожную ночную тишину. Я не знаю,
      кто кого вводит в заблуждение. Тяжкий удел вождей - доверять людям,
      их окружающим, но у меня сложилось впечатление, что в данном случае
      вводят в заблуждение Вас, поскольку миссия Веезенмайера в Загребе
      имеет одну лишь задачу - всеми силами способствовать созданию
      Хорватского государства, которое бы осуществляло, как Вы верно
      заметили, роль "буферного национального инструмента",
      сориентированного во внешней и во внутренней политике наподобие наших
      режимов, построенных на безусловном примате личности. В этом смысле я
      полностью согласен с Вами, что лидером Хорватии, ее вождем должен
      быть провозглашен Анте Павелич, а его усташи должны создать
      формирования, подобные гвардии "черных рубашек" у Вас и охранных
      отрядов партии, иначе говоря СС, у нас.
      Поверьте, мой дорогой дуче, речь не шла и не идет о том, чтобы
      проводить в Хорватии особую, "немецкую" линию; речь идет о том, чтобы
      возможно мобильней и оперативней решить все вопросы, которые могут
      возникнуть перед началом "Операции-25". Речь идет о том, чтобы
      обеспечить вражеский тыл надежными людьми, нашей "пятой колонной",
      которая встретит армии Германии (они войдут в свои словенские земли и
      оккупируют сербские земли) и Италии (они присоединят по праву
      принадлежащие им земли Далмации) цветами, а не очередями из
      автоматов. Только в этом смысл и задача деятельности третьеразрядного
      чиновника министерства иностранных дел Веезенмайера, только в этом и
      ни в чем другом. Ни о каких попытках создать в Хорватии движение,
      отвечающее германским интересам, движение, которое игнорировало бы
      роль Италии в южнославянском вопросе, не могло и не может быть речи.
      Однако, по словам моих сотрудников, если сейчас начать
      координацию деятельности Веезенмайера с Вашими соответствующими
      службами, мы можем потерять самое драгоценное и невосполнимое в дни,
      предшествующие кампании, - время. Поэтому прошу Вас поверить мне, что
      все, скрепленное нашими подписями, свято для меня. Поэтому у Вас не
      должно быть ни грана беспокойства по поводу интересов Вашей великой
      нации и Вашего великого общенационального движения фашизма. Я хочу
      закончить мое письмо словами китайского мудреца Конфуция. Он
      утверждал, что "полезных друзей три и вредных три. Полезные друзья
      это друг прямой, друг искренний и друг, много слышавший. Вредные
      друзья - это друг лицемерный, друг льстивый и друг болтливый".
      Провидение оградило нас от последних трех "друзей". Мы были и будем
      вместе. Наши задачи едины.
      Я шлю Вам самые горячие приветы.
      Искренне Ваш
      Адольф Гитлер,
      рейхсканцлер".
      Разнос, который получил рейхсминистр иностранных дел от фюрера за неумение конспирировать работу, за головотяпство и отсутствие должной бдительности, был в еще более резкой форме обрушен Риббентропом на Веезенмайера. В своей новой шифровке он отвергал самого себя. Он приказал прервать все отношения как с мачековцами, так и с усташами Павелича. Он приказал сосредоточить работу на военных аспектах проблемы. "Не лезьте в сферу высокой политики. Знайте свое место. Я не Юпитер, но вы тем не менее играете роль быка. Впредь я приказываю вам выполнять лишь то, что предписано!" Риббентроп потребовал от Веезенмайера немедленного контакта с итальянским консулом в Загребе для личного объяснения и налаживания обмена информацией.
      Проклиная все и вся, Веезенмайер отправился в итальянское консульство, но там ему сказали, что сеньор Гобби выехал на границу и должен ночевать в Фиуме, принимая пароход с теми итальянскими гражданами, которые сегодня покинули Югославию.
      Веезенмайер приказал приготовить ему машину, чтобы срочно выехать в Фиуме, договорившись предварительно с ведомством бана Шубашича о беспрепятственном пересечении границы в ту и другую сторону.
      Таким образом, ужин с Везичем, которого он ждал, встреча с Евгеном Грацем и с доктором Нусичем, беседа с Марианом Доланским, которого Веезенмайер мнил будущим начальником генштаба хорватской армии, не интересовали его более.
      Уже спускаясь в автомобиль, он сказал Фохту:
      - Все наши наиболее явные контакты порвите; компрометирующие изолируйте.
      В машине, прежде чем сказать шоферу, по какой дороге ехать к итальянской границе, Веезенмайер в мгновенном озарении увидел себя и свою роль в "хорватском вопросе", и злость, которая охватила его после того, как он прочитал последнюю шифровку Риббентропа, сменилась страхом: на него теперь можно свалить ответственность за все, что бы здесь ни случилось. А случиться может всякое: славяне ведь, с ними черт должен в прятки играть, а не ариец с его логикой.
      Нет, он не имеет права обижаться на Риббентропа, который не захотел принять Хорватию из его, Веезенмайера, рук. В политике вообще нельзя обижаться, это чревато гибелью или позором. Политика - это спорт, состязание, схватка. Только если победившего бегуна или тяжеловеса награждают медалью, а проигравшего перестают замечать, то в политике проигравший обязан исчезнуть, целесообразнее причем его полное, физическое исчезновение. А он не хочет исчезать! Он не хочет отвечать за ошибки других! Он хочет жить и ощущать свое "я"! И он должен сражаться за это до конца, до победы!
      - Поезжайте в Надбискупский двор*, - внезапно приказал Веезенмайер. И подождите меня где-нибудь неподалеку. Поднимитесь вверх по Каптолу и сверните потом на Опатичку. Я вас там найду. На площади не стойте, не надо.
      _______________
      * Резиденция загребского архиепископа.
      Хотя Мачек дал гарантию, что группа Веезенмайера будет работать в полной безопасности и никаких инцидентов здесь - в отличие от Белграда быть не может, тем не менее Веезенмайер всегда и всюду следовал правилу: "Не надо искушать судьбу даже в мелочах, и б о г л а в н о е предопределено роком и против этого г л а в н о г о нет смысла восставать. Дипломат и разведчик может быть повергнут, но даже при этом он не имеет права быть смешным, если мечтает вновь подняться".
      Веезенмайер дождался, пока "майбах" скрылся за стеной, окружавшей скромную обитель загребского архиепископа Алойза Степинаца, и нажал массивную кованую ручку. Дверь подалась легко и без скрипа, хотя он ждал, что раздастся тяжелый длинный металлический визг, как это обычно бывало в фильмах, посвященных средневековью.
      Навстречу ему шагнул невысокий юноша в черном.
      - Добрый вечер, - сказал Веезенмайер, - мне бы хотелось увидеть отца Алойза.
      - Отец Алойз не сможет принять вас в такое позднее время. Если вам нужно исповедаться, я готов пройти с вами в собор...