Среди всех этих размышлений бродили и мысли о Бианке. Все-таки она его жена: что бы он ни чувствовал теперь к ней, каковы бы ни были отношения между ними, он не должен ставить ее в фальшивое положение.
      Мало сказать, что он не хотел ее обидеть, он хотел оберечь ее и всех остальных от неприятностей и забот. Он сказал Стивну, что принимает в девушке чисто дружеское участие. Но с той ночи, когда он, глядя на залитый лунным светом город, услышал стук фургонов, тянущихся к рынку Ковент-Гарден, им владело странное чувство: будто он лежит в легком жару и прислушивается к отдаленному звучанию музыки - ощущение чувственное, не лишенное приятности.
      Прохожие, видевшие, как он сидит так тихо, опершись лицом о ладонь, воображали, несомненно, что он бьется над решением какой-нибудь трудной абстрактной задачи, вынашивает великую идею, чтобы подарить ее затем! человечеству: в Хилери было что-то такое, что заставляло сразу угадывать его причастность к литературе или искусству.
      Солнце собралось покинуть вытянувшиеся длинной полосой бледные воды.
      На скамью рядом с Хилери села нянька с двумя детьми. И вот тут-то Миранда обнаружила под скамьей то, что искала всю свою жизнь. Оно не пахло, не шевелилось и было таким же светло-серым, как она сама. Шерсти на нем тоже не было заметно. И хвост был такой же, как у нее. Оно не было развязно, оно молчало, оно не проявляло никаких страстей, ни к чему ее не понуждало. Стоя в нескольких дюймах от его головы - ближе, чем она когда-либо по доброй воле подходила к другим собакам, - Миранда вдыхала это отсутствие запаха, удовлетворенно посапывая, наморщив кожу на лбу; в ее поднятых кверху глазах светилась ее маленькая серебристая душа. "Как ты не похожа на всех известных мне собак! Я бы хотела жить вместе с тобой. Разве найти мне еще когда-нибудь собаку, подобную тебе?" "Последняя модель. Стерилизованная ткань. Смотрите белый ярлычок внизу - четыре шиллинга и три пенса". Внезапно Миранда высунула свой изящный серовато-розовый язык и лизнула это существо в нос. Оно качнулось было и снова остановилось. Миранда увидела, что оно на колесиках. Она легла рядом: она знала, что нашла наконец идеальную собаку.
      Хилери наблюдал, как его серебристая четвероногая леди лежит под скамьей, любовно охраняя эту идеальную собаку, которая не могла ее обидеть. Она даже дышала чаще обычного, высунув наружу кончик языка.
      Но тут позади скамьи Хилери вдруг увидел другую идиллию. К скамье бежала тощая белая собака, спаньель. Она распласталась в траве, и три другие собаки, бежавшие за ней, уселись тут же и не сводили с нее глаз. Это была жалкая, грязная собачонка, как видно, давно бездомная. Язык у нее болтался, она дышала учащенно, ошейника на ней не было. Время от времени она поднимала глаза, и, хотя в них были усталость и отчаяние, они блестели. "Пусть голод, пусть жажда, пусть усталость, и все-таки - это жизнь!" - казалось, говорили они. Три ее спутника, так же тяжело дыша, ждали, когда она соизволит подняться и побежит дальше. Их влажные, полные любви глаза вторили ей: "Это жизнь!"
      Идиллическая сценка за скамьей заставляла людей быстро проходить мимо.
      Тощая белая собачонка вдруг поднялась и, как маленький загнанный дух, скользнула среди деревьев; и три пса побежали за ней следом.
      ГЛАВА XIX
      БИАНКА
      В середине того дня Бианка стояла в своей студии перед картиной, изображающей маленькую натурщицу-девушку с полураскрытыми светло-красными губами, тревожащими светло-голубыми глазами, смотрящими из тени в круг света от уличного фонаря.
      Бианка хмурилась, словно в обиде на свое творение, которое оказалось способным! убить все остальные ее картины. Что побудило ее написать эту вещь именно так? Что чувствовала она, когда девушка стояла перед ней неподвижно, как бледный цветок в чаше с водой? Не любовь - в изображение этой сумеречной фигуры не было вложено любви. Не ненависть - в стремлении запечатлеть ее смутную мольбу не было ненависти. И, однако, в портрете девушки-тени, застывшей где-то между мраком и мерцанием, угадывался дух, принудивший художницу создать нечто способное тревожить воображение.
      Бианка отвернулась и подошла к портрету мужа, написанному десять лет назад. Она смотрела то на одну, то на другую картину взглядом холодным и колючим, как острие кинжала.
      В особо сложных человеческих отношениях есть предел, за которым люди не до конца правдиво анализируют свои чувства, - настолько эти чувства сильны. Такова уж была судьба Бианки, что природа с избытком одарила ее качеством, более всех других затемняющим истинные причины людских разногласий. Гордость отдаляла Бианку от мужа до тех пор, пока она не увидела сама, что личная жизнь ее не удалась. Гордость, возмущенная этой неудачей, довела их до полного отчуждения. Гордость заставила ее принять позу человека, заявляющего: "Живи своей жизнью. Я бы сочла себя опозоренной, если бы позволила тебе увидеть, как мне больно оттого, что происходит между нами". Ее гордость скрыла от нее тот факт, что за маской насмешливой снисходительности прячется подлинная женщина, которая цепко держится за то, что считает своим, жаждет любви и уважения. Ее гордость не давала никому вокруг узнать об их семейных неладах. Ее гордость не дала даже Хилери по-настоящему понять, что именно погубило их супружескую жизнь: неукротимое желание быть любимой, управляемое неукротимой гордостью. Сотни раз он безуспешно пытался преодолеть стены, окружающие эту дисгармоничную натуру. С каждой неудачной попыткой чувство его все более увядало, и постепенно и самые корни его любви засохли. Бианка истощила терпение человека, терпеливого сверх меры, насколько можно было судить по его виду и поступкам. За внешним проявлением взаимной предупредительности и внимания - что бы там ни было, но хороший вкус им никогда не изменял - скрывалась год за годом трагедия женщины, которая хочет быть любимой и сама медленно убивает в человеке любовь к себе. Для Хилери, правда, их отношения перестали быть трагедией, любовь к жене давно в нем угасла, от прежнего жара не осталось и следа. Для Бианки же трагедия длилась: в душе этой женщины не угасало ревнивое желание владеть его любовью. Инстинкт иронически подсказывал ей, что будь Хилери не так деликатен, будь он грубее, более способным управлять и повелевать ею, он сломал бы стену, которой она себя окружила. Это рождало в ней тайную обиду на него, чувство, что вина лежит не на ней.
      Гордость была уделом Бианки, ее ароматом, ее очарованием! Как тенистый склон холма, окутанный прелестной дымкой заходящего солнца, Бианка, непостижимая и для самой себя, была окутана гордостью. Гордость сопровождала даже ее великодушные порывы и добрые поступки. Бианка предпочитала совершать их втайне и высмеивала свои порывы и свою доброту. Она постоянно высмеивала себя даже за то, что носила платья тех оттенков, которые любил Хилери. Она ни за что не призналась бы, что жаждет нравиться ему.
      Стоя между двумя своими произведениями, прижимая к груди мастихин, она немного напоминала итальянского святого, вонзающего себе в сердце кинжал мученичества.
      А тот, кто однажды навел мысли ее сестры на Италию, вот уже восемь часов как шагал по улицам, собирая а телегу отбросы Жизни. Меньше всего Хьюз походил сейчас на человека, терзаемого любовью и ненавистью. Сперва он в течение двух часов вел под уздцы лошадь; смуглое лицо его ничего не выражало, на его складной фигуре солдата была одежда, заставившая продавца "Вестминстерской" назвать его "чужаком". Время от времени Хьюз обращался к лошади, произносил несколько малозначащих слов, остальное время молчал. В течение двух последующих часов, идя за повозкой, он подгребал лопатой мусор, и его широкое, квадратное лицо с черными усиками и еще более черными глазами все еще не выдавало бури, кипевшей в его груди. Так провел он весь день. Надо заметить, что мужчины вообще не склонны раскрывать свои душевные переживания на людях, а Хьюза, который с двадцати лет служил родине сперва в качестве солдата, а теперь в более мирной должности приходского мусорщика, жизненные обстоятельства сделали особенно замкнутым. Жизнь одела его в броню безразличия - всегдашнее защитное средство людей, чей хлеб, насущный зависит от умения не слишком дорожить чем бы то ни было. Если бы Хьюз вздумал вести себя согласно своим склонностям, попытался как-то проявить себя, он едва ли смог бы быть рядовым солдатом; и еще менее вероятно, чтобы ему, когда он вернулся из армии с почетной раной, отдали предпочтение перед множеством других кандидатов на место приходского мусорщика. Для такого рода работы, как очистка улиц от ежедневных отбросов Жизни, - должность весьма завидная и, в сущности, одна из немногих, предоставляемых человеку, послужившему родине, - индивидуальность, приятные манеры, пленительный дар "самовыражения" были бы, пожалуй, неуместны.
      Его никогда не учили облекать мысли в слова, а с тех пор, как его ранило, он временами ощущал удручающую пустоту в голове. Не удивительно, что о нем судили неправильно, особенно те, кто не имел с ним ничего общего, если не считать одного малопринимаемого в расчет обстоятельства общей принадлежности к человеческому роду. Даллисоны составили о нем суждение столь же неверное, какое выразил о них самих Хьюз, когда "поносил аристократов", о чем Хилери узнал от "Вест-министра". Хьюза можно было бы сравнить с разодранным экраном или разбитым сосудом, в дырки которого проникает свет. Одна кружка пива, с парами которого его раненая голова уже не справлялась, - и он становился "чужаком". К несчастью, он имел обыкновение после работы заглядывать в "Зеленый Рай". А в тот вечер вместо одной кружки Хьюз выпил три и, выбравшись из трактира, испытывал смутное ощущение, что его долг - пойти туда, где девушка, вызвавшая в нем такую необыкновенную страсть, "занималась шашнями". Сознание долга боролось в нем с традиционным солдатским отвращением к доносу. С этим" смешанным чувством он и позвонил у двери дома Хилери и спросил миссис Даллисон. Когда он стоял перед ней, вытянувшись во фронт, опустив черные глаза, сжимая в руке фуражку, лицо его, как всегда, не выражало ничего.
      Бианка с любопытством отметила шрам на левой стороне его коротко остриженной черной головы.
      То, что собирался сказать Хьюз, выговорить было нелегко.
      - Я пришел, чтобы рассказать, чтобы вы знали, - проговорил он наконец упрямо. - Так-то я бы сроду не пришел, мне тут никто не нужен.
      Бианка видела, что губы и веки у него дрожат, это не вязалось с его бесстрастностью.
      - Моя жена, небось, наговорила на меня, жаловалась, что я ее поколачиваю. Мне наплевать, что она там говорит вам! или другим, у кого она работает. Я только одно скажу: я сроду не трогал ее первым, она всегда сама начинает. Вот поглядите-ка - ее работа! - Засучив рукав, он показал царапину на жилистой татуированной руке. - Только я пришел сюда не для того, чтобы говорить о моей жене, эти наши дела никого не касаются.
      Бианка повернулась к своим: картинам.
      - Ну так что же? - спросила она. - Ради чего вы пришли? Вы видите, я занята.
      Лицо Хьюза стало неузнаваемым. Вся его бесстрастность исчезла, глаза ожили, загорелись, заметали темное пламя. Бианке еще никогда не приходилось встречать человека, в котором бы так бурлила жизнь. Будь это не мужчина, а женщина, Бианка сочла бы подобное проявление чувств неприличным и наглым такое ощущение было у Сесилии, когда она разговаривала с миссис Хьюз. Но проявление сильного темперамента в этом мужчине пленило Бианку, затронуло в ней женское начало. Так весной, когда все только что казалось таким серым, прибитым к земле, свет алых облаков вдруг зажигает кусты и деревья - ветви их будто охватывает пламя. Но в следующее мгновение это ослепительное пламя исчезает, облака утрачивают свою алость, огненный свет не дрожит, не мечется в кустах. Так же мгновенно исчезла страсть с лица Хьюза. Бианка испытала разочарование, ей хотелось, чтобы в ее жизни было побольше таких безудержных чувств. Хьюз украдкой глянул на нее своими черными глазами - когда он их щурил, они становились бархатистыми, словно шмели. Большим пальцем он указал на портрет девушки.
      - Это я насчет нее пришел поговорить, - сказал он.
      Бианка холодно посмотрела ему в лицо.
      - У меня нет ни малейшего желания слушать.
      Хьюз огляделся, словно ища чего-нибудь, что помогло бы ему говорить дальше; на глаза ему попался портрет Хилери.
      - Я бы на вашем месте поставил их рядом, - сказал он,
      Бианка прошла мимо него к двери.
      - Или вы, или я, кто-нибудь из нас выйдет отсюда.
      В лице у Хьюза не было теперь ни злобы, ни страсти, оно было только несчастным.
      - Послушайте, миссис, - начал он, - вы не злитесь, что я пришел. Я это не для того, чтобы досадить вам. У меня есть своя жена, - видит бог, она меня достаточно изводит из-за этой девушки. Честное слово, скоро мне только и останется, что утопиться. Это потому, что он подарил ей новые платья, вот почему я пришел сюда.
      Бианка открыла дверь.
      - Уходите, прошу вас, - сказала она.
      - Я уйду без шума, не беспокойтесь, - пробормотал он и вышел, повесив голову.
      Выпустив его через боковую дверь, Бианка снова подошла к картинам. В горле у нее был комок, привычная маска на лице исчезла. Так она стояла долго, не шевелясь, потом отнесла картины на прежние места и крытым ходом направилась к дому. Возле отцовской комнаты она прислушалась, затем тихо повернула ручку двери и вошла.
      Мистер Стоун, держа перед собой несколько исписанных листов, диктовал маленькой натурщице, а та, пригнув голову к руке, усердно записывала. Она перестала писать, когда вошла Бианка. Мистер Стоун не прервал работы, он поднял руку и сказал:
      - Я перечту последние три страницы. Следите!
      Бианка села возле окна.
      Голос ее отца, такой тонкий и медлительный, что каждый слог звучал отдельно, был воплощением монотонности.
      "Можно об-на-ру-жить некоторые следы того, что в те дни на-ме-ча-лись первые попытки стереть границы между классами..."
      Голос звучал ровно, не повышаясь и не понижаясь, словно обладатель его знал, что впереди еще долгий путь, - как гонец, который несет важные вести через равнины, горы и реки.
      Мистер Стоун сделал паузу.
      - У вас там стоит дальше слово "безумные"? - спросил он.
      Маленькая натурщица подняла голову.
      - Да, мистер Стоун.
      - Вычеркните его.
      Он смотрел на деревья за окном; дыхание его было отчетливо слышно. Маленькая натурщица пошевелила онемевшими пальцами. Испытующий, улыбающийся взгляд Бианки не отрывался от девушки, словно она хотела неизгладимо запечатлеть у себя в памяти ее образ. Было что-то пугающее в этом пристальном взгляде, что-то жестокое и в отношении себя и в отношении этой девушки.
      - Никак не могу найти нужное слово, - проговорил мистер Стоун. - Пока оставьте пустое место. Продолжаем. "...Ни нежный братский интерес человека к человеку, ни любознательность в отношении явления как такового..."
      Голос его тянулся все той же узкой тропой в просторы, замороженные спокойным, извечным присутствием его излюбленной идеи, которая, как золотая луна, далекая и холодная, дивно сияла над тонкой струйкой слов, А девушка все водила по страницам кончиком пера, сверяя текст. Мистер Стоун опять прервал чтение, поглядел на дочь и, словно удивившись тому, что она здесь, спросил:
      - Ты хочешь сказать мне что-нибудь, дорогая?
      Бианка помотала головой.
      - Продолжаем! - сказал мистер Стоун.
      Но глаза маленькой натурщицы уже поймали прикованный к ней взгляд.
      На лице ее мелькнуло такое выражение, будто она спрашивала: "Что я вам сделала, что вы так на меня смотрите?"
      Словно зачарованная, она посматривала украдкой на Бианку, а рука ее машинально отмечала абзацы. Этот молчаливый поединок взглядов все продолжался: улыбающийся взгляд женщины был твердым и жестоким, взгляд девушки - неуверенным и обиженным. Ни та, ни другая не слышали ни слова из того, что читал мистер Стоун. Они отнеслись к этому так, как жизнь всегда относится к философии и как будет относиться к ней до скончания века.
      Мистер Стоун опять остановился, он словно взвешивал последние предложения.
      - Да, мне кажется, это правильная мысль, - сказал он вполголоса. И вдруг обратился к дочери: - Ты согласна со мной, дорогая?
      Он с беспокойством ждал ответа; на его тощей шее, чуть пониже бородки, были ясно видны жидкие седые волоски.
      - Да, папа, согласна.
      - Я рад, что ты одного со мной мнения. Меня это беспокоило. Продолжаем!
      Бианка встала. На щеках ее горели яркие пятна. Она пошла к двери, и маленькая натурщица проводила ее долгим взглядом, раболепным, протестующим и печальным.
      ГЛАВА XX
      МУЖ И ЖЕНА
      Только в седьмом часу Хилери подошел наконец к своему дому; немного впереди него бежала Миранда, она даже почти проголодалась. Кусты сирени, еще не расцветшие, источали пряный аромат. Заходящее солнце покрывало их золотистой шелковой сеткой, и дрозд, сидя на низком суку акации, песней призывал вечер. По дорожке шел мистер Стоун, а с ним - маленькая натурщица в своем новом платье. Они, очевидно, отправились на прогулку: на мистере Стоуне была старая черная шляпа с сильным зеленоватым оттенком, и он нес бумажный пакет, из которого на каждом шагу сыпались хлебные крошки.
      Девушка густо покраснела. Она опустила голову, она еще не знала, как Хилери отнесется к ее новому наряду. У калитки она вскинула глаза. Его взгляд ответил ей: "Да, ты выглядишь очень мило". И в глазах ее появилось выражение, какое бывает у собак, когда они с обожанием смотрят в лицо хозяину. Хилери, смутившись, повернулся к мистеру Стоуну. Тот стоял очень тихо, видно, ему пришла в голову новая мысль.
      - Кажется, я не уделил достаточно внимания вопросу о насилии. Я не знаю, является оно абсолютным злом или только относительным, - проговорил мистер Стоун. - Если в моем присутствии человек мучает кошку, вправе ли я ударить его?
      Привыкший к этим неожиданным скачкам мысли, Хилери ответил:
      - Не знаю, сэр, вправе ли вы его ударить, но, так или иначе, вы это сделаете.
      - Я в том не уверен, - сказал мистер Стоун. - Мы идем кормить птиц.
      Маленькая натурщица взяла из его рук бумажный пакет.
      - Из него все сыплется, - сказала она.
      Уже перейдя дорогу, она обернулась. "Может, и вы с нами пойдете?" говорил ее взгляд.
      Но Хилери поспешно вошел в сад и закрыл за собой калитку. Целый час просидел он у себя в кабинете, в обществе Миранды; он бездействовал, погруженный в странное, почти приятное оцепенение. В эти часы он обычно работал над своей книгой, и уж одно то, что праздность не казалась ему тягостной, могло бы его встревожить. Немало мыслей прошло у него в сознании, немало отзвуков того, что он считал навсегда оставленным, - чувств и желаний, которые для человека средних лет обычно всего лишь мумии в> музее памяти. Эти порывы, запрятанные в сердце каждого, воскресли при первом же взмахе крыльев все еще не умершей в нем юности. Как разгорается пламя почти угасшего костра, так в душе Хилери взметнулось и засверкало стремление раскрыть новые тайны, желание еще раз ощутить радость жизни, пока жизнь еще не пошла под уклон.
      Его звал не какой-нибудь заурядный маленький дух - его манил розовым пальчиком дух с невидимым ликом, что является к людям, юность которых миновала.
      Миранда, обеспокоенная тем, что хозяин сидит так тихо, встала. Обычно в этот час он всегда скреб по бумаге. Сама она редко скребла что-либо, потому что считала это дурным тоном; но сейчас она смутно чувствовала, что ему следовало заниматься именно этим. Она подняла тонкую лапку и коснулась его колена. Не встретив возражения, она осторожно прыгнула к нему на колени и, забыв на этот раз свою скромность, положила лапки на грудь хозяина и облизала ему все лицо.
      В тот самый момент, когда Миранда награждала его своими поцелуями, Хилери увидел, что мистер Стоун и маленькая натурщица возвращаются с прогулки. Старик шел очень быстро, держа в руке обломок палки. Лицо у него сильно раскраснелось.
      Хилери вышел им навстречу.
      - Что случилось, сэр? - спросил он.
      - Я ударил его прямо по ногам, - ответил мистер Стоун, - и я не сожалею об этом.
      С этими словами он прошел к себе в комнату. Хилери повернулся к маленькой натурщице.
      - Это все из-за собачонки. Один там бил ее, и мистер Стоун его ударил. Даже палку сломал. Подошли люди, они нам грозили. - Она взглянула на Хилери. - Я... я так испугалась. Ах, мистер Даллисон, все-таки он немножко чудной, правда?
      - Все герои чудаки, - сказал Хилери негромко.
      - Он хотел еще раз ударить, даже когда палка у него сломалась. Тут пришел полисмен, и они все разбежались.
      - Так оно и должно было быть. Ну, а вы что в это время делали?
      Заметив, что она пока еще не произвела большого впечатления, маленькая натурщица опустила глаза.
      - Я б не испугалась, если бы со мной были вы.
      - Боже мой... мистер Стоун гораздо отважнее меня.
      - И вовсе нет, - ответила она упрямо и снова взглянула на него.
      - Ну, до свиданья, - сказал Хилери поспешно. - Вам пора бежать домой...
      В тот же вечер, когда он с женой возвращался в экипаже с длинного скучного обеда, Хилери сказал:
      - Мне нужно поговорить с тобой.
      Из другого угла кэба последовал иронический ответ:
      - Да?
      - Возникли кое-какие неприятности, касающиеся маленькой натурщицы.
      - В самом деле?
      - Этот человек, Хьюз, увлекся ею. Он, кажется, даже грозился прийти тебе рассказать.
      - О чем?
      - Обо мне. - И что же он собирается рассказать о тебе?
      - Не знаю, какие-нибудь вульгарные сплетни. Последовало молчание, и в темноте кэба Хилери облизал сухие губы.
      Бианка заговорила:
      - Могу я спросить, откуда ты узнал об этом?
      - Мне сказала Сесилия.
      Странный звук, вроде приглушенного смеха, достиг ушей Хилери.
      - Мне, право, жаль, что так получилось, - сказал он вполголоса.
      - Очень мило с твоей стороны, что ты счел нужным сообщить мне об этом, хотя мы и живем... каждый своей жизнью. Что заставило тебя?
      - Я решил, что так будет правильно.
      - И, конечно, еще потому, что этот человек и в самом деле мог прийти ко мне!
      - Тебе не следовало бы говорить это,
      - Не всегда говоришь то, что следует.
      - Я этой девочке подарил кое-что из одежды, в которой она сильно нуждалась. И, насколько мне известно, это все, что я сделал.
      - Ну, разумеется!
      Это великолепное "ну, разумеется!" подействовало на него, как удар хлыста. Он сказал сухо:
      - Что ты хочешь, чтобы я теперь делал?
      - Я?
      Даже порыв резкого восточного ветра, от которого сворачиваются и дрожат молодые листки, а язычки горящего газа вспыхивают и гаснут в рожках, не мог бы так мгновенно задуть огонек дружеского чувства. Хилери тут же вспомнил почти умоляющие слова Стивна: "На твоем месте я бы не стал обращаться к Бианке. Женщины - такой странный народ!"
      Хилери повернулся и взглянул на жену. Ее темную голову окутывал синий газовый шарф. Она сидела в углу, как только можно дальше от мужа, и усмехалась. На мгновение у Хилери возникло ощущение, что он задыхается, всегда будет задыхаться в бесконечных складках этой синей газовой ткани, что он обречен всю жизнь быть спутником женщины, убившей его любовь к ней.
      - Поступай, как тебе угодно, разумеется.
      Хилери овладело желание рассмеяться.
      "Что ты хочешь, чтобы я теперь делал?" "Поступай, как тебе угодно, разумеется". Это ли не предел корректности и терпимости?
      - Послушай, Бианка, - проговорил он с усилием. - Жена его ревнует. Мы поместили девушку к ним в дом, нам же следует и забрать ее оттуда.
      Бианка ответила не сразу.
      - Девушка с самого начала была твоей собственностью, делай с ней, что хочешь. Я не вмешиваюсь.
      - Я не привык рассматривать людей как свою собственность.
      - Можно не сообщать мне об этом, я знаю тебя двадцать лет.
      Иногда даже самые кроткие и выдержанные люди мысленно хлопают дверью.
      - Ну что ж, отлично. Я сказал тебе все; можешь принимать Хьюза, когда он явится, или не принимать, как тебе угодно.
      - Я уже принимала его.
      Хилери усмехнулся.
      - Ну и что же, он рассказал тебе много ужасного?
      - Он ничего мне не рассказывал.
      - То есть?
      Бианка наклонилась вперед и откинула на плечи синий шарф, как будто и она тоже задыхалась. Глаза ее на раскрасневшемся лице горели, как звезды, губы дрожали.
      - Разве это на меня похоже, чтобы я стала выслушивать его? Прошу тебя, прекратим разговор, с меня достаточно этих людей!
      Хилери поклонился. Быстро катившийся кэб сделал последний поворот, сокращая путь к дому. Узкая улочка была полна народу; все толпились вокруг ручных тележек и освещенных киосков. В воздухе густо плавали грубая речь и смех вперемешку с запахами керосина и жареной рыбы. В каждой проходящей паре Хилери видел еще одну супружескую чету - Хьюзов, возвращающихся домой к семейному счастью в комнате над головой у маленькой натурщицы.
      "С меня достаточно этих людей!"
      В ту же ночь, уже после часу, Хилери проснулся, услышав, как кто-то открывает засовы парадной двери. Он встал, торопливо подошел к окну и выглянул. Сперва он не мог ничего различить. Безлунная ночь спустилась в сад, как черная птица в свое гнездо. Слышались только легкие вздохи кустов сирени. Затем, как раз под своим окном, на ступенях у парадной двери, он смутно различил человеческую фигуру.
      - Кто там? - позвал он.
      Человек не шелохнулся.
      - Кто это? - снова спросил Хилери.
      Человек поднял лицо, и по белевшей в темноте бородке Хилери узнал мистера Стоуна.
      - Что случилось, сэр? Могу я чем-нибудь помочь?
      - Нет, - ответил мистер Стоун. - Я слушаю ветер. Сегодня он посетил всех.
      И, подняв руку, он указал в темноту.
      ГЛАВА XXI
      ДЕНЬ ОТДЫХА
      В доме Сесилии на Олд-сквер всюду, от чердака до подвала, чувствовалась та атмосфера, какую приносит воскресный день в дома, чьи обитатели не нуждаются ни в религии, ни в отдыхе.
      Сесилия и Стивн не бывали в церкви с того времени, когда крестили Тайми, и не предполагали снова попасть туда до дня ее свадьбы; посещение церкви даже в столь редких случаях они считали нарушением собственных принципов. Но, щадя чувства других, они однажды принесли эту жертву и готовы были, когда придет время, принести ее еще раз. В их семье прилагались все усилия к тому, чтобы воскресенье ничем не отличалось от будней, однако это удавалось им лишь отчасти. Дело в том, что при всей решимости Сесилии ничем не отмечать праздник, за воскресным завтраком неизменно появлялся йоркширский пудинг и ростбиф, невзирая на то, что мистер Стоун, приходивший к ним по воскресеньям, если вспоминал, что это воскресенье, не потреблял мяса высших млекопитающих. Каждый раз при этом Сесилия, которая по издавна заведенному порядку в воскресные дни сама раздавала порции, смотрела на мясо хмурясь. Нет, со следующей недели она это прекратит. Но приходила следующая неделя, и вот он снова на столе, этот кусок говядины, цветом своим почему-то неприятно напоминающий кучерские физиономии. И она, сама себе удивляясь, с аппетитом принималась за ростбиф. Что-то очень древнее и глубоко в ней заложенное, какой-то зверский, вульгарный аппетит, унаследованный, несомненно, от судьи Карфэкса, каждую неделю и именно в этот час брал над ней верх. Предложив Тайми вторую порцию, от чего та никогда не отказывалась, Сесилия, ненавидевшая разрезать мясо, глядела поверх этого ужасного оковалка на стеклянную вазу, купленную ею в Венеции, и на нарциссы, стоящие в вазе прямо, будто без всякой опоры. Если бы не этот кусок говядины, запах которой стоял в доме с самого утра, а тяжесть чувствовалась в желудке до самого вечера, она бы и не вспомнила, что сегодня воскресенье. И тут она отрезала себе еще ломтик.
      Если бы кто-нибудь сказал Сесилии, что в ее жилах все еще течет пуританская кровь, она бы смутилась и стала решительно возражать; и, однако, соблюдение праздничных традиций, безусловно, подтверждало этот любопытный факт. По воскресеньям она трудилась больше обычного. Утром она непременно "разделывалась" со своей корреспонденцией; за завтраком разрезала мясо, после завтрака "разделывалась" с начатым романом или книгой по социальному вопросу; затем ехала на концерт, по пути оттуда "разделывалась" с каким-нибудь необходимым визитом, и в первое воскресенье каждого месяца оставалась дома - невыносимая скучища! - чтобы "разделаться" со знакомыми, приходившими в гости. Вечером она шла смотреть одну из тех пьес, которые различные общества ставят для лиц, вынужденных, подобно Сесилии, отмечать воскресенье против своей воли.
      В это "первое воскресенье", обойдя гостиную, протянувшуюся во всю глубину дома, и выглянув в широкие низкие окна в свинцовых переплетах - и в те, что выходили на улицу, и в те, что выходили во двор, - Сесилия взялась за новое произведение мистера Бэлидайса. Она сидела, прижимая разрезальный нож к чуть впалой раскрасневшейся щеке; тонкое кружево и дорогая старинная брошь плотно прилегали к ее шее. Сесилия листала книгу мистера Бэлидайса, а Тайми в ярко-голубом платье сидела напротив и листала книгу Дарвина о земляных червях.
      Сесилия поглядывала на свою "дочурку", которая внешне была намного солиднее ее самой, и на лице ее было очень нежное, чуть удивленное выражение.
      "Мой детеныш стал красивым созданием, - говорило оно. - Странно, что это крупное существо - мое дитя".
      В сквере на площади было все сразу: солнце, ливень, деревья в цвету. Наступало то время года, когда все живое производило на свет себе подобных. Повсюду детеныши - мягкие, милые, неуклюжие. Сесилия ощущала все это сердцем. И ощущение это придавало глубину ее живым, ясным глазам. Какое тайное удовлетворение испытывала она оттого, что однажды позволила себе зайти так далеко, что родила ребенка! Какое странное, смутное волнение охватывало ее весной - чуть ли не желание родить второго! Вот такую же размягченность можно заметить в глазах степенной кобылы, когда она следит за первыми самостоятельными действиями своего жеребенка. "Мне надо привыкнуть к этому, - как будто говорит она. - Конечно, мне недостает того маленького существа, хотя я, бывало, и грозила лягнуть его копытом, чтобы показать, что я не стерплю никаких дерзостей от подобного малыша. И вот малыш уже уходит! Ну что ж!"