По своему воспитанию и окружению они принадлежали к общественной группе, которая "в те дни" отвергла старомодные взгляды на брак. Выступая против собственнических принципов и даже своих законных прав, люди, составлявшие эту группу, оказывались тем самым поборниками неограниченной, пожалуй, слишком шумно заявляющей о себе свободы. Как все оппозиционеры, они были вынуждены, исключительно ради принципа, не соглашаться с власть имущими и с презрением и обидой смотрели на большинство, которое, в силу своего численного превосходства, объявляло свои убеждения законом, гласившим: "Это моя собственность и останется таковой навсегда". Поскольку закон все же обязывал их смотреть на мужей и жен как на собственность, они были вынуждены, даже в самых счастливых супружеских союзах, всячески остерегаться, чтобы не проникнуться отвращением к своему положению супругов. Самая законность их брака побуждала их к тому, чтобы говорить о нем с ужасом. Они были как дети, которых отправили в школу в брючках, едва доходящих до колен, и которые сознают, что не в силах ни укоротить свой рост, подогнав его к длине брючек, - ни заставить расти сами брючки. Они являли собой пример той извечной "смены одних форм другими", которую мистер Стоун назвал Жизнью. В далеком: прошлом мыслители, мечтатели и "художники-мазилы", отвергая установленные формы, тем самым намечали новые формы для закона о браке, и на основе картин, мыслей и мечтаний, не получивших признания при их жизни, он потом и сложился, - тогда, когда сами они уже обратились в ветер. А теперь закон этот, в свою очередь, стал высохшей кожурой, лишенной зерен разума, и опять мыслители, мечтатели и "художники-мазилы" отрицали его и опять оставались непризнанными.
      Вот эта непризнанная вера, этот воровской кодекс и был душой той короткой беседы, которая произошла между Хилери и Бианкой во вторник, на следующий день после того, как мистер Стоун сидел у себя на кровати и ждал, когда взойдет луна.
      Бианка сказала спокойно:
      - Я думаю на некоторое время уехать.
      - Быть может, ты предпочитаешь, чтобы уехал я?
      - Ты здесь нужен, а я - нет.
      Эти холодные и ясные, как лед, слова заключили в себе основу основ всего, и Хилери спросил:
      - Ты ведь не сейчас собираешься ехать?
      - Вероятно, в конце недели.
      Заметив, что Хилери пристально смотрит на нее, она добавила:
      - Да, мы оба с тобой выглядим не слишком хорошо.
      - Мне очень жаль.
      - Я знаю.
      И все. Но этого было достаточно, чтобы Хилери снова пришлось решать проблему.
      Основные элементы этой проблемы оставались прежними, но относительные ценности изменились. Искушения святого Антония с каждым часом становились все мучительнее. У Хилери не было принципов, которые он мог бы им противопоставить, - было только органическое отвращение к тому, чтобы причинять боль другому, и смутная догадка, что уступи он своим желаниям, и он окажется перед проблемой еще куда более сложной. Он не мог рассматривать создавшееся положение так, как это сделал бы мистер Пэрси, если бы это его жена от него отдалилась, а на пути его встала молодая девушка. Мистера Пэрси не тревожили бы ни беззащитность девушки, ни сомнения относительно их совместного будущего. Этот славный малый с его прямолинейностью думал бы только о настоящем и уж, конечно, и в мыслях не имел бы связать свою жизнь с молодой особой из низов. Заботы о жене, которая сама пожелала от него отдалиться; также, разумеется, не принимались бы им в расчет. То, что Хилери все эти вопросы волновали, свидетельствовало о его "декадентстве". А пока факты требовали практического решения.
      Он не разговаривал с маленькой натурщицей со дня похорон ребенка, но своим взглядом тогда в саду он, в сущности, сказал ей: "Ты манишь меня к единственным возможным между нами отношениям". И она своим взглядом, в сущности, ответила ему: "Делай со мной, что хочешь".
      Были и другие обстоятельства, с которыми приходилось считаться. Завтра Хьюза выпускают из тюрьмы; маленькая натурщица не перестанет ходить к мистеру Стоуну, если только не запретить ей это; мистер Стоун, по-видимому, в ней нуждается; Бианка, по сути дела, объявила, что ее выгоняют из собственного дома. Такова была ситуация, над которой ломал голову Хилери, сидя под бюстом Сократа. Долгие и тягостные раздумья все время возвращали его к мысли, что не Бианка, а он сам должен уехать из дому. Он с горечью и презрением обвинял себя за то, что не догадался сделать это давным-давно. Он обзывал себя всеми кличками, которые дал ему Мартин: "Гамлет", "дилетант", "бесхребетный". Но это, к несчастью, не очень его утешало.
      К концу дня ему был нанесен визит: держа в руке корзинку из ивовых прутьев, в кабинет вошел мистер Стоун. Он не присел, а сразу же заговорил:
      - Счастлива ли моя дочь?
      При этом неожиданном вопросе Хилери молча отошел к камину.
      - Нет, - ответил он наконец. - Боюсь, что нет.
      - Почему?
      Хилери молчал. Затем, взглянув старику в лицо, ответил:
      - Я полагаю, что по некоторым причинам она будет рада, если я на время уеду.
      - Когда?
      - В самом ближайшем времени.
      Глаза мистера Стоуна, светившиеся печалью, казалось, старались разглядеть что-то за стеной тумана.
      - Мне думается, она приходила ко мне, - сказал он. - Я даже как будто помню, что она плакала. Добры ли вы к ней?
      - Я старался.
      Лицо мистера Стоуна вдруг покраснело.
      - У вас нет детей, - проговорил ом с болезненным усилием. - Вы живете как супруги?
      Хилери отрицательно покачал головой.
      - Вы чужие друг другу?
      Хилери наклонил голову. Последовало долгое молчание. Мистер Стоун перевел взгляд на окно.
      - Без любви не может быть жизни, - проговорил он наконец и опять посмотрел на Хилери.
      - Она любит другого?
      И снова Хилери покачал головой. Когда мистер Стоун заговорил, было ясно, что он говорит про себя:
      - Не знаю, почему, но я рад этому. Вы любите другую?
      При этом вопросе брови Хилери сдвинулись.
      - Что вы называете любовью?
      Мистер Стоун не ответил. Он, очевидно, был погружен в глубокие размышления. Губы его начали шевелиться:
      - Любовью я называю забвение самого себя. Часто бывают союзы, в которых только проявляются инстинкты пола или сосредоточенность на самом себе...
      - Это верно, - прошептал Хилери.
      Мистер Стоун поднял голову - лицо у него было напряженное, растерянное.
      - Мы обсуждаем! что-то?
      - Я говорил о том, что для вашей дочери будет лучше, если я временно уеду.
      - Да, вы чужие друг другу, - сказал мистер Стоун.
      - У меня есть на совести одно дело, о котором я должен рассказать вам до того, как уехать. А потом решайте сами, сэр. Та молодая девушка, которая приходит к вам работать, больше уже не живет там, где жила прежде.
      - На той улице... - начал было мистер Стоун.
      Хилери быстро продолжал:
      - Она была вынуждена переехать, потому что муж той женщины, у которой она снимала комнату, увлекся ею. Он сидел в тюрьме и завтра выходит на свободу. Если девушка будет продолжать ходить сюда, он, конечно, сможет ее разыскать. Боюсь, что он опять начнет ее преследовать. Вы меня поняли, сэр?
      - Нет, - ответил мистер Стоун.
      - Этот человек, - терпеливо разъяснил Хилери, - жалкое, грубое существо, он был ранен в голову и не вполне отвечает за свои поступки. Он может обидеть девушку.
      - Как обидеть?
      - Он уже поранил штыком свою жену.
      - Я поговорю с ним.
      Хилери улыбнулся.
      - Боюсь, что слова тут едва ли помогут. Она должна скрыться.
      Воцарилось молчание.
      - Моя книга! - проговорил мистер Стоун.
      Хилери словно что ударило, когда он увидел, как вдруг побелело лицо старика. "Надо, чтобы он проявил силу воли, - подумал он. - Когда я уеду, она все равно сюда больше не придет".
      Но он просто не мог видеть трагические глаза мистера Стоуна и, коснувшись его рукава, сказал:
      - Быть может, сэр, она согласится на риск, если вы попросите.
      Мистер Стоун не ответил, и Хилери, не зная, что еще сказать, отошел к окну. В негустой тени, где не было ни слишком тепло, ни слишком холодно, дремала Миранда, положив мордочку на лапы и слегка оскалив белые зубы.
      Снова раздался голос мистера Стоуна:
      - Вы правы: я не могу просить ее, чтобы она так рисковала!
      - Вот она идет по саду, - сказал Хилери хрипло. - Позвать ее?
      - Да.
      Хилери знаком предложил девушке зайти.
      Она вошла, неся в руке крохотный букетик ландышей. При виде мистера Стоуна лицо у нее погасло; она стояла молча, подняв букетик к груди. Поразителен был этот переход от трепещущей надежды к мрачному унынию. На щеках у нее вспыхнули красные пятна. Она перевела взгляд с мистера Стоуна на Хилери и снова на мистера Стоуна. Оба они смотрели на нее, не отрываясь. Все трое молчали. Грудь маленькой натурщицы начала тяжело вздыматься, словно после быстрого бега.
      - Смотрите, мистер Стоун, что я вам принесла, - сказала она чуть слышно и протянула ему букетик ландышей. Но мистер Стоун не шевельнулся. - Они вам разве не нравятся?
      Глаза мистера Стоуна по-прежнему были прикованы к ее лицу.
      Хилери не вынес этого напряжения.
      - Ну как, сэр, вы сами ей скажете или мне сказать?
      Мистер Стоун заговорил:
      - Я постараюсь дописать книгу без вашей помощи. Вы не должны подвергаться риску. Я не могу допустить этого.
      Маленькая натурщица водила глазами из стороны в сторону.
      - Но мне нравится писать, когда вы диктуете, - сказала она.
      - Этот человек может вас обидеть, - сказал мистер Стоун.
      Маленькая натурщица взглянула на Хилери.
      - А мне все равно, я его не боюсь, я могу сама за себя постоять, мне это не в первый раз.
      - Я уезжаю, - проговорил Хилери тихо.
      Кинув на него отчаянный взгляд, будто спрашивая: "а я - я тоже еду?" маленькая натурщица застыла на месте.
      Чтобы прекратить мучительную сцену, Хилери подошел к мистеру Стоуну.
      - Вы будете диктовать ей сегодня, сэр?
      - Нет.
      - А завтра?
      - Нет.
      - Вы не хотели бы немного прогуляться со мной?
      Мистер Стоун наклонил голову.
      Хилери обернулся к маленькой натурщице.
      - Итак, прощайте, - сказал он.
      Она не приняла его протянутой руки. Глаза ее, глядевшие в сторону, сверкали; она закусила нижнюю губу. Потом уронила букетик, взглянула на Хилери, с усилием глотнула воздух и медленно вышла. Уходя, она наступила на упавшие ландыши.
      Хилери подобрал то, что осталось от цветов, и бросил за решетку камина. В воздухе остался запах раздавленных ландышей.
      - Теперь, сэр, мы можем отправиться на нашу прогулку, - сказал Хилери.
      Мистер Стоун с трудом двинулся к двери, и вскоре оба они молча шагали к Кенсингтонскому саду.
      ГЛАВА XXXIV
      ПРИКЛЮЧЕНИЕ ТАЙМИ
      В этот самый день Тайми вышла из дому, ведя одной рукой велосипед, а в другой держа легкий чемодан, и быстро свернула с Олд-сквер в проулок. Там она остановилась, поставила чемоданчик и дала свисток, подзывая кэб. Он подъехал к тротуару, и тут же какой-то оборванец, будто выскочивший прямо из-под земли, завладел ее чемоданом. В тощем небритом лице оборванца было страдание загнанного волка.
      - Проваливай-ка, эй ты! - крикнул ему кэбмен.
      - Ничего, пусть, - пробормотала Тайми. Оборванец поднял чемодан, поставил его в кэб и стоял неподвижно, дожидаясь, когда ему заплатят.
      Тайми дала ему две мелкие монеты. Он молча глянул на них и ушел.
      "Несчастный, - подумала она. - Вот одно из тех явлений, с которыми мы должны покончить в первую очередь".
      Кэб двинулся в направлении Хайд-парка, и Тайми последовала за ним на велосипеде, стараясь держаться невозмутимо.
      "Вот и конец прежней жизни, - думала она. - Я не должна предаваться романтическим бредням и воображать, будто совершаю что-то необыкновенное; все это надо воспринимать как само собой разумеющееся". - Она вдруг вспомнила красную физиономию "этого типа", мистера Пэрси. Если бы он видел ее сейчас, когда она навеки расстается с комфортом! "Как только приеду, сейчас же дам знать маме. Может приехать хоть завтра, пусть сама все увидит. Я не желаю, чтобы по поводу моего исчезновения устраивали истерики. Они все должны привыкнуть ж мысли, что я намерена быть в самой гуще жизни, и кто бы и что бы там ни думал, меня это не остановит".
      Завидев приближающийся автомобиль, Тайми удивленно нахмурилась. Неужели это "тот тип"? Оказалось, что это вовсе не мистер Пэрси в своем "Дэмайере А-прим", но сидевший в машине был так на него похож, что, в общем, это не составляло разницы. Тайми коротко рассмеялась.
      На деревьях и на воде в Хайд-парке плясал и искрился холодноватый свет, и, казалось, таким же танцующим холодноватым светом искрятся глаза девушки.
      Кэбмен украдкой бросил на нее восхищенный взгляд, ясно говоривший: "Ну и лакомый кусочек!"
      "Вот здесь купается дедушка, - подумала Тайми. - Бедный, милый дедушка. Мне жалко всех старых людей".
      Проехав под тенью деревьев, кэб покатился по открытой дороге.
      "Интересно, сколько "я" заключено в одном человеке, - размышляла Тайми. - Иной раз мне кажется, что во мне два "я". Дядя Хилери понял бы, что я имею в виду. Асфальт на тротуаре уже начинает отвратительно пахнуть, а ведь завтра еще только первое июня. Как-то там мама, очень ли огорчит ее мой отъезд? Вот было бы чудесно, если бы на свете не было огорчений!"
      Кэб свернул в узкую улицу, справа и слева тянулись лавчонки.
      "Как должно быть ужасно торговать в такой вот лавчонке! А какая все-таки масса людей на свете! Можно ли действительно сделать для них что-либо полезное? Мартин говорит, что главное - это каждому человеку делать свое дело. Но какое у человека самое главное дело?"
      Кэб выехал на широкую нешумную площадь.
      "Не буду ни о чем думать, - думала Тайми, - это опасно. А что если папа перестанет давать мне карманные деньги? Тогда мне придется зарабатывать себе на жизнь. Стану машинисткой или еще чем-нибудь в этом роде. Да нет, он не откажет, когда увидит, что мое решение твердо. И мама ему не позволит".
      Кэб выехал на Юстон-Род, и опять широкая физиономия кэбмена вопросительно глянула на Тайми.
      "Какая мерзкая улица, - думала Тайми, - какие у лондонцев унылые, некрасивые, вульгарные лица. И у всех такой вид, будто им на все наплевать, только бы как-нибудь протянуть день. За всю дорогу попалось только два привлекательных лица".
      Кэб остановился перед табачной лавочкой на южной стороне дороги.
      "И это здесь мне придется жить?" - подумала Тайми.
      За открытой дверью шел узкий коридор, потом узкая лестница, покрытая линолеумом. Тайми вкатила велосипед в переднюю. Из лавочки вышел какой-то юноша еврейского вида и заговорил с ней.
      - Ваш друг, молодой джентльмен, сказал, чтобы вы подождали его у себя в квартире.
      Ласковые рыжевато-карие глаза юноши любовались ею.
      - Снести ваш чемодан наверх, мисс?
      - Спасибо, я сама справлюсь.
      - Второй этаж, - сказал юноша.
      Комнатки были тесные, чистые и опрятные. Тайми отнесла чемодан в спальню, выходившую на пустой двор, вернулась в маленькую гостиную и раскрыла окно. Внизу на улице хозяин табачной лавочки и кэбмен вступили в разговор. Тайми заметила, что оба они ухмыляются.
      "Как ужасны и отвратительны мужчины!" - думала она, невесело поглядывая на улицу. Все казалось таким! мрачным, запутанным - пыль, жара, суматоха, как будто это забавлялся какой-то дьявол, вороша муравьиную кучу. Ноздрей Тайми коснулась вонь керосина и навоза. "Как все непостижимо, как безобразно!.. Я никогда ничего не сделаю, никогда, никогда! - думала Тайми. - Но почему же не идет Мартин?"
      Она опять пошла в спальню и открыла чемодан. Оттуда пахнуло лавандой, и перед Тайми вдруг встала ее белая спаленка в родительском доме, и деревья зеленого сада, и дрозды в траве.
      Шаги на лестнице заставили ее вернуться в гостиную. В дверях стоял Мартин.
      Тайми побежала было к нему, но круто остановилась.
      - Ну вот видишь, я пришла. Что это тебе вздумалось снять комнаты в таком месте?
      - Я здесь живу, через две двери от тебя. И здесь живет одна девушка, тоже из наших. Она тебя введет во все дела.
      - Она леди?
      Мартин передернул плечами.
      - Да, она то, что принято называть леди. Но важно не это, важно то, что она настоящий человек. Ее ничто не остановит.
      Тайми выслушала это определение высшей добродетели с таким выражением, точно говорила: "В меня ты не веришь, а вот в ту девушку - веришь. Ты нарочно поселил меня здесь, "чтобы она приглядывала за мной..."
      Вслух она сказала:
      - Я хочу послать вот эту телеграмму.
      Мартин прочел текст.
      - Напрасно ты струсила и хочешь рассказать матери о своих планах.
      Тайми густо покраснела.
      - Я не такая хладнокровная, как ты.
      - Наше дело серьезное. Я тебя предупреждал, что незачем тебе и начинать, если ты в себе не уверена.
      - Если ты хочешь, чтобы я осталась, старайся говорить со мной повежливее.
      - Можешь не оставаться, это твое личное дело.
      Тайми стояла у окна, кусая губы, чтобы не расплакаться. Позади нее раздался очень приятный голос:
      - Нет, но какой же вы молодец, что пришли!
      Тайми обернулась и увидела девушку - худенькую, хрупкую, не очень красивую: нос у нее был чуть-чуть с кривинкой, губы слегка улыбались, зеленоватые глаза были огромные, сияющие. На девушке было серое платье.
      - Меня зовут Мэри Донг. Я живу над вами. Вы уже пили чай?
      В этом! мягком! вопросе, который задала ей девушка с сияющими глазами и ласковой улыбкой, Тайми усмотрела насмешку.
      - Да, пила, спасибо. Вы мне, пожалуйста, объясните, в чем будет состоять моя работа. Если можно, то лучше сейчас же.
      Девушка в сером взглянула на Мартина.
      - А может быть, отложим до завтра? Я уверена. что вы устали. Мистер Стоун, скажите же, что ей надо отдохнуть!
      Взгляд Мартина говорил: "Да бросьте вы, ради бога, ваши телячьи нежности!"
      - Если ты действительно хочешь серьезной работы, ты будешь делать то же самое, что и мисс Донт, - сказал Мартин. - Специальности у тебя нет никакой. Все, что ты можешь, это ходить в дома, проверять их благоустройство и условия, в которых живут дети.
      Девушка в сером мягко сказала:
      - Видите ли, мы ограничиваемся проблемой санитарных условий и детьми. Конечно, очень обидно и жестоко исключать взрослых и стариков, но денег у нас наверняка будет намного меньше, чем требуется... Эту часть дел приходится отложить на будущее.
      Воцарилось молчание. Девушка с сияющими глазами добавила тихо:
      - До 1950 года.
      - Да, до 1950 года, - повторил за ней Мартин. Очевидно, то было какой-то заповедью их веры.
      - Мне надо отослать телеграмму, - пробормотала Тайми.
      Мартин взял у нее телеграмму и вышел. Оставшись одни, девушки сперва молчали. Девушка в сером платье робко поглядывала на Тайми, словно не зная, как ей расценить это юное создание, такое очаровательное, но бросавшее на нее хмурые, недоверчивые взгляды.
      - По-моему, с вашей стороны просто чудесно, что вы пришли, проговорила она наконец. - Я знаю, как привольно живется вам дома, ваш кузен часто мне о вас рассказывал. Правда, он изумительный человек?
      На этот вопрос Тайми ничего не ответила.
      - Как это все-таки ужасно, - сказала она, - рыскать по чужим домам...
      Девушка в сером улыбнулась.
      - Да, порой бывает трудно. Я занимаюсь этим уже полгода. Знаете, привыкаешь. Мне кажется, все самое худшее по своему адресу я уже выслушала.
      Тайми передернуло.
      - Видите ли, у вас скоро появится такое чувство, что вы просто должны пройти через это, - пояснила девушка в сером, и губы ее чуть тронула улыбка. - Мы все, конечно, понимаем, что дело наше необходимое, но среди нас больше всех на высоте ваш кузен, его, кажется, ничто не может обескуражить. У него какая-то особая жалость к людям, может, чуточку презрительная. Ни с кем так хорошо не работается, как с ним.
      Через плечо своей новой подруги она глядела в тот внешний мир, где небо состояло сплошь из телеграфных проводов и горячей желтой пыли. Она не заметила, что Тайми мерит ее с головы до ног враждебным, ревнивым и в то же время каким-то жалким взглядом, словно вынужденная признать, что эта девушка стоит выше нее.
      - Нет, я не могу здесь работать, - сказала вдруг Тайми.
      Девушка в сером улыбнулась.
      - Я сначала тоже так думала, - сказала она и добавила, любуясь Тайми: Но, может быть, вам и в самом деле это не подходит, - вы такая хорошенькая. Возможно, вам поручат вести регистрацию, хотя, правду сказать, это очень скучно. Мы спросим вашего кузена.
      - Нет, я или буду делать все, или ничего.
      - Ну что же, - проговорила девушка в сером. - У меня на сегодня остался еще один дом, который надо обследовать. Хотите пойти?
      Она вытащила из кармана юбки небольшую записную книжку.
      - Совершенно не могу обходиться без кармана. Его хотя бы не потеряешь. Я за пять недель успела потерять четыре сумочки и две дюжины носовых платков, пока не поняла, что мне нужен карман. Боюсь, что дом, куда нам нужно идти, в общем, ужасное место.
      - За меня не бойтесь, - сказала Тайми коротко.
      На пороге табачной лавочки юный хозяин дышал вечерним воздухом. Он приветствовал девушек вежливой, но не очень чистой улыбкой.
      - Добрый вечер, прелестные мисс, - проговорил он, - какой приятный вечер!
      - Довольно противный человечек, - заметила девушка в сером, когда они с Тайми дошли до перекрестка. - Но у него острое чувство юмора.
      - А! - только и сказала Тайми.
      Они свернули в переулок и остановились перед домом, несомненно, видавшим лучшие дни. Стекла были в трещинах, двери давно не крашены, а через подвальное окно можно было видеть кучу тряпья, какого-то зловещего вида мужчину подле нее и полыхающий огонь. У Тайми перехватило дыхание, ноздри ей заполнила мерзкая вонь горящих тряпок. Тайми взглянула на свою спутницу. Чуть заметно улыбаясь, та сверяла что-то по своей записной книжке. В душе Тайми поднялось недоброе чувство, почти ненависть к этой девушке, которая могла оставаться невозмутимой, деловитой, невзирая на такие сцены и запахи.
      Дверь им открыла молодая женщина с красным лицом, судя по всему, только что поднявшаяся с постели.
      Девушка в сером сощурила свои сияющие глаза.
      - Извините, пожалуйста, - сказала она. - Можно, мы на минуточку войдем? Мы собираем материал для отчета.
      - Здесь собирать нечего, - ответила молодая женщина.
      Но девушка в сером уже скользнула мимо нее, легко и быстро, как воплощенный дух приключений.
      - Ну, конечно, я понимаю, но, знаете, так, просто чтоб соблюсти формальность.
      - Когда умер муж, мне пришлось со многими вещами расстаться, - сказала молодая женщина, как будто оправдываясь. - Жизнь не легкая.
      - Да-да, разумеется, но, наверное, не хуже моей: каково это мне вечно бродить по чужим домам!
      Молодая женщина оторопела.
      - Ваш хозяин плохо следит за ремонтом, - сказала девушка в сером. Соседний дом тоже принадлежит ему?
      Молодая женщина кивнула.
      - Плохой у нас хозяин. Да и все они здесь такие, на нашей улице. Ничего от них не добьешься.
      Девушка в сером подошла к грязной плетеной колыбели, в которой лежал, раскинув ручки и ножки, полуголый ребенок. Некрасивая маленькая девочка с толстыми красными щеками сидела тут же на табурете, рядом с открытым шкафчиком для провизии, в котором были навалены сухие мясные кости.
      - Ваши детишки? - спросила девушка в сером. - Какие милочки!
      На лице молодой женщины расцвела улыбка.
      - Ребятки у меня здоровые.
      - Вероятно, это не обо всех детях в этом доме можно сказать?
      Молодая женщина ответила подчеркнуто резко, словно давая выход давнишней злобе:
      - Трое ребятишек, что живут на втором этаже, еще ничего, во вот те, на самом верху!.. Я моим не разрешаю с ними водиться.
      Тайми увидела, что рука ее новой приятельницы, как светлый голубок, порхнула над головкой ребенка в колыбели. В ответ на этот жест молодая мать кивнула и сказала:
      - Вот-вот. Приходится потом отмывать их, как только они побывают с теми, верхними.
      Девушка в сером взглянула на Тайми, словно хотела сказать: "Вот туда-то нам, очевидно, и надо идти".
      - Уж такие-то грязнули, - пробормотала молодая женщина.
      - Вам это, конечно, очень неприятно.
      - Еще бы. Я ведь целый день занята стиркой, когда удается получить работу. Я не могу уследить за ребятишками, они бегают повсюду.
      - Да, очень неприятно, - тихо повторила девушка в сером. - Я это все у себя запишу.
      Вытаскивая записную книжку, в которую она принялась что-то энергично записывать, Мэри Донт выронила носовой платок, и вид его на грязном полу доставил Тайми какое-то странное удовольствие - так бывает, когда видишь, что у человека, выше тебя стоящего, отсутствует добродетель, которой сам ты обладаешь.
      - Ну, не будем вас задерживать, миссис... миссис?..
      - Клири.
      - Миссис Клири. Сколько вашей дочке? Четыре? А маленькому? Два? Милочки! До свиданья!
      В коридоре девушка в сером шепнула Тайми:
      - Меня просто умиляет, когда мы гордимся тем, что мы лучше прочих. Это так бодрит и радует, не правда ли? Так как же, поднимемся, посмотрим на эту преисподнюю наверху?
      ГЛАВА XXXV
      ДУМЫ ЮНОЙ ДЕВУШКИ
      Думы юной девушки подобны весеннему лесу: сейчас это поднимающаяся от земли дымка из колокольчиков и солнечных бликов, а через минуту - мир притихших, нежных и грустных молодых деревцев, неведомо почему роняющих слезы. Сквозь путаные ветви, едва одетые зеленью, душа леса рвется на крыльях к звездам, но в следующее мгновение крылья сникли и уныло лежат подле сырых кустов. Весенний лес вечно тянется к грядущему и трепещет перед ним. В укромных его уголках скрываются бесчисленные намеки того, чему еще только суждено быть; они украдкой держат совет, как стать им явью и не утратить покрова тайны. Они шелестят, шепчут, вскрикивают внезапно и так же внезапно погружаются в сладостное молчание. Каждый куст орешника и каждый куст боярышника - это бесчисленные места встреч для всего того, что юно и торжественно-строго, что жаждет устремиться вперед, навстречу поцелуям, ветра и солнца и прячет лицо и отступает, оробев. Душа весеннего леса лежит, прильнув ухом к земле, раковиной сложив за ухом руку, светлую, как бледный лепесток: душа леса слушает шепот собственной своей жизни. Так она лежит, белая, нежная, с задумчивыми, росистыми глазами, вздыхает: "Что я? Я - все. Есть ли что в целом свете чудеснее меня? О, я - ничто! Как тяжелы мои крылья! Я слабею, я умираю..."
      Когда Тайми в сопровождении девушки в сером выбралась из "преисподней наверху", щеки у нее горели, руки были сжаты в кулаки. Она не произнесла ни слова. Девушка в сером тоже молчала и глядела так, как дух, расставшийся со своим телом оттого, что слишком долго купался в море действительности, глядел бы на того, кто только что подошел к воде и собирается в нее погрузиться. Тайми перехватила этот взгляд, и румянец на ее щеках запылал еще ярче. Она заметила также, как посмотрел еврейский юноша, когда на пороге их встретил Мартин. "Ого, уже не одна, а целых две, - говорил его взгляд. Ничего себе, малый не промах!"
      Ужин был собран в комнате Мэри Донт. На столе стояли мясные консервы, картофельный салат, компот из чернослива, бутылка лимонада. Разговор за ужином вели Мартин и девушка в сером. Тайми ела молча, но, хотя казалось, что она не отрывает глаз от тарелки, она не пропустила ни одного взгляда, которыми обменялись те двое, слышала каждое сказанное ими слово. Во взглядах их не было ничего особенного, да и говорили они о вещах не очень важных важен был тон, каким они обращались друг к другу. "Со мной он так никогда не говорит", - подумала Тайми.
      После ужина все трое вышли пройтись, но у входной двери девушка в сером! сжала локоть Тайми, чмокнула ее в щеку и побежала обратно вверх по лестнице.
      - А вы разве не пойдете? - крикнул ей вслед Мартин.
      Сверху донесся ее голос:
      - Нет, сегодня нет.
      Тыльной стороной руки Тайми стерла с лица поцелуй. Молодые люди вышли на оживленную улицу.
      Вечер был теплый и душный - ни малейшего ветерка, который разогнал бы тяжкое дыхание города. Почти молча они брели по бесконечным темнеющим улицам, и возвращение к свету и движению Юстон-Род показалось Тайми возвращением в рай. Наконец, когда они опять подходили к ее новому жилищу, Тайми сказала:
      - Чего ради хлопотать? Жизнь - ужасная огромная машина, она старается раздавить нас. Люди - крохотные козявки, которых придавливают ногтем и размазывают на странице книги. Я ненавижу все это, мне это отвратительно!
      - Пока козявки живут, пусть они будут хотя бы здоровыми козявками, ответил Мартин.
      Тайми повернулась и посмотрела ему в лице.
      - Вытащи мне велосипед, Мартин, я сегодня все равно не усну.
      Мартин испытующе поглядел на нее при свете уличного фонаря.
      - Ладно, - сказал он, - я тоже поеду.
      Моралисты говорят, что есть дороги, ведущие в ад, но дорога, по которой около одиннадцати часов вечера отправилась юная пара, вела в Хэмстед. Разница в характере этих двух пунктов назначения вскоре стала очевидной, ибо если ад - создание всего человечества в целом, то Хэмстед был, несомненно, сотворен высшим классом. Здесь имелись и деревья и сады, а над головой вместо темных каналов, затянутых желтой пеной лондонских огней и окаймленных, как берегами, крышами домов, раскинулось небо, словно широкое, колышущееся озеро. По обе стороны Спаньярд-Род, этого крепостного вала старого города, тянулась равнина. Запах боярышника пробирался вверх на дорогу; всходящая луна льнула к ветвям высокой ели. Над сельским краем властвовали далекие звезды, и темные крылья сна распростерлись над полями безмолвное, почти не дышащее, лежало тело Земли. Но там, к югу, где был город - эта не знающая спокойствия голова, - казалось, что звезды упали и засеяли собой тысячи рытвин огромного серого болота; из темных испарений улиц неслись шорохи, шепот, далекий зов бессмертной танцовщицы, манящей взглянуть, как кружится и взлетает ее черное, усыпанное блестками покрывало, как мерцают ее гибкие руки и ноги. Будто песня моря в раковине, рокотал голос этой чаровницы, хватающей людские души, чтобы унести их вниз к той душе, которую никто никогда не видел в покое.