Братство

      Над головами юных велосипедистов, мчавшихся по дороге между деревней и городом, медленно плыли на запад три тонких белых облачка, словно измученные полетом чайки, оставившие сушу далеко за собой и изнемогающие от усталости над морем, таким бездонным, что синева его кажется черной.
      Целый час молодые люди, не обменявшись ни словом, удалялись от города.
      - Ну как, достаточно далеко мы заехали? - спросил наконец Мартин.
      Тайми помотала головой. Длинный, крутой подъем, начинавшийся за маленькой спящей деревней, заставил их остановиться. На темных полях блистала в лунном свете бледная полоса воды. Тайми свернула с дороги.
      - Мне жарко, - сказала она, - я пойду умоюсь. Оставайся здесь, не ходи за мной.
      Она слезла с велосипеда и, пройдя сквозь какую-то калитку, исчезла среди деревьев.
      Мартин стоял, опершись о калитку. Часы в деревне пробили час. Сквозь торжественную тишину этой последней майской ночи откуда-то издалека донесся крик вылетевшей на охоту совы: "Кью-виик, кью-виик..." Луна, поднявшись до самого верха своей орбиты, мирно плыла на синеве неба, словно сомкнувшая свои лепестки большая водяная лилия. Сквозь деревья Мартин различил на берегу пруда темные заросли камышей, похожих на турецкие сабли. А вокруг светились белые цветы боярышника. Это была такая ночь, когда мечта становится явью и явь становится мечтой.
      "Все это чепуха, луна и прочее", - подумал молодой человек, ибо ночь растревожила его сердце.
      Тайми все не возвращалась. Мартин окликнул ее, и в наступившей затем мертвой тишине слышал удары собственного сердца. Он прошел в калитку. Тайми нигде не было видно. Зачем она сыграла с ним эту шутку?
      Он повернул прочь от пруда и вошел в гущу деревьев, где в воздухе плавал густой фимиам боярышника.
      "Никогда ничего не ищи", - подумал он и вдруг прислушался. Воздух был так тих, что листья невысокого куста, касавшиеся щеки Мартина, не шевелились. Он расслышал какие-то слабые звуки и пошел на них. Он чуть не споткнулся о Тайми - она лежала под буком, уткнувшись лицом в землю. Сердце юного медика больно сжалось. Он быстро опустился на колени возле девушки. Все ее тело, прильнувшее к ковру из сухих листьев, сотрясалась от рыданий. Она сбросила с себя шляпу, и запах ее волос смешался с благоуханием ночи. В сердце Мартина что-то переворачивалось, как когда-то, когда он еще мальчиком увидел кролика, попавшего в силки. Он коснулся девушки. Она вскочила и, порывисто прикрыв глаза рукой, крикнула:
      - Уходи! Уходи же!
      Он обнял ее за плечи и ждал. Прошло минут пять. Воздух слабо мерцал луна пробралась сквозь темную листву и лила потоки света на черные буковые орешки, казавшиеся теперь белыми. Какая-то пичужка, потревоженная необычными пришельцами, принялась порхать и чирикать, но вскоре смолкла. Мартина, так неожиданно оказавшегося ночью вдвоем с юной девушкой, охватило смятение.
      "Бедная девочка, - говорил он себе, - ну пожалей же ее!" У нее, видно, совсем не осталось сил, а ночь такая чудесная... И тут молодой человек ясно понял - а это с ним случалось не часто, ибо, не в пример Хилери, он не был философствующего склада, - что девушка рядом с ним - такой же живой человек, как и он сам, что она тоже и страдает и надеется, но не так, как он, а по-своему. Пальцы Мартина все сжимали ее плечо сквозь тонкую блузку. И прикосновение этих пальцев значило больше, чем любые слова, как эта ночь, эта залитая лунным светом мечта значила больше, чем тысяча трезвых, реальных ночей.
      Наконец Тайми высвободила плечи.
      - Я не могу, не могу, - рыдала она, - я не такая, какой ты меня считаешь! Я не создана для этого!
      Презрительная улыбочка скривила его губы. Так вот в чем дело! Но улыбка тут же исчезла. Лежачего не бьют.
      Голос Тайми разрывал тишину:
      - Я думала, я смогу, но нет, нет, я не могу жить без красоты! А там жизнь такая серая, страшная... Я не похожа на ту девушку. Я... я дилетантка!..
      "Если я ее сейчас поцелую..." - подумал Мартин.
      Тайми снова припала к сухим листьям, зарылась в них лицом. Лунный свет ушел дальше. Голос Тайми звучал теперь слабо и приглушенно, словно шел из могилы, где была схоронена вера.
      - Я ни на что не гожусь! И никогда ни на что не буду годиться! Я такая же, как мама!
      Но Мартин не слышал ничего, кроме запаха ее волос.
      - Да, я только и гожусь, что для этого несчастного искусства, невнятно бормотал голос Тайми. - Ни для чего я не гожусь!
      Они были совсем рядом, тела их касались, и Мартина охватило желание стиснуть девушку в объятиях.
      - Я гадкая эгоистка! - жаловался приглушенный голос. - Я равнодушна к этим людям, мне нет до них дела - я только вижу, что они безобразны!
      Мартин протянул руку и коснулся ее волос. Если бы она отпрянула, он бы обнял ее, но она инстинктивно не оттолкнула его руки. Она внезапно затихла, лежала теперь такая непонятная, трогательная, и вспыхнувшая было в Мартине страсть погасла. Он обхватил девушку рукой, приподнял, как ребенка, и долго сидел, криво усмехаясь, слушая ее сетования об утраченных иллюзиях.
      Рассвет застал их на том же месте, под буком. Губы ее были полураскрыты, слезы высохли на спящем лице, прильнувшем! к его плечу, а Мартин все смотрел на нее, забыв стереть с лица кривую усмешку.
      А за серой полоской воды луна, как усталая блудница в оранжевом капюшоне, кралась между деревьями, уходя на покой.
      ГЛАВА XXXVI
      СТИВН ПОДПИСЫВАЕТ ЧЕКИ
      Когда пришло загадочное извещение, в котором стояло: "Здорова адрес Юстон-Род 598 через три двери от Мартина подробности письмом Тайми", Сесилия еще даже не успела сообразить, что ее дочурки нет дома. Она тотчас поднялась в комнату Тайми, открыла там один за другим все ящики и шкафы и убедилась, что вещей в них много; на первых порах это ее несколько успокоило.
      "Она взяла с собой только один маленький чемодан, - подумала Сесилия, и оставила все вечерние платья".
      Этот акт независимости встревожил ее, но не особенно удивил: последний месяц домашняя атмосфера была очень напряженной. С того вечера, когда она застала Тайми в слезах из-за смерти ребенка Хьюзов, ее Материнские глаза не преминули заметить, что в облике дочери появилось что-то новое: частая смена настроений, чуть ли не заговорщицкий вид, значительно усилившаяся юношеская саркастичность. Страшась заглянуть поглубже, она не пробовала вызвать дочь на откровенность и не стала делиться сомнениями с мужем.
      На глаза ей попался лежавший среди блузок разлинованный лист голубой бумаги, очевидно, вырванный из тетрадки. На нем было нацарапано карандашом: "Несчастный мертвый младенчик был такой серый, худенький, и я вдруг сразу поняла, как ужасно живут эти люди. Я должна, я должна что-то сделать - я непременно сделаю что-то!.."
      Сесилия уронила листок; рука ее дрожала. Теперь уже было ясно, почему ушла дочь, и Сесилии вспомнилось, что говорил Стивн: "До поры до времени все это очень хорошо, и никто не преисполнен к ним большего сочувствия, чем! я; но стоит перейти границу - и конец покою, а прока от того нет никому".
      Тогда ее немного покоробило от этих благоразумных слов; теперь они показались ей лишь еще более здравыми. Неужели ее дочурка, юная, хорошенькая, серьезно решила посвятить себя альтруистической деятельности в мрачных трущобах, отрешиться от тонких, нежных звуков, запахов и оттенков, изъять из своей жизни музыку, искусство, танцы, цветы - все, что делает жизнь прекрасной? Глубоко скрытая брезгливость, врожденный страх перед фанатизмом и полное незнание той, чужой жизни - все это поднялось в Сесилии разом и так стремительно, что ей стало почти дурно. Уж лучше бы жизнь отняла все это у нее, чем ее родная дочь лишится вдруг воздуха, света, всего того, что должно служить ее юности и красоте. "Она должна вернуться, она должна выслушать меня! Мы начнем что-нибудь вместе, например, сами устроим ясли, или же миссис Таллентс-Смолпис подыщет для нас постоянную работу в одном из своих комитетов".
      Внезапно ей пришла в голову мысль, от которой у нее застыла кровь в жилах. Что, если это сказывается наследственность? Что, если Тайми унаследовала от деда его односторонность, одержимость одной идеей? Ведь и Мартин тоже... Такие черты передаются обычно через поколение. Нет, нет, этого не может быть! С нетерпением и в то же время со страхом Сесилия ждала прихода Стивна, прислушивалась, не щелкнет ли в двери его американский ключ. Он щелкнул в обычное свое время.
      Даже сейчас, несмотря на волнение, Сесилия не изменила привычке щадить Стивна. Она поцеловала его, затем сказала как бы мимоходом:
      - У Тайми новая фантазия.
      - Что за фантазия?
      - В общем, этого следовало ожидать, - продолжала Сесилия, запинаясь. Она столько бывала в обществе Мартина...
      На лице Стивна не замедлило появиться выражение сухой насмешки. Дядя и племянник недолюбливали друг друга.
      - Оздоровителя? Ну, так что же?
      - Она уехала, решила заняться работой где-то на Юстон-Род. Я получила от нее телеграмму. Да, и еще я нашла вот это.
      Она нерешительно протянула ему два листка бумаги, розовато-коричневой и голубой. Стивн заметил, что она дрожит. Он взял оба листка, прочитал то, что в них было написано, и снова посмотрел на жену. Он искренне любил ее, и в нем прочно сидело привитое ему умение считаться с чувствами других. Поэтому в этот тревожный момент он прежде всего положил руку на плечо жены и слегка сжал его, чтобы придать ей бодрости. Но было в Стивне и некое примитивно мужественное начало, правда, несколько замаринованное в Кембридже и высушенное в храме правосудия, однако все еще властное и агрессивное. И поэтому он тут же воскликнул: "Ну нет, черт меня возьми!"
      В этой короткой фразе заключалась подоплека его отношения к сложившейся ситуации и основная разница между общественными классами. Мистер Пэрси на его месте, безусловно, сказал бы: "Ах, черт меня возьми!" Стивн же, сказав: "Нет, черт меня возьми!" - невольно выдал то обстоятельство, что прежде, нежели его возьмет черт, он успел с чем-то побороться, и Сесилия, которая тоже всегда боролась, знала: это "что-то" - общественная совесть, странный призрак, бродящий в домах тех, кто в силу своей культуры или просто досуга когда-то задал себе вопрос: "Неужели действительно имеется класс людей, помимо моего собственного, или мне это только кажется?" Счастливы те, будь они богатые или бедные, кто еще не осужден на посещения этого печального призрака, кто не слышит его хриплого бормотания, - счастливы они в своих домах, под покровительством менее беспокойного духа. Все это смутно поняла сейчас Сесилия.
      Даже я теперь она все еще не измерила до глубины душу Стивна: она видела, что он борется с призраком, и восхищалась его победой, но не почувствовала и, может быть, не могла почувствовать, что же все-таки так оскорбило его в поступке Тайми. Будучи женщиной, она рассматривала случившееся лишь со стороны практической. Она не поняла и никогда не понимала, какое стройное архитектурное целое представляют собой взгляды ее мужа, какую боль причиняет ему то, что не подходит под его мерки.
      Он сказал:
      - Почему, хотел бы я знать, если уж ее тянет к этому, не могла она заняться делом так, как это принято? Могла бы вступить в любое благотворительное общество, против этого я бы ничего не имел. Все, конечно, влияние нашего оздоровителя. Экий болван!
      - Но, мне кажется, Мартин как раз представляет какое-то общество, возразила Сесилия нерешительно. - Он проповедует что-то вроде медицинского социализма. Он глубоко верит в свои идеи.
      Стивн скривил губы.
      - Может верить во что ему угодно, - сказал он сдержанно (сдержанность была одним из его лучших качеств). - Я только не хочу, чтобы он своими идеями заражал мою дочь.
      Сесилия неожиданно воскликнула:
      - Боже мой, Стивн, но что же нам теперь делать? Может быть, мне сегодня же съездить к ней?
      Как по ниве пробегает иной раз тень облаков, так пробежала тень по лицу Стивна, как будто до сих пор он еще не до конца сознавал полное значение случившегося. С минуту он молчал.
      - Лучше подождем ее письма, - сказал он наконец. - Как-никак, он ее двоюродный брат, и миссис Грэнди {Миссис Грэнди - персонаж пьесы английского писателя Мортона (1798 год), олицетворение общественного мнения в вопросах приличия.} давно скончалась, во всяком случае, на Юстон-Род.
      Так, щадя друг друга, тщательно избегая в присутствии слуг каких бы то ни было намеков на случившееся, они пообедали и легли спать.
      Стивн проснулся в тот час между ночью и утром, когда жизненные силы человека особенно слабы и сомнения, как зловещие птицы, носятся и носятся вокруг него, задевая его по лицу длинными перьями.
      Было совсем тихо. Чуть виднелась полоска жемчужно-черного рассвета за прозрачными шторами, которые шевелились слабо и равномерно, как губы спящего. Ветер, сотканный, как то воображал мистер Стоун, из человеческих душ, почти прекратился. Он еле-еле овевал дома и лачуги, где миллионы спящих не ощущали его дуновения. Так ослабел пульс жизни, что люди и "тени" на краткий миг слились воедино в этом сне огромного города. Над тысячами различных кровель, над миллионами многообразных форм людей и предметов ветер подал неслышный знак - и все стихло, погрузилось в то небытие, когда жизнь становится смертью, смерть - новой жизнью, а наше "я" бессильно.
      Внутреннее "я" Стивна, чувствуя, что магнетические потоки отлива убаюкивают его, уводят в шепчущую дрему, куда-то за песчаные барьеры индивидуального и классового, вскинуло свои ручки и стало звать на помощь. Лиловое море самозабвения под тусклым равнодушным небом казалось ему таким холодным и страшным! Оно не имело видимых границ, не подчинялось никаким законам, кроме тех, что висели где-то бесконечно далеко, написанные иероглифами бледнеющих звезд. Стивн не мог постичь этих законов, управляющих всплесками бледных вод у его ног. Куда унесут его эти воды? В какие глубины зеленого, неподвижного молчания? Неужели его собственной дочурке суждено уйти на дно этого моря, которое не знает ничего, кроме самозабвения, которое не считается ни с личностью, ни с классом, - этого моря, на поверхности которого все время движутся неясные полоски - единственное доказательство пресловутой разницы между людьми? Сохрани господь от этого!
      Он приподнялся на локте и взглянул на ту, что подарила ему дочь. В спящем лице жены - самого близкого и дорогого ему человека - он изо всех сил старался не увидеть сходства с мистером Стоуном. Он опять опустил голову на подушку, несколько утешившись такой мыслью: "У старика одна идея - его Всемирное Братство. Он целиком поглощен только этим. В лице Сесси нет ничего похожего. Как раз наоборот!"
      И вдруг в сознании его вспыхнула отчетливая, трезвая мысль - почти прозрение. Старик так поглощен собой и своей злосчастной книгой, что не замечает ничего вокруг. Можно ли быть братом всем людям, если не замечаешь их существования? Но причуда Тайми - ведь это, в сущности, попытка стать сестрой всем людям! А для такой цели, полагал Стивн, требовалось полностью забыть самого себя. Боже мой, да это еще более серьезный случай, чем с мистером Стоуном! И при этой мысли Стивн не на шутку испугался.
      Где-то возле открытого окна слабо чирикнула первая утренняя птаха. Неизвестно почему, Стивну вспомнилось утро, когда он после окончания первого школьного триместра проснулся от щебета птиц, вскочил и извлек из-под подушки рогатку и коробку с дробью - все это он привез из школы и, ложась спать, взял с собой в постель. Сейчас он снова видел эти свинцовые дробинки, отливающие синевой, почти ощущал, как они, такие круглые, гладкие и тяжелые, перекатываются у него на ладони. Ему казалось, что он слышит удивленный голос Хилари: "Эй, Стиви! Уже проснулся?"
      На свете не могло быть лучшего брата, чем старина Хилери. Единственным его недостатком всегда была его чрезмерная доброта. Доброта и погубила его, из-за нее не удалась его семейная жизнь. Он не смог утвердить себя перед этой женщиной, своей женой. Стивн повернулся на другой бок. "Все эти проклятые истории, - думал он, - происходят от излишнего сочувствия. Именно это получилось с Тайми". В комнате светало, и он долго еще лежал, прислушиваясь к легкому дыханию Сесилии, глубоко растревоженный своими мыслями.
      С первой почтой письмо от Тайми не пришло, и когда вскоре после этого лакей доложил, что к завтраку пришел мистер Хилери, и Стивн и Сесилия обрадовались, как радуются озабоченные люди тому, что сулит им: возможность отвлечься.
      Стивн поспешно сошел вниз. Хилери стоял в столовой - вид у него был мрачный, измученный. Но он первый, взглянув на брата, спросил:
      - Что случилось, Стиви?
      Стивн взял со стола "Стандарт"; несмотря на все свое самообладание, он не мог удержать дрожи в руке.
      - Смехотворная история, - сказал он. - Наш юный оздоровитель так вбил свои дурацкие идеи в голову Тайми, что она, видите ли, уехала на Юстон-Род проводить их в жизнь.
      Стивн заметил, что сообщение это и озаботило и позабавило Хилери, и его быстрые, узкие глаза холодно сверкнули.
      - Не тебе бы смеяться, Хилери, - сказал он. - Это все ваше сентиментальничание с Хьюзами и той девицей. Я предвидел, что это плохо кончится.
      На эту вспышку несправедливого и неожиданного раздражения Хилери ответил только взглядом, и Стивн, с неприятным чувством своей незначительности, которое часто испытывал в присутствии брата, опустил глаза.
      - Друг мой, - сказал Хилери, - если Тайми унаследовала что-нибудь от моего характера, искренне о том сожалею.
      Стивн крепко сжал его руку. Тут вошла Сесилия, и все трое сели за стол.
      Сесилия мгновенно заметила то, чего в своей озабоченности не заметил Стивн: Хилери пришел к ним что-то сообщить. Но ей не хотелось его расспрашивать, хотя она была уверена, что Хилери, зная об их заботах, из деликатности не станет навязывать им еще и свои. Не хотелось ей говорить и об их беде, раз он сам был чем-то расстроен. Поэтому они болтали о посторонних вещах - о недавнем концерте, о последней пьесе. К еде они почти не притронулись и пили чай. Стивн рассуждал об опере и, случайно подняв глаза, вдруг увидел, что в дверях стоит Мартин. Юный оздоровитель был бледен, растрепан и весь в пыли. Он подошел к Сесилии и сказал своим обычным хладнокровным и решительным тоном:
      - Я привел ее обратно, тетя Сесси.
      Сесилия почувствовала такое облегчение, такую светлую радость, такое желание сказать тысячу вещей сразу, что смогла только еле внятно прошептать:
      - О Мартин!..
      Стиют вскочил из-за стола.
      - Где она?
      - Пошла к себе в комнату.
      - В таком случае ты, быть может, объяснишь, что значит эта безумная выходка? - сказал Стивн, сразу обретший свое самообладание.
      - Пока мы в ней не нуждаемся.
      - В самом деле?
      - Да, абсолютно.
      - В таком случае будь любезен понять, что в дальнейшем мы не нуждаемся в тебе и в тебе подобных.
      Мартин по очереди оглядел всех сидящих за столом.
      - Вы правы, - сказал он. - Прощайте.
      Хилери и Сесилия тоже поднялись со своих мест. Наступило молчание. Стивн пошел к двери.
      - На мой взгляд, - произнес он вдруг своим самым что ни на есть сухим тоном, - ты со своими современными манерами и теориями зловредный юноша.
      Сесилия протянула руки к Мартину, и что-то вдруг звякнуло, как цепи.
      - Ты должен понять, дорогой, - сказала она, - как мы все беспокоились. Твой дядя сказал это несерьезно, он не хотел тебя обидеть.
      На лице Мартина мелькнула та презрительная нежность, с какой он обычно смотрел на Тайми.
      - Ладно, тетя Сесси. Но если Стивн сказал это несерьезно, то напрасно. Серьезное отношение к вещам - это самое главное. - Он нагнулся и поцеловал Сесилию в лоб. - Передайте это Тайми. Некоторое время мы не будем видеться.
      - Вы никогда больше не увидитесь с ней, сэр, я позабочусь об этом, сказал Стивн сухо. - Вино вашего оздоровительства слишком пенится.
      Мартин широко улыбнулся.
      - Только для старых мехов, - сказал он и, еще раз медленно обведя всех взглядом, вышел.
      Рот Стивна искривился.
      - Нахальный щенок, - проговорил он. - Если таковы все современные молодые люди, защити нас бог!
      В прохладной столовой, где царил легкий аромат лососины, дыни и ветчины, стало тихо. Сесилия выскользнула из комнаты. Едва она оказалась за дверью, как тотчас послышались ее легкие, торопливые шаги на лестнице Сесилия поднималась к Тайми.
      Хилери тоже направился к двери. Несмотря на свою озабоченность, Стивн не мог не заметить, какой у него измученный вид.
      - Слушай, старина, ты неважно выглядишь, - сказал он. - Не хочешь ли коньяку?
      Хилери помотал головой.
      - Теперь, когда Тайми к вам вернулась, - сказал он, - я, пожалуй, могу сообщить вам мои новости. Завтра я еду за границу. Не знаю, вернусь ли я к Бианке.
      Стивн легонько свистнул, затем, сжав руку Хилери, сказал:
      - Решай, как знаешь, дружище, я тебя всегда поддержу, но...
      - Я еду один.
      Стивн испытал чувство такого облегчения, что даже изменил своей сдержанности.
      - Слава богу! Я уж боялся, что ты начинаешь терять голову из-за этой девицы.
      - Я не так глуп, - сказал Хилери, - чтобы воображать, будто подобная связь в конечном счете может принести что бы то ни было, кроме несчастья. Если бы я взял с собой эту девочку, я бы должен был остаться с ней навсегда. Но я не очень горжусь собой, Стивн, оттого, что бросаю ее на произвол судьбы.
      Голос его звучал так горько, что Стивн схватил брата за руку.
      - Послушай, дорогой мой, ты слишком уж добр, в этом все дело. Ведь она не имеет на тебя никаких прав - ни малейших.
      - Кроме того права, которое ей дает ее преданность мне. Господь ведает, чем я ее вызвал. И еще ее бедность...
      - Ты позволяешь, чтобы эти люди преследовали тебя, как призраки. Это ошибка, уверяю тебя.
      - Я забыл тебе сказать, что я сделан не изо льда, - пробормотал Хилери.
      Стивн смотрел ему в лицо, не говоря ни слова, затем сказал чрезвычайно серьезно:
      - Как бы она ни влекла тебя, немыслимо, чтобы такой человек, как ты, связал себя с женщиной другого класса.
      - Класса? Да, конечно, - сказал Хилери тихо. - Прощай!
      Братья обменялись крепким рукопожатием, и Хилери ушел.
      Стивн вернулся к окну. Сколько внимания уделялось тому, какой вид открывается из окон, и все-таки слева вдали глаз мозолили дворы какого-то переулка! Резко, будто овод вонзил в него свое маленькое жало, Стивн отшатнулся.
      "Черт побери!.. - подумал он. - Неужели мы так никогда и не избавимся от этой публики?"
      Взгляд его упал на дыню. На зеленовато-голубом блюде лежал один-единственный ломтик. Нагнувшись над тарелкой, Стивн с необычайным для него ожесточением откусил большой кусак, еще и еще... Потом отшвырнул его от себя и окунул пальцы в мисочку с водой.
      "Слава богу, что все это кончено, - подумал он. - Как гора с плеч!"
      Имел ли он в виду Хилери или Тайми - он и сам не знал, но его вдруг охватило желание броситься наверх к своей дочурке, обнять ее. Он подавил в себе этот порыв и сел за бюро. Им овладело ощущение, какое возникало у него, когда выдавался счастливый день или после благополучно миновавшей физической опасности, - чувство особо большой удачи, за которую ему хотелось выразить благодарность, только он не знал, кому и как. Рука его потянулась к внутреннему карману черного пиджака и скрылась в нем. Вот она появилась снова - она держала чековую книжку. Он мысленно перебирал названия благотворительных обществ, которые поддерживал или имел намерение поддержать, если у него явятся к тому возможности. Он протянул руку и взял перо. Еле слышный скрип пера по бумаге слился с жужжанием залетевшей в комнату мухи.
      Вот это и услышала Сесилия, когда в открытую дверь увидела узкий, безупречно подстриженный затылок Стивна, склоненный над бюро. Она тихонько подошла к мужу и прильнула к его руке.
      Стивн перестал водить пером и поднял голову. Глаза их встретились, и Сесилия, наклонившись к мужу, прижалась щекой к его щеке.
      ГЛАВА XXXVII
      ЦВЕТЕНИЕ АЛОЭ
      В тот самый день, проделав необходимые приготовления к отъезду и возвращаясь домой через Кенсингтонский сад, Хилери неожиданно встретился с Бианкой, стоявшей на берегу Круглого Пруда.
      Для постоянных посетителей этих Елисейских полей, где люди и тени ежедневно крадут отдохновение, для всех пьющих в этих зеленых садах свой подслащенный медом глоток душевного мира эти двое были всего лишь элегантной парой, в полной гармонии наслаждающейся приятным досугом. Ибо еще не пришло для человечества время стать одним целым, чтобы каждый инстинктом угадывал, что происходит в сердцах его ближних.
      Правду сказать, во всем Лондоне нашлось бы не слишком много людей в подобной ситуации, которые были бы столь цивилизованны, вели бы себя столь корректно!
      Став чужими, готовые расстаться, они до конца держались ровно и любезно. Не в их принципах были супружеские ссоры, напыщенные обвинения и упреки, утверждение собственнических прав. Не в их принципах было стремиться во что бы то "и стало отравить жизнь другому - им даже и в голову не приходило, что они имеют это право. Нет, для их изболевшихся сердец облегчения не было. Они шли рядом, они с уважением относились к чувствам друг друга, как если бы не было позади этих восемнадцати лет, когда они сперва любили, а затем разошлись в силу какой-то таинственной дисгармонии; как если бы теперь между ними не стояло вопроса об этой девушке.
      Вскоре Хилери сказал:
      - Я был в городе, все подготовил к отъезду. Завтра я уезжаю в горы. Тебе не придется оставлять отца.
      - Ты берешь ее с собой?
      Произнесено это было великолепно - ни малейшего оттенка чувств, ни тени любопытства - просто, естественно, не холодно, но и без интереса. И невозможно было определить, чем продиктован этот вопрос - великодушием или злобой. Хилери решил в пользу первого.
      - Благодарю тебя, - сказал он. - Эта комедия окончена.
      Вдоль самого берега Круглого Пруда гордым лебедем направлялся в открытое море пароходик; следом за этим великолепным судном двигалась крохотная, выдолбленная из деревяшки лодочка с тремя перьями вместо мачт ее и подкидывало и бросало из стороны в сторону; два оборванных мальчугана, владельцы миниатюрной галеры, тянули к ней прутики через прозрачную воду. Невидящими глазами Бианка смотрела на эту иллюстрацию того, как человек гордится своей собственностью. На шее у нее висела тонкая золотая цепочка. Резким движением Бианка сунула ее за вырез платья; цепочка под ее рукой разорвалась надвое.
      Они дошли до дома, так и не произнеся больше ни слова.
      У двери кабинета Хилери поджидала Миранда. Он погладил ее, и от этой ласки по гладкой коже собаки прошла дрожь, но затем она снова свернулась клубочком на прежнем месте, уже нагретом ее телом.
      - Ты разве не хочешь войти со мной? - сказал Хилери.
      Миранда не шевельнулась.
      Хилери тотчас понял, почему собака не пожелала войти в кабинет: там, возле длинного книжного шкафа, за бюстом Сократа, стояла маленькая натурщица - очень тихо, словно боясь звуком или движением выдать свое присутствие. На ней было зеленовато-голубое платье, на голове - шляпка из коричневой соломки, без полей, отделанная двумя тесно посаженными темно-красными розами на ленте из еще более темного красного бархата. Рядом с розами было воткнуто павлинье перышко - маленький нечестивец, который стоял чуть откинувшись назад, стараясь и привлечь к себе внимание и остаться незамеченным. Затиснутая между мрачным белым бюстом и почти черным шкафом, девушка казалась незаконно проскользнувшим сюда духом, который теперь дрожал и страшился, готовый к тому, что его выставят за дверь.
      Хилери отступил было за порог, постоял в нерешительности, затем вошел.
      - Вам не следовало приходить сюда после того, что мы вам вчера сказали, - проговорил он вполголоса.
      Маленькая натурщица, торопясь, сказала:
      - Но я видела Хьюза, мистер Даллисон! Он разузнал, где я живу. Ох, какой у него был ужасный вид, как он меня напугал! Я теперь больше не могу там оставаться.
      Она немного вышла вперед из своего укрытия и стояла, опустив голову, нервно крутя пальцы.
      "Она лжет", - подумал Хилери.
      Маленькая натурщица глянула на него украдкой.
      - Я его видела, это правда, - сказала она. - Мне надо переезжать, сразу же. А то мне там опасно, верно?
      И она снова бросила на него быстрый взгляд.
      Хилери подумал: "Она обращает против меня мое же оружие. Возможно, что она действительно видела Хьюза, но он не испугал ее. Поделом мне".
      Сухо рассмеявшись, он повернулся к ней спиной.
      Послышался шорох. Маленькая натурщица отошла от шкафа и теперь стояла между Хилери и дверью. Этот ее маневр вызвал у Хилери трепет - такой же, как тогда в парке, после похорон. А в саду за окном голубь посылал миру свою тягучую любовную песню. Хилери ее не слышал, он сознавал только одно: за его спиной стоит юное существо, девушка, заполонившая все его чувства.
      - Так чего же вы хотите? - спросил он. Маленькая натурщица ответила вопросом:
      - Это правда, что вы уезжаете, мистер Даллисон?
      - Да.
      Она подняла руки к груди и как будто хотела их стиснуть, но они тут же снова опустились. На руках были очень старые замшевые перчатки, и в эту минуту мучительной неловкости глаза Хилери вдруг остановились на изящных ручках девушки, опускающихся вниз по складкам юбки.
      Маленькая натурщица быстро спрятала руки за спину. И вдруг сказала своим деловитым тоном:
      - Я только хотела спросить: а нельзя и мне поехать с вами?
      Святая простота этого вопроса могла бы и у ангела вызвать улыбку, и Хилери почувствовал, что весь он будто размяк. Ощущение это было странным, чудесным - словно ему предложили именно то, что ему было мяло в девушке, без всего того, что он не принимал в ней. Он смотрел на нее и молчал. Шея и щеки у нее покраснели, и даже веки приняли красноватый оттенок, поэтому глаза ее, голубые, как цветы цикория, казались глубже, темнее. Она заговорила - будто отвечала затверженный урок: