10

Приобщение Вацлава произошло в точном соответствии с программой. Никакие неожиданности не повлияли на процесс этого приобщения, которое прошло гладко и спокойно.

Я сказал, что «хочу ему кое-что показать». Отвел его на канал, на назначенное место, откуда сквозь просвет в деревьях была хорошо видна сцена. На этом участке канала вода стояла довольно высоко – предосторожность, необходимая для того, чтобы он не мог броситься на остров и открыть присутствие Фридерика.

И я показал ему.

Сцена, которую срежиссировал Фридерик в его честь, была следующей: Кароль под деревом; она тут же за ним; оба с поднятыми головами рассматривали что-то на дереве, может быть, птичку. И он поднял руку. И она подняла руку.

Кисти их рук, высоко над головами, «нечаянно» соединились. А соединившись, быстро и резко упали вниз. Оба они, опустив головы, с минуту смотрели на свои руки. И вдруг упали, и непонятно было, кто кого, собственно, повалил, казалось, что их опрокинули их собственные руки.

Они упали и несколько мгновений лежали вместе, но сразу же вскочили… и снова стали рядом, будто не зная, что делать. Она медленно удалилась, он за ней, и они скрылись за кустами.

Внешне простая сцена была построена мастерски. Простота соединения рук в этой сцене испытала как бы внезапный шок – это падение на землю, – непосредственность подверглась осложнениям почти конвульсивным, такому резкому отклонению от нормы, что на мгновение они стали похожи на марионеток во власти стихии. Но это длилось лишь мгновение, и то, как они поднялись, как спокойно ушли, заставляло предполагать, что они к этому уже привычны… Будто не в первый раз это с ними случается. Будто это им хорошо известно.

Испарения канала. Удушливая сырость. Застывшие в неподвижности жабы. Пятый час, томный сад. Жара.

– Зачем вы меня туда привели?

Он задал этот вопрос, когда мы возвращались домой. Я ответил:

– Я считаю это своим долгом.

– Благодарю вас, – сказал он после некоторого раздумья.

А когда мы уже подходили к дому, он сказал:

– Я не думаю, что это… хоть в какой-то степени серьезно… Но в любом случае я вам благодарен за то, что вы обратили на это внимание… Я поговорю с Геней.

И больше ничего. Он ушел в свою комнату. А я остался один, разочарованный, как всегда бывает, когда что-то уже осуществлено, – ибо осуществление всегда бывает туманным, недостаточно определенным, лишенным величия и чистоты замысла. После выполнения задания я внезапно оказался безработным – куда себя девать? – опустошенным реальностью, которую сам же породил. Стемнело. Опять стемнело. Я вышел в поле и шел вдоль межи понурив голову, лишь бы идти да идти, а земля у меня под ногами была обыкновенной, спокойной, исконной и реальной. На обратном пути я заглянул под кирпич, но ничего меня там не ждало, только кирпич – темный от сырости, холодный. Я шел по двору к дому и остановился, не в силах войти в него, в атмосферу развивающихся событий. Но в то же мгновение жар их объятий, слияние их тел опалили меня таким пламенем, что я с силой толкнул дверь и вошел в дом, чтобы осуществлять и воплощать! Я иду! Но здесь ожидал меня один из тех внезапных поворотов сюжета, которые, бывает, застают врасплох…

Ипполит, Фридерик и Вацлав в кабинете – позвали меня.

Я, подозревая, что они собрались в связи со сценой на острове, приблизился с опаской… но что-то мне подсказывало, что это из другой оперы. Ипполит, осовевший, сидел за письменным столом и таращил на меня глаза. Вацлав ходил по кабинету, фридерик полулежал в кресле. Молчание. Начал Вацлав:

– Нужно рассказать пану Витольду.

– Они хотят ликвидировать Семиана, – как-то вскользь объяснил Ипполит.

Я еще не понимал. Но скоро пришло осознание, втянувшее меня в новую ситуацию, – и снова потянуло театральным штампом патриотического подполья – и от этого чувства, кажется, даже Ипполит не был свободен, поэтому и стал он говорить резко, даже в приказном тоне. И сурово. Я узнал, что ночью Семиан «встречался с людьми, прибывшими из Варшавы» с целью уточнения деталей операции, которую он должен был провести в этом районе. Но в ходе этого разговора выяснилось – «чудеса, господа», – что Семиан будто бы не собирается проводить ни этой акции, ни какой-либо другой, так как он раз и навсегда оставляет конспиративную работу и «возвращается домой». Действительно, чудеса! Начался, конечно, скандал, они стали на него давить, и в конце концов он вышел из себя и заявил, что сделал все, что мог, и больше не может – «потерял мужество» – «смелость переродилась в страх» – и «оставьте меня в покое, что-то во мне сломалось, во мне растет тревога, сам не знаю почему» – что он уже ни на что не годен, что было бы легкомыслием что-нибудь поручать ему в таком состоянии, что он честно их предупредил и просит его отпустить. Это уж было чересчур. В ходе резкого, нервного разговора у присутствующих зародилось подозрение, сначала смутное, а потом все более определенное, что Семиан сошел с ума или находится на последней стадии нервного истощения, – и тогда всех захлестнул страх, что какая-нибудь тайна, похороненная в Семиане, выйдет на явь, что он уже ненадежен и нет уверенности, что не расколется… а это, учитывая определенные последствия, представлялось катастрофой, крахом, чуть ли не концом света, и тогда в этом напряжении, накаленности, нервозности выкристаллизовывалось в конце концов трусливое и пугающее решение его умерщвления, немедленной ликвидации. Иппа сказал, что они хотели сразу же пойти за Семианом в его комнату и там его застрелить, но он, Иппа, уговорил их дать отсрочку до следующей ночи, мотивируя это необходимостью согласования технических деталей с целью обеспечения безопасности нас, домашних. Они согласились отложить исполнение приговора, но не более чем на сутки. Они боялись, что он почувствует грозящую ему опасность и убежит. Повурна же максимально отвечала их замыслу, потому что приезд сюда Семиана держали в глубочайшей тайне и никто бы его здесь не искал. Было решено, что они вернутся сегодня ночью, чтобы «кончить дело».

Почему правда нашей борьбы с врагом и захватчиком выступала в таком кричащем облачении – и до какой же степени все это было раздражающе убого! – как в дрянном театре – хотя были в этом и кровь, и смерть, причем самые настоящие! Я спросил, чтобы лучше понять – привыкнуть к новой ситуации:

– Что он сейчас делает?

Ипполит мне ответил:

– Он наверху. В комнате. Закрылся на ключ. Просил лошадей, настаивает на отъезде. Но я не могу дать ему лошадей.

И он прошептал про себя:

– Я не могу дать ему лошадей.

Конечно же, он не мог. Другой вопрос, что так это не делается – прикончить человека без суда и следствия, без каких-либо формальностей, даже без всякой бумажки? Но уж это нас не касалось. Мы разговаривали как люди, на которых внезапно свалилось несчастье. Однако, когда я спросил, что они собираются делать, ответ прозвучал почти грубо:

– А чего же вы хотели? Здесь не о чем говорить! Надо с этим кончать!

Тон Ипполита свидетельствовал, что в наших отношениях произошла решающая перемена. Я перестал быть гостем, я был на службе, принуждаемый вместе с ними к насилию, к жестокости, которая была направлена против нас в той же степени, что и против Семиана. Чем он перед нами-то виноват? Вдруг, с бухты-барахты, возникла необходимость его прирезать, рискуя при этом собственной шкурой.

– Пока особых дел у нас нет. Они придут полпервого. Сторожа я отослал в Островец, придумал для него поручение. Собак спускать не будем. «Гостей» я отведу к нему, наверх, и пусть делают, что хотят. Лишь с одним условием – чтобы без шума, а то весь дом перебудят. А труп… я уже решил, мы зароем в сарае. Завтра кто-нибудь из нас съездит на станцию якобы для того, чтобы проводить Семиана, и концы в воду. Если втихую, то это дело можно кончить так, что ни одна живая душа не подкопается.

Фридерик спросил:

– В старом сарае, за каретником?

Он задал этот вопрос по-деловому, как конспиратор, как боевик, – и, несмотря ни на что, я почувствовал облегчение, отметив такую его готовность, – как у пьяницы, забритого в рекруты. Или он уже не мог не пить? И вдруг эта новая авантюра показалась мне предприятием здравым и намного более порядочным по сравнению с тем, чем мы занимались до сих пор. Но моя успокоенность быстро развеялась.

Сразу же после ужина (прошедшего в отсутствие Семиана, который вот уже несколько дней был «нездоров» – еду ему посылали наверх) я на всякий случай пошел к воротам, а там под кирпичом белело письмо.

Это письмо… Это письмо, которое еще больше, чем предыдущее, было письмом сумасшедшего, – но я так прекрасно понимал это безумие. Оно для меня было таким ясным! Эта тактика, которой он придерживался в своих отношениях с природой, не чужда была и мне! И совершенно очевидно, что он не отступит от своей цели, все это было написано, чтобы не уступить, подчеркнуть, что он остается верен своим замыслам, это письмо, изображающее мнимую покорность, одновременно являлось призывом к сопротивлению и к упорной борьбе. И кто знает, для меня было написано это письмо или для Нее – чтобы Она знала, что мы не собираемся отступать, – он при моем посредничестве разговаривал с Ней. Я понял, что каждое слово Фридерика, любой его жест только с виду предназначались тем, кому адресовывались, в действительности же это был бесконечный диалог его, Фридерика, со Стихиями… диалог настолько хитрый, что ложь служила правде, а правда – лжи. Ох, как же он притворялся в этом письме, что пишет втайне перед Ней – на самом же деле он писал, чтобы Она знала! И рассчитывал на то, что обезоружит Ее этой хитростью – хотя бы рассмешит… Остаток вечера прошел у нас в ожидании. Мы посматривали украдкой на часы. Лампа едва освещала комнату. Геня, как и каждый вечер, прижималась к Вацлаву, он, как обычно, обнимал ее, и я сделал вывод, что «остров» совершенно не повлиял на его чувства. С непроницаемым лицом сидел он рядом с Геней, а я ломал себе голову, насколько занимал его Семиан и насколько раздражали его суета и шум, производимые Каролем, который что-то там перебирал и укладывал в ящиках. Пани Мария шила (как и «детей», ее в тайну не посвятили). Фридерик вытянул ноги и опустил руки на подлокотники кресла. Ипполит с остановившимся взглядом сидел на стуле. Возбуждение наше мешалось с усталостью.

С изоляцией Семиана, благодаря стоящему перед нами тайному заданию, мы, мужчины, сплотились как бы в отдельную группу. И тут Геня спросила:

– Что ты там возишься, Кароль?

– Отстань! – так он ответил.

Их голоса прозвучали in blanco, и, не поняв их, не угадав возможных последствий, мы даже не вздрогнули.

Около одиннадцати они пошли спать, пани Мария тоже, а мы, мужчины, взялись за дело. Ипполит приготовил лопаты, мешок, веревки, Фридерик, на всякий случай, осмотрел оружие, а мы с Вацлавом осмотрели двор. Окна в доме погасли, кроме одного на втором этаже – семиановского, – мерцавшего сквозь занавеску бледным маревом света и тревоги, тревоги и света. Как это могло случиться, что его смелость вдруг переродилась в страх? Что произошло с этим человеком, который вот так, с бухты-барахты, сломался? Из вождя вдруг превратился в труса? И будьте любезны! Будьте любезны! Вот такая штука! Мне вдруг показалось, что в доме обосновались две разновидности безумия, воплощенные в Семиане на втором этаже и во Фридерике (ведущем свою игру с Природой) на первом… оба в определенном смысле были прижаты к стене, доведены до крайности. Вернувшись домой, я с трудом удержался от смеха при виде Ипполита, который осматривал два кухонных ножа и пробовал их острие. Господи! Этот добрый толстый малый, превратившийся в убийцу и готовящийся зарезать человека, казалось, явился из водевиля – и сразу фальшь нашей благопристойности, подвергшейся испытанию убийством и такой бездарной, обратила все это в спектакль, исполняемый труппой дилетантов и скорее смешной, чем страшный. Впрочем, и делалось-то это на всякий случай и не имело решающего значения. Однако блеск ножа поражал как что-то неотвратимое; кости уже брошены, нож уже появился.

Юзя!… и взгляд Фридерика, прикованный к ножу, не позволял сомневаться в его мыслях. Юзя… Нож… похожий на тот нож, пани Амелии, такой же и здесь же рядом… ох этот нож, протянувшийся к тому преступлению, напоминающий о нем, как бы повторяющий его a priori – вот он, уже здесь, повис в воздухе – по меньшей мере странная аналогия, многозначительное повторение. Нож. Вацлав тоже напряженно вглядывался в него – таким образом, два интеллекта, Фридерика и Вацлава, сосредоточились на этом ноже и начали работать над ним. Однако они были на службе, в действии – поэтому затаили это в себе – погруженные в приготовления и ожидание.

Эту работу нужно было сделать – но как же нам опротивела и набила оскомину эта мелодрама Истории, как мы жаждали обновления. После полуночи Ипполит отправился на встречу с аковцами. Вацлав пошел наверх караулить дверь Семиана – я остался внизу с Фридериком, и никогда еще наш с ним тет-а-тет не действовал на меня так угнетающе. Я понимал, что ему необходимо что-то сказать мне, но разговаривать нам было нельзя, поэтому он и молчал, – и, хотя никого поблизости не было и никто не мог подслушать, мы вели себя как чужие, и именно эта осторожность рождала из небытия нечто третье, неизвестное, неуловимое и неукротимое. И его лицо – такое мне уже близкое, лицо сообщника, – но как бы отгороженное от меня… Один рядом с другим, мы остались один рядом с другим, и ничего из этого, мы лишь остались и оставались, пока тяжелые шаги и сопение Ипполита не возвестили о его приходе. Он был один. Что случилось? Осложнения. Что-то не получилось. Что-то изменилось. И переполох. Те, которые должны явиться, не явились. Приехал кто-то другой и уже отбыл.

– Что же касается Семиана, – сказал Иппа, – то… Ничего не поделаешь, мы должны сами решить это дело. Они не могут, должны сматываться. Это приказ.

Что?! Но от слов Ипполита дохнуло на нас насилием, приказом: ни в коем случае нельзя было его отпускать, особенно теперь, от этого зависит судьба многих людей, нельзя рисковать, приказ отдан, нет, не в письменном виде, не было времени, вообще нет времени; довольно болтовни, нужно дело делать! Оно нам поручено! Таков был этот приказ, жестокий, истеричный, зародившийся где-то в неизвестных сферах неведомой нам напряженности. Не подчиниться ему, поставить под сомнение? Это возлагало бы на нас ответственность за все последствия, а они могли быть катастрофическими, ведь без особых на то причин не применялись такие чрезвычайные меры. И сопротивление с нашей стороны могло бы показаться попыткой найти отговорки, тогда как мы требовали от самих себя полной боевой готовности. Поэтому никто никому не мог позволить даже намека на слабость, и, если бы Ипполит сразу же отвел нас к Семиану, мы, вероятно, тут же решили бы это дело. Но это неожиданное осложнение могло послужить для нас предлогом для того, чтобы отложить дело до следующей ночи, ведь необходимо было распределить роли, подготовиться, принять меры предосторожности… и стало ясно, что если можно это отложить, то и необходимо отложить… мне же было поручено стеречь двери Семиана до рассвета, после чего меня должен был сменить Вацлав, и мы пожелали друг другу «спокойной ночи», потому что были все-таки воспитанными людьми. Ипполит, забрав лампу, отправился в спальню, а мы несколько замешкались на лестнице, ведущей на второй этаж, и вдруг заметили чью-то фигуру в темной анфиладе комнат. У Вацлава был фонарь, и вот в пучке света… Кароль. В ночной рубашке.

– Откуда ты взялся? Что здесь ночью делаешь? – в тишине вдруг закричал Вацлав, не сумев совладать с нервами.

– Я был в ванной.

Это могло быть правдой. И наверняка реакция Вацлава не была бы столь резкой, если бы он не осветил так неожиданно Кароля светом своего фонаря. А осветив его, он вскрикнул громко, почти неприлично. Он поразил нас этим криком. Не меньше поразил нас неслыханно грубый и вызывающий тон Кароля:

– Что вам надо?

Он был готов к драке. Жених сразу погасил фонарь.

– Приношу свои извинения, – услышали мы в темноте. – Я так, только спросил.

И он ушел, быстро, впотьмах.

Чтобы караулить Семиана, мне не нужно было выходить из своей комнаты – мы жили через стену. У него было тихо, но лампу он не погасил. И я решил не ложиться, опасаясь, что засну, и сел у стола, а в голове у меня еще пульсировал ритм покатившейся лавины событий, с которой я не мог справиться, ибо над материальным потоком фактов вздымалась мистическая сфера оттенков и значений, как радуга над водопадом. Так, вглядываясь в сверкающий поток, я просидел около часа и наконец заметил лист бумаги, который меня дожидался в щели под дверью.

«Сожгите это письмо», – приказывал он. Но оно уже было написано, «ГЛАВНОЕ, ЧТОБЫ ГЕНЬКА С КАРОЛЕМ»… Кому это было адресовано? Мне? Или Ей? Природе?

Кто-то постучал в дверь.

– Войдите.

Вошел Вацлав.

– Могу я с вами поговорить?

Я уступил ему стул, на который он и сел. Я сел на кровать.

– Прошу вас простить меня, я знаю, вы устали. Но мгновение назад я понял, что не смогу сомкнуть глаз, пока не поговорю с вами. Не так, как раньше. Более откровенно. Надеюсь, вы не будете в претензии. Вы догадываетесь, о чем пойдет речь. О… о том, на острове.

– Я мало чем мог бы…