Вспомнив, однако, что она сидит здесь затем, чтобы "разделаться" с мистером Бэлидайсом, потому что было совершенно необходимо следить за всем, что он пишет, Сесилия опустила глаза на страницу, и мгновенно перед ней вместо тучных пастбищ мистера Бэлидайса, где женской душе можно пастись сколько угодно, предстало, увы, нечто иное - образ маленькой натурщицы. Сесилия не вспоминала о ней по меньше мере целый час: с того момента, когда Стивн передал ей свой разговор с Хилери, она только и делала, что думала, правда, не столько о самой девушке, сколько обо всем том, что было с нею связано; она устала от этих мыслей. В том, что сказал Хилери, стыдливая и робкая душа Сесилии почуяла что-то зловещее, совсем на него не похожее. Неужели между ним и Бианкой действительно произойдет полный разрыв или, еще хуже того, безобразный скандал? Сесилия, знавшая сестру, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, со школьных дней помнила, как бушевала Бианка, когда считала, что ее обидели, помнила и наступавшие затем! длительные полосы мрачной задумчивости. Как ни старалась Сесилия убедить себя в том, что злосчастной истории с маленькой натурщицей придают слишком много значения, сейчас все это казалось ей более грозным, чем когда-либо. Это уже не зажженный фитиль, это горящая спичка возле поезда, груженного порохом. Маленькая натурщица, дитя народа, явившаяся неизвестно откуда... Господь ведает, какую роль предназначено сыграть этому юному, не такому уж красивому и даже неумному созданию, весь шарм которого заключен в странной, трогательной наивности! Быть может, то перст судьбы? Сесилия сидела неподвижно, вглядываясь в образ, так внезапно возникший перед нею: у этого жеребенка нет мудрой, степенной матери, некому приглядывать за ним, смотреть на него с тайным обожанием. Никто не оборачивается на его тоненький голосок, никто не следит озабоченно, как это крохотное существо качается на тонких дрожащих ножках, засыпая под жарким солнцем; никто не настораживает уши, не бьет копытом, когда к малышу приближается посторонний. Все эти мысли мелькнули у Сесилии и исчезли, слишком далекие и смутные, чтобы удержаться. Перевернув страницу, которую она так и не прочла, она испустила вздох. Тайми тоже вздохнула.
      - Эти червяки безумно интересные, - сказала Тайми. - У нас сегодня будет кто-нибудь?
      - Миссис Таллентс-Смолпис собиралась привести одного молодого человека, некоего синьора Поцци - Эгреджио Поцци, или что-то в этом роде. Она утверждает, что это пианист с большим будущим.
      Лицо Сесилии приняло чуть насмешливое выражение. Что-то было у нее в крови - унаследованное, разумеется, от Карфэксов, что всегда тянуло ее засмеяться, когда при ней называли такие имена и упоминали о таких наклонностях.
      Тайми подхватила свою книгу.
      - Отлично, я отправляюсь к себе наверх, - заявила она. - Если будет что-нибудь интересное, можешь послать за мной.
      Сладко потянувшись, она не торопясь повернулась в луче солнца, будто хотела в нем выкупаться. Затем с медленным, неслышным зевком вскинула подбородок так, что солнце залило ей все лицо. Ресницы ее легли на уже чуть загорелые щеки, губы полураскрылись, по всему телу пробежала дрожь. Каштановые волосы заблестели от поцелуев солнца.
      "Будь та девушка вроде нее, я бы еще могла понять", - подумала Сесилия.
      - О боже мой! - сказала вдруг Тайми. - Вот они уже идут.
      Она помчалась к двери.
      - Тайми, дорогая, - сказала ей Сесилия вполголоса, - уж если ты непременно хочешь уйти, передай, пожалуйста, папе, чтобы он зашел сюда.
      Через минуту в комнате появилась миссис Таллентс-Смолпис, а за ней молодой человек с интересным бледным лицом и темными, коротко остриженными волосами.
      Уделим минуту внимания не такому уж редкому случаю, когда юноше выпадает на долю мать-итальянка и отец по фамилии Поттс, пожелавший дать сыну имя Уильям). Будь юноша из "низших классов", он мог бы безнаказанно вертеть шарманку и при этом зваться "Биллом"; но, поскольку он происходил из класса буржуазии и с четырех лет играл Шопена, перед друзьями его встала немаловажная проблема. Небеса вмешались, дабы разрешить ее, когда он был еще на пороге своей карьеры и только-только занес ногу, чтобы выйти на арену гладиаторов музыкального Лондона, где все уже приготовились опустить большой палец, вынося приговор отечественному Поттсу. Юноша получил письмо из тех краев, где родилась его мать. Письмо было адресовано "Эгреджио Синьору Поцци" {Эгреджио синьор (итал. egregio signore) - высокоуважаемый синьор.}. Он был спасен. Потребовалось лишь поменять местами первые два слова, заменить два "т" двумя "ц" и сменить "с" на "и". Теперь весь Лондон знал, что он новое светило.
      Это был скромный, воспитанный молодой человек и в тот момент совершенная находка для миссис Таллентс-Смолпис, которая только тогда и была вполне счастлива, когда вела на веревочке какого-нибудь гения.
      Сесилия занимала сразу обоих гостей с присущей ей полусочувствующей-полунасмешливой манерой, будто сомневаясь, действительно ли они рады видеть ее, а она их, как вдруг услышала пугающее имя:
      - Мистер Пэрси!
      "О боже!" - воскликнула она мысленно.
      Мистер Пэрси - за окном урчал его "Демайер А-прим" - подошел к хозяйке с обычной для него простотой и непринужденностью.
      - Я решил дать немного пробежаться моему Демайеру, - сказал он. - Как поживает ваша сестра? - Заметив миссис Таллентс-Смолпис, он добавил: Здравствуйте! Мы с вами уже встречались.
      - Да-да, - ответила миссис Таллентс-Смолпис, у которой засверкали глазки. - Мы с вами беседовали о неимущих классах, помните?
      Мистер Пэрси, человек чувствительный, если удавалось пробить его кожу, бросил на миссис Таллентс-Смолпис подозрительный взгляд, говоривший: "Не по душе мне эта дама. Что-то не очень нравятся мне ее улыбочки".
      - Как же, как же, - сказал он. - Вы еще мне о них рассказывали.
      - О мистер Пэрси, вы слышали о них и до меня! Помните, вы тогда так и сказали.
      Лицо мистера Пэрси передернулось, отчего стало казаться, будто оно состоит из одних челюстей. Этим движением был невольно продемонстрирован довольно устрашающий характер. Так иногда бульдоги, эти милые добродушные животные, неожиданно обнаруживают свою бульдожью хватку.
      - Тема, признаться, унылая, - сказал он резко.
      При этих словах Сесилия встрепенулась. Их произнес здоровый человек, который смотрит на коробочку с пилюлями и не собирается открывать ее. Почему она и Стивн не могут так же оставить коробочку закрытой?
      В этот момент, к величайшему ее удивлению, вошел Стивн. Она посылала за ним, это правда, но никак не рассчитывала, что он придет.
      Приход его и в самом деле нуждается в объяснении.
      Чувствуя себя немного "не в форме", как он выразился, Стивн не поехал в Ричмонд играть в гольф. Вместо этого он провел день в обществе своей трубки и коллекции древних монет - лучшей коллекции не было ни у кого, с кем ему приходилось встречаться. Мысли его чаще, чем ему того хотелось, уходили в сторону от древних монет - к Хилери и той девушке. С самого начала Стивн считал, что эта задача по плечу скорее ему, чем бедняге Хилери. Поэтому, когда Тайми просунула голову в дверь его кабинета и сказала: "Папа, миссис Таллентс-Смолпис!", - он сперва было подумал: "Ох, надоедная особа...", - но тут же решил: "А впрочем, пойду. Посмотрим, нельзя ли извлечь из нее что-нибудь полезное".
      Чтобы понять отношение Стивна к женщине, принимающей столь деятельное участие в различных общественных начинаниях, следует вспомнить одно обстоятельство: принадлежа к многочисленному разряду людей, слишком, к несчастью, культурных, чтобы, подобно мистеру Пэрси, просто отмахнуться от всех "унылых" тем или отрицать необходимость начинаний, ставящих своей целью сделать эти темы не столь унылыми, он все же не участвовал ни в каком из этих начинаний из страха, что это может показаться неуместным. Кроме того, он органически не доверял ничему слишком женственному, а миссис Таллентс-Смолпис была, несомненно, весьма женственна. Ее достоинство заключалось, по его мнению, в приверженности к Обществам. Пока человечество действовало через посредство Обществ, Стивн, знавший силу правил и протоколов, не опасался, что дело пойдет слишком быстро.
      Он подсел к миссис Таллентс-Смолпис и навел разговор на ее любимое детище - "Огонек надежды для девушек в затруднительном положении".
      Испытующе глядя ему в лицо своими черными глазками, так похожими на пчелок, собирающих мед со всех цветов без разбора, миссис Таллентс-Смолпис сказала:
      - Почему бы вашей жене тоже не включиться в нашу работу?
      Вопрос этот был, естественно, и неожиданным и неприятным для Стивна: меньше всего ему хотелось, чтобы его жена увлеклась какими-то там социальными начинаниями. Но он не растерялся.
      - Ну, знаете, не у всех есть талант к таким делам. Через всю комнату послышался голос мистера Пэрси:
      - Скажите мне ради бога, как это вам удается раскапывать всякие их секреты?
      Миссис Таллентс-Смолпис, всегда готовая посмеяться, так и залилась смехом.
      - О, какое прелестное выражение, мистер Пэрси! Право, нам! надо использовать его в нашем отчете. Благодарю вас!
      Мистер Пэрси поклонился.
      - Не стоит благодарности.
      Миссис Таллентс-Смолпис снова повернулась к Стивну.
      - У нас есть специально обученные люди, которым поручается вести опрос. Вот преимущество обществ, подобных нашему, - нет неприятной необходимости в личном общении. Бывают такие истории, что можно просто... Работа у нас очень тонкая.
      - А не бывает так, - спросил мистер Пэрси, - что вы принимаете какую-нибудь дрянь за что-то порядочное, или, вернее сказать, какая-нибудь дрянь принимает вас за дураков? Ха-ха-ха!
      Глазки миссис Таллентс-Смолпис с удовольствием обежали фигуру мистера Пэрси.
      - Это случается нечасто, - ответила она и подчеркнуто повернулась опять к Стивну. - А что, у вас есть на примете какая-нибудь девушка, мистер Даллисон, судьба которой вас интересует?
      Стивн посоветовался с Сесилией с помощью одного из тех быстрых мужских взглядов, что могут быть почти незаметны; миссис Таллентс-Смолпис перехватила этот взгляд, не подняв глаз. Перехватить ответный взгляд Сесилии было не так просто, но миссис Таллентс-Смолпис поймала и его, и даже прежде, чем он попал по адресу. Чуть приподняв левую бровь и слегка сдвинув вправо нижнюю губу, Сесилия сказала этим: "Может, лучше подождать еще немного?" Миссис Таллентс-Смолпис каким-то чутьем поняла, что оба имеют в виду маленькую натурщицу. И вспомнила про любопытный эпизод в омнибусе, когда Хилари, этот интересный мужчина, вдруг так поспешно вышел.
      Что миссис Таллентс-Смолпис может вознегодовать, этой опасности не было. Люди, среди которых она вращалась, не занимались теперь сплетнями и, более того, относились с симпатией к подобного рода делам. К тому же она была слишком добродушна, слишком! любила жизнь, чтобы мешать чьей бы то ни было любви к жизни. Но все-таки это было забавно...
      - Да, я хотела вас спросить, - сказала она. - Как насчет той маленькой натурщицы?
      - Это вы о той девице, которую я тогда видел? - вмешался мистер Пэрси, проявляя обычную свою догадливость.
      Стивн одарил его тем взглядом, каким он обычно замораживал кровь в жилах свидетелей на суде.
      "Этот тип просто невозможен", - подумал он.
      Черные пчелки вылетели из-под пряди темных волос, причесанных в стиле раннего итальянского Возрождения, и спокойно собирали мед с лица Стивна.
      - Мне она показалась очень подозрительной, - проговорила миссис Таллентс-Смолпис.
      - Да, да, - пробормотал Стивн, - быть может, есть опасность...
      И он сердито посмотрел на Сесилию.
      Не прерывая беседы с мистером Пэрси и синьором Эгреджио, Сесилия чуть подняла л-евую бровь. Миссис Таллентс-Смолпис решила, что это значит: "Говори откровенно, но осторожно", - Стивн же истолковал этот сигнал по-другому: "Ну, что ты на меня, черт возьми, так смотришь?" Он справедливо счел себя задетым и потому сказал резко:
      - Как бы вы отнеслись к подобному случаю? Лицо миссис Таллентс-Смолпис озарилось совершенно очаровательной улыбкой, и она спросила тихо:
      - К какому случаю?
      Глазки ее полетели к Тайми, которая, незаметно войдя в комнату, что-то шептала матери.
      Сесилия встала.
      - Вы ведь знакомы с моей дочерью? - сказала она гостям. - Ради бога, извините, я должна на одну минуту покинуть вас.
      Она скользнула к двери и на ходу оглянулась. Это была одна из тех сцен, при которых отраднее всего не присутствовать.
      Миссис Таллентс-Смолпис продолжала улыбаться. Стивн хмуро уставился на носки своих штиблет; мистер Пэрси не сводил восхищенного взгляда с Тайми, а Тайми, сидя очень прямо, спокойно разглядывала несчастного Эгреджио Поцци, который никак не мог решиться начать разговор.
      Сесилия, выйдя из гостиной, секунду стояла тихо, чтобы успокоить нервы. Тайми сказала ей, что пришел Хилери, что он ждет в столовой и хочет поговорить именно с нею.
      Как у большинства женщин ее круга и воспитания, такие качества, как сдержанность, деликатность и такт, проявлялись у Сесилии особенно ярко именно в подобных ситуациях. Не в пример Стивну, который сразу показал, что у него есть что-то на уме, она, здороваясь с Хилеря, выказала ему радушие, дружелюбие и сердечность ровно в той дозе, какую сама давно установила как подобающую в отношении к деверю. Ее любовь к Хилери, если не вполне сестринская, была очень близка к тому. Словами она могла бы выразить ее так: "Между нами существует понимание - в той мере, какую допускают приличия и условности. Мы даже сочувствуем один другому, зная, с какими трудностями каждый из нас сталкивается, ты - женившись на моей сестре, а я - выйдя замуж за твоего брата. Самое худшее мы уже знаем. И мы охотно встречаемся, потому что между нами стоят преграды, и это почти пикантно".
      Подав ему свою мягкую ручку, она тут же начала болтать о вещах, меньше всего занимавших ее мысли. Она видела, что ей удалось ввести Хилери в заблуждение, и радовалась этому новому доказательству своего дипломатического таланта. Но у нее сразу дрогнули нервы, когда он сказал:
      - Я хотел бы поговорить с тобой, Сесси. Ты, наверное, знаешь, что вчера у меня со Стивном был разговор.
      Сесилия кивнула.
      - Я поговорил с Бианкой.
      - Да? - уронила Сесилия. Ей ужасно хотелось узнать, что же сказала Бианка, но она не осмеливалась спросить, потому что на Хилери была его броня - отчужденное, насмешливое выражение, которое всегда появлялось на его лице, если начинали говорить о том, что его больно задевало.
      Сесилия ждала.
      - Все это мне отвратительно, - сказал он, - но я должен что-то сделать для этой девочки. Не могу же я так вот оставить ее в беде.
      Сесилию вдруг осенило.
      - Послушай, Хилери, - начала она мягко, - у меня в гостиной сидит миссис Таллентс-Смолпис. Они со Стивном как раз только что разговаривали об этой девушке. Быть может, ты зайдешь, и вы спокойно все с ней уладите?
      Несколько секунд Хилери молча смотрел на свояченицу, затем сказал:
      - Нет, спасибо. Всему есть мера. Я сам обо всем позабочусь.
      С дрожью в голосе Сесилия спросила:
      - Но, Хилери... что ты хочешь сказать?
      - Я положу этому конец.
      Сесилии потребовалась вся ее выдержка, чтобы не дать ему заметить, в каком она ужасе. Положить конец чему? Что он имеет в виду - что они с Бианкой собираются разойтись?
      - Я не позволю распускать пошлые сплетни об этой несчастной девушке. Я сам сниму для нее комнату.
      Сесилия вздохнула с облегчением.
      - Может быть, и мне пойти с тобой?
      - Очень мило с твоей стороны, - ответил Хилери сухо. - Как видно, мои действия вызывают подозрение.
      Сесилия вспыхнула.
      - Ну что ты; это же глупо! Но если я буду с тобой, тогда уж никто ничего не подумает. Скажи, Хилери, тебе не кажется, что если она будет продолжать ходить к отцу...
      - Я скажу ей, чтобы она больше не ходила.
      Сердце Сесилии дрогнуло дважды: один раз от удовольствия, другой раз от жалости.
      - Тебе это будет так трудно! - сказала она. - Я ведь знаю, как ты ненавидишь такие вещи.
      Хилери кивнул.
      - Но боюсь, что это единственный выход, - продолжала Сесилия поспешно. - И, конечно, отцу говорить об этом незачем, пусть считает, что ей просто надоело у него работать.
      Хилери снова кивнул.
      - Его это очень удивит, - проговорила Сесилия задумчиво. - Да... А тебе не кажется, что если ты ее заберешь оттуда, все эти люди только еще больше дадут волю языкам?
      Хилери пожал плечами.
      - Тот человек может прийти в ярость, - добавила Сесилия.
      - Безусловно.
      - Но, с другой стороны, если ты после этого не будешь с ней видеться, у них не останется... не останется никаких оснований для сплетен.
      - Я не буду больше с ней видеться, если сумею избежать этого.
      Сесилия взглянула на него.
      - Это очень мило с твоей стороны, Хилери.
      - Что мило с моей стороны? - каменным голосом спросил Хилери.
      - Ну то, что ты берешь на себя все хлопоты. Ты уверен, что тебе вообще следует вмешиваться? - Взглянув ему в лицо, она торопливо добавила: - Да, да, конечно, так будет лучше всего. Пойдем сейчас же. Ах да, там ведь в гостиной сидят... Будь добр, подожди меня десять минут.
      Бегом поднимаясь к себе в комнату, чтобы надеть шляпу, Сесилия думала, почему это у нее всегда возникает желание утешить Хилери. Стивн никогда не вызывал в ней такого чувства.
      Плохо представляя себе, куда им, собственно, идти, они пошли по направлению к Бэйсуотер. Самое главное, что требовалось, - это поселить маленькую натурщицу подальше от Хаунд-стрит, по ту сторону Хайд-парка.
      Дойдя до конца Брод-Уок, они инстинктивно стали удаляться от всяких признаков зелени. На длинной, унылой, мрачно-респектабельной улице они нашли то, что искали меблированную комнату, совмещающую в себе гостиную и спальню; объявление о ней было наклеено на стекле окна. Дверь им открыла хозяйка, высокая, узкоплечая женщина с западным акцентом и скрытой сердечностью, едва пробивающейся сквозь жесткую оболочку. Они вели с ней переговоры в передней, вдыхая запах линолеума с пестрым узором, которым был застлан пол. Отсюда была видна лестница, она круто поднималась вверх мимо стен, оклеенных глянцевитыми желтыми обоями в мелкую красную клеточку. На стене висел календарь с цветочным орнаментом до того аляповатого вида, что никто бы не соблазнился его выкрасть. Под ним стояла подставка для зонтов, но зонтов в ней не было. Слабо освещенный коридорчик вел мимо двух плотно закрытых дверей, выкрашенных в ржавый цвет, к двум другим, полуоткрытым дверям с мутными стеклами в панелях. На улице, откуда они поднялись сюда по каменным ступеням, начался ливень со снегом. Хилери закрыл дверь, но, холодное дыхание ливня уже вошло в угрюмый тесный дом.
      - Вот помещение, мэм, - оказала хозяйка, открывая первую из дверей цвета ржавчины. Комната, оклеенная сбоями с узором из голубых роз на желтом фоне, была отделена от соседней двойной дверью. - Иногда я сдаю обе комнаты сразу, но сейчас вторая комната занята, там живет один молодой человек, служащий в Сити. Вот почему я могу сдать вам эту комнату так дешево.
      Сесилия взглянула на Хилери.
      - Право, мне кажется, едва ли...
      Хозяйка быстро повернула ручки двойной двери, показывая, что дверь не открывается.
      - Ключ у меня, - сказала она. - И с обеих сторон есть еще болты.
      Сесилия, успокоившись, обошла комнату - насколько это было возможно, потому что она была вся заставлена мебелью, - и наморщила нос точно так, как это сделала Тайми, когда рассказывала о Хаунд-стрит. Случайно взгляд ее упал на Хилери. Он стоял, прислонившись к двери. На лице его было странное, горькое выражение, какое должно быть у человека, глядящего на лик самой Уродливости и чувствующего, что она не только вне его, но и в нем самом, как некий вездесущий дух; это было выражение лица человека, который полагал, что поступает по-рыцарски, а оказалось, что это вовсе не так; или полководца, отдающего приказ, которого сам он не выполнил бы.
      Сесилия сказала торопливо:
      - Все очень мило и чисто. Я думаю, вполне подойдет. Вы ведь сказали, что плата - семь шиллингов в неделю, да? Мы берем комнату - пока не меньше, чем на две недели.
      На лице хозяйки - угрюмом, с голодными глазами, немного смягченными терпением, - появился первый проблеск улыбки.
      - Когда девушка переедет? - спросила она.
      - Как ты думаешь, Хилери, когда?
      - Не знаю, - пробормотал он. - Чем скорее, тем лучше, раз уж это необходимо. Завтра или послезавтра.
      И, глянув на кровать, застеленную дешевым желтокрасным вязаным покрывалом с бахромой, он вышел на улицу. Ливень прекратился, но дом выходил фасадом на север, и солнце его не освещало.
      ГЛАВА XXII
      ХИЛЕРИ ДЕЙСТВУЕТ
      Как мухи, застрявшие в неосязаемых, дымчатых нитях паутины, люди барахтаются в паутине собственных характеров-то дернутся в сторону, то сделают жалкую попытку рвануться вперед, - долго не сдаются, но затем все же стихают. Опутанные паутиной, они родятся, опутанные паутиной, умирают, до конца ведя борьбу в меру своих сил. Бороться в надежде получить свободу - их радость, умереть, не зная, что они побеждены, - их награда. И самое замечательное при этом, что жизнь для каждого придумывает особые трудности, наиболее соответствующие его натуре. То, что фанатику или грубому, решительному человеку кажется простейшей задачкой, то для человека тонкого и мыслящего - неразрешимая проблема.
      Вот так было и с Хилери. С рассвета и до заката и позже, при свете луны, дух его бился, задыхаясь в особой, специально для него сотканной паутине. Личные склонности и жизненные обстоятельства, не вынуждавшие Хилери близко сталкиваться с людьми, избавили его от необходимости давать или выполнять приказания. Он почти утратил эту способность. Жизнь представлялась ему картиной с расплывчатыми контурами, где все сливалось в одно, без резкой светотени. Уже многие годы на его пути не встречалось ничего такого, что требовало бы от него решительного "да" или "нет". Кроме того, он был глубоко убежден, что всегда надо ставить себя на место другого, - он считал это и долгом и радостью. Говоря отвлеченно, теперь мало оставалось "мест", где бы он не чувствовал себя как дома.
      Правда, поставив себя на место маленькой натурщицы, он не ощутил особой радости. С должной скидкой на тот элемент чувства, который мужчины, естественно, привносят в свою оценку жизни женщин, можно сказать, что его представление о "месте" маленькой натурщицы было не так уж далеко от истины.
      Она ведь совсем девочка, ей всего двадцать лет; выросла в деревне - не светская девушка, но и не фабричная работница... Без дома, без родных, если верить ее словам, во всяком случае, без таких родных, которые хотели бы ей помочь, и, по-видимому, без всяких друзей. Беспомощная по натуре, да еще с профессией, требующей особой настороженности... И эту девушку он собирается снова бросить на произвол судьбы, перерезав ту единственную ниточку, которая привязывает ее к чему-то. Ведь это все равно, что выкопать едва пустивший корни кустик роз, посаженный своими руками хотя и не в очень защищенном, но все же надежном месте, и снова пересадить туда, где его будут трепать все ветры на свете. Такой грубый и, на взгляд Хилери, бесчеловечный поступок был чужд его натуре. И ко всему еще примешивалась легкая лихорадка - отдаленная музыка, которую он, не переставая, слышал с той ночи, когда фургоны тянулись к Ковент-Гардену... Вот почему в понедельник он ждал прихода девушки чуть не с отчаянием, расхаживая взад и вперед по кабинету, где стены были белые, а мебель - цвета табачного листа и такого же цвета книги в заказанных им самим переплетах из оленьей кожи; где не было цветов и в окна не попадало солнечного света, но зато повсюду лежало множество листов бумаги, - в комнате, на веки вечные покинутой юностью, комнате пожилого человека.
      Он попросил девушку зайти к нему, решив выложить ей все сразу и с наименьшей затратой слов. Но он не принял в расчет ни особенностей своего характера, ни женского инстинкта маленькой натурщицы. Несмотря на всю свою ученость, а может быть, именно в силу этого неспособный предусмотреть результат простейших поступков, он не учел и того, что, подарив девушке новое платье, сам же утвердил в ее сознании право собственности на нее.
      Как собака, чей хозяин задумал от нее отделаться, стоит и смотрит на него трагически-вопрошающе, чуя, что с ней хотят поступить жестоко, как собака, которую собираются бросить, стояла перед Хилер-и маленькая натурщица.
      Всем своим видом - и позой, и пристальным взглядом ясных глаз, вот-вот готовых наполниться слезами, и дрожью тела - она говорила: "Я знаю, зачем ты послал за мной".
      Хилери почувствовал то, что должен почувствовать человек, получивший приказ отстегать плетьми своего ближнего. Чтобы выиграть время, он спросил, как она проводит дни. Маленькая натурщица, по-видимому, старалась убедить себя, что предчувствия ее обманули.
      Теперь, когда по утрам так хорошо, сказала она, немного оживившись, она встает гораздо раньше и первым делом принимается за шитье; потом прибирает комнату. В полу оказались мышиные норки, и она купила мышеловку. Прошлой ночью попалась мышь. Ей было жалко убивать мышку, она посадила ее в жестянку, вынесла на улицу и там выпустила. Мгновенно заметив, что Хилери слушает с интересом, как и следовало ожидать, она сообщила ему, что не может равнодушно видеть голодных кошек и бездомных собак, особенно бездомных собак, и даже описала одну такую собаку, которую как-то довелось ей увидеть. К полисмену ей обращаться не захотелось, они всегда так таращат на тебя глаза... Последние слова прозвучали для Хилери странно многозначительно, и он отвернулся. Маленькая натурщица, заметив произведенное впечатление, постаралась его усилить. Она слышала, что полисмены могут такое сделать... Сразу поняв по лицу Хилери, что от этих слов ничего не выиграла, она резко оборвала фразу и принялась болтать: что ела за завтраком, и как ей теперь хорошо, когда одежда у нее новая, и до чего ей нравится ее комната, и какой забавный этот мистер Крид: притворяется, что не замечает ее, когда они встречаются по утрам. Потом она подробно рассказала, как пыталась найти работу, и как ей кое-что обещали, и о том, что мистер Леннард по-прежнему просит, чтобы она ему позировала. Тут она вскинула на Хилери глаза и сейчас же снова опустила. Если она решится на то, чтобы... вот так вот позировать, она получит работы сколько угодно. Но она отказывается, потому что мистер Хилери не велел ей, да она и сама, конечно, не хочет: ей очень нравится работать у мистера Стоуна. И она хорошо теперь живет, и ей нравится Лондон, и магазины тоже. Хьюзов она даже не помянула. Во всей этой бессвязной болтовне, явно преследующей определенную цель, странным образом переплетались тупость и хитрая смекалка, позволяющая девушке мгновенно оценить производимый ею эффект; но когда она смотрела на Хилери, в глазах ее так и светилась собачья преданность.
      Взгляд этот проник в самые уязвимые места в той слабой броне, которой наделила его природа. Он глубоко тронул этого отнюдь не самоуверенного и очень доброжелательного человека. Хилери воспринимал как великую честь, что столь юное существо смотрит на него таким взглядом! Он всегда избегал думать о том, что, возможно, помогло бы ему понять ее чувство к нему, старался забыть слова художника, мастера натюрмортов: "У нее в прошлом, кажется, какая-то история..." Но сейчас они вспомнились Хилери, и он будто прозрел: если ее история - простейшая из всех историй, грубоватая любовная связь деревенской девушки с парнем, - разве не естественно предположить, что девушку, по натуре своей склонную к подчинению, тянуло теперь на что-то противоположное той навлекшей на нее неприятные последствия молодой, животной любви?
      Но какова бы ни была причина ее обожания, ответить на него неблагодарностью казалось Хилери грубейшим нарушением джентльменства. А между тем получилось так, словно он пригласил ее в кабинет, чтобы сказать: "Ты для меня обуза, если не хуже". До сих пор она как будто и забавляла его и вызывала что-то вроде нежности - такие ощущения испытываешь, глядя на жеребенка или теленка, любуясь его милой неуклюжестью. Теперь, когда надо было расстаться с ней, Хилери спрашивал себя, не примешивалось ли к этому и другое чувство.
      Миранда встала между хозяином и его гостьей и сердито зарычала.
      Поглаживая фарфоровую пепельницу рукой в чернильных пятнах, маленькая натурщица проговорила с улыбкой, и жалкой и трезвой:
      - Собачка меня не любит, знает, что я здесь чужая. Она злится, когда я прихожу, она ревнует.
      Хилери сказал отрывисто:
      - Скажите, подружились вы с кем-нибудь с тех пор, как приехали в Лондон?
      Девушка метнула в него взгляд, будто спрашивая: "Неужели я вызвала в тебе ревность?" - но тут же, словно коря себя за дерзкую мысль, опустила голову и ответила:
      - Нет.
      - Ни с кем?
      Она повторила, почти страстно:
      - Нет! И никого мне не нужно, я только хочу, чтобы меня оставили в покое.
      Хилери заговорил быстро:
      - Но вот Хьюзы не захотели же оставить вас в покое? Я повторяю: вам нужно выехать из того дома. Я снял для вас другую комнату, достаточно далеко от Хаунд-стрит. Оставьте всю мебель и плату за неделю вперед, тихонько забирайте ваш сундук, наймите кэб и уезжайте завтра же, и никому ни слова. Вот вам адрес и вот деньги на расходы. Эти люди для вас опасны.
      Маленькая натурщица прошептала с отчаянием:
      - Но мне все равно, пусть их...
      Хилери продолжал:
      - И вот еще что: вам не надо больше приходить сюда, - Хьюз может вас выследить. Пока вы не подыщете себе другой работы, мы позаботимся, чтобы вы ни в чем не нуждались.
      Маленькая натурщица молча глядела на него. Теперь, когда хрупкое звено, связавшее ее с какими-то домашними богами, разорвалось, все терпение, вся покорность, привитые в ней деревней, и всеми трудностями ее личной жизни, и этими последними месяцами в Лондоне, пришли ей на выручку. Она не стала ни возражать, ни просить. Хилери увидел, что по щеке у нее скатилась слеза.