6

Ювелир смотрел на золотую цепь, но думал о человеке, который ее принес. Ювелир был предельно внимателен, как того требовало его ремесло, и все-таки внимание его было сосредоточено главным образом на посетителе: кто он, откуда, как взяться за дело, с какой стороны подступиться. Через зеркальное стекло прилавка он принял цепь из рук пришедшего, тщательно осмотрел ее, потер пробным камнем, стеклянной палочкой капнул на это место кислотой из банки, неторопливо потянулся к пробному камню, еще раз провел им по цепи. Потом опять поболтал палочкой в склянке. Двое людей осторожно поглядывали друг на друга, а когда взгляды их встречались, тотчас отворачивались. Ювелир уставился на свой пробный камень. Кислота только подтвердила то, что он сразу понял, в чем был уверен.

Крестьянин разглядывал серебряные блюда, золотые подвески и кулоны, которые сверкали на бархате под стеклом витрины. Этот бархат и яркое освещение магазина казались ему куда привлекательнее, чем комочки золота. Пришелец понимал, что ювелир присматривается к нему, присматривается с разных сторон, но продолжал хранить молчание. Он знал: надо проявить выдержку. А ювелир все затягивал и затягивал паузу, пока не убедился, что перед ним человек твердый.

– Как тебя звать? – спросил ювелир.

Крестьянин чуть сжался, помолчал еще немного, потом сказал как отрезал:

– А тебе что?

Ювелир потер пальцем нос сбоку, подумал.

– Где-то я тебя раньше видел.

– Может, и видел.

Будто не заметив полученного отпора, ювелир опять спросил.

– Ты сам-то откуда?

Посетитель поглядел ему прямо в глаза и ничего не ответил. Ювелир еще немного повертел в руках цепь, перекладывая ее с ладони на ладонь, подбрасывая вверх, словно хотел определить ее вес. И между делом, будто невзначай, снова подкинул вопрос:

– Как, ты сказал, тебя звать-то?

– Ничего я не говорил, – возразил человек, – кроме того, что это не твое дело.

И опять смерил его взглядом: мол, получил? Каково? Что теперь запоешь? А потом процедил:

– Если тебе не подходит, давай назад.

Ювелир все подбрасывал цепь, обдумывая ответ, потом решился:

– Это добро – краденое. Такого оборота человек не ожидал.

– Краденое?… – вздрогнув, повторил он. Но тут же сделал усилие и овладел собой. – Ладно, краденое. А ты разве краденого не покупаешь?

Ювелир понял, что перед ним – крепкий орешек. Он покачал головой, пряча в глазах усмешку:

– Ну, молоток!

Это городское выражение было крестьянину незнакомо, он отвернулся к выставленным в витрине блюдам и украшениям. А ювелир, расплываясь в улыбке, повторил:

– Молоток ты, говорю! – И, сжав кулак, показал: мол, вот такой парень, крепкий.

Человек понял. Он почувствовал удовлетворение, но ничего не сказал.

– Послушай-ка, что я тебе присоветую, – начал ювелир. Крестьянин опять уставился на бархат витрины. – Ты ведь четыре месяца назад уже приносил мне кое-что…

Посетитель перевел взгляд на подвески, но через мгновение нашелся и ответил:

– Ты же говорил, не помнишь, где ты меня встречал!

Ювелир бегло улыбнулся: «Ну, хват!» – и пробормотал:

– Боюсь я тебя. Да, боюсь. Уж так мне хочется купить, но, честное слово, боюсь.

Человек немного смягчился, начал поддаваться. Этого и надо было ювелиру. Он гнул свою линию:

– Боюсь, и все тут! Уж больно ты ловок, как я погляжу, себе на уме, да и упрям тоже. В два счета меня обставишь. На, забирай. Пока я мозгами не пораскину, эту штуку у тебя не возьму. Опасаюсь. – И, все так же пристально глядя человеку в глаза, подтолкнул к нему цепь по гладкому стеклу прилавка. – Ступай, предложи другим, кому раньше носил.

И тот заколебался, не зная, как поступить, пытаясь определить, не кроется ли за этими словами обман. Он всматривался в лицо ювелира, но цепи не брал. Почти примирительно он проговорил:

– Ничего я никому не носил…

Ювелир, который еще придерживал цепочку за кончик, понял, что сейчас посетитель угодит на крючок. Он провел рукой по лысине.

– Кому бы ты ни вздумал продать, будь осторожен. Гляди в оба!

– А чего мне глядеть? Небось не краденое, – возразил человек.

Но ювелир только еще раз доброжелательно, по-отечески повторил:

– Будь осторожен.

Теперь посетителю больше нечего было сказать, разве только снизить цену, но о цене вообще речь не заходила, он понятия не имел сколько. Поэтому он промолчал.

Ювелир, угадав ход его мыслей, неопределенно хмыкнул:

– А другие, из тех, кто видел, сколько давали?… Тогда крестьянин, отбросив уловки, пошел напрямую:

– Никто и не видел. Я сразу к тебе пришел. Но ювелир продолжал лукаво настаивать:

– Ну а те-то, прежние…

Человек все больше скатывался на роль просителя, он уже объяснял, силясь сохранить уверенность:

– Да я с самого начала прямо в твою лавку… Прошелся туда-сюда, поглядел; вижу, ты человек толковый, вот я к тебе и завернул. Коли ты с первого разу хорошо заплатишь, я и дальше к тебе приносить буду.

Теперь все было сказано.

Ювелир знал: сейчас надо поскорее воздать за это смиренное, почти униженное объяснение, чтобы оно не оставило осадка, который мог бы повредить всему дальнейшему.

– Я сразу понял: голова у тебя хорошо варит, – начал он. – Не зря я говорил, что боюсь тебя: умен ты, ой, как умен! Ну и слава Богу.

Рука его потянулась к цепи, он опять придвинул ее к себе, забрал.

– Да мы с тобою вместе такие дела закрутим… если у тебя еще кое-чего найдется.

Человек подался к нему, облегченно и торопливо заговорил:

– Да у меня… – И вдруг запнулся. Когда он снова открыл рот, в голосе его зазвучали колебания и сомнение, он вопросительно протянул: – Найде-о-тся ли у меня еще?

– Мне ведь совсем ничего не известно, – рассуждал ювелир, – от кого ты это получил, сколько отдал, сколько у тебя всего будет, да и честное ли это дело? Ты сам подумай… – И, поглаживая цепь кончиками пальцев, сквозь зубы процедил: – Кто-нибудь знает, что у тебя есть еще?

Человек смекнул: раз ювелир выспрашивает об этом, значит, он встревожен; он потому сбавил тон, что поддался обычному страху, который и толкает его на эти вопросы. Скромность, сдержанность и эта тревога, сквозившая в словах ювелира, окончательно убедили пришедшего. Они как бы оправдывали его собственную слабость и страх. Теперь он снова прочно стоял на ногах. Он проявил твердость, и теперь будущее наверняка за ним. Надо только приложить все усилия, надо, не впадая в панику, остерегаться умыслов других людей, а их самих бояться нечего. Полюбуйся-ка на ювелира, как он затаился в засаде, словно кот, стерегущий мышь у норки! Бойся его намерений, да не забывай, что он сидит в засаде, и тогда, если он выйдет из укрытия и начнет охоту, ты сумеешь заставить его поплясать, надо только постараться.

И пока эти мысли одна за другой мелькали у него в голове, он, глядя прямо в глаза хозяину лавки, уверенно, многозначительно, даже с некоторой угрозой произнес:

– Только я да Бог!

7

Один глаз человека был размером с голову, казалось, что вместо лица у него лишь огромный глаз в круглой стальной оправе. Но вот он отвел в сторону большую лупу, и открылась обычная худая физиономия с глазами равной величины. Человек положил небольшую, покрытую резьбой золотую чашу на стол перед собой, опустил на место сдвинутые на лоб очки, и глаза его спрятались за темными стеклами. Теперь лицо выглядело таким неподвижным, что определить его мысли и чувства, даже только предположить их существование было невозможно. Оставался только голос.

В ожидании ювелир уставился на его губы. Наконец они шевельнулись:

– На этот раз донце мытое.

У ювелира пересохло в горле, он с напряжением сглотнул слюну. Губы под очками опять пришли в движение:

– Видно, хотел следы замести.

– Он все больше и больше запрашивает… – с трудом выговорил ювелир.

– Это он напрасно. А ты взвешивай. Не покупай поштучно. Пусть не воображает, что у него редкости какие-то. Мискаль [6] золота в любом изделии стоит меньше тумана [7], вот так. Давай, поторгуйся с ним. А поштучно не покупай. По весу бери, понял?

– А если там глина налипнет?… – возразил ювелир.

Человек протянул руку, взял со стола газету, прикрыл ею золотую чашу.

– Налипнет так налипнет. Не жадничай. Намного ли тяжелее будет? Когда он еще что-нибудь принесет, ты глину-то отряхни, а потом и взвешивай.

Ювелир знал, ему не разглядеть, что там за очками, настроение у него упало.

– А какой он с виду, какого возраста?

Ювелир был в нерешительности. Надо соблюдать осторожность, это он понимал, но как определить, о чем сейчас размышляет человек, сидящий напротив него, поверит ли он его выдумкам, а если не поверит, то что сможет предпринять? Хотя они были знакомы с давних пор, ему никогда не удавалось уловить ничего, кроме какойто смутной угрозы, исходящей с той стороны, – или это ему только казалось? Даже когда они не виделись, ювелир ощущал его присутствие. В повседневной жизни и делах этот знакомый страшно тяготил его, однако в трудных случаях он все же обращался к нему, просил о помощи, а потом благодарил. Но с чем бы он к нему ни пришел, между ними всегда оставалась какая-то дистанция, их разделяла какая-то стена – блестящая, но непрозрачная, тонкая, но непроницаемая. Вроде темных стекол в очках.

И все-таки ювелир выбрал ложь.

– Высокий он, вот такой… – он показал руками воображаемый рост приземистого крестьянина, – плечистый. Лет пятидесяти, наверно.

Очки не шелохнулись. Они по-прежнему черным пятном висели в пространстве, а губы неспешно выговорили:

– Откуда он?

Ювелир продолжал лихорадочно импровизировать, заполнять поддельное досье:

– Я так думаю – из-под Кермана. Говор у него такой. Ну а сам он заладил, мол, из Кашана я.

Очкастый сдвинул газету, чаша опять появилась на свет. То ли он еще раз взглядом оценивал ее, то ли почуял ложь в словах ювелира.

– Возможно, главная фигура не он, – рискнул добавить ювелир. Откровенно хитрым взглядом перебегая с очков на губы, застывшие, словно в засаде, он пытался уловить хоть малейший знак, отклик, намек на возражение или одобрение.

Очки не дрогнули.

Ювелир сказал:

– Если выяснится, кто заворачивает делом…

Губы не шевелились, очки все так же висели в пространстве.

Ювелир сделал еще один заход:

– Стало быть, задача такая: узнать, кто там у них главный.

Потом с еще более хитрым видом – поскольку на этот раз он говорил правду – добавил:

– Боюсь, как бы все в чужие руки не попало… Собеседник снял очки, вытащил из верхнего кармана

пиджака платочек и стал протирать стекла. Без очков глаза его казались сморщенными провалами – как на щеках беззубого старика. Видны были лишь веки. Возникало впечатление, что ему вовсе не нужно было протирать очки: они просто служили заслоном, отгораживавшим его внутренний мир, и он снял их, чтобы разобраться в своих ощущениях. Наконец он заговорил:

– Смотри не промахнись.

– Я же все тебе приношу, – заспешил ювелир. – Восьмой раз он мне доставляет эти штуки, а я сразу к тебе… – Он проглотил слюну. – Одного боюсь: в другие руки попадет.

Морщинистые впадины, заменявшие глаза, не дрогнули, голос сказал:

– Других рук нет.

Ювелир все еще пытался отыскать среди морщин живой взгляд, но собеседник вновь водрузил очки на место. Он взял золотой сосуд, поднялся, вышел из-за стола. Лавируя в золотисто-красной полутьме заставленной старинными вещами большой круглой площадки – это был его плацдарм, – он заговорил, смягчая голосом жесткую суть своих слов:

– Да куда ему спрятаться, в какую дыру? В какой могиле ни схоронится, от наших рук не уйдет. Куда он ни сунется, хвост-то его здесь увяз. Захочет следы запутать – тут мы его и сцапаем.

Дойдя до противоположной стены, он принялся отпирать сложный замок большого сейфа. Отворил дверцу и стал укладывать в сейф новоприобретенные вещи. Ювелиру, как он ни пытался, не удалось заглянуть внутрь. Но по доносившимся до него звукам он определил, что сейф почти полон.

– Разумные люди всегда сбывают товар в одни руки. И он будет ходить только к тебе. Ты это сам знаешь. Отлично знаешь. Отлично…

И чем мягче звучал его голос, тем сильнее ощущались в нем твердость и угроза.

– Ты вот что пойми. Если он ускользнет – значит, по твоей вине. Значит, ты все дело загубил. Не будь растяпой!

Он замолчал, дверца сейфа тяжело лязгнула, потом щелкнул диск замка.

8

Вечером дома ювелир говорил своей жене:

– Я понимаю, что он хочет меня припугнуть, но чтоб все это враки были – нет, не думаю. А если, скажем, без него обойтись, совсем в расчет его не брать, так найдутся другие, поважнее его, шишки, с ними хлопот не оберешься. Все же лучше, чтобы до этого дело не дошло.

Жена пила чай. Внимательно выслушав мужа, она подумала и сказала:

– Охота тебе понапрасну страхи разводить – дело-то выеденного яйца не стоит.

Снимая с себя европейскую одежду, ювелир пробурчал:

– Боюсь, что не получится…

– До сих пор ведь получалось, – возразила жена. Ювелир достал из стенного шкафа вешалку, надел на нее

костюм.

– До сих пор моими стараниями получалось. Все, что он приносил, я в воде отмачивал, чтобы глину смыть. Я придумал, что он из Кермама, но выдает себя за кашанца. Что это правда, он не поверил, но что я сам это выдумал – тоже не догадался. По крайней мере я считаю, что не догадался…

Играя пышными телесами, молодая служанка внесла свежий чай, собрала пустые стаканы. Ювелир опять заговорил:

– Но если он задумается, разберется, что к чему, тогда все. Такого на мякине не проведешь. У него и наверху рука есть.

Жена, поднявшись на ноги, прервала его:

– А ты не тушуйся! Действуй. Ты первый ударь, а там видно будет, что делать. Как только он зазевается, ты его поскорей на чистую воду-то и выведи.

Ювелир, чтобы отделаться от подстрекательских поучений жены, пробормотал:

– Поскорей – значит, сейчас! – И пошел в умывальную, продолжая ворчать: – Если бы это один раз было… Тогда как рассуждаешь: один раз удача выпала, так и лови ее поскорей, а дальше будь что будет. Да только я о другом думаю: как бы эта изобильная чаша не опрокинулась да не иссякла. Да, брат, руки у меня, конечно, свободны… А начнешь мельтешить, разом с головой вглубь уйдешь, прямо на дно…

И он вошел в уборную.

Но жена и тут не отступила, через дверь проговорила:

– Да уж куда глубже-то? Или еще дна не достал? Ты поднатужься – вот оно!

Ювелир, который как раз тужился изо всех сил, хрипло ответил:

– Было ведь один раз, вспомни-ка! А все ты меня заставляла… Ну и что из этого вышло? А ничего…

…А тем временем далеко от их дома крестьянин, склонившись над расстеленным платком, тщательно увязывал туда золотые вещицы…

Ювелир совершил омовение, вернулся в комнату, достал молитвенный коврик и, расстелив его в углу, начал бормотать себе под нос молитвы.

Жена, понимая, что он старается только оттянуть время, с раздражением сказала:

– Нет, от твоей никчемности да вялости хоть на стенку лезь! Все у тебя нескладно и неладно, ни на что толком решиться не можешь. С одного конца не выходит – возьмись с другого! А ведь ты бы не прочь дело в свои руки забрать, охота-то есть, да вот смелости недостает. Ты думаешь, если у тебя духу не хватает все как надо устроить, так дело само по себе образуется? Бог тебе добро такое послал, а ты, значит, желаешь его моими руками из огня вытащить?

Ювелир вместо ответа провозгласил призыв на молитву и нараспев произнес:

– Аллах акбар!

………………………………………………………………………

Ювелир был все еще погружен в молитву, однако жена его продолжала:

– Счастье-то тебе сдуру привалило, по ошибке. А как глаза-то продрало, тебя увидало – раскаялось. Этот крестьянин пришел к тебе, а кому достался? Ему! Да такие дела только хитростью, обманом и держатся, а ты воображаешь, что все само собой уладится, – только чтоб мозгами не шевелить, труса праздновать, чистеньким да праведным оставаться. Антикнар лапу свою наложить хочет? А ты его стукни по лапе-то! Запугмнает он тебя? Задури ему голову. Гляди, откуда ветер дует, по ветру и плюй. Сейчас ты его обошел. Обожди, больше ничего не предпринимай, отступи назад. Все, что этому антиквару известно, мы тоже знаем, а вот он не знает, что нам известно. Так и не давай ему это узнать. Скрывай, кто этот крестьянин и откуда. Не торопись таскать к нему все, что получаешь. Отдавай что похуже. Он тебе говорит, мол, покупай по весу, а ты по весу ему и продавай. Такое продавай, что весит больше. Изломай эти вещи в куски, промой в воде, обдери с них рисунки, уничтожь их. Главное в этом деле – сам крестьянин. За него надо обеими руками ухватиться. Нужно его как-то привязать к себе, удержать. Не только к рукам прибрать, но и присмотреть, чтобы другие руку не наложили…

Ювелир завершил намаз, он прочел последнюю молитву, призвал благословение Божье. Он был согласен.

9

Из деревни надо спуститься вниз, к подножию горы, оттуда выйти в степь. Через степь проложена дорога, которая и в одну сторону, и в другую ведет к городу. До поворота надо идти пешком. А там, возле чайханы, дождаться попутного грузовика, забраться в кузов поверх груза или, если найдется место, сесть в кабину, рядом с водителем. В кузове ему было больше по душе. Там он обычно оказывался в одиночестве. Никто не расспрашивал, что у него в свертке, откуда он и куда, чем занимается, как его зовут. И хотя наверху всегда дул сильный ветер, но зато и дорога, и степь были как на ладони, а еще можно было опрокинуться навзничь и любоваться небом и облаками или уткнуться лицом в тюки и подремать, прогоняя усталость. Но пешком или на машине, сидя поверх тюков в кузове или рядом с водителем, спящий или бодрствующий, он крепко держал в руках свой сверток или плотно прижимал к груди небольшую торбочку. Сверток всегда совершал поездку лишь в один конец: из деревни в город.

Полученные в городе деньги он прятал в маленьком кошельке, скрытом на шнурке у него под рубахой, пока не добирался до родных холмов. Там, защищенный ими, он выкапывал под камнями неглубокую ямку, причем все время менял место тайника.

10

Сейчас он сидел у обочины, дожидаясь грузовика. Неподалеку сверкали на солнце пустые легковые и грузовые машины и даже целый автобус – пассажиры обедали, расположившись под камышовым навесом вокруг облицованного голубой плиткой бассейна. Струйки фонтана со звонким плеском плясали на воде, а звяканье ложек и вилок смешивалось с чириканьем воробьев на ветвях тополя и гранатового дерева, росших у входа в чайхану.

Хозяин чайханы сидел в буфетной и курил кальян, когда вдруг заметил крестьянина. Незнакомец уже попадался ему на глаза некоторое время назад: он ожидал машины возле широкого помоста чайханы, потом сел на попутку и уехал. Через несколько дней хозяин снова увидел его. Потом опять и опять. Он невольно начал задаваться вопросом: кто это? Ведь раньше он здесь не бывал, а теперь появляется регулярно. На торговца-разносчика он не похож – не доставляет из города никаких товаров. А в маленьком узелке, который он везет с собой из деревни – всегда только в один конец, из деревни! – явно нет того, что обычно отправляют в город на продажу: ни кураги, ни фасоли, ни гороха – ничего стоящего. Что же там тогда? Ну ладно, дьявол с ним, с узелком, сам-то он чем занимается?… И тут он снова увидел этого незнакомца. «Ну вот, – сказал он сам себе, – опять объявился!» Он торопливо отставил кальян и заспешил, чтобы перехватить человека, пока тот не скрылся, порасспросить его, выяснить, кто таков, – он сгорал от любопытства. На полпути он овладел собой, пошел ровным шагом и спокойно, хотя и достаточно громко, произнес:

– Милости просим! Заходи, пожалуйста! Крестьянин оглянулся: кого это зовут?

Чайханщик на помосте приглашающе махал рукой, поглядывая на него. За его спиной, на стене, была нарисована огромная бутылка пепси – раз в десять выше хозяина, – вся запыленная и покрытая трещинами.

– Благодарствую, – ответил он.

Чайханщик подошел поближе, к самым столбам, поддерживавшим камышовый навес, и повторил:

– Заходи, посидишь. Устал ведь.

– Благодарствую, – кивнул человек и поднялся по ступенькам на помост. Чайханщик с любезностью, в которой преобладал расчет, предложил:

– Да ты заходи в зал, снаружи-то холодно.

Но человек, опустившись на стул у самого края террасы, возразил:

– Так я машину прозеваю.

Чайханщик, упорно искавший, с чего бы начать разговор, ухватился ча подвернувшуюся ниточку. Он крикнул:

– Хасан, чаю! – а сам придвинул себе стул, уселся, облокотившись на металлический столик, и заинтересованно спросил: – Ты в Казвин или в Решт?

Человек, прикрывая полой свой узелок, ответил:

– Я в Тегеран еду.

Подручный чайханщика принес чай. Человек пребывал в нерешительности. Чайханщик подвинул к нему стакан:

– Пожалуйста!

– Благодарствую…

Чайханщик, во все глаза разглядывая крестьянина и его сверток, уговаривал:

– Да ты пей, не стесняйся. Остынет на таком-то холоде.

Человек наклонил голову в знак благодарности, положил в рот кусочек сахара и, налив чай в блюдечко, подул на него.

Чайханщик покрепче облокотился на стол, спросил:

– В деревне теплее или в городе?

Человек покосился на него поверх блюдечка – что за дурацкий вопрос? – и пожал плечами. Но чайханщик уже опять спрашивал:

– Ты из какой деревни-то?

И в упор уставился на него в ожидании ответа.

– Хосейнабад.

Чайханщик придерживался избранной тактики – петлять, задавать несвязные вопросы:

– А что, в городе не закрыли стройку? На отдых, а? – И снова замер.

Человек шумно отхлебнул чая и, не зная, что сказать, опять пожал плечами. Чайханщик с таким видом, будто он и раньше подозревал, что незнакомец никак не связан со строительным делом, а теперь окончательно в этом убедился, тут же перескочил на другую тему:

– Из Хосейнабада, значит.

Человек кивнул.

Чайханщик как бы про себя пробормотал:

– Хосейнабад… Сколько лет я здесь торчу, а до сих пор не знаю, где он есть, Хосейнабад этот…

Человек ткнул рукой куда-то в воздух:

– По ту сторону дороги. Во-он там, в долине. Вторая деревня. Дорогу туда никак не проведут.

– У тебя там лавка, что ли? Человек усмехнулся:

– Да откуда лавка, братец! Чайханщик знай гнул свою линию:

– Ну, ты в город ездишь, я и думал: за товаром, видать. Человек снова потянул чай из блюдечка.

– Нет. – И после паузы добавил: – Дела у меня.

Чайханщик прикидывал, о чем бы еще спросить. Не найдя ничего подходящего, он повторил:

– Я думал, ты товар закупать. – Он зевнул, словно его клонило в сон, и продолжал: – Я уж который раз тебя вижу – приезжаешь, уезжаешь…

Человек вдруг вздрогнул, украдкой глянул поверх блюдца с чаем. Деланный зевок ничуть не обманул его, напротив, он разбудил в нем дурные подозрения.

Боясь спугнуть собеседника, чайханщик теперь не глядел в его сторону и не видел, что человек насторожился, что в нем проснулись опасения.

– Ежели за покупками едешь, купи кой-чего и на мою долю.

Человек вытер рукой губы, поднялся и бросил взгляд на дорогу.

– Ты чего вскочил? – спросил чайханщик.

Крестьянин отвернулся, вытащил из кошелька, который висел у него на шее, купюру в двадцать риалов.

– Сколько с меня за чай?

Чайханщик, не допуская мысли, что собеседник что-то заподозрил, повторил:

– Чего вскочил, нету машины…

– Сколько? – отрывисто и резко бросил тот.

– Да чего там… – отмахнулся чайханщик. Но крестьянин так же резко сунул ему деньги.

– Ну где ты машину увидел? – бормотал чайханщик, перебирая в уме все сказанное, чтобы сообразить, где он допустил ошибку, чем отпугнуть незнакомца. В голове у него вертелось: «Ясное дело, за такой подозрительностью что-нибудь да кроется! Неспроста он так осторожничает и всего боится…» Вслух же он, пытаясь исправить положение, сказал: – Давай-ка я лучше тебе еще чайку принесу, – и направился к стойке. Когда он подошел к самовару и оглянулся, человек был уже на дороге.

Чайханщик поглядел па купюру. Тут на шоссе показался грузовик, крестьянин выставил вперед руку, шофер затормозил. Когда чайханщик увидел, что человек сел в машину, он сунул деньги в карман. Он был уверен, что тот не вернется за сдачей. Знал он и то, что ему придется самому наведаться в Хосейнабад.

11

Подручный чайханщика теперь частенько замечал, как его хозяин по проселку, порой даже пешком, направляется в одну из деревушек, расположенных у подножия гор. Он строил различные догадки и предположения, которые перерастали в подозрения. Однажды в чайхану зашел повидать хозяина участковый жандарм в чине фельдфебеля. – А его опять нет, – объявил подручный. Жандарм был большим знатоком голосов. Чтобы установить чью-нибудь связь с преступным миром, ему не требовалось вникать в смысл сказанных слов – достаточно было одного звука голоса. Но подручный чайханщика, который недолюбливал жандарма и боялся его, и не пытался скрыть истину за притворными речами, напротив, он изо всех сил выставлял напоказ нечто подлежащее сокрытию.

Жандарм по голосу понял: тут что-то не так, ясно было, что его внимание стараются привлечь намеренно.

– Ладно, давай, – бросил он.

– Чего это? – попытался подручный разыграть наивность.

– Я тебя насквозь вижу, проклятый. Душа с тебя вон, живей выкладывай! – сказал жандарм. – Ты что, оглох? Или язык проглотил?

Подручный опустил глаза и поведал жандарму о еженедельных отлучках хозяина, а также высказал мнение, что тот связался с наркотиками.

Теперь они сидели в садике за чайханой, под лучами заходящего осеннего солнца; фельдфебель пил чай. Подручный молчал как убитый, но взирал на фельдфебеля с ожиданием и надеждой. Жандарм, вдосталь истомив его молчанием, опять закинул удочку:

– Полаялись, что ли, с хозяином?

– Когда нам лаяться? Тут работа за глотку держит.

– Ну-ка давай говори правду! – приказал жандарм. – Выкладывай все, что тебе известно про хозяина.

– А чего мне врать? Мне напраслину возводить ни к чему, я за свои слова поручиться могу… Сроду он в те края не заглядывал, а в последнее время повадился ходить. Либо терьяк там, либо героин, да!… Зачем ему туда соваться, ежели не так?

Жандарм попытался последовательно рассмотреть различные аспекты идеи подручного. Усмехаясь, он спросил:

– Ты сам-то видел? Небось не видал ничего.

– Нет, не видал, а чего видеть-то? И так все ясно.

– Ты твердо уверен? – опять спросил жандарм.

Не выказывая и тени сомнения, подручный тотчас ответил:

– А ты, значит, не уверен? Ясное дело, ежели ты желаешь сегодня мне рот заткнуть, отделаться от меня, а завтра объявить, что ты, мол, сам его разоблачил, – чтобы мне награды законной не досталось, – что ж, я человек маленький, я на все согласный. Я ведь чего хотел – тебе услужить.

– Ишь какой гусь нашелся! – воскликнул жандарм. – Услужить он хотел… Да ты ради того человека выдаешь, чтоб чайханой его завладеть. Услужить!…

– Ну, если так получится, не одному же мне ею владеть, – проговорил подручный, вложив в голос всю скромность и дружелюбие, все раболепие и смирение, на какие только был способен. Жандарм пристально смотрел в глаза дичи, которая вознамерилась стать охотником.

12

Со злорадной усмешкой жандарм сверлил взглядом молодого человека и пренебрежительно втолковывал ему:

– Ты тоже государственный служащий!

– Нет, я солдат, я учитель, но этого я делать не стану! – горячился тот.

– Погоди, милок, не торопись, – остановил его жандарм. – Ты мне ответь: контрабанда терьяка, торговля героином – это хорошее дело?

– Донос есть донос, – упрямо возразил учитель, – я этим не занимаюсь.

И он зашагал к ребятам, которые носились по спортплощадке у края поля. Жандарм двинулся следом. Тропинка шла по узкой насыпи вдоль кладбища, так что всю дорогу их сопровождали крики играющих в футбол, сливающиеся с заупокойными молитвами. Жандарм говорил на ходу:

– Вот тебе на! Что это за государственный служащий, который отказывается помочь другому слуге государства? Да еще в таком деле, которое на благо людям… При чем тут донос? Подручный чайханщика говорит, что тот контрабандой занимается. Это хорошо, по-твоему? Правда это или нет? Если правда, он поступает плохо, приносит вред, сбивая с толку людей. Твой долг, долг каждого честного человека – воспрепятствовать этому. Вот я тебе и говорю: ты обязан перед Богом, перед собой, перед своей родиной.

Тут он широко развел руками, дабы продемонстрировать беспредельность этой родины, и на минуту умолк, чтобы его назидательные речи оказали большее действие. Но тишину нарушил раздавшийся с озаренного золотым светом кладбища за его спиной горестный вопль: «В каком же из благодеяний Господа вашего вы усомнитесь?!» Жандарм завел все сначала:

– Тебе надлежит выполнить свой долг. Какой же это донос? Ведь если окажется, что тот человек ни в чем не виноват, то это будет твоя заслуга, значит, ты разобрался и выяснил, что все это был только наговор. Опять же выходит, ты доброе дело совершил. Какое же это доносительство!… Плохо в пользу иностранцев шпионить. А я государственный служащий, разве я похож на иностранца?