1

Группа техников-геодезистов, ведущих топографическую съемку, вышла из ущелья на открытое место. Пока они брели по целине, а носильщики тащили за ними снаряжение, человек, шагавший первым, заговорил о том, как живописны окружающие холмы, а затем перевел речь на свою любовь к родине, столь обширной и обильной, наделенной колдовским очарованием. Он воспевал далекие тихие уголки и вольные просторы, текучие ручьи и летучие пески, сонные деревеньки и неподвижные громады гор, где речки укрыты облаками, летнюю жару, безмолвные валуны на равнине, вызывающие в памяти легенды о древних великанах, сраженных громом и молнией первых дней творения. Рассказывал о россыпях круглой мелкой гальки близ Сиалка, об огромной, раскаленной добела каменной чаше долины в горах Кухе-Манд, о тюльпановых коврах, покрывающих поля Хузестана накануне Ноуруза, и о палящем зное, который охватывает эти края после праздника, о зарослях душистых трав на Демавенде, о растрепанной гриве тамариска, склоняющегося, словно в отчаянии, под дуновением теплого, чуть пахнущего пылью ветерка в степях на побережье Персидского залива, о развалинах Бама и Бовин-Захры, о летних пастбищах, окаймленных стройными тополями, чьи листья весело пританцовывают на солнце, о старых, кряжистых дубах в теснинах Таморади, о серебристых метелках тростника на краю Амольской равнины: под порывами раннего осеннего ветра они так и рвутся к горам. Говорил он и о летних ночах в пустыне, когда лунное сияние заливает пейзаж, обрамленный невесомыми синими горами; и о свинцовых волнах миражей, что сонно плывут средь пустынного полуденного зноя, недосягаемые и равнодушные, являя путнику то бесконечные ряды ветхой кирпичной кладки, то кусты колючки, то кроны вязов; и о старых заброшенных караван-сараях, вспомнил их покосившиеся стены, ломаные двери да крепкий дух, оставшийся после ночевки кочевников, державших тут свои стада… А терпкий аромат листопада в долине Соханак, а белое зимнее безмолвие в предгорьях Эльборза!… Однажды он наблюдал с вертолета ливень, под которым багровела на глазах глинистая почва холмов. Цыплята, заслышав рокот винта, бросились врассыпную по кривым и узким улочкам деревушки. Собаки подняли истерический лай, который, однако, не долетал до кабины, а земля, намокая, все краснела и краснела. Он описывал гигантские газовые факелы Гачсарана, которые колышутся в ночи вдоль всей горной гряды, бросая вокруг то огненные отсветы, то зыбкие тени, так что кажется, будто сами горы приходят в движение. И селения, утопающие в цвету яблоневых и грушевых садов: их бело-розовое отражение, дрожа, плывет по воде ручья, приводя его в волнение, а на деревенских улицах даже от сточных канав пахнет весной… Так он говорил и говорил, а вся группа тем временем поднялась на холм и остановилась.

– Красивое местечко, да, жаль, далековато, – поглядев вниз, заметил мужчина, шедший рядом с говорившим. Он поднес к глазам бинокль и обвел взглядом мягкую линию холмов, ложбины с клочками обработанной земли, какую-то деревушку и толстенное старое ореховое дерево. Вдалеке маячила зазубренная горная вершина, покрытая снегом.

Подошли носильщики, тащившие тюки и ящики с землемерным инструментом. Мужчина чуть покачал головой:

– Когда закончат туннель и доведут дорогу до этих мест… – Тут он повернулся к носильщикам. – Давай сюда! – И они установили на склоне геодезическую треногу.

Мужчина извлек из ящика теодолит, закрепил его на треноге, заглянул в зрительную трубку и стал поворачивать прибор. В объектив был виден склон холма по другую сторону ущелья, какой-то мужичонка, понукая вола, пахал землю, но движения его казались странно замедленными, словно сонными.

2

Соха скребла почву. Жесткая глина была круто замешена с песком и камнями, так что волу и человеку приходилось продвигаться вперед медленно, с молчаливым упорством. Их движения за пахотой напоминали биение пульса, казались проявлением естественных функций организма, а не обдуманными, сознательными действиями. Приближаясь к какому-нибудь из крупных камней, разбросанных тут и там, вол сворачивал и огибал камень, как делали все волы, поколенье за поколеньем. Стоило волу поскользнуться или приостановиться – в тупом ли изумлении, от усталости ли, – он тотчас получал удар хлыстом и снова продолжал свой путь. Остановки и удары всегда совпадали, так же как столкновение со здоровенными скользкими глыбами, подвертывавшимися под копыта, совпадало с потерей равновесия, падением, болью.

На этот раз, когда вол поскользнулся, ноги его разъехались так сильно, что сошник врезался глубоко в почву, соха увязла по самую рукоятку, и чем больше животное напрягалось, тем сильнее скользило; человек понял – битьем тут не поможешь.

Он испугался, что сломается соха или дышло, – ведь они принадлежали не ему, а издольщику, через которого он получил землю, – подошел и снял с вола ярмо. Вол оказался на свободе, но привычка продолжала удерживать его на месте. Человек сначала руками, а потом острым концом палки, которой погонял вола, обкопал крупные гранитные осколки вокруг большого камня. Вытащил их из земли, чтобы ослабить тиски, сжимавшие сошник, и высвободить соху. Но когда он уперся изо всех сил и налег на рукоятку сохи, монолит стронулся с места, а щебень вокруг него будто потек куда-то вниз, в какую-то дыру… Сначала во все стороны зазмеились трещины, верхний слой земли зашевелился и стал осыпаться, камень тяжело сдвинулся с места и наконец перекатился на бок. Под ним открылось узкое, тесное, чуть больше кулака, отверстие, края которого были обложены тесаными плитами.

Человек, пораженный и испуганный, застыл на месте. Над дырой, на границе света и тени, на мгновение заплясали в солнечных лучах пылинки, но, вырвавшись в сияние дня, тотчас куда-то исчезли. Человек огляделся: никого. Только вол в изумлении косил на него глазом. Вол, солнце да белая заснеженная вершина вдалеке – больше, кажется, никто его не видел. Человек нагнулся и заглянул вниз, в круглую дыру. Там было темно и пахло сыростью.

Боясь, что в яме его подстерегает змея или еще какая-нибудь ядовитая тварь, человек медленно, с опаской потянулся к камням облицовки, выбирая который поменьше: он хотел расшатать его. Выломал одну плитку, выбрал крошку и сор. Потом заторопился, забыл о своем страхе, сложил совком руки и, погрузив их в мягкую почву, стал отбрасывать ее в сторону. Понемногу он расчистил отверстие, но при этом выгреб всю землю из-под большого камня, и тот внезапно заскользил под собственной тяжестью, покатился к отверстию, налетел с размаху на ограждение, проломил его и грохнулся в темную глубину скважины, наполнив ее гулом. Потом наступила тишина.

Все замерло в неподвижности. На этот раз даже легкая пыль не вилась над отверстием, словно стройная раззолоченная колонна пылинок растаяла по пути наверх, развалилась на части и исчезла. Теперь камень не скрывал больше устья колодца. Очевидно, он служил крышкой или, быть может, обозначал место, где прежде располагался маленький купол, защищавший колодец.

Боязливо и осторожно человек стал спускаться в колодец. Глубже, еще глубже… Когда голова его поравнялась с краем отверстия, под ногой, нащупывавшей опору, вдруг оказалась пустота. Стенки колодца отступили куда-то, и ноги свободно повисли. Человек испугался еще больше. Он хотел выбраться наверх, нога, все еще шарившая в воздухе, зацепилась за скобу, вывернула ее из стенки, и скоба рухнула вниз. По шуму падения можно было судить, что дно колодца, или как его там, совсем близко. Человек слегка подтянулся на руках, глянул вокруг: вол все так же пялил на него глаза, солнце сияло, горная вершина стояла на прежнем месте – далеко за холмами, темными с теневой стороны. Человек снова покачал ногой, ища, на что бы опереться. Нет, видно, придется прыгать. Он уже собирался соскочить вниз, когда стенка опять поползла, осыпалась, в колодце зашуршало. Руки человека ослабели, он не удержался, разжал пальцы и провалился в бездну. На самом деле яма была не такой уж глубокой, но от страха ему показалось, что он падал бесконечно долго и приземлился в самой преисподней.

Даже когда он, словно пробудившись от сна, открыл глаза, ему все еще казалось, что он во власти призрачных видений. Мир наверху был настолько светлее ямы, в которой он очутился, что сверху вообще нельзя было разглядеть, что творится внизу. А в яме, по мере того как глаз привыкал к темноте, все попадавшее в поле зрения выглядело нереальным, фантастическим. Все материальные предметы (если считать их материальными) от долгого пребывания под землей или от скудного света казались расплывчатыми, плоскими, неопределенными. Все, что там было (если признать, что оно было), располагалось по сторонам разветвленного коридора и чем дальше, тем больше теряло связь с действительностью, переходило в сон, в наваждение, в обман зрения. А еще дальше простиралась такая темнота и чернота, что глаз вообще ничего не воспринимал, не в силах свыкнуться с этой темью.

Опираясь на руки и колени, человек привстал и увидел, что справа и слева все пространство коридора заполняют ряды каких-то камней, стоящих бок о бок, но все же отдельно друг от друга, на каждом камне что-то лежало. От боли ушибов, полученных при падении, от страха перед темнотой он не решался разогнуться да так и двинулся вперед на четвереньках, точно ребенок, который только учится ходить.

На первом камне лежал рогатый медный шлем; он показался ему медным, так как совсем не заржавел, блестел даже в темноте. Шлем еле держался на краю каменной плиты. Пододвинув его, человек заметил, что в нем еще остались кости – голый пустой череп, вернее, часть черепа: спереди сохранилась лишь широкая лобная кость с желобком на месте носа, больше ничего не было. На шлеме виднелся пролом, словно от страшного удара тяжелой палицы. Человек боязливо оглядел рога шлема, потер было пальцем их заостренные концы – череп шевельнулся. В испуге он отпрянул назад. Еще на каменной плите лежало зеленое ожерелье, оправленное в бронзу. На четвереньках он пополз ко второму возвышению, потом к третьему, четвертому, пятому… На каждом камне покоился свой груз: ожерелья, серьги, перстни, венцы и шлемы, копья и дротики, щиты, кинжалы, палицы, сбруи, стрелы, кольчуги, коробочки для сурьмы, гребни, прялки, куклы, иголки, сандалии с бубенцами, шпоры, курильницы, фляги… И зеркала. Зеркала почернели, полировка на них облупилась, так что они ничего уже не отражали. Чем дальше продвигался человек, тем больше его глаза свыкались с темнотой. Зрение его становилось все острее – ведь свету-то было все меньше. Наконец он остановился. Страшно! Он оглянулся. Свет, исходивший от отверстия, казалось, побледнел. Верно, потому, что на обеих стенах коридора, по которому он распространялся, было множество углублений, ямок и впадин, выстроившихся в ряды и ловивших своими выступающими краями белый свет… Он заметил, что дышать становится труднее, как будто от недостатка света и воздуха становилось меньше.

Потом он вдруг сообразил: все эти длинные камни были надгробиями!

3

Когда он выбрался из колодца, то ощутил себя на верху блаженства. Полоска земли на холме, которую он каждый год переворачивал пласт за пластом сохой, посыпал скудным запасом зерна и потом молил о жалком урожае, внезапно стала оплотом могущества, она стала казаться ему сторожевой башней посреди земных просторов, троном его владычества, вознесшимся до небес. С этой высоты он окинул взором долины, холмы, в молчании склонившиеся к его ногам, и издал победный клич.

Ветер тихо перебирал засохшие стебли.

Радость его не вмещалась в крик. Летать он не умел – он перекувырнулся. И еще раз, и еще, прошелся колесом, запрыгал на месте. Все смешалось: вопли, скачки и прыжки, пляска. Он бегал, катался по земле. В ярком многоцветье дня, легко скользя по гладким бокам холмов, не опасаясь крутизны, все быстрее и быстрее мчался он вниз, в долину.

И тут вдруг заметил: вола-то нет.

Вол честно исполнял работу, которая была ему поручена. Потом, когда тот, кто постоянно охаживал его хворостиной по бокам и крупу, провалился в колодец, вол потихоньку побрел вниз, пощипывая по дороге сухую траву, и теперь преспокойно кормился у подножия холма, захватывая губами все новые пучки бурьяна. В это время его и заметил человек и бросился к нему с криком:

– Ты куда, скотина?!

Подбежав к волу, он первым делом ударил его. Так уж положено. А затем приказал:

– Ну, давай трогай. Пошевеливайся, душа с тебя вон!

И опять его ударил. Вол тронулся с места, пошел.

А человек приплясывал, прищелкивал пальцами и приговаривал:

– Теперь с косогорами да пригорками покончено, шевелись, животина проклятая!…

Ему хотелось, чтобы скотина шагала споро, в такт его пляске, разделяла его радостное оживление. Но возможности вола ограниченны: медленнее двигаться он может, а быстрее – нет. Сколько хозяин ни подгонял его – палкой, тычками, – природное упрямство вола только усугублялось каким-то смутным предчувствием. Он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился как вкопанный.

Человеку пришлось силой тащить его за собой. Веревка причиняла волу боль, но инстинкт подсказывал ему, что надо идти не торопясь, а лучше всего остановиться совсем.

Когда они добрались до раскидистого орехового дерева, человек совершенно выбился из сил. Он спешил домой, спешил принести жене весть о том, какое счастье и богатство им привалило, а вол не желал следовать за ним. Он воспарил до небес, а заставить какого-то паршивого вола прибавить шагу ему не удавалось! Ему достались сокровища земные, животное же не желало разделить его радости и надежды. А новообретенные сила и гордость уже вытеснили из его души прежнее крестьянское терпение.

Ой видел, что ему не справиться с волом – во всяком случае, обычным способом… И вдруг его осенило: да что теперь этот мол? Зачем он ему? Какой-то жалкий вол, когда под горой его ожидает великое изобилие золота и изумрудов! Он вознес хвалу Господу. Что еще остается делать, когда на тебя сваливается такое ошеломляющее богатство? Только благодарить Бога… Жертвенные дары надо бы принести. Да, жертву. (Вот оно – предчувствие вола!)

Укрепившись в решимости и злобе, человек схватил узду и потянул ее. Вол повиновался. Своей медлительностью, упорством, отказом двигаться он словно пытался отдалить последнее мгновение, но вместо этого неминуемо приближал его. Поняв же, что настал его срок, вол смирился и побрел за хозяином, разом ослабев и понурившись.

Человек дотащил его до деревенской ограды и привязал к стволу орехового дерева, с которого уже падали по-осеннему желтые листья.

– Нане-Али! [1] – крикнул человек.

Жена в пристройке около хауза начищала до дыр посуду, его сынишка, Ахмад-Али, крутился возле матери.

– Смотри-ка, Али-джан, твой папка пришел, – сказала женщина.

Человек вошел во двор и опять завопил, преисполнившись новой силой:

– Эй, Нане-Али!

Он прищелкнул пальцами, заплясал, пиная и раскидывая по сторонам недомытую медную посуду, подхватил жену, закружил, затормошил, оторвал от земли, вовлекая ее в свой танец и на ходу складывая какие-то коротенькие бессвязные слова в неуклюжую песню. Жена опешила, ребенок залился смехом. Человек сразу умолк. На лице жены отразились непонимание и растерянность, и тогда ему внезапно пришла в голову шальная мысль: он задумал скрыть свою находку. Посмотрев на женщину долгим взглядом, он отрывисто бросил:

– Нож!

Женщина вздрогнула. А он, приплясывая, что-то напевая и выкрикивая: «Нож, нож!», пустился к дому. По щербатым ступенькам взбежал на эйван, с треском распахнул дверь, ворвался в комнату, все так же распевая во весь голос песню, состоявшую из одного-единственного слова «нож».

Женщина совсем перепугалась. Многократно повторенное, словно заклинание, слово произвело магическое действие. Изумление, вызванное этими плясками, витийством, сменилось страхом: ей мерещилось нападение, кровопролитие… Человек уже выскочил из дома с ножом в руке, женщина попятилась, он, как бы играя, подходил все ближе, ближе. Женщина все не могла разобрать, шутит он или угрожает, но отступала перед приближающимся ножом. Муж подскочил, схватил ее за тонкую руку, рывком стащил со ступенек, поволок за собой, вылетел со двора и помчался к тому месту, где вол поедал свой последний ужин. Тут он выпустил руку жены так внезапно, что та упала. Когда она увидела, что муж бросился к волу и заставляет его лечь, она все поняла, завопила и кинулась прочь.

Женщина бежала, громко крича, взывая о помощи. Она обращалась к садам и дворам, к запертым и полуприкрытым дверям, к пруду и арыку, к тетушке Масуме, замачивавшей белье, к Сейиду, совершавшему ритуальное омовение, к деревенскому шейху, который в тишине собственного дома, один на один с бледным осенним солнцем, старался по всем правилам произнести трудные арабские слова вечерней молитвы, к пастуху, что гнал по домам деревенское стадо и на мольбы женщины буркнул лишь: «А мне что за дело!», к старосте, который, восседая на эйване во всей полноте веса, отпущенного ему природой и обществом, уплетал гранат. Женщина запричитала:

– Почтенный староста, ради Господа, помогите, Баба-Али [2] с ума сошел!

– С ума сошел? – переспросил староста, продолжая есть. – Да он отродясь был сумасшедшим.

– Богом тебя прошу, – закричала женщина, – помоги! Спятил он! Бегает с ножом, вола хочет зарезать…

– Зарезать? Это он напрасно, – чавкая, пробормотал староста.

Но женщина так упрашивала и умоляла, что пересилила желание старосты полакомиться фруктами, и он при сомнительной поддержке шатких перил эйвана кое-как оторвал свою внушительную массу от пола и, ворча, сколь обременительна должность старосты – даже несчастный гранат спокойно съесть не дают, – поднялся на ноги.

В деревенском саду женщина отыскала своего брата (он сыпал удобрение под плодовые деревья), бросилась к нему на грудь и зарыдала. От долгого бега она совсем задохнулась, прерывая свой рассказ всхлипываниями, она твердила, что без вола у них вообще ничего не останется.

А пока продолжалась эта беготня, пока деревня совершала омовение, читала по всем правилам Коран, загоняла в стойла скот, пока староста расставался со своим гранатом, – срок жизни вола вышел, и он испустил дух.

Распрощавшийся с жизнью, а заодно и с головой и со шкурой вол вытянулся на земле подле собственной требухи и полупустого рубца. Большие глаза на его отсеченной голове были все еще широко открыты, но их уже застлало смертным туманом, и они не видели крови, обрызгавшей желтый палый лист ореха и тополя. На запах крови собиралась, слеталась, сползалась со всех сторон всякая мелкая живность, чтобы попользоваться воловьими останками…

Человек наломал опавших мелких сучьев, подгреб сухие листья, развел маленький костерок и потирал над ним мокрые руки, когда вдруг увидел, что из-за питомника плодовых саженцев толпой показались его односельчане: Ахунд и староста, Ахмад и Сейид, Масуме-ханум… Джафар, которого недавно так лягнула необъезженная лошадь, что рука у него все еще висела на перевязи, распространяя запах подорожника и яичного желтка [3], взгромоздился на эту самую клячу. Позади всех поспешала жена крестьянина со своим братом. Впрочем, шурин развил такую скорость, что, пока другие добирались до виновника переполоха, уже успел съездить его по уху и наподдать ногой, сопровождая удары бранью.

Его избили. Они торопились, чтобы спасти жизнь вола, а опоздав, обрушились на жизнь человека. Каждый норовил ударить. Даже Джафар подъехал на своей кляче и ногой, той, что поменьше болела, пинал его под лопатки и по загривку. Только лошадь Джафара не принимала участия в избиении – в этой свалке ей негде было развернуться. Зато жена… Она колотила мужа с таким остервенением, что сама в изнеможении рухнула на землю, но при этом ухитрилась изобразить обморок.

Падение женщины послужило и остальным поводом для передышки, крестьянин оказался на свободе. Ахмад стащил с кобылы Джафара, Сейид, подняв женщину, взвалил ее лицом вниз на лошадиную спину, а повод сунул в руки Масуме. А потом они всем миром взялись за обезглавленную тушу, ухватили ее за ноги и поволокли прочь, покрикивая: «Али-Али!» [4] Джафар, разворчавшийся было, что его ссадили с коня, в конце концов тоже протиснулся, ухватил вола за переднюю ногу и, гримасничая во всю мочь от боли, заковылял вместе со всеми, надеясь при дележе урвать и себе кое-что.

Человек в это время осторожно растирал избитое тело. Боли он не чувствовал, крови и переломов не видать… Он слегка пошевелил плечами, резко выдохнул воздух и понял, что все это ерунда. Он знал: никто не догадался про самое главное. Самое главное-то было не здесь! Ладно, пускай они, надрываясь, тянут эту тушу: они, уважаемые люди деревни и его ближайшая родня, дружно накинулись на него, чтобы отнять тощего жертвенного вола, у которого с голодухи и кишки-то все повысохли, затвердели, словно рога. Этот вол предназначался им в дар, а они забрали его силой и теперь волокут по земле… Эх, люди, люди! Как же вы все неблагодарны…

Подгоняемые то ли жадностью, то ли собственными зычными выкриками, односельчане так разошлись, что намного обогнали деревенскую лошаденку и скрылись из виду. Под деревом только и осталось что прогалина на опавших осенних листьях – след от воловьей туши, затоптанным крошечный костер да окровавленная голова бедняги иола с торчащими трубками пищевода и трахеи. Глаза вола все еще были устремлены и сторону ушедших, вернее, в сторону туши, которой они прежде принадлежали и которая теперь скрылась где-то за шелковичными деревьями, растущими вдоль ганата [5].

Женщина все так же без памяти висела на спине лошаденки, тетушка Масуме вела коня в поводу, и они двигались вслед за похитителями «жертвы», чей хор доносился уже издалека.

Пламя захлебнулось дымом. Крестьянин опять направился к арыку, чтобы вымыть руки.

4

Всего несколько мгновений назад он отмывал здесь кровь, чистил нож; теперь он хотел смыть иное. Как быстро прошло желание сделать доброе дело! Он плеснул водой в лицо. Солнце уже покинуло долину, и закатные тени залегли на стволах ив и шелковиц. Распрямившись, крестьянин охнул, завел руку за спину, согнулся дугой и опять заохал. «Вот ведь дураки невежественные!» – подумал он. Когда ощущаешь в душе уверенность и твердость, глупость и недогадливость других особенно бросаются в глаза, представляются еще большими, чем они есть на самом деле. Он знал, час назад у него только и было что крохотное поле, вол, жена да несколько человек знакомых и родичей. Но теперь все изменилось. Он превратился в одинокого чужака: жена его покинула, вола больше нет, – не будет и поля. Да что за беда, коли у него теперь столько золота, сколько бывает лишь в сказке или во сне, у него целый океан драгоценностей, к нему пришло богатство – нет, он совсем не одинок! Те, что не выдержали испытания на верность, потеряли на него право, оказались недостойными его. Что ж, он только посмеется над ними. И он усмехнулся. Прислонился к толстому стволу ивы и, опираясь на него, сполз на землю, сел. И снова ухмыльнулся.

И тут он услышал шорох, оглянулся. Ахмад-Али, его маленький сын, испуганно и робко смотрел на него широко открытыми глазами. Видно, у малыша горло перехватило, когда он понял, что его заметили, и он не мог вымолвить ни слова. Оставшись один в доме – после всех перипетий: криков, плясок и песен, после того, как отец с матерью один за другим выбежали со двора, – ребенок из любопытства тоже выбрался за ворота и пошел, играя, по дороге, пока не увидел под горой отца, который, собрав в кучу сухие листья, раздувал огонь. Мальчик осторожно стал спускаться к нему по крутому склону и вдруг оказался свидетелем той всеобщей свалки. Ребенок испугался. От страха, от досады, что он такой маленький и беспомощный, он настолько растерялся, что лишился способности двигаться, даже заплакать не мог. Потом все ушли, и он увидел, что отец остался один; но все еще не смел пошевелиться. Хотя теперь боялся другого: его пугало отцовское одиночество. И тут он понял, что отец заметил его.

– Сынок! – удивленно окликнул его отец. – Пойди ко мне.

Сын разревелся. Видя, что ребенок не двигается с места, крестьянин решил, что тот боится крутизны; он поднялся на ноги и пошел ему навстречу.

– Иди сюда, сынок! Ты где был? Мальчик, захлебываясь слезами, протянул:

– Не пойду-у…

Отец подхватил его на руки, прижал к груди, поцеловал, продолжая расспрашивать:

– Да что случилось-то? Ну не плачь, не плачь, Ахмад, сыночек, ничего страшного.

Ребенок по-прежнему заливался слезами.

– О чем ты? Да разве мужчины плачут? – И отец ладонью вытер ему слезы. – Ничего же не случилось, – повторял он, а в голове его уже вертелось: «Как же не случилось? Небось ребенок видел, как тебе жару дали!» Вслух он сказал: – Думаешь, поколотили меня? Эти-то собаки – меня? Да им это и во сне не снилось! Расскажите вашей бабушке! – Он словно пытался оправдать себя перед малышом, отрицая и опровергая все случившееся. – Не плачь, я тебе что-то подарю! – пообещал он малышу. – Ну, тебе купить?

Ребенок не очень-то понимал, что означает «купить», но все же ответил.

– Ничего-о!…

Его ответ прозвучал как отрицание всего вообще, отрицание, не связанное непосредственно с заданным вопросом, но доведенное до абсолюта. Это была реакция на все происшедшее в целом. Однако отец продолжал допытываться:

– Ну скажи, что тебе купить? – И, не давая сыну повторить «ничего», зачастил: – Вот мы тебе новую одежку купим! – показывая руками, какое новое платье он наденет на сына. Но слезы все так же текли по щекам мальчика. – А лук со стрелами хочешь? – Отец сделал вид, что целится. Ребенок плакал не переставая. – Или ножик складной? – Он несколько раз пронзил воздух воображаемым ножом. Малыш протяжно всхлипнул. – Хлопушку хочешь? – соблазнял отец, изображая губами треск петарды. Ребенок замотал головой. – Ну хватит плакать, сынок, я тебе дудочку куплю, ладно? Вот такую дудочку, хорошо? Да?

Нет, ребенок не хотел. Но слезы и сопротивление утомили его и, не слыша больше «нет», отец опять повторил:

– Куплю тебе дудочку, не плачь, – и поцеловал ребенка. Но, притянув его к себе, чтобы вдохнуть теплый детский аромат, он вдруг почувствовал совсем другой запах – тот донесся издалека, распространился в чистом деревенском воздухе или, быть может, возник из неведомых глубин его подсознания. Человек принюхался – выражение его глаз мгновенно преобразилось. Обращаясь к ребенку, который, по крайней мере теперь, у него на руках, олицетворял невинность, он спросил: – Чуешь? Чуешь, чем пахнет?

Впрочем, ему достаточно было собственного обоняния.

– Кебабом потянуло, – заключил он. – Жарят мясо! Отовсюду пахнет кебабом…

Ребенок тихонько хныкал.

Отец все так же медленно и прерывисто проговорил:

– Не плачь, послушай-ка, что вол говорит. Слышишь? Он говорит: «Зря ты меня в жертву принес». Говорит: «У меня живая плоть была. А ты меня убил ни за что ни про что. Ради них меня убил, хотел меня им отдать. А они меня зацапали, нахрапом взяли…» Слышишь, что вол говорит? Ты, говорит, хотел моим мясом счастливую судьбу отметить, а они его испоганили!

В тишине было слышно только, как журчит вода в арыке. Смысл отцовских слов до ребенка не доходил, но искренность, с которой они прозвучали, унесла прочь его страх. Испуг сменился спокойствием, а беспомощность растворилась в ощущении близости к отцу. Его маленькое тельце приникло к отцовской груди, мокрое личико отогревалось под жарким дыханием мужчины.

Человек пребывал на распутье между любовью и ненавистью. Тишина деревенского вечера, живые краски осенней (или весенней, или летней) листвы, запах пшеницы, степи, журчание ручья, нежное тельце ребенка – в них воплощалось все любимое, постоянное, привычное. А ненависть – ненависть, конечно, существовала всегда, но она не была такой цельной, неразрывной, проявлялась по мелочам. Она как бы оставалась на поверхности, не проникая вглубь, пока внезапно найденное богатство не стало его судьбой – или пока он не стал судьбой этого богатства. В любом случае вынужденное смирение, которое лишь служило ему защитой, прикрывая его слабость, теперь сделалось излишним. Но ведь его избили… Побои не сочетались с радостью, которую подарило ему богатство. Когда прежде ему доставались колотушки, то на фоне всей окружавшей его жизни он воспринимал их как нечто естественное, покорялся их необходимости. Но теперь они выглядели посягательством со стороны людей ничтожных, причем посягательством не на прежнее его существо, но на новообретенное «я», «я» лучшее, чем прежде, стоящее на пороге могущества, прогресса и подъема. Им-то не было известно об этих переменах, но именно ощущение перемен оберегало его, когда односельчане навалились на него всем скопом, именно оно уменьшало боль от побоев и вместе с тем увеличивало размеры совершенного на него посягательства, не позволяло примириться с ним, открывало дорогу ненависти. Не окрепшая еще сила возбуждала ненависть, пока ее разрозненные частицы не слились воедино, превратившись в прочный оплот против этой кучки невежественных глупцов, которые не распознали границ его личности, усмотрели в его щедром даре признак безумия, побили его, унесли воловью тушу. Ненависть, которая обрела в богатстве новую опору, расширялась, становилась источником иных чувств, ничем не связанных с любовью. И вот теперь человек метался от ненависти к любви. Он поцеловал ребенка. Прижал его к себе, баюкая в объятиях, немного помедлил, поставил малыша на землю, повернулся и пошел прочь.

5

Путь был долгим. Высокая гора мало-помалу закутывалась в облако пыли, в сияющую дымку, будто становилась прозрачной и тихонько таяла. Перед ним открывалась степь, пустынная, прорезанная резкой чертой дороги, которая уходила вдаль, блестя в лучах послеполуденного солнца. Выпорхнувшая невесть откуда стайка диких голубей улетела. Только где-то в небесной вышине еще слышался шум их крыльев. Человек крепко прижимал к груди сверток, чтобы, не дай Бог, не обронить его на тех крутых склонах, которые еще ожидали его впереди, чтобы не повредить и не сломать то, что он нес.