Тайна сокровищ Заколдованного ущелья

Так и получилось, что в магазинах он и глядеть не хотел на инструменты меньше флейты, а мечталось ему нечто огромное. Конечно, самым крупным было пианино, точнее, концертный рояль, но в рояль никак не подуешь, и вообще он ничем не походил на дудочку, а ведь нельзя же обмануть ребенка! Из духовых инструментов самым большим оказалась туба, а поскольку она была медная, то и блестела ярче всех. Он купил ее, но когда представил себе мощную грудь трубача, играющего на этой тубе, а рядом с ним хрупкое тельце своего сыночка, то добавил к ней джазовую ударную установку, куда входили один большой барабан, два барабана поменьше, пара тарелок, треугольник, клаксон, маракасы, пара кастаньет и бубен. И все это способно было звенеть, греметь, грохотать.

Он распорядился еще начистить тубу до блеска, так, чтобы вся сверкала, молнии метала.

30

Глаза козла метали молнии. Но тут человек концом одного из здоровенных шипов, покрывавших набалдашник какой-то палицы, поддел козлиный глаз, выточенный из изумруда, поднатужился и выломал его. Получилось так: войдя, он сразу потянулся к золотому шлему, который лежал на одной из могил, нахлобучил его себе на голову. Шлем пришелся впору. Крестьянин горделиво уперся палицей в другое надгробие. Эх, жалко, что тут фотографа нет, – хорошо бы запечатлеться в таком виде! Но против него стоял лишь козел с изумрудными глазами. Чудовищный козел, наделенный орлиными крыльями и клювом, пристально смотрел на него. Он немного струсил. И тут вспомнил про радиоприемник. Чем самому выть со страху, лучше препоручить это радио! Он повернул ручку приемника. Послышалась взволнованная речь некоего духовного лица, но, должно быть, в передачу вкрался какой-то технический дефект: похоже, магнитофонную ленту с записью выступления запустили не с того конца, и передача шла задом наперед… Однако это было несущественно – внушительный голос с богатыми переливами отлично справлялся с задачей. Речь утратила значение, но сохранила значительность. В таких случаях неважно, с какого конца крутить пленку, она всегда прозвучит так, как надо.

Вероятно, строгий голос представителя духовенства помог крестьянину преодолеть страх перед козлом. Это произошло в тот момент, когда он шипом выковырнул драгоценный камень. Теперь козел уже не пялился на него во все глаза: глаз-то у него остался один. Следующим ударом человек вышиб и его.

Человек повел вокруг себя суровым, тяжелым взором, пронизывающим темноту в углах: не укрылся ли там враг? Но в подземной усыпальнице истлевших воителей раздавался лишь важный голос, произносивший речь задом наперед. Крестьянин больше не робел. Он чувствовал себя победителем.

31

Наконец тронулись. Крестьянин понимал, что перевезти в деревню весь этот нескончаемый поток современных предметов первой необходимости, пристраивая вещь за вещью на попутные машины, не удастся. Собрав побольше добра, он отправил его в путь всем скопом. Покуда позволяла дорога, ехали на грузовиках. Потом их сменили мулы, телеги и носильщики.

Все было продумано заранее. Там, где начинался проселок, наняли достаточно животных, повозок и людей. Мозговым центром операции выступала жена ювелира, выполнение намеченного плана возложили на того парнишку, что поджидал славы в мире искусства.

Единственным путем через горы и ущелья были козлиные тропки, но носильщикам помогали ловкость и сноровка – дар, передаваемый по наследству из поколения в поколение, а также приобретаемый тренировкой. Тяжести переносить нелегко, но коль скоро переноска их – ремесло человека, то разница между тяжелым и легким грузами кажется не такой уж большой. Не составляет особого труда исполнять работу, которая соответствует натуре работника и существующим условиям. Деньги на расходы были, были носильщики, для которых эта работа превратилась в потребность, нашлась тропа, проложенная горными козлами, была цель – доставить вещи во что бы то ни стало, следовательно, наблюдение за выполнением этой задачи также не требовало особых усилий.

Конечно, ноги мулов по колено вязли в щебне, конечно, ветви деревьев бились о барабаны и хлестали по медным тарелкам, конечно, веревки, впившиеся в картонные ящики, которые громоздились на спинах лошадей и мулов, перетирали картон, а сучья деревьев пробивали и царапали его, конечно, люстры, водруженные на лотки носильщиков, так трясло, что их подвески, колотившиеся друг о друга, отваливались или разбивались, конечно, лебединые шеи, хотя они были прочно укреплены на растяжках, все же стукались о цементные туловища, обдирая краску и лак, конечно, ножки кресел, несмотря на нейлоновые чехлы, защищавшие бархатную обивку, прорывали упаковку, вылезали наружу, словно ноги подростка из прошлогодних штанов: оголенные ножки мало-помалу теряли свое золотое лицо (хотя какое там лицо у ножек?). Но при всем том эти движущиеся горы товаров приближались к деревне, и их громовая поступь сотрясала окрестные холмы. Носильщики то пели песни, то призывали благословение Божье, а то и проклятия изрыгали. Один раз кто-то из них спросил: «Неужели этот обалдуй не мог найти такого барахла где-нибудь поближе?» Но ему ответили: «Сам обалдуй, коль не понимаешь, что Господь Бог тебе кусок хлеба послал!»

И вот передовая группа – мулы и носильщики – достигла деревни. Когда люстры и золоченая мебель, лебеди, барабаны и туба проплывали мимо полуразвалившихся деревенских дувалов, женщины, подгоняемые любопытством и удивлением, повыскакивали на крыши, а ребятишки, все, сколько их было, высыпали на улицу и вертелись в пыли, прямо под копытами животных. Стоило кому-нибудь из носильщиков слово сказать, как всякий истинный мусульманин призывал на него благословение Аллаха, а сверкание хрусталя, вид барабанов, золотое сияние тубы были исполнены такой притягательной силы, что, случись тут чужак, вовсе не принадлежащий к мусульманам и не умеющий воззвать к Аллаху, даже и он присоединился бы к общему хору. Но никто не знал, что это за добро, откуда оно прибыло и кому предназначено.

Среди прочих зевак были жена и сын крестьянина, был и его шурин. Недобро прищурив глаза, он со злобой взирал на длинную вереницу животных и грузов и качал головой. Жена же высунулась из-за дувала на шум многоголосых благословений и ржание мулов, потом с криком «Али-Али!» подхватила на руки ребенка, распахнула дверь и тут увидела, что нескончаемая вереница каравана остановилась возле их старого дома и носильщики начали сгружать поклажу.

Женщина ютилась теперь в доме брата – с того самого дня, когда ее муж убил вола, а все односельчане набросились на него, поколотили и объявили безумным.

Муж ее сначала продолжал жить на своем дворе один, потом стал надолго отлучаться куда-то, и люди поговаривали, что он шатается в поисках работы. Тогда жена вместе с братом вынесла последние остатки их нищенской утвари, и дом совершенно опустел. Мужчина появлялся все реже и реже. Иногда односельчане видели издалека, как он ходит-бродит по своему заброшенному участку земли, и говорили: ума лишился, а теперь, верно, слезы льет по былому, по разбитой своей судьбе да по волу своему… Ну а потом он долгое время не показывался, и все о нем думать забыли, не то что интересоваться, куда он подевался, что с ним стряслось, что случилось. Для всех он превратился в рехнувшегося недоумка, который по собственной глупости причинил себе зло и тем самым заслужил участь презренного изгоя. И вот теперь перед его домом остановился огромный караван и у дверей выстроилась шеренга чудесных невиданных предметов… Женщина вытащила сына вперед – посмотреть, но, когда она поставила ребенка на землю и тот сделал шаг-другой к барабанам, он оступился, не удержался на крутой обочине и, перевернувшись несколько раз через голову, покатился прямо на цементного лебедя. Мать рванулась поддержать дитя, тоже поскользнулась, да так, что чуть было не придавила малыша, наконец догнала его, протянула руку и тут – трах! – треснулась головой о раскинутые цементные крылья. Громкий крик боли заглушил хныканье ребенка, и тот перешел на визг. Испускаемые ими обоими вопли и стоны напугали брата женщины, он бросился к ним, но, когда подбежал и понял, в чем дело, плюнул и пнул лебедя ногой. Лебедь припал на крыло, зубчатый край крыла сломался и отвалился. Но паренек, ответственный за доставку вещей, не видел этого, поскольку был поглощен распаковкой грузов – со всей осторожностью, дабы ничего не поцарапать. Незаметно начался дождь.

32

Тем временем одна телега завязла в дорожной грязи, а когда возничий вытянул лошадь кнутом, чтобы поднатужилась, она и поднатужилась, да так, что стоявший в телеге павлин золотого цвета с длинной, как у жирафа, шеей потерял равновесие и вверх ногами вылетел на дорогу. Во время падения он сбил колесо, оглобля, не выдержав усилившегося давления, лопнула и сломанным концом ударила по лошади, а один из ангелов, возлежавший лицом вниз на соломе, постеленной в телеге, перекатился на бок и выскользнул наружу, всей тяжестью навалившись на оставшееся колесо, которое еще глубже ушло в глину; телега накренилась так сильно, что колеса на противоположной стороне совсем оторвались от земли, оказались в воздухе, ангел же заскользил дальше, пока не рухнул прямо на вывалившегося раньше павлина и не вмял его в грязь, а сам не раскололся на две части – нижняя половина, где полагалось быть гениталиям и где у ангела не видно было и следа оных, откатилась вперед, к козлам и сломанной оглобле, верхняя, с отбитым носом, шлепнулась на грудь возле колючего кустарника и уткнулась лицом в сырую землю, будто вслушиваясь в подземные голоса. Дождь усилился. Возчик же при виде отлетевшего колеса, оглобли, телеги, останков ангела понял со всей очевидностью, что у него один лишь выход – как следует проучить кнутом лошадь.

33

Чуть пониже по дороге увязла еще одна арба, с орлом. Дождь припустил вовсю, набирая скорость, побежал по склону, быстро развернулся на ходу и, когда добрался до крутизны, перед которой замешкалась лошадь, ударил всем фронтом. Арба стала сползать назад, и как ни упиралась лошадь всеми четырьмя копытами, ей было не под силу удержать воз, она тоже заскользила, но тут застопорили колеса, увязшие в глине. Возчик был снаряжен кнутом из проволоки, но дождь лил с таким неистовством, что он рассудил: пока будешь возиться с лошадью и арбой, только промокнешь до нитки. И он одним прыжком очутился под деревом.

Дождь лишил орла пышного золотого наряда, и тот оказался теперь мутно-зеленоватым с золотистыми подтеками. Орел приобрел цвет чечевицы. Но белотелая гипсовая дама, в руках которой был факел (хотя она и лежала па соломе в арбе), стала от дождя еще белее, вода отмыла ее.

Статую уложили носом вниз на солому, чтобы уберечь от дорожной тряски ее лицо и грудь. Но казалось, будто она подглядывает: что там виднеется под колесами арбы? В ногах у нее тяжело восседал орел. Грозно распахнутые крылья, горящие красным светом от батарейки глаза придавали ему сходство со стражем, стерегущим красавицу, или с блюстителем нравов, налетевшим на обнаженную деву – то ли для того, чтобы телом прикрыть ее цементную честь, то ли затем, чтобы самому посрамить эту твердыню.

Когда дождь наконец кончился, возчик вылез из укрытия и пошел посмотреть, что там с арбой.

Ливень был таким сильным, а подъем таким крутым, что чувство справедливости не позволяло возчику возложить вину на своего конягу и искать у бессловесной скотины отмщения. А если отбросить риторику, то он не стал пускать в ход кнут потому, что боялся, как бы лошадь, стараясь уйти от побоев, не перевернула бы повозку, не вывалила груз на землю. Он принялся трепать лошадь по холке, рассчитывая притворной лаской усмирить ее. Один за другим к арбе подошли еще несколько человек, укрывавшиеся от дождя под нависшими над дорогой скалами или деревьями. Среди них был и знакомый нам учитель.

Люди упирались в повозку сзади, возчик тянул коня за повод, пока колеса не вырвались из рытвины; телега чуть-чуть сдвинулась вперед. Тогда помощники кинулись подкладывать под колеса камни, чтобы арба не съехала назад, и с криком «Йа Али» принялись опять толкать ее.

Шурин, проходя мимо сломанной телеги, испытал злобную радость при виде павлина и расколовшегося надвое ангела, и тут до него донеслись мерные крики добровольных толкачей. Он огляделся: налицо была отрадная возможность второго крушения. Чем больше этих подвод с их мерзким, полным фальшивого блеска содержимым перевернется и переломается, тем лучше! Зачем они притащились сюда, откуда, на какие такие денежки? Шурин направился к ним.

Подойдя ближе, он увидел среди помогавших учителя; тут-то его и прорвало:

– Зейнальпур, да брось ты! Гляди, там повыше другая телега сломалась.

Учитель Зейнальпур, кряхтя от напряжения, отвечал:

– Как это брось?… Ты что, не видишь – застряло!

– Ну и пускай застряло, чтоб ему провалиться, добру этому! Дрянь всякая… – И он плюнул.

– Не болтай чепухи, становись к нам лучше, помоги, – возразил учитель.

– Чтоб я надрывался ради такой пакости? Да пропади оно все пропадом! Вместе со своим хозяином, подлецом…

– При чем тут хозяин? Помогай давай! – твердил свое учитель. – Коню надо помочь, телегу вытащить, – возчик-то чем виноват?

И он опять уперся в задок телеги. Возчик же, сообразив, что подмога повышает его шансы поскорее выбраться, пустил в ход свой кнут. И, несмотря на ядовитые взгляды шурина, на его негодующее ворчание, подвода под аккомпанемент ударов кнута и толчков одолела бугор и более или менее благополучно встала в строй. Возчик зычно покрикивал: «Пошла-а, па-а-адла!», лошаденка тяжело переводила дух.

Из-под кручи шурин глядел вслед поднимавшейся по склону повозке, старателям, все еще толкавшим ее, и красноглазому орлу, распростершему крылья над женским телом; цементный, твердый, непоколебимый орел вдруг чем-то напомнил ему Азраила [12]. «Ах, сукины дети, не надо им было толкать!» – воскликнул он про себя.

34

Дождь опять усилился, и телега покатила быстрее. Пелена дождя, словно седой дым, приглушила пеструю осеннюю расцветку деревьев. Усталая лошадь, всхрапывая, тянула за собой груженную орлом подводу, а тот сидел, растопырив неспособные к полету крылья, с пустым стеклянным взором, вцепившись грубыми когтями в цементную подставку, и с бездыханного клюва, словно из носа инвалида, стекали капли воды.

Повозка доехала до дома. Все, что там выгрузили раньше, оказалось под дождем. Электрические и керосиновые приборы были в картонных коробках, кресла укутаны в нейлон, но труба и комплект джазовых барабанов, вазы и уцелевшие лебедь, ангел и павлин остались без защиты. Усталые носильщики, сгрузив свою ношу, разошлись попить чайку, уютно посидеть часок, но тут разразился ливень, да такой сильный, что они решили переждать, полагая, что дождь кратковременный. Однако тот не прекращался. Усталость склоняла носильщиков к лени, лень подсказывала ожидание, а ожидание призывало смириться с неизбежностью – словом, они остались там, где были. Напридумывали себе отговорок. Одни говорили, что нейлоновые чехлы не позволят воде попортить кресла. Другие замечали, что утварь в картонных коробках не пострадает, поскольку вся она эмалированная и уложена в пластиковые пакеты. Третьи напоминали, что дождь попадает лишь на картонную упаковку, а она для того и предназначена, чтобы предохранять от повреждений. К тому же к мокрому картону прикасаться вообще нельзя: он немедленно расползется. Кто-то из носильщиков, правда, сказал:

– Бедняга, все, что у него было, дождем смыло! Но другие хором отвечали:

– Это пыль да грязь смыло! – и весело смеялись при этом.

Дождь вымыл цветное стекло подвесок и абажуров на светильниках, сверкающим потоком промчался по полированной медной тубе и принялся колотить по барабанам, колотить так упорно и настойчиво, что туго натянутая кожа не выдержала, прорвалась – и барабаны сразу лишились голоса, так как вода залила им все нутро.

Прибывший с телегой возчик огляделся – никого. Он крикнул – никто не отзывался. Слышно было только, как дождь стучит по упаковке грузов, по джазовым медным тарелкам, по тубе. Возчик привязал повод к стволу орехового дерева – не облетевшая еще листва прикроет хоть немного лошадь от дождя, – потом хорошенько укрепил колеса осколками камней, чтобы повозка не покатилась, если коняга пошевелится. После этого он забрался под телегу и скорчился там, полагая, что спрятался от ливня, но дождь потек по орлиному туловищу, просочился через щели в днище телеги и добрался-таки до возчика. Тот поднял голову, желая поглядеть, откуда же берется вода. Под арбой, на большом кругляке между двух ее колес, была картина, изображавшая битву Ростама с Белым Дивом. Возчик загляделся было на нее, но в этот момент лошадь наложила навозу, поднялась вонь… Возчик отвернулся. Дождь не унимался. И тут вдалеке, за завесой дождя, взору его предстала какая-то копошащаяся в холодной серой пелене на косогоре фигура. Вот она отделилась от склона холма, стала приближаться…

Это был крестьянин. Он упорно стремился вперед, чтобы упиться завистью деревни, но увы! Проливной дождь, промочивший его насквозь, приведший в негодность проселочную дорогу (тут образовались промоины, там – рытвины и завалы), не дал ему спокойно и вовремя добраться до деревни и насладиться ахами и охами односельчан; дождь – он сам видел – погубил павлина, опрокинул подводу. А теперь непогода разогнала по углам весь деревенский люд, всех этих жалких нищих, забившихся в свои глиняные лачуги.

Крестьянин подошел совсем близко, огляделся по сторонам и направился к повозке, но взгляд его блуждал поверху. Он видел орла, но не замечал возчика под телегой. Теперь он стоял возле самого колеса, так что возчику были видны только ноги, совершенно мокрые, зато было слышно, как обладатель ног прохрипел: «А, ты прибыл? Отлично!» Потом человек вскарабкался на телегу. Возчик метнул взгляд на камни, подложенные под колеса: не дай Бог, подвода стронется с места. Но камни стояли намертво. Он пробормотал про себя: «Да кто ж ты такой, мерзавец, чего же ты в такой проливень лезешь не под телегу, а на нее, чего тебе там понадобилось?…» Но тут человек, испустив рык, спрыгнул с телеги вниз. Комья грязи полетели у него из-под ног прямо в лицо возчику, однако возглас «Ах ты, дурак поганый!» потонул в воплях и хохоте человека, который горланил:

– Давай, дождь, лей шибче! Круши все подряд! Ишь чего надумал… Да я опять куплю, всего накуплю сызнова!

Возчик отер глаза от грязи и увидел, как человек, грозя кулаком то ли небу, то ли тучам, скачет на месте. Потом он лихо подбоченился и замер посреди мутных луж, тряхнул головой, повернулся кругом и, не разжимая кулаков, заложил руки за спину. И тут заметил, что весь вымок, что брюки у него до колен перепачканы глиной. Возчику, прятавшемуся под телегой, человек под дождем представлялся полным безумцем, но он был так захвачен неожиданным зрелищем, что не в силах был даже усмехаться или качать головой. Он видел, как человек, постояв немного неподвижно, снова дернулся и завопил:

– Эй, где вы? Сюда! Нане-Али! Староста! Идите сюда! Куда разбежались?

И стал плясать между тюков и мебели, прыгая по глине под проливным дождем, словно петарда, подскакивал, кричал, тискал грудь одной статуи, цеплялся за крепкий гипсовый клюв другой, бил рукой по барабану. Вышедший из строя барабан не издал ни звука, просто повалился в грязь. А человек плясал и плясал, припевая все одно и то же: «Где вы есть? Сюда идите!» Но никто не показывался. Тогда, задыхаясь, он бросился в золоченое кресло, укрытое нейлоном. Ведь он совершил дальний путь, одолел крутой подъем, а тут еще эти пляски… Он еле переводил дух. Но, увидев тубу, которую поливал дождь, он опять вскочил, поднял ее, просунул руки в свернутое кольцом медное тело, а раструб утвердил на плече и начал изо всех сил дуть в мундштук, заставляя тубу подать голос. Раздавшиеся звуки не были похожи ни на звучание музыкального инструмента, ни на крик животного, но возчику они напомнили рев охрипшего осла, а самому крестьянину казались подобными зову трубы Эсрафила [13]. Во всяком случае, под этот мотив он почувствовал, что начинает жить заново. Он закричал:

– Эгей, Али, глянь – дудочка! Дудочка для тебя, беги скорее!

Потом опять пустился в пляс, теперь уже вместе с обвившей его кольцами тубой, блестящей и ревущей.

Возчик же, скрючившийся в три погибели под повозкой, наблюдал оттуда это соединение медного блестящего полого тела с заляпанными грязью мокрыми штанами. Тело было большим и голосистым, но без лица, с одним лишь круглым толстым ртом, который испускал громовой храп, а металлические извивы то и дело задевали землю, так как ноги человека разъезжались на скользкой глине. Трубный глас и звон металла о камни смешались с громким оханьем, когда человек всем телом рухнул на землю. Немного погодя он поднялся с трудом: ведь на нем всей тяжестью висела туба. Но, как она ему ни мешала, никаких попыток высвободиться он не предпринимал. Отдышался и тихонько заковылял к дому. Сделал несколько шагов, замешкался, отыскивая в кармане ключ. Под громоздкой ношей, которая его окольцевала, нелегко было справиться с миниатюрным ключиком. Но в конце концов он отпер замок и распахнул дверь, с металлическим скрежетом втиснулся в неширокий проем, потом створка тихонько закрылась.

Дождь лил не переставая.

Возчик, все так же скорчившись сидевший под телегой, чихнул и, усмехнувшись, пожелал сам себе:

– Будьте здоровы!

35

Под одеялом пар сгущался, и крестьянин с силой втягивал его в грудь. Голова и лоб у него были замотаны махровым полотенцем, чтобы не простудиться и не схватить насморк, когда он, вдосталь надышавшись паром, высунет нос наружу. Он рвался на волю всей душой: даже сидя под одеялом, он слышал, как вещи распаковывают, развертывают, вынимают из коробок. Хоть вчера он и кричал с вызовом ливню, чтобы тот лил еще сильнее: для него, мол, не имеет значения, если что-нибудь из вещей пострадает, он новые купит, но сейчас у него сердце замирало, как бы чего не разбили, не сломали, не поцарапали. Да и такой удобный случай, чтобы приказывать, отдавать распоряжения, а он тут паром дышит. Не вытерпев, он откинул одеяло, осторожно отполз от миски с горячей водой, над которой делал ингаляцию, поднялся на ноги. Выпрямился, закинул руки за спину, потянулся… Потом, не снимая повязанного вокруг головы ярко-красного полотенца, в котором он был похож на сказочного принца, какими их рисуют китайские художники на шелковых полотнах, он гордо, словно владетельный князь, прошествовал к деревянным столбам эйвана и, набрав воздуху в грудь, гаркнул:

– Эй, поосторожней, глядите, чтоб ничего не разбилось! – Потом, напыжившись, приказал: – Эй, мальчик! Подай мне кресло!

Мальчик – все тот же молодой человек, дальний родственник жены ювелира, – принес золоченое креслице и поставил посреди эйвана. С источенных жучком потолочных балок свисала электрическая люстра. Камышовые маты между балками были закопченными и грязными, тут и там они провисли под тяжестью песка, нанесенного ветром на крышу. Глинобитные, как и крыша, стены дома при свете умытого осеннего солнца казались совсем обветшавшими. Крестьянин пихнул кресло, передвинул его так, чтобы оно стало прямо под люстрой. Затем с величавым видом уселся и стал наблюдать, как распаковывают вещи. Носильщики вытаскивали из ящиков утварь. Вся поверхность двора была завалена пустыми коробками, обертками, пластиковыми пакетами. Крестьянин опять строго сказал:

– Эту дудку тоже давай сюда!

Юноша, ожидавший признания в искусстве, приволок тяжелую блестящую изогнутую тубу и положил возле золоченого кресла. В этот момент появился староста. Он, казалось, ничуть не изменился – в той же одежде и с теми же четками, – только место важной начальственной суровости заняла угодливая лакейская улыбочка, затаившаяся в глазах и уголках губ. Конечно, он держался внушительно, но лишь настолько, чтобы вызвать благосклонность. Он подошел ближе, поклонился, поздоровался и закивал головой, как бы говоря: «Премного благодарен, господин, да преумножатся ваши милости!», хотя до сей поры из-под люстры не исходило ни малейшего намека на милость и расположение. Человек не замечал его, пока староста не задел рукой медную джазовую тарелку. Та с грохотом упала, а староста запричитал:

– Чур, чур меня! Господь сохрани и помилуй! – и опять сказал, благодарно склоняя шею: – Салам, господин!

Человек глянул на него из-под красной чалмы и пробурчал:

– А, староста… Храни Бог. Как житьишко?

Староста уронил голову на грудь. Его смиренная признательность не находила слов, хорошее воспитание обязывало молчать. Он пребывал в ожидании вопросов и монарших милостей, когда во двор вошла жена крестьянина вместе с Али, его сынишкой. Увидев перед собой сына, тот вскочил и с возгласом «Сынок!» распростер объятия.

– Сыночек, где же ты был? Где ты был вчера? Иди ко мне, дай я тебя обниму, детка.

Но ребенок отпрянул. То ли его испугали разбросанные по всему двору вещи, то ли он давно – несколько месяцев – не видел отца, то ли боялся большой ядовито-красной чалмы, но он уцепился за мать, хотя она всячески старалась оторвать его от себя и вручить мужу – как живой залог примирения. Крестьянин же, привлекая ребенка к себе, жаждал утвердить свои отцовские права, как бы пресекая этим всякую связь с женой.

Он поцеловал мальчика, приговаривая:

– Иди сюда, сынок, погляди-ка – дудочка. Видишь? – И, поднеся его к огромному корпусу тубы, добавил: – Здоровая, правда? А блестит-то – как золото!

Однако ребенок не понимал, что такое золото. Отец поставил его на землю, чтобы он мог поближе познакомиться с толстой сверкающей трубой, и опять сказал:

– Видишь – дудочка. Нравится тебе, а? А что я говорил: куплю тебе дудочку! Вот как, сыночек…

Ребенок не отрываясь смотрел на круглый широкий зев трубы: его собственное отражение, плоское и деформированное желтой отполированной кривизной, притягивало его.

Крестьянин, утвердившись в мысли, что исполнил желание ребенка, чувствовал себя на верху блаженства. Правда, ребенок не высказывал такого желания и даже не подозревал о существовании подобных предметов, да и теперь не понимал, что перед ним, зачем оно, что с ним делать.

Крестьянин обернулся к жене:

– А ты чего пришла?

Женщина, теребившая краешек головного платка, вздрогнула от неожиданности и простодушно ответила:

– Теперь, значит, пришла… Он тут же злорадно подхватил:

– Теперь; а раньше где была?

– Так ведь не было тебя, – отвечала жена. – Ведь сколько времени… Ты, бывалочь, придешь, а пока я узнаю, тебя уж опять нету…

– Я всегда был и есть! – прервал ее муж. – Чтоб тебе провалиться, стерва, – как это меня не было?!

Женщина все с тем же простодушием возразила:

– Говорили, что ты в город подался. Совсем ума лишился, говорили, в город ушел.

– Это ты с родней со своей ума лишилась! Да разве у сумасшедшего бывает такое богатство? Эх вы, недотепы! Человек, у которого есть деньги, умнее всех.

– Так ведь я не знала, что у тебя деньги есть, – оправдывалась женщина. – И никто не знал.

– Зато теперь будете знать, чтоб вам всем лопнуть, – проникновенно сказал мужчина, а сам подумал: все должны уверовать, что он избранник, человек, особо отмеченный Господом, что он превосходит всех прочих людей, всех-всех людей на свете, и сам он, и его судьба уникальны.

– Когда ты вола порешил, они и сказали, что ты спятил, – проговорила женщина.

– Я ему затем голову отсек, чтоб мне еще больше счастья привалило.

Голос женщины дрожал от подавляемых рыданий, но она все-таки не удержалась, чтобы не ответить:

– Кто же знал, что отрезанная воловья голова приносит счастье человеку…

Мужчина вышел из себя:

– А кому же приносит – волу, что ли?! Ладно, пошла отсюда. Убирайся к тем, кто меня счел за сумасшедшего.

Женщина упрямо сказала:

– Не уйду. Я хочу здесь остаться, с тобой. Мужчина в ярости рванулся, плюхнулся в кресло и заорал:

– Со мно-ой?! А когда у меня соха сломалась, ты где была? Когда я на горе корячился, где была?… Где ты была, когда вол хрипел, проклятый нож ни черта не резал, скотина лягалась, норовила меня на рога поднять?! Со мной она хочет!…

Не успела женщина утереть слезы и подавить рыдания, как за ее спиной послышался крик – это брат вопил во всю глотку:

– Ах ты, чтоб тебе пусто было! Иди сюда, чтоб тебя! Зачем ты к нему приперлась?

Жесткие пальцы брата вцепились ей в плечо, она почувствовала, как он тянет, тащит ее прочь.

– Ступай за мной, – рычал брат. Но женщина заупрямилась:

– Не пойду. Здесь мой дом.

Брат заорал еще громче, но сквозь крик прорывалась искренняя привязанность к ней:

– Да это все мерзость одна, мерзость!

Староста, решив, что настало время показать свою власть, вмешался:

– Сам ты мерзость, темнота необразованная! Теперь в голосе брата зазвучала забота о ближнем:

– Да я всем вам скажу! Вся эта кладь – нечистая. Она вам беду принесет, намыкаетесь еще…

Староста угрожающе сказал:

– Не суйся не в свое дело, ослиное семя! – и метнул быстрый взгляд под люстру, дабы выяснить, произвела ли впечатление его готовность услужить. Но человек сидел, важно надувшись, и, как видно, вовсе не обращал на них внимания.

Брат, по-прежнему силясь увести сестру, твердил:

– Говорю тебе: идем!

Однако она, упорствуя в своем намерении остаться с мужем, который снова обрел в ее глазах авторитет, отказывалась:

– Не пойду я, не пойду, никуда не пойду!

Голос ее становился все выше и пронзительней. Брат перешел к уговорам:

– Сестричка, хорошая ты моя, да все это золото тут – фальшивое, так, пшик один!

Но женщина, заливаясь слезами, повторяла свое:

– Не пойду!…

Поглядывая в сторону люстры, староста сказал:

– Господин, ежели дозволите, я их отсюдова враз выставлю, а?

– Давай уйдем поскорей, – мягко упрашивал брат. Но в ответ слышалось одно: