Вот уже несколько месяцев, как она не заходила в комнату отца. Кроме конторки, здесь была только раскладная кровать в дальнем углу, застеленная одеялами, но без простыней, раскладной умывальник и узенький книжный шкаф, все книги в котором Сесилия бессознательно перебрала в уме. Ни состав их, ни местоположение не менялись: на верхней полке библия и сочинения Плавта и Дидро, на следующей полке - пьесы Шекспира в синем переплете, на третьей снизу - "Дон Кихот" в четырех томах, обернутых коричневой бумагой, Мильтон в зеленом переплете, комедии Аристофана, какая-то переплетенная в кожу и наполовину обгоревшая книга, в которой сопоставлялась философия Эпикура с философией Спинозы, и, наконец, "Гекльберри Финн" Марка Твена в желтой обложке. На второй снизу полке помещалась более легкая литература: ""Илиада", "Жизнь Франциска Ассизского", "Открытие истоков Нила" Спика, "Записки Пикквикского клуба", "Мичман Изи", стихи Феокрита в очень старом переводе, "Жизнь Христа" Ренана и "Записки Бьенвенуто Челлини". Нижняя полка была заставлена книгами по естественным наукам"
      Выбеленные стены, стоило к ним) прислониться, пачкали, как то знала Сесилия, пол был без ковра и в пятнах. В комнате имелись еще небольшая газовая плита и на ней кое-какая кухонная посуда, да еще столик без скатерти и вместительный посудный шкаф. Ни портьер, ни картин, ни каких бы то ни было украшений, только у окна - старинное, обитое золоченой кожей кресло. Сесилия никогда в него не садилась: ей приятнее было смотреть на этот единственный оазис в пустыне.
      - Ветер сегодня восточный, папа. Тебе, вероятно, ужасно холодно, ведь здесь не топлено.
      Мистер Стоун отошел от конторки и встал так, чтобы свет падал на лист бумаги, который он держал в руке. Сесилия почувствовала всегда сопутствующий отцу запах золы и печеного картофеля. Мистер Стоун заговорил:
      - Послушай, я тебе прочту: "В состоянии общества тех дней, облагороженном названием цивилизации, единственным источником надежды было неумирающее мужество. Среди тысячи разрушающих нервы обычаев - среди питейных заведений, патентованных лекарств, неосвоенного хаоса изобретений и открытий, - когда сотни говорунов вещали со своих кафедр о том, во что верила лишь ничтожная часть населения, а тысячи писак сегодня писали то, что через два дня уже никто не читал, когда люди запирали животных в клетки и заставляли медведя плясать жигу на забаву детям и каждый старался одолеть другого, когда, короче говоря, люди, как комары над загнившей лужей в летний вечер, кружились, не имея ни малейшего понятия, зачем они это делают, мужество продолжало жить... То был единственный просвет в долине мрака".
      Он умолк, потому что дочитал последнее слово на листе, но ему явно хотелось продолжать. Он шагнул к конторке. Сесилия поспешно спросила:
      - Можно закрыть окно, папа?
      Мистер Стоун мотнул головой; Сесилия увидела, что в руке у него второй исписанный лист. Она встала, подошла к отцу и сказала:
      - Папа, я хочу с тобой поговорить.
      Она взялась рукой за шнур, которым был подпоясан его халат, и потянула за кисть.
      - Осторожно, - сказал мистер Стоун. - На нем держатся брюки.
      Сесилия отпустила шнур. "Отец просто невозможен", - подумала она.
      А мистер Стоун, поднеся лист поближе к глазам, начал снова:
      - "Однако найти тому причину было нетрудно..."
      Сесилия сказала в отчаянии:
      - Это насчет той девушки, которая приходит к тебе писать под диктовку.
      Мистер Стоун опустил лист и стоял, весь немного согнувшись; уши у него двигались, будто он хотел отогнуть их назад, голубые глаза, в которых возле крохотных черных зрачков лежали белые пятнышки света, уставились на дочь.
      "Вот теперь он слушает", - подумала Сесилия и заторопилась.
      - Она в самом деле тебе необходима? Ты не мог бы обойтись без нее?
      - Обойтись без кого?
      - Без той девушки, которая приходит к тебе писать под диктовку.
      - Но почему?
      - По той простой причине...
      Мистер Стоун опустил глаза, и Сесилия увидела, что он снова поднял лист и держит его уже почти на уровне груди.
      - Разве она пишет лучше, чем могла бы писать любая другая девушка? быстро проговорила Сесилия.
      - Нет.
      - В таком случае, папа, сделай мне одолжение: найми кого-нибудь другого. Я имею серьезные основания просить тебя, и я...
      Сесилия умолкла: губы и глаза ее отца двигались, он, несомненно, читал про себя.
      "С ним можно потерять терпение, - подумала она. - Он ни о чем не думает, кроме как о своей несчастной книге".
      Заметив молчание дочери, мистер Стоун опустил лист и терпеливо ждал, что она скажет дальше.
      - О чем ты меня просила, дорогая? - спросил он.
      - Папа, умоляю тебя, послушай же, ну хоть одну минуту!
      - Да, конечно,
      - Я говорю о девушке, которая приходит к тебе писать под диктовку. У тебя есть основания желать, чтобы приходила именно она, а не какая-либо другая девушка?
      - Да, - сказал мистер Стоун.
      - Какие же именно?
      - У нее нет друзей.
      Сесилия не ожидала столь нелепого ответа; она опустила глаза, не зная, как отнестись к этому. Молчание длилось несколько секунд, и вот снова послышался голос мистера Стоуна, теперь уже более громкий.
      - "Однако найти тому причину было нетрудно. Человек, выделившийся среди других обезьян своим стремлением познать, с самого начала был вынужден закалить себя против опасных последствий познания. Как звери, подвергающиеся суровому воздействию арктического климата, все больше обрастали мехом по мере снижения температуры, так у человека становилась все толще его броня мужества, чтобы он мог выдерживать острые уколы собственной своей ненасытной любознательности. В те времена, о которых идет речь, когда непереваренные знания огромными полчищами ринулись на штурм, человек страдал ужаснейшей диспепсией, нервная система его была вконец измотана, а мозг крайне возбужден; и выжил он только в силу способности вырабатывать в себе новое и новое мужество. Как ни мало героичны (в ту пору всеобщего мелкого соперничества) кажутся его деяния, никогда еще, однако, человечество, взятое в массе, не проявляло себя более мужественным, ибо никогда еще оно так не нуждалось в мужестве. Показатели того, что это отчаянное положение осознавалось самим обществом, многочисленны. Небольшая секта..."
      Мистер Стоун умолк; взгляд его снова уперся в край листа, я он поспешно двинулся к конторке. Но в тот момент, как он снял камень с третьего листа и взял лист в руки, Сесилия воскликнула:
      - Папа!
      Он остановился и повернулся к дочери. Сесилия увидела, что он сильно покраснел; вся ее досада исчезла.
      - Папа, я относительно той девушки...
      Мистер Стоун, казалось, размышлял.
      - Да-да, говори, - сказал он.
      - Мне кажется, Бианке неприятно ее присутствие в доме.
      Мистер Стоун провел ладонью по лбу.
      - Прости, дорогая, что я стал читать тебе вслух, - проговорил он, иногда для меня это такое облегчение...
      Сесилия подошла к нему и с трудом удержалась, чтобы снова не потянуть за шнур с кистями.
      - Ну, конечно, дорогой, - сказала она, - я отлично понимаю.
      Мистер Стоун посмотрел ей прямо в лицо, и под этим взглядом, который, казалось, пронизывал ее насквозь и видел что-то находящееся за ней, Сесилия опустила глаза.
      - Как странно, что ты моя дочь, - сказал мистер Стоун.
      Сесилии и самой это часто казалось непостижимым.
      - В атавизме много такого, о чем мы пока еще ничего не знаем, - сказал мистер Стоун.
      - Папа, но, право же, послушай одну минуту! - воскликнула Сесилия с горячностью. - Дело действительно серьезно.
      Она отвернулась к окну; еще немного, и она бы расплакалась.
      - Я постараюсь, дорогая, - смиренно проговорил мистер Стоун.
      Но Сесилия думала: "Надо проучить его. Слишком уж он поглощен собой" и продолжала стоять не двигаясь, вздернув плечи и тем показывая, как сильно она раздражена.
      В окно она видела нянек, везущих в колясках младенцев в Кенсингтонский сад, и видела также, что няньки смотрят не на младенцев, а либо высокомерно друг на друга, либо с тайным вожделением на проходящих мужчин. Они, конечно, тоже заняты только собой! Сесилия испытывала приятное удовлетворение оттого, что заставила стоящего за ее спиной худого, сгорбленного старика осознать свой эгоизм.
      "В другой раз будет знать, - подумала она и вдруг услышала тонкий свистящий звук - это мистер Стоун шепотом читал третью страницу рукописи:
      - "...движимая прекрасными чувствами, но чьи доктрины, разоблачаемые тем фактом, что жизнь - это лишь переход одних форм в другие, были слишком узки в отношении тех пороков, которые им надлежало истребить. Члены этой маленькой секты, которым еще предстояло постичь смысл всемирной любви, прилагали ревностные усилия к тому, чтобы понять самих себя, и в этом отношении обогнали общество в целом. Идеи, выразителями которых они являлись, - реакция против достигшей своего апогея братоубийственной системы, преобладавшей в те времена, - были молоды и по-молодому честны..."
      Сесилия молча повернулась и пошла к двери. Она увидела, что отец уронил лист и нагнулся за ним, что лицо старика в рамке седых волос покраснело; и опять к раздражению ее примешалось чувство раскаяния.
      Когда она шла по коридору, где царил обычный для лондонских коридоров и передних полумрак, ее внимание привлек какой-то шорох. Вглядевшись пристальнее, Сесилия увидела, что это Миранда; маленький бульдог никак не мог решить, где ему больше хочется быть: в саду или в доме, - и потому сидел за подставкой для шляп и слегка посапывал. Заметив Сесилию, собака вышла к ней.
      - Что тебе надо, зверюшка?
      Задрав глаза на Сесилию, Миранда как-то неуверенно подняла белую переднюю лапку. "Ну что спрашивать меня? - казалось, говорил маленький бульдог. - Откуда мне знать? Да и кто из нас знает?"
      Нерешительность собаки явилась последней каплей. Сесилия окончательно вышла из себя. Она распахнула дверь в кабинет Хилери и сказала резко:
      - Ступай, разыщи хозяина!
      Миранда не двинулась с места, но из кабинета вышел сам Хилери. Он правил гранки, торопясь отослать их с первой же почтой, и у него был вид человека, целиком ушедшего в свои мысли и ничего вокруг себя не замечающего.
      Сесилия, вторично избавленная от необходимости встретиться с сестрой хозяйкой дома, столь неуловимой, вездесущей и невидимой и в то же время центральной фигурой в сложившейся ситуации, - сказала Хилери:
      - Можешь ты уделить мне минуту? Я должна поговорить с тобой.
      Они вошли в кабинет, а за ними пробралась туда и Миранда.
      Сесилия всегда считала деверя человеком приятным и в какой-то мере вызывающим жалость. Поглощенный своими литературными делами, он позволял людям злоупотреблять его добротой. Он выглядел таким хрупким рядом с бюстом Сократа, и это как-то странно взволновало Сесилию. Сократ был такой массивный, такой урод. Она решила сразу приступить к делу.
      - Хилери, я узнала от миссис Хьюз довольно странные вещи о маленькой натурщице.
      Улыбка в глазах Хилери погасла, она осталась только на губах. - Вот как!
      - Миссис Хьюз говорит, что именно из-за этой девушки муж ее ведет себя так безобразно, - продолжала Сесилия нервно. - Я не хочу наговаривать на девушку, но мне кажется... мне кажется, что она...
      - Так что же она?
      - ...что она приворожила Хьюза, как выразилась эта женщина.
      - Хьюза? - переспросил Хилери.
      Сесилия заметила, что не сводит глаз с бюста Сократа, перевела взгляд и продолжала торопливо:
      - Она говорит, что он следит за девушкой, что он приходит даже сюда и караулит ее. Все это чрезвычайно странно. Ты ходил к ним, да?
      Хилери кивнул.
      - Я пыталась поговорить с отцом, - продолжала Сесилия, - но он просто невозможен. Что ему ни говори - он будто не слышит.
      Хилери, казалось, глубоко задумался.
      - Я хотела, чтобы он подыскал себе кого-нибудь другого, кому диктовать.
      - Почему?
      Чувствуя, что продолжать разговор невозможно, если не объяснить цель своего прихода, Сесилия выпалила:
      - Миссис Хьюз говорит, что ее муж грозил тебе...
      Лицо Хилери приняло ироническое выражение.
      - Да неужели? - проговорил он. - Очень любезно с его стороны. За что же? Чудовищная неделикатность, которую ей предстояло проявить, обида, что ее вынудили к этому, - все это совсем обескуражило Сесилию.
      - Видит бог, я не хочу вмешиваться. Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела. Это просто ужасно...
      Хилери взял ее за руку.
      - Ну успокойся, дорогая. Только я думаю, нам лучше поговорить начистоту.
      Полная признательности за это дружеское пожатие, она судорожно стиснула его руку.
      - Это так грязно, Хилери...
      - Грязно? Гм... В таком случае давай поскорее покончим с этим.
      Сесилия залилась краской.
      - Ты хочешь, чтобы я рассказала все как есть?
      - Разумеется.
      - Ну хорошо. Понимаешь, Хьюз, очевидно, вообразил, что ты интересуешься этой девушкой. От прислуги и людей, которые работают в доме, ничего не скроешь, и они всегда готовы видеть самое худшее. Они, конечно, знают, что вы с Бианкой не очень... не совсем...
      Хилери кивнул.
      - Миссис Хьюз так прямо и сказала, что ее муж собирается пойти к Бианке.
      Снова призрак сестры как будто проник в комнату, и Сесилия продолжала с отчаянием:
      - Понимаешь, миссис Хьюз уверена, что ты действительно увлечен девушкой. Конечно, ей бы хотелось, чтобы это было правдой, тогда у такого человека, как ее муж, не было бы никаких шансов.
      Пораженная своей циничной выдумкой, уже стыдясь своих слишком откровенных слов, она осеклась. Хилери стоял, отвернувшись.
      Сесилия тронула его за рукав.
      - Хилери, дорогой, неужели нет надежды, что вы с Бианкой?..
      Губы Хилери искривились.
      - Я думаю, что нет.
      Сесилия печально смотрела в пол. Она давно не была так встревожена, с тех пор, как болел плевритом Стивн. Выражение лица Хилери подтверждало ее подозрения. Конечно, он мог просто рассердиться на наглость этого человека, но, может быть... - ей даже не хотелось оформлять свою мысль... - тут замешаны более личные чувства.
      - Ты не думаешь, что так или иначе, но ей лучше больше не приходить сюда?
      Хилери зашагал по комнате.
      - Это ее единственная постоянная и надежная работа, она дает ей независимость. И это для нее гораздо лучше, чем быть натурщицей. Я не могу содействовать тому, что может лишить ее работы.
      Никогда еще Сесилия не видела его таким взволнованным. А что если он не так уж неисправимо кроток, что если в нем все же есть доля животной силы, которой Сесилия в общем-то даже восхищалась? Эти вопросы без ответа чрезвычайно усугубляли трудность положения.
      - Но послушай, Хилери, - начала она снова, - ты вполне уверен в этой девушке?.. Ты уверен, что она стоит того, чтобы ей помогать?
      - Не понимаю.
      - Я хочу сказать, что мы ведь ничего не знаем о ее прошлом, пролепетала Сесилия и по тому, как он двинул бровями, поняла, что и у него есть сомнения на этот счет. Она продолжала уже с большей отвагой: - Где ее друзья, родственники? Я хочу сказать... Быть может, у нее были какие-нибудь истории...
      Хилерн замкнулся.
      - Ты что же, хочешь, чтобы я ее об этом расспросил?
      Сесилия уловила в его словах насмешку.
      - Ну, знаешь, - сказала она с жесткими нотками в голосе. - Если такое получается, когда начинаешь помогать бедным, то я не вижу в том много проку.
      Ответа на ее вспышку не последовало. Сесилия испугалась еще больше. Все так запутано, ненормально... Злобный, мрачный Хьюз и трагический образ Бианки... Отдает итальянской драмой. Ей никогда и в голову не приходило, что человек из низов может быть одержим бурной любовной страстью. Она вспомнила улочки, на которые смотрела сегодня из окна спальни. Неужели на этих жалких задворках может родиться что-либо похожее на страсть? Живущие там люди убогие, измученные существа, они еле сводят концы с концами. Они никогда не бывают уверены в завтрашнем дне. Они не живут, а прозябают. Но разве может человек, который не живет, а прозябает, найти время и силы для столь трагических переживаний? Нет, этому нельзя поверить.
      До ее сознания дошло, что Хилери обращается к ней:
      - А ведь этот человек, пожалуй, опасен.
      Получив подтверждение своим страхам, Сесилия с некоторой жесткостью, таившейся в ней и помогавшей ей жить, несмотря на все ее колебания и добрые порывы, внезапно решила, что долг свой она выполнила и на этом надо остановиться.
      - Больше я с этими людьми дела иметь не буду, - сказала она. - Я старалась сделать для миссис Хьюз все, что в моих силах. У меня есть на примете швея, которая с радостью ее заменит. И, конечно, любая другая девушка сможет писать под диктовку. Послушай моего совета, Хилери, - не пытайся помочь им.
      Усмешка на лице Хилери озадачила и раздосадовала ее. Она и не подозревала, что это именно та усмешка, которая, как стена, стояла между ним и ее сестрой.
      - Быть может, ты права, - сказал он, пожав плечами.
      - Прекрасно, - ответила Сесилия. - Я сделала все, что могла. Теперь мне нужно идти. До свидания, Хилери.
      Подходя к двери, она оглянулась. Хилери стоял подле бюста Сократа. Сердце у нее сжалось: так больно было оставлять его одного в таком смятении... Но вновь образ Бианки, неуловимой в собственном доме, предстал перед ней, такой трагичный в своей насмешливой неподвижности, и Сесилия поспешила уйти.
      За спиной ее раздался голос:
      - Как поживаете, миссис Даллисон? Ваша сестра дома?
      Сесилия обернулась и увидела мистера Пэрси; он слегка приподнимался и опускался вместе с вибрирующим, покачивающимся "Дэмайером А-прим", готовясь спуститься с подножки.
      С таким ощущением, будто она только что побывала в доме, который посетила болезнь или горе, Сесилия сказала вполголоса:
      - К сожалению, ее нет дома.
      ГЛАВА IX
      ХИЛЕРИ ИДЕТ ПО СЛЕДУ
      Этика такого человека, как Хилери, отличалась от этики миллионов чистокровных Пэрси, основанием для которой служило чувство собственности, как в этом, так и в ином мире. Она не вполне совпадала с верованиями и моралью аристократии; хотя эта последняя и отдавала дань эстетизму, но в массе своей она втихомолку держалась этики мистера Пэрси и, пользуясь своими крепкими позициями, еще добавляла к ней принцип "наплевать нам на все!" В глазах большинства Хилери был человеком безнравственным и безбожным, в действительности же он разделял моральные и религиозные убеждения той особой общественной группы людей культуры, "профессоров, художников-мазил, передовой публики и прочих чудаков", как выразился о них мистер Пэрси, - той группы, которая пополнялась из числа людей, избавленных от необходимости вести борьбу за существование и занимающихся спекуляцией идеями.
      Если бы его попросили откровенно изложить свое кредо, он, вероятно, сказал бы приблизительно следующее: "Я не верю в церковные догматы и не хожу в церковь; я понятия не имею о том, что ждет нас после смерти, и не хочу это знать; но сам я стараюсь насколько возможно слиться с окружающим, ибо чувствую, что смогу достичь счастья только, если по-настоящему приму мир, в котором! живу. Я думаю, что глупо мне не доверять собственным разуму и сердцу; что же касается того, чего я не могу постичь чувствами и разумом, я принимаю это как есть, ибо если бы одному человеку дано было постичь причины всего, он сам бы стал вселенной. Я не считаю, что целомудрие само по себе добродетель: оно ценно только в том случае, если служит здоровью и счастью общества. Я не считаю, что брак дает права собственности, и ненавижу публичные обсуждения подобных тем; но по натуре своей я стараюсь не наносить обиду ближнему, если есть хоть малейшая возможность избежать этого. Что касается норм поведения, то я считаю, что повторять и распространять из чувства мести злые сплетни - преступление худшее, чем самые поступки, их вызвавшие. Если я мысленно осуждаю кого-либо, я чувствую, что грешу против порядочности. Я ненавижу самоутверждение, стыжусь саморекламы и не терплю крикливости всякого рода. Вероятно, у меня вообще слишком большая склонность к отрицанию. Пустая болтовня наводит на меня смертельную тоску, но я готов полночи обсуждать какую-либо проблему этики или психологии. Извлекать выгоду из чьей-нибудь слабости мне противно. Я хочу быть порядочным человеком, но, право же, не могу принимать себя слишком всерьез".
      Хотя в разговоре с Сесилией ему удалось сохранить вежливый тон, он был рассержен и с каждой минутой сердился все больше. Он злился на нее, на себя, на Хьюза и страдал от этого так, как могут страдать только люди, не привыкшие сталкиваться с жизненной неразберихой.
      Такой замкнутый человек, как Хилери, редко имел возможность открыто проявлять свое рыцарство. Самый его образ жизни отдалил его от подходящих для того ситуаций. Рыцарство, проявляемое им, было лишь пассивного характера. И вот теперь, узнав, что Хьюз бьет жену и преследует беззащитную девушку, он принял это очень близко к сердцу.
      Когда маленькая натурщица в свой обычный час шла по садовой дорожке к дому, Хялери показалось, что выражение лица у нее испуганное. Успокоив зарычавшую было Миранду, которая с самого начала упорно отказывалась признать девушку, он уселся с книгой и стал дожидаться, когда мистер Стоун отпустит свою помощницу. Просидев так с час, а то и более, переворачивая страницу за страницей и при этом очень мало вникая в их смысл, Хилери увидел, что какой-то человек заглядывает через калитку в сад. Простояв с минуту, человек медленно перешел через дорогу и там укрылся за оградой.
      "Вот оно как! - подумал Хилери. - Что же мне, пойти и прогнать его или лучше дождаться, когда она будет уходить, посмотреть, что произойдет?"
      Он остановился на втором варианте. Вскоре девушка вышла из дому и зашагала своей особой походкой - юной, грациозной, но очень уж деловитой и вместе с тем слишком неспешной, чтоб ее можно было назвать походкой леди. Оглянувшись на окно кабинета, девушка вышла из сада.
      Хилери взял шляпу и трость и стал ждать. Через минуту Хьюз выбрался из своего укрытия и пошел следом за девушкой. И тут Хилери тоже двинулся в путь.
      В каждом человеке живет первобытная страсть к слежке. Деликатный Хилери в обычном своем состоянии с возмущением отверг бы самую мысль выслеживать человека. А сейчас он испытывал грешную радость охотника. Он был убежден, что Хьюз действительно выслеживает девушку, теперь надо было только не выпускать его из поля зрения, а самому оставаться незамеченным. Это было нетрудно для человека, занимающегося альпинизмом - почти единственным видом спорта для того, кто считает безнравственным причинять боль кому бы то ни было, кроме себя.
      Используя в качестве укрытия витрины, омнибусы, прохожих, Хилери продолжал свою слежку вверх по крутому подъему Кэмден-Хилла. Но тут у него чуть не получилось осечки: отведя на мгновение глаза от Хьюза, он увидел, что маленькая натурщица повернула и идет обратно. Всегда находчивый в трудных физических положениях, Хилери тут же вскочил в проходивший омнибус. Он увидел, что девушка остановилась возле магазина картин. Она, очевидно, не подозревала, что за ней следят. Раскрыв рот от восхищения, она любовалась репродукцией с популярной картины. Хилери часто спрашивал себя, кому может понравиться подобная вещь, - теперь он знал это. Не оставалось сомнений, что девушка от картины в восторге, что ее эстетическое чувство глубоко затронуто.
      Едва успев это подумать, Хилери увидел, что из кабачка неподалеку выглядывает Хьюз. Смуглое лицо его казалось мрачным и унылым, видно было, что он страдает. Хилери даже стало его жалко.
      Омнибус рывком тронулся с места, и Хилери чуть не сел на колени к какой-то даме. Дамой этой оказалась миссис Таллентс-Смолпис, она приветствовала его спокойной, дружеской улыбкой и подвинулась, чтобы дать ему место.
      - Ко мне только что заходила ваша свояченица. Какая милая, так всем интересуется! Я пробовала уговорить ее пойти вместе со мной на наше собрание.
      Приподняв шляпу, Хилери нахмурился. Деликатность его на этот раз ему изменила.
      - Ах да, простите, пожалуйста, - сказал он и выскочил из омнибуса.
      Миссис Таллентс-Смолпис посмотрела ему вслед, потом оглядела всех в омнибусе. Хилери вел себя, как человек, у которого назначено здесь свидание с дамой и который, войдя, увидел, что дама эта сидит рядом с его теткой. Миссис Таллентс-Смолпис не обнаружила никого, кто мог бы подойти под определение "дамы", и сидела, раздумывая о том, что Хилери - довольно интересный мужчина. Внезапно ее зоркие темные глазки остановились на маленькой натурщице, теперь снова шагавшей по улице.
      "Ах, вот оно что! - подумала миссис Таллентс-Смолпис. - Как любопытно!"
      Чтобы не столкнуться с девушкой, Хилери свернул переулок и стал там за первым углом. Он был озадачен. Если правда, что Хьюз преследует маленькую натурщицу своими ухаживаниями, почему же он остался на той стороне улицы и не подошел к ней, когда она стояла у витрины с картинами?
      Девушка прошла мимо переулка, где стоял Хилери, все той же неспешной походкой, словно стараясь не упустить ни одного из развлечений, какие может предоставить улица. Но вот она скрылась из виду. Хилери напряженно высматривал, идет ли Хьюз за ней следом. Он прождал несколько минут, но Хьюз так и не появился. Слежка была закончена! И вдруг Хилери понял, что Хьюз только хотел проверить, не назначено ли у нее с кем свидания. Оба они вели одну и ту же игру! Хилери покраснел, стоя в тенистой улочке, где, кроме него, не было видно ни души. Сесилия права: грязная это история. Человек, более знакомый с прозой жизни, тотчас нашел бы полочку, куда поместить подобный эпизод, но Хилери, по профессии своей будучи занят главным образом мыслями и идеями, не мог по-настоящему расценить положения. Он не умел серьезно сосредоточиться ни на чем, кроме как на литературной работе. А в данном деле ему было особенно трудно разобраться еще и потому, что здесь оказалась затронутой очень тонкая, сложная проблема - столкновение двух разных общественных классов.
      Погруженный в раздумье, он шел по засаженной деревьями улочке, протянувшейся между высоких оград от Ноттинг-Хилла до Кенсингтона.
      Она была так далека от шумного движения магистралей, что с обеих сторон ее на каждом дереве громко звенели весенние птичьи голоса; солнце понемногу опускалось, и в воздухе веяло легким запахом свежего древесного сока. А ВР вышине над городом, казалось, царил особый покой - там была большая близость к матери-природе, там напевал свои свободные песни ветер и слышались тихие вздохи облаков. Здесь, в этой глухой улочке, можно было отдохнуть от тревожных мыслей и хоть ненадолго поверить в осмысленность и добро Великого Замысла, давшего человеку жизнь, в красоту каждого дня, с улыбкой или печально переходящего в ночь. От распускающейся сирени исходил запах лимона; на каменной садовой стене купалась в лучах заходящего солнца рыжая кошка.
      Посреди улочки тянулся ряд вязов, их кривые, узловатые корни торчали наружу. И под вязами расположились странные человеческие существа - путаные пряди волос свисали на их усталые лица, тела их были прикрыты лохмотьями, и у каждого была палка, на конце которой болтался какой-то грязный узелок. Люди эти спали. На скамье под одним из деревьев сидели две беззубые старухи, молча поводя глазами из стороны в сторону, а рядом с ними храпела женщина с багровым лицом. Под следующим деревом сидела пара, юноша и девушка из простонародья, - бледные, с вялыми ртами, впалыми щеками, беспокойным взглядом. Они сидели обнявшись и молчали. Немного подальше сидели, уставившись взглядом перед собой, два молодых парня в рабочей одежде, и вид у них был безнадежно усталый. Они тоже молчали.
      На самой последней скамье, совсем одна, в небрежной и равнодушной позе сидела маленькая натурщица.
      ГЛАВА X
      ПРИДАНОЕ
      Эта первая встреча вне дома смутила их обоих. Девушка вспыхнула и поспешно встала. Хилери приподнял шляпу, насупил брови и сел.
      - Останьтесь, - сказал он, - я хочу поговорить с вами.
      Маленькая натурщица послушно села на прежнее место. Последовало молчание. На ней была все та же поношенная коричневая юбка, вязаная кофточка и старый голубовато-зеленый берет с помпоном; а под глазами лежали синие тени.
      Наконец Хилери заговорил:
      - Как идут ваши дела?
      Маленькая натурщица опустила глаза и уставилась на кончики своих ботинок.
      - Благодарю вас, мистер Даллисон, неплохо.
      - Я заходил к вам вчера.
      Она скользнула по нему взглядом, который мог значить и очень многое, но мог и ничего не значить: так равнодушно робок был этот взгляд.
      - Меня не было дома, - сказала она, - я позировала для мисс Бойл.
      - Так у вас есть работа?
      - Она уже кончилась.
      - Значит, все, что вы зарабатываете, это те два шиллинга в день, которые дает вам мистер Стоун?
      Она кивнула.
      - Гм!
      Неожиданная пылкость этого восклицания, казалось, оживила маленькую натурщицу.
      - За комнату я плачу три шиллинга и шесть пенсов, да завтрак мне обходится почти в три пенса - только один хлеб с маслом>. Вот уже получается пять шиллингов и два пенса. За стирку всякий раз приходится платить самое меньшее десять пенсов - вот уже шесть шиллингов. И еще всякие мелочи - на прошлой неделе на них ушел целый шиллинг, - и при этом я еще не езжу на омнибусе, - вот уже семь шиллингов. Так что на обеды мне остается пять шиллингов. Чаем меня всегда угощает мистер Стоун. Что меня заботит, так это одежда. - Она сунула ноги подальше под лавку. Хилери удержался и не поглядел в ту сторону.
      - Берет мой ужасный, и мне так нужно бы... - В первый раз за все время разговора она взглянула Хилери прямо в лицо. - Как бы мне хотелось быть богатой!
      - Вполне естественно.
      Маленькая натурщица скрипнула зубами и, крутя в руках грязные перчатки, сказала:
      - Знаете, мистер Даллисон, что бы я прежде всего купила, если б была богатой?
      - Нет, не знаю.
      - Я бы оделась во все новое, с головы до ног, и больше ни за что б не надела вот это старье.
      Хилери встал.
      - Пойдемте и купим для вас все новое, с головы до ног.