Плавной походкой она подошла к нему и стала наклоняться, пока не прикоснулась правой грудью к его вытянутой левой руке. Он попытался сжать пальцы вокруг ее мягкости, но она с улыбкой отпрянула.
– Ну нет, – снова сказала Лайла гортанным шепотом. – Сначала ты должен поцеловать мне грудь.
Марти улыбнулся в ответ.
– С удовольствием. Развяжи меня. Прошу.
С притворной сдержанностью, не обращая внимания на его мольбы, Лайла перешла к изножию кровати. Одним изящным прыжком она оказалась на постели и стояла над ним, поставив ноги по обе стороны его тела. Ее тонкие щиколотки касались его бедер.
Взглянув вверх, Марти увидел над собой ее груди, прекрасное спокойное лицо, на которое бархатным занавесом падали волосы. Лайла села верхом на него, стараясь не задеть его член.
– Целуй, – сказала она и медленно, очень медленно стала опускать грудь к его лицу. Марти жадно поднял голову, но его не пускали шнуры, и он остановился, когда почти касался груди губами.
– Скажи «пожалуйста», – сказала Лайла.
– Пожалуйста, – просил он.
– Пожалуйста что? – спросила Лайла.
– Пожалуйста… можно я поцелую твою грудь? – голос его совсем охрип. Яйца чуть не лопались, как сливы летом. Марти застонал.
Лайла улыбалась. Она склонилась ниже, ее маленький бронзовый сосок почти касался его губ.
– Вот, – сказала она и провела соском по его губам. Марти едва не обжег об него свой пересохший язык, так он был горяч, и снова застонал. Ему было тяжело держать ее на своей груди.
– Еще, – просил он.
Тогда Лайла соскользнула с постели и стала рядом. Она зажгла свечу и демонстрировала свою красоту в мерцающем свете. Марти подумал, что это была самая совершенная из когда-либо созданных женщин. Ее без единого изъяна кожа блестела, волосы густые, блестящие, длинные были похожи на хвост породистого животного. Свет отражался в ее глазах, на зубах и губах. На его глазах появились слезы.
– Хочешь потрогать меня здесь? – спросила Лайла, тяжело дыша.
Марти снова кивнул. Девушка улыбнулась и медленно, очень медленно и покрепче сжала груди, поднимая их, как подношение. Потом, большим и указательным пальцем она ущипнула каждый сосок – сначала на левой, потом на правой груди – и закрыла глаза.
– Оооо! – застонала Лайла. – Как приятно. Хочешь сделать то же самое?
Марти уже и кивать был не в состоянии.
Лайла гладила себя руками по талии, вниз по бедрам, снова вверх по животу, трогая, поглаживая, пощипывая свое тело, а Марти беспомощно лежал и ничего не мог, только смотрел. Его член разбух и пульсировал так, как никогда раньше. Лайла повернулась к нему спиной, и Марти почувствовал разочарование от того, что не может видеть ее прекрасной груди, но Лайла снова начала массировать руками спину и круглые ягодицы, впиваясь пальцами в кожу так, что Марти чуть было не закричал, что она поранит себя.
Девушка обернулась.
– Хочешь, чтобы я тебя потрогала? – спросила она.
– Да, да, пожалуйста, – сказал Марти. Она улыбалась и медленно потянулась к нему руками. Легко, как мотылек, едва касаясь, ее пальцы пробежали по его костлявой груди, потом ниже, к впавшему животу. Его член дернулся по направлению к ней. На головке появилась капля прозрачной жидкости.
– Хорошо, – простонал Марти.
Но ее руки ушли дальше, выше, к груди, к его собственным соскам, потом опустились на лицо, глаза, рот. Марти стал целовать ей пальцы, и они остановились на секунду в своем беге, чтобы исследовать его горящие губы, его рот, его язык. Медленно Лайла вложила палец в рот Марти, и он жадно, с вожделением стал его сосать. Потом еще один, и еще, пока во рту у него не оказалась вся ее рука. Марти держал ее руку во рту и был благодарен. Это была часть тела Лайлы, но быстро, слишком быстро она убрала руку и снова коснулась его безволосой груди, его соска, лениво ущипнув его ногтем, потом царапнула ногтями ниже, ниже, но опять мимо члена, не дотрагиваясь до напрягшихся яиц, по бедрам, по ногам, не останавливаясь, пока не дошла до ступней. Нежно, но твердо, она взяла его ступни руками и осторожно, расчетливо прижалась и стала тереться о них грудями.
Жаркая волна прошла по телу электрическим током. Марти никогда и не подозревал о том, что его ступни напрямую связаны с его членом. Голыми ступнями он ощущал, как по ним вверх и вниз двигаются твердые соски Лайлы и безуспешно попытался освободиться от пут. Ему никогда не приходилось испытывать такие высоты сексуальной напряженности, такого полного изнеможения. В исступлении от жара и мягкости ее грудей он выгнул ноги, а потом заплакал.
Его начали сотрясать рыдания, поначалу тихие. Марти натягивал шнур, содрогался и плакал – рыдания исходили откуда-то из самой глубины его существа. Слезы, лившиеся из глаз, увлажняли простыни. Он повернул голову в сторону, беззвучные рыдания продолжались.
И вдруг Лайла снова оказалась на нем, ее лицо рядом, волосы водопадом закрывали глаза, нос, рот.
– Ах бэби, не надо. Нет, бэби, – ворковала она, вытирая ему лицо своими шелковыми волосами. – Не надо, бэби, не надо, – простонала она нежно, почти по-матерински, и поцеловала его в губы, веки, в его все еще влажные щеки. – Вот, возьми, возьми, бэби, – уговаривала она и дала Марти свою тяжелую грудь. – Вот так, вот так, – говорила она, а он жадно сосал и не смущался этим, так был измучен и доведен почти до умопомрачения.
Потом Лайла повернулась спиной к нему и склонилась над его членом, целуя его своими мягкими горячими губами, лаская пальцами. Сквозь слезы Марти видел, как она отодвинула полоску своих трусиков, видел, как она садится на член, как член толчками входит в нее. Наконец! Наконец! Он был поражен, но он ни о чем не спрашивал, ничего не понимал, у него не было слов: Лайла же полностью контролировала себя: медленно, очень медленно она садилась на его член.
Двигаясь вверх и вниз, стоя на коленях в ававистической позе, она скользила вверх и вниз по его члену и всхлипывала.
Марти не издавал ни звука. Он чувствовал, что все ее существо, вся вселенная сосредоточилась в его чреслах. Это было похоже на агонию, но ничего более прекрасного в своей жизни Марти не испытывал. Наконец он кончил, слезы выступили у него на глазах, он тяжело дышал при каждом нескончаемом выбросе спермы, освобождаясь и опустошаясь сам и переполняя ее.
Так у них происходило всегда. Ритуал почти не изменялся и происходил только раз в неделю, а то и реже, но каждый раз Лайла приносила с собой шелковый шнур, а Марти все больше это нравилось, с каждым разом он желал ее еще больше и был еще больше счастлив.
Это было странно. Странно потому, что Марти не беспокоило, что его втягивают в этот в высшей степени беспомощный, пассивный секс. Наоборот, он ощущал огромное облегчение. Марти понял, что до сих пор он только и занимался тем, что искал способ угодить требовательным женщинам с трудным характером.
Сначала своей матери, потом учительнице, потом жене, и целому рою красивых капризных голливудских актрис. Он понимал, что представляет собой всего-навсего маленького, костлявого, умного, трудолюбивого, обычного человека, который пытается угодить требованиям богинь. В тридцать семь он все еще был честолюбивым пареньком из Куинса, стремящимся к успеху, стремящимся удовлетворить своих любовниц, заниматься с ними сексом так, чтобы им это нравилось. Сейчас Лайла избавила его от этого бремени. Он, кто привык командовать, теперь сам попал в роль подчиненного. И радость от этого была настолько огромной, что каждый раз у Марти наворачивались на глаза слезы. Ему больше не нужно было думать ни о времени, ни о движениях, ни об этикете секса.
Лайла предпочла сама делать эту постановку вместо него, самой отвечать за все, и если ей так больше нравилось, если ей нужно было командовать, чтобы победить страх, то Марти это устраивало как нельзя лучше. Честно говоря, Марти был необыкновенно благодарен ей. В первый раз в его жизни, полной трудов и неоправданных трат, Марти не нужно было думать, как и что делать, чтобы понравиться женщине. Лайла делала это ради собственного удовольствия, а Марти принимал это как бесценный дар. Вот и сейчас он лежал в темноте, один из самых влиятельных людей кинобезнеса, привязанный к кровати, распластанный, как дорожная карта, голый как лягушка. Кто бы мог подумать? Кто среди пожирающих друг друга голливудских змей, ползущих наверх из болота, мог представить себе сексуальную жизнь одного из самых известных режиссеров и одной из самых популярных звезд? Марти улыбнулся в темноте. «Пора начинать», – подумал он и потянул шнуры, которыми были связаны его руки и ноги.
43
Джан лежала в объятиях Сэма, глядя поочередно то на его лицо, то на циферблат своих часов. Такие мгновения она ценила больше всего, но сколько бы времени они ни проводили вместе, ей все было мало, она постоянно хотела большего. Но очень скоро им придется вставать и готовиться к трудным съемкам на пляже. Это было то, о чем она всегда мечтала! И наконец добилась своего. Сэм любил ее. Она была в этом уверена! Джан знала это по его прикосновениям, по его глазам, по тому, как он занимался с ней любовью. Он был такой неистовый, что его страсть изматывала обоих. Джан хотела только его, все время только его. И ему никто не был нужен, кроме нее. Как жаль, что им пришлось работать в этом идиотском фильме.
Сэм признался ей, что не уверен в успехе. Она успокаивала его. Сказала, что ее тоже мучили сомнения. Они утешали друг друга, когда оказывались вдвоем в постели, все тревоги уходили от них. Весь мир прекращал существовать.
Джан вздохнула. Хотя они с Сэмом не говорили этого вслух, съемки шли не слишком удачно. С Майклом было невозможно работать. Во время эпизода с ее истерикой он забыл застегнуть ширинку – по его словам, случайно – и всю сцену пришлось переснимать на следующий день. Но это не все. Джан, просматривая рабочий материал, увидела, что у нее везде каменное лицо. Красивое, но каменное. Ее новое лицо лишилось былой выразительности, на большом экране оно выглядело прелестным, но…совершенно безжизненным. Конечно, тут была вина и никуда не годной игры Майкла. Каждый день превращался в пытку.
Единственное, ради чего жила Джан, были ночи с Сэмом: все остальное не имело значения. После той первой ночи, когда они занимались любовью у нее в гостиничном номере, Джан пришлось рассказать ему о происхождении шрамов. Она опасалась, что Сэм осудит ее за это или они вызовут у него отвращение и неприязнь. Но он только посмотрел ей в глаза и сказал:
– Неужели ты не понимаешь? Мне не важно, как ты выглядишь. Для меня это не имеет значения. Я люблю тебя.
И они снова любили друг друга даже еще более жадно, чем раньше. Его слова как будто успокоили Джан.
– Я люблю тебя. Только тебя.
И, казалось, что он говорил правду. Каждую ночь они пропадали в объятиях друг друга. Джан покрывала его поцелуями, в глазах у нее стояли слезы, так счастлива она была соединиться с Сэмом. Он ласкал все ее тело, любил ее так самозабвенно, что, казалось, никогда не утолит огонь желания.
– Я люблю тебя, – бормотал Сэм, целуя ее шею, ее волосы. – Я люблю тебя, люблю тебя.
И Джан верила ему так, как никогда не верила ему Мери Джейн.
Но что будет, если он узнает правду? Джан уже никогда не сможет признаться ему. Когда-то она задумала это все как свою месть. Теперь это превратилось в наказание для нее самой.
Теперь все ее желания исполнились. Тогда почему же, спрашивала она себя, глядя на его лицо и на свои часы, тогда почему ей было так грустно?
Майкл Маклейн возненавидел Северную Калифорнию, возненавидел съемки, возненавидел Сэма, возненавидел Эйприл, возненавидел сценарий, возненавидел этот фильм – не фильм, а какое-то, дерьмо. Более всего он возненавидел Джан Мур и внезапно с удивлением обнаружил, что возненавидел даже свою роль. И дело не в том, что он участвовал в создании этой продукции, годной разве что на корм псам, а вообще в кино, в любом фильме. Ему стало скучно. И если для своего уровня он получал неплохие деньги, это не имело отношения к делу, потому что у него уже было столько денег, что с лихвой хватило бы на всю жизнь.
И если Майкл не бросал все это, то только потому, что не мог придумать себе другого занятия. Чем еще можно было развлечься? Ему всегда нравилось быть звездой, спать с красивыми женщинами. Но теперь и то, и другое наскучило ему.
Майкл был слишком молод, чтобы удаляться от дел, а бизнес никогда не привлекал его. Перспектива открыть компанию по производству воздушной кукурузы или фабрики соусов для спагетти, или, того хуже, сеть ресторанов, его никоим образом не привлекала. Потому что каким бы ни было его следующее предприятие, Майкл точно знал о нем две вещи: первое – оно должно быть с размахом, и второе – он сам должен быть лучше всех.
Естественным и логичным шагом было бы попробовать себя в качестве режиссера или продюсера. Каждый актер видел себя режиссером. Но у Майкла уже была одна такая попытка в «Висящем на скале», и ему не хотелось повторять этот опыт.
Слишком велико было напряжение. Тебя признавали номером первым, но только до выхода картины. Потом тебя готовы были сожрать живьем.
Он мог бы заняться той ерундой, которой стал заниматься Редфорд. Но надо смотреть правде в глаза: Майкл уже не был бы первым в этом деле, кроме того, у него не было особого интереса сидеть и слушать тупоголовых студентов из Чикаго, какие у них взгляды на «киноискусство».
Был еще один выход – политика. Но политика на провинциальном уровне, в которую пошел этот идиот Сонни Боно, не волновала его. Политика в национальном масштабе была бы куда интереснее. Майкл уже делал значительные вклады в разные фонды и включился в дела своей партии. Но как найти свою нишу? Стать сенатором? Но сможет ли он нести эти обязанности?
И потом, не получится ли так, что он станет всего лишь одним из сенаторов?
– Мы вас ждем, мистер Маклейн! – послышался голос одного из ассистентов. Майкл сжал кулак и стукнул им по столу.
«Господи, – думал он. – Почему жизнь так несправедлива!» Ведь он не только внешне выглядел лучше Рональда Рейгана, он превосходил его и как актер. Как получилось, что Ронни сумел получить такую выигрышную роль?
Не хватало света для съемок на пляже, съемочная группа как могла пыталась бороться с облачностью. Можно было бы использовать так называемый «солнечный прожектор», но без естественного освещения изображение выходило некачественным. Наладив провода (электричество и вода несовместимы, хотя и встречаются на пляже), потом наладив объективы (песок и камера также несовместимы), они наконец были готовы.
Предстояли длинные панорамные съемки, заканчивающиеся крупным планом объятий и поцелуя. Джан, уже давно на взводе при мысли о предстоящей сцены с Майклом, была вне себя от разных проволочек. Наконец все было готово. Она обернулась к Май, чтобы снять свитер и заменить его на обманчиво простую блузку, предназначенную для съемок.
Конечно, блузка была далеко не проста. Она выглядела как мужская рубашка, хотя по сценарию и должна была быть рубашкой Майкла, которую героиня надела выйти погулять после того, как они занимались любовью, но она была сделана из тончайшего хлопчатобумажного полотна, была гораздо мягче и тоньше любой мужской рубашки. А для того, чтобы как можно больше подчеркнуть формы Джан, рубашку намочили, так что она стала полупрозрачной и, плотно прилегая к телу, обрисовывала ее грудь.
Джан хотела, чтобы для этой сцены использовали дублершу, но Сэм упросил ее сняться самой.
– Это будет трудно сделать достаточно убедительно, а твоя грудь просто прекрасна, – бормотал он, зарывшись в ее груди лицом, когда они лежали в постели. Джан пыталась спорить, но он твердил свое. – Поверь мне. Шрамов не будет видно.
Теперь она повернулась к Май как за рубашкой, так и за уверенностью в себе, которую давала ей эта старая женщина. Когда дело касалось внешности, Джан могла доверять только Май. Бог знает, как бы ей удалось выдержать съемки, если бы не Май.
Но сейчас, когда она повернулась к старой женщине, ее поразил вид самой Май. Боже, как старо она выглядела! Ее лицо было мертвенно-бледно, и Джан казалось, что все ее морщины стали еще глубже, чем раньше.
«Неужели съемки этого фильма действуют на Май так же, как и на меня?» – подумала Джан.
– Тебе плохо? – спросила она.
– Голова болит, – сказала Май и поморщилась, но Джан не успела расспросить ее как следует, потому что в этот момент явился Джоель и стал ее торопить. Костюмерша начала увлажнять рубашку, а парикмахер очень искусно создал иллюзию спутанных прядей, падавших на лицо.
– Не испорти грим, – предупредил его Джерри.
Он стоял наготове, держал в руках кисточку, чтобы тут же исправить любую погрешность. Джан чуть не улыбнулась. Джерри так заботился о ней, что, заканчивая гримировать, просил ее «быть осторожнее с его лицом». Сейчас он придирчиво оглядел ее, удовлетворительно кивнул головой, и Джоель провел ее на место. Дублерша, приятная женщина по имени Дороти, улыбнулась и вышла из кадра. Джан заняла ее место. И стала ждать.
Она ждала и ждала. Наконец, когда пот начал бежать по ее бокам несмотря на холодный ветер, обдувающий мокрую блузку, появился Майкл. Не удостоив Джан никаким приветствием, даже взглядом, он повернулся к камере и к тому месту, где укрылся Сэм вместе с оператором.
– Я готов, – сказал он сквозь зубы. Наступила еще одна пауза и потом:
– Прекрасно, готовы, снимаем. Пауза. Камера!
Майкл обнял ее, началась панорамная съемка, камера кружила вокруг них на расстоянии, начиная приближаться, чтобы снять крупный план. Майкл уткнулся ей в шею. От него хорошо пахло легкой смесью английского мыла и каких-то мягких пряностей.
– Тебе нравится? – спросил он, прижимаясь крепче. Этого в сценарии не было; диалог не был предусмотрен, поэтому микрофоны были отключены. – Нравится? – повторил он.
Из вежливости она выдавила звук, похожий на «мммм».
– Я знаю, что тебе нравится, потаскушка. Кто лучше это делает, Сэм или я? – сказал Майкл, все еще крепко прижимая ее к себе, камера приблизилась для крупного плана и поймала ее лицо, застывшее в гримасе гадливости.
– О'кей. Стоп! – крикнул Сэм. Он вышел из-за киноаппаратов и осветительных приборов. – Я знаю, что слишком много от тебя требую, Джан, – сказал он. – Но все-таки попытайся сыграть, что этот человек не настолько противен тебе.
Джан вырвалась из рук Майкла.
– Ты испортил съемку! – закричала она на него.
– Что я такого сделал? – спросил Майкл, изображая на лице невинность.
– О Господи! Когда вы прекратите пререкаться? – простонал Сэм. – Мы теряем освещение! Джерри, можешь подправить ей лицо? Ласло, мы попробуем еще раз…
За его спиной послышался шум. Этого не должно быть, когда режиссер отдает распоряжения.
– Вы будете слушать меня? – спросил раздраженный Сэм. Но шум не прекратился. Он даже нарастал.
– Вызовите сестру. Кто-нибудь, вызовите «скорую помощь»! – кричал Джоель.
Джан вместе со всеми пошла на шум. У ее кресла уже собралась небольшая группа людей. Может, потому, что Джан была звездой или по другой причине, все расступились перед ней, и она прошла как во сне к центру.
В центре группы было пустое пространство, где на земле сидела Дороти, ее дублер, и поддерживала на коленях голову Май. Даже с того расстояния, где стояла Джан, она увидела тонкую струйку крови, сочившейся из угла рта Май.
– О Боже! – Джан опустилась на колени рядом с ними. – Вызовите доктора! – закричала она.
– Поздно, – сказала Дороти.
44
Сэм тихо вошел в затемненную спальню. Джан лежала изнуренная и успокоенная. Она спала, прикрытая лишь простыней. Видны были ее темные волосы. Правая рука была закинута за голову и лежала совершенно безжизненно, как лист, упавший с дерева. В комнате было слишком тепло, душно – они с доктором перенесли Джан на кровать и включили термообогреватель, чтобы она не дрожала. Сэм уменьшил немного нагрев и подошел к кровати. Господи, ему это совершенно не было нужно. Еще одна задержка. Мало ему было Эйприл. Как скоро Джан поправится? И почему она так переживала смерть старой женщины? Она была очень чувствительной девочкой. Сэм осторожно опустил простыню с ее лица. Джан была так бледна, она почти светилась, лицо ее было покрыто испариной. Сэм сдвинул простыню до пояса. Джан что-то пробормотала во сне, повернула голову налево и продолжала спать.
Стоя рядом с кроватью, Сэм смотрел на нее. Она была так красива. Ее совершенное лицо было частично скрыто волосами, но ее шея, ее руки, ее груди были открыты. С этого угла зрения Сэм не мог заметить небольшие шрамы под ними. Джан выглядела как само совершенство, но как бы красива она ни была, женщина напоминала ему раненую птицу – голубку.
Сэм почувствовал, как его охватывает желание. Он знал, что ничего подобного этому ощущению он не испытывал. Было много женщин, которые возбуждали в нем желание, Сэм испытывал ни с чем не сравнимую нежность к Мери Джейн тогда в Нью-Йорке. Но сейчас, к Джан Мур, он испытывал такую бесконечную нежность, от которой ему хотелось плакать. Одновременно и желание его было таким сильным, что он едва стоял. В отличие от Эйприл, Джан была красива и уязвима. Как так случилось, что Бог наконец ниспослал ему эту женщину?
А теперь, после смерти Май, он был нужен Джан.
Сэм выскользнул из джинсов и лег рядом с ней. Он будет здесь, пока она не проснется. Что может быть более успокаивающим после шока, чем это? Он будет ласкать и успокаивать ее так долго, как это будет необходимо. К черту расписание съемок!
Тело ее было соблазнительно горячим. Сэм лег так, что они повторяли изгибы тела друг друга – как ложки в ящике стола. Джан в точности соответствовала ему, и Сэм ощутил такой прилив нежности, перемешанный со страстью, что он не смог удержаться и обнял ее, ее левая грудь уютно покоилась в его руке. Ее плоть, ее сон наполняли их близость неведомой до сих пор интимностью. Сэму даже показалось, что полнота обладания ею сейчас была бы большей, чем когда бы то ни было до сих пор. Он почувствовал напряжение члена, жадно ищущего в мягкости ягодиц Джан.
Видимо, Сэм побеспокоил ее, потому что Джан пошевелилась и забормотала во сне. Как ему хотелось войти в нее именно сейчас и лежать рядом, будучи внутри, пока она не проснется. Но будет ли ей так же хорошо, как и ему? Не будет ли это эгоистично, заниматься любовью с нею, когда она спит? Сэм относился не к тому типу мужчин, которые используют спящих женщин для своего удовольствия. Ему не нравились пассивные женщины. Но его чувства к Джан были так сильны и так ненадежны одновременно, что чем чаще он владел ею, тем больше жаждал. Публика, средства массовой информации, киноиндустрия – Джан принадлежала им всем. Неужели она покинет его так же, как и другие красавицы, когда картина будет завершена?
Сэм притянул ее ближе к себе. На этот раз он почувствовал ее тепло и ее искренность. Может быть, потому, что они встретились, когда Джан была совсем молода и неопытна? Но что сделают с ней время и слава? Джан была на ее гребне, и после этой картины ее ставки скорее всего вырастут. Она сможет заключить любой контракт и получить любого мужчину. Будет ли она по-прежнему желать его? Был ли он для нее лишь одним из приключений? И знает ли она сама об этом?
Сэм нежно провел рукой по чувственному изгибу ее тела и положил ее на бедро. Рука его дрожала, охваченная желанием, – казалось, она жила своей собственной жизнью. Сэм провел рукой по ее гладкой спине, спустился ниже и проскользнул между ногами. Он погрузил руку в ее пушистые волосы и нежно поглаживал. Сэм ощущал всей ладонью ее женственность, это и успокаивало его и все больше возбуждало.
Джан проснулась.
– О Сэм, – вздохнула она.
Голос со сна был низким и хриплым – к тому же она приняла снотворное. Сэм зарылся в ее затылок и поцеловал, женщина шевельнулась. Сэм так и не понял: ответит ли она на его ласку или уклонится от нее.
– О Сэм. Май мертва. Она мертва. Я опять совершенно одна. Голос его от ищущего выход желания был хрипловат.
– Ты не одна. Я с тобой. Я с тобой, и никогда не покину тебя.
Он приподнялся на локте и поцеловал в губы. Рот ее имел вкус слез и снотворного. Сэм не мог оторваться от нее или ждать хотя бы еще одну минуту. Он никогда в жизни не ощущал ничего подобного ни к одной женщине. Сэм едва мог вынести свою страсть, он раздвинул ей ноги и быстро вошел. Потом замер, закрывая ее всю своим телом.
– Я никогда не покину тебя, – пообещал он.
45
– Я не могу поверить в то, что она просто исчезла, – сказала Шарлин Доубу. – Я не могу в это поверить.
Шарлин сидела за столиком из красного дерева на заднем дворике. Письмо от Флоры Ли лежало перед ней. Девушка подняла глаза. Доуб собирался зажарить на огне бараньи ребрышки. Шарлин наблюдала, как он насаживал их на вилку с длиной ручкой и обмакивал в маринад. Наконец Доуб сел за столик напротив Шарлин.
– Все к лучшему, Шарлин, – сказал он, голос его звучал серьезно. – Мы уже говорили об этом. Флора стыдилась того, чем была, и того, что была для тебя бременем. Она подумала, что так будет лучше.
Шарлин покачала головой, давая понять Доубу, что ее брату ни к чему слышать этот разговор.
– Я не знаю, что подумает Дин, – сказала она мягко Доубу. Дин сидел на траве, подбрасывая мячи собакам, а щенки гонялись за ними. Опрах сидел рядом с Дином и не шевелился, Шарлин улыбнулась этой картинке, потом взглянула на Доуба.
– Нам ее будет не хватать, Доуб.
– Я же буду чувствовать себя хорошо, – ответил Дин ни на кого не глядя. – По Флоре Ли я не стану скучать. Она мне не мама. Я бы узнал свою мать сразу же, как увидел. Но это не она.
– Что заставляет тебя говорить так, Дин? – спросил Доуб.
– От нее пахло так же, как от моего отца. Моя мама пахла совсем по-другому. От нее пахло свежим бельем.
Шарлин знала, что по-своему Дин был прав. Их мама на самом деле всегда очень вкусно пахла. Она тоже это помнила. Мама часто мылась, мыла волосы, стирала одежду. Шарлин помнила, как расчесывала матери волосы после того, как она их мыла. Казалось, она занималась этими часами. Мама даже начинала кемарить, пока Шарлин ее расчесывала.
– Нет, – сказал Дин. – Я рад, что Флора Ли ушла. Теперь я вновь могу вспомнить свою маму. Это лучше, чем каждый день видеть Флору Ли. – Он встал и все четыре собаки помчались за ним. – Я пойду повторю с ними один трюк, если хорошо получится, я вернусь и покажу его вам. В трюке участвуют все четыре собаки. Когда будут готовы ребрышки, Доуб? – улыбнулся Дин. – Кажется, я могу съесть полтора теленка.
– Ты еще сможешь наиграться с собаками. Но хот-доги уже готовы. Возьми. Тогда ты еще сможешь продержаться.
Доуб и Шарлин наблюдали за уходящим Дином – он бросал хот-дог собакам, а те прыгали вокруг, стараясь схватить кусочки на лету.
– Я удивляюсь, Доуб, почему он так сказал. Мне кажется, большинство людей понимают многие вещи совершенно правильно. Но мне страшно за Флору Ли. Можем мы что-нибудь сделать?
– Шарлин, я пришел сюда, чтобы сказать тебе несколько прописных истин, хотя, может быть, ты и не захочешь их слушать.
Шарлин молча смотрела на него, потом вздохнула, но ничего не сказала.
– Шарлин, – продолжал Доуб, – твоя мама, которая вовсе тебе не мама, обычная шлюха, и может быть, даже хуже.
Шарлин вздрогнула, но продолжала слушать, не двигаясь с места. На глазах у нее показались слезы и медленно поползли по щекам.
– Я говорю это не для того, чтобы сделать тебе больно. Я говорю это для того, чтобы промыть зараженную рану. Я знаю, что тебе сейчас больно, но ты должна все знать.
– Неужели ты думаешь, я не знала? – тихо спросила Шарлин. Пристыженный Доуб отвел глаза. Он недооценил ее.
– Я должен был убедиться в том, что ты все знаешь. Потому что Флора Ли ушла и никогда больше не вернется. О ней позаботятся. Настолько, насколько это возможно. И в конце концов, кто-нибудь положит конец ее жизни. Если она сама ей не положит конец. И ничего нельзя поделать, Шарлин, чтобы изменить это! Ничего!
– Я это тоже знаю, – сказала Шарлин. – Я видела, как умирает мой отец. Это длилось годами. Но мама – Флора Ли – может быть, она мне и не родственница, но она хорошо ко мне относилась. И она – член моей семьи.
– Семья не достается в наследство, девочка, это общность, объединяющая любящих людей.
Шарлин подумала над этим некоторое время, наблюдая, как поджаривались на гриле ребрышки.
– Я хотела быть хорошей дочерью, – сказала она, – может быть, если бы я старалась больше, она бы не…
– Разве кто-нибудь может быть хорошей дочерью для плохой матери? – прервал Доуб.
Они замолчали.
– Я скажу тебе одну забавную вещь, – продолжала Шарлин. – Мне кажется, что я рано потеряла мать. Вместо настоящей матери мне досталась Флора Ли. Она была хорошей мачехой, Доуб. Она была честной, всегда обращалась со мной как со своей родной дочерью. Никогда не делала различия между мной и Дином. Я никогда не винила ее в том, что она ушла. Иначе отец убил бы ее. Но мне очень не доставало ее все прошедшие годы. Наконец мы нашли ее. И вот, что забавно: я еще больше стала тосковать по маме после того, как она появилась здесь, в Лос-Анджелесе. Как будто я потеряла не только мать, но и добрые воспоминания о матери.
– Я знаю, как это бывает, Шарлин, – сказал Доуб. – Когда-то я был женат. – Закашлявшись от дыма, он отошел от жаровни, – Шарлин, я хочу дать тебе это.
Он отдал ей ключ. – Что это?
Ключ от сейфа в Калифорнийском центральном банке. В нем хранятся важные документы. Документы твоей матери. Я хочу, чтобы ты хранила этот ключ. Однажды ты сможешь поехать и посмотреть на них.
В доме зазвонил телефон.
– Я пойду подниму трубку, – крикнул им Дин, и вскоре пришел с переносным телефоном и передал его Шарлин. – Это мистер Ортис, – сказал он.
Дин отвечал на телефонные звонки, чтобы уберечь Шарлин от грязных предложений.
– Да, мистер Ортис. Что вы делаете, неужели в воскресенье днем вы работаете? – Шарлин знала, однако, что мистер Ортис всегда работал и всегда звонил ей, чтобы предложить новую работу. Шарлин слушала его возбужденный голос.
