– Джеки Уильямс в Оксфорд не поедет, даже если окажется, что у него есть мозги, в чем я очень сомневаюсь. Сразу пойдет в бизнес. Так у них водится. Денег-то у него хватит его отправить, да зачем ему? А бедная мисс Долиш надрывается...

Тут папу прорвало.

– И вовсе ей это не нужно, – сказал он резко. – Да на одни проценты с того, что она вложила в его дело, она могла бы жить, как... в Борнмуте [34] могла бы жить, если бы хотела.

Мне стало скучно.

– Зато сегодня ей повезло. И на том спасибо. Правда, непонятно, почему молочник не остановился...

– Повезло? – сказал папа. – Повезло?

И мама – эхом:

– Повезло?

Они переглянулись, потом посмотрели на меня.

– Но она могла же застрять. У меня час заняла дорога. И если б не подоспел Генри... Да что такое?

Они снова смотрели друг на друга, мама с хитрой усмешкой.

– Оливер, детка, – сказала мама нежно. – Ты, конечно... Но тебя ведь давно не было. Все про нее знают – в том числе и молочник. Она была в ста метрах от перекрестка в лесу, да?

– Там телефон-автомат, – буркнул папа. – Она ему звонила.

Я отпихнул стул.

– Господи! Ну и ну!

– И никакого везения.

– Почему же она мне не могла сказать! То есть я-то, я же...

Мама громко расхохоталась. Потом стихла.

– Бедняжка, – вздохнула она. – Она от него хочет единственного – хоть капли внимания.

У меня все оборвалось внутри. Поздно, позже, чем у всех по соседству, кусочки – старые, новые – сложились в картинку у меня в голове. Я так и стоял с открытым ртом. Мне нечего было сказать. Но что-то они увидели в моем застывшем лице, потому что папа протянул руку – неловко – и положил на мой рукав.

– Мы совсем забыли, как много она для тебя значит, Оливер. Но понимаешь, сынок, с этими телефонами – она и раньше это делала.

Папин жест так не вязался с принятой у нас сдержанностью, что я перекосился и встал. Буркнул:

– Ну, если у нее хватает денег...

– Ах, – сказала мама загадочно. – Не в деньгах счастье. Когда-нибудь ты поймешь, Оливер.

Я остался в недоумении. При всей запутанности моих чувств, в последних маминых словах я смутно уловил некоторое противоречие с тем, что она говорила сначала. И впервые я понял, что она не только моя мама. Но еще и женщина. Это открытие совершенно сбивало меня с толку. Я стоял посреди прихожей, в перчатках, в шарфе, одним концом заброшенном на спину, и терзался от униженья, обиды, от какой-то боязни рампы: все мы выставлены на всеобщее обозрение, все друг на друге паразитируем, все мы ряженые и стесняемся своего маскарада. Я открыл входную дверь, убегая от маминой проницательности. А когда закрывал, услышал ее недодушенный смешок:

– Интересно, что она еще сочинит после телефонов-автоматов?

И теперь, когда мама мне присылала «Стилборнский вестник», я прилежно его изучал. И действительно, я узнал не только, что за органом была мисс К.С. Долиш, но на другой странице мисс К.С. Долиш облагалась штрафом в размере пяти фунтов, а потом и в размере десяти. Приезжая домой на каникулы, я видел иногда – но стараясь держаться подальше, – как она идет от гаража к дому походкой, бледно напоминающей о былой пружинистости. Я видел мрачность лица, сведенный рот, застывший взгляд.

– Бедняжка, – механически приговаривала мама.

Очевидно потеряв к ней всякий интерес. Как та давно умершая Офелия с полной шляпой листвы, Пружинка стала стилборнской чудачкой, с которой сжились и смирились. В конце концов я прочитал, что мисс К.С. Долиш вызвана ответчицей по делу о несоблюдении правил дорожного движения. Сама она не пострадала, но кто-то пострадал. Я читал речь судьи: он учитывает то-то и то-то; «но все мы не молодеем, и в собственных же интересах мисс Долиш» и т. д. и т. п. Он вынужден лишить ее водительских прав сроком на пять лет.

Я читал, сидя на подоконнике, шпиль университетской церкви вытянулся передо мной. Помню, как цинично я усмехался. Кажется, идея телефона-автомата себя исчерпала? Пришлось придумать что-то новенькое? Но тут она, пожалуй, перестаралась. В последний раз привлекла к себе внимание, думал я в своей невинности. Я был химик, не биолог. Только уже собираясь в Оксфорд перед последним курсом, я наконец понял все.

Осень стояла жаркая, в кои-то веки у нас бабье лето. Догорали штокрозы. Охраняя наш вход, они свешивали с почти черных стеблей красно тлеющие головки. Газон посреди Площади тоже весь почернел, и некоторые травинки вскидывались и потрескивали, когда на них наступали. Мама суетилась на кухне, собирая ужин. А так в доме не раздавалось ни звука. Папа задерживался в аптеке, и гостиная была в моем полном распоряжении. Я слышал, как Пружинка наяривает в церкви безупречно скучное соло на органе. Я стоял посреди наших кресел и чашечек, слушал, смотрел. Вот орган умолк, и почти тотчас Пружинка прошла по ту сторону Площади, вошла к себе. Я радовался, что она благополучно исчезла и я не рискую на нее напороться. Площадь свободна. Можно спокойно выйти.

Дверь ее дома открылась. Пружинка вышла, держась особенно прямо. В вельветовой шляпе набекрень на жидких волосах. Прикрыла за собой дверь, не глядя натянула перчатки. Лицо спокойное, улыбающееся. Повернула налево, пошла по мостовой к гаражу Генри. Не глядя ни направо, ни налево. Было так тихо, что я слышал цоканье туфель по камню. Я смотрел, смотрел, пока она не скрылась за ратушей.

Меня ломало, корежило, подмывало бежать – тем не менее я захлопнул дверь гостиной, потом прокрался обратно, мимо кухни, в сад, между яблонь – в свой укромный уголок. Я смотрел, смотрел – я старался на чем-нибудь сосредоточить взгляд, чтоб не видеть того, что отпечаталось на сетчатке. Во мне бушевал шквал, и казалось, что он снаружи, везде, что засохшая паутина и пауки среди кирпичей дрожат из-за него, из-за нее, из-за меня. Я слушал собственный, чужой голос:

– Нет. Нет. Ох нет. Нет. Нет...

А сам уже знал, что это выжжется во мне навсегда, пожизненным невытравимым тавром: шагающая по мостовой Пружинка, мощные груди, жирный живот, неуклюже перекатывающиеся ляжки. Пружинка со спокойной улыбкой, в шляпе, перчатках, плоских туфлях, и больше на ней – ничего.

После этого Пружинка исчезла. Дом стоял себе как всегда, малолитражка стояла у гаража Генри – мытая, сверкающая. О Пружинке не упоминали. Она стала одной из тех, от кого дружно отворачивался Стилборн. Так бы мне толком и не узнать, что с ней происходило все эти годы, если б я не задал прямой – наглый – вопрос. Было это в конце последнего ежегодного визита родителей ко мне в Оксфорд. После чая, когда мы мучительно добивали время, медлившее между этой процедурой и отходом поезда. Как всегда – хотя очень им радовался, – я впал в немоту, и мы все трое не знали, что бы еще сказать. Мы поглядывали друг на друга через пропасть лет и несхожего опыта. Конечно, только неловкость тягучей паузы и побудила меня завести этот разговор.

– Да, кстати, мама, а как Пружинка? Я в последний раз ее что-то не видел.

Снова повисло молчание. Папа старательно набивал трубку, вплотную приблизя к ней толстые очки.

– Она заболела, – мама выразилась деликатно и сдержанно, – ну, знаешь... Ей пришлось уехать.

Они быстро переглянулись.

– Неприятная история. – Папа сосредоточенно зажигал спичку. – Очень неприятная история.

Мама прихлопнула рот кружевным платочком.

– Бедняжка, – сказала она.

Молчанье тянулось, сгущалось. Да и что тут скажешь?

И однако мне суждено было еще раз увидеть Пружинку, правда уже через много лет. Наступила война, потом мир. И вот после долгих мирных лет я поехал с семьей – уговаривать маму не жить одной во флигеле, а перебраться к нам. Но ни мне, ни жене не удавалось сладить с ее истериками и слезами. Я чувствовал, как тяжело это детям, и старался ее успокоить.

– Все эти кошки, – сказала мама, утирая глаза. – Ты же знаешь, я не выношу кошек.

– Ну, не обращай внимания.

– Тебе легко говорить. Нет, надо ей сказать. Столько их развела. Всю ночь торчит на улице: «Кис-кис-кис, поди сюда, к мамочке! А где молочко?..» Я глаз не смыкаю...

– Кто это развел столько кошек, мама?

– Она. Мисс Долиш, – рассердилась мама. – Просто сил нет терпеть эту женщину.

– Пружинка!

– Поди скажи ей насчет кошек, Оливер! Я просто больше не могу!

– Пружинка! Так она вернулась? Я думал... я думал, она...

– Конечно вернулась. Давно уже. Ты бы сказал ей, Оливер.

– Но мы же уезжаем буквально на днях...

Мама разразилась слезами.

– Нет, ты должен с ней поговорить! Отца не успели похоронить... Все вокруг ими кишит! А если они сюда повадятся...

Я потрепал ее по плечу – неуклюже и так похоже на папу, что поскорей отдернул руку.

– Ладно, мама. Я пойду с ней поговорю.

– И вообще. Ты же всегда так...

– Знаю, мамочка, милая. Я ее обожаю.

Я вышел и стоял на Площади, собираясь с духом. Марк обстреливал из пулемета Софи, занятую разбрасыванием маргариток и не обращавшую на него никакого внимания. Но при виде меня они бегом бросились ко мне. Я обоих взял за руки и прошел к двери рядом с эркером. Она была открыта, мы вошли и стояли в прихожей. Я постучал в дверь музыкальной комнаты и не дождался ответа. Но дверь во двор тоже была открыта. Мы вошли туда, и я жадно глотнул вольного воздуха. Из-за кошек, попугайчиков и канареек и без того затхлый дом провонял уж совсем невозможно. Злонамеренного вида котяра скользнул мимо нас в дом, и сразу же я услышал шипенье и шерстистое шмяканье битвы.

Пружинка медленно брела по садовой тропе, она казалась шире, чем эта тропа, – стала совсем квадратная. Вельветовая шляпа по-прежнему кренилась на жидких волосах, галстук надвое рассек необозримый простор. Остановилась в двух шагах и разглядывала нас, всех троих.

– Здравствуйте, мисс Долиш. Вы меня не узнаете?

– Старина Ктотэм. Твои?

– Да, это Марк, это Софи. Ну как вы, мисс Долиш?

– Пойдем в дом.

И пошла в прихожую. Мы двинулись следом, дети жались ко мне. Меня уже точило, что зря я это затеял. Пружинка уставилась на попугайчика, который не обращал на нее внимания, занятый собственным обольстительным образом в зеркале. Она причмокнула:

– Тце-тце-тце!

– Марк, Господи Боже, детка! При всех! Беги скорей домой.

Пружинка оглядела его с порога.

– А его этот мальчишка отличился на войне. Кто бы мог подумать, а?

– Да уж.

– Ну а ты, Ктотэм?

Я прикинул в уме.

– Мне, признаться, досталась очень мирная война. Приходилось, конечно, держать газ наготове. Но в ход пустить не пришлось.

Она вернулась к попугайчику.

– Тце-тце-тце!

– Вы очень полюбили животных, правда?

– А я и всегда любила, когда еще маленькая была, как твоя дочка. Знаешь, Ктотэм? Я строила из себя мальчишку, чтоб строить из себя ветеринара! Но конечно, куда мне было с моей музыкой время находить на зверюшек. Да и с этим жутким мальчишкой – как бы я их в доме стала держать?

Меня кольнула мысль, что время для нее спрессовалось. Но я рта не успел открыть. Она снова заговорила. В глазах мелькнул вызов.

– Я ведь долго болела. Серьезно болела. Ты знал, да?

Снова я сделался маленьким мальчиком с детской скрипочкой. И молча затряс головой. Вдруг рыхлые щеки дрогнули, просияло золото, она разразилась хохотом.

– Но сейчас-то мне лучше, гораздо, гораздо лучше!

Дочкина щека вжалась в мою ладонь. Но Пружинка уже перестала смеяться, нагнулась и погрозила паре свирепых глаз, горевших из темноты под лестницей.

– Гадкий, гадкий!

Кот скользнул мимо нас, за дверь. Пружинка распрямилась.

– Можешь себе представить? С ним хлопот как с ребенком. Всю ночь мне спать не дает, на улицу просится!

– А вы устройтесь, как Исаак Ньютон со своими кошками. Он им вырезал в двери дыры с откидной дощечкой – побольше для большой кошки и поменьше для маленькой.

Через несколько секунд до Пружинки дошло. Она колыхалась и завывала.

– И не надо будет вставать, чтоб его впустить.

Пружинка перестала смеяться.

– Генри сделает, – сказала она. – Он прекрасно вырежет дырку. Я попрошу Генри. Он придет и сам все сделает или кого-то из своих людей пришлет.

Я кивал, продвигаясь к двери.

– Ну ладно...

– А знаешь, он ведь до сих пор сам моет мою машину. В спецовке. Больше никого к ней не подпускает. – Она кивнула мне со значением. – Такая епитимья, понимаешь? И эта женщина – тоже епитимья. Генри понимает. Он все понимает, правда?

– Да. Да, конечно.

– Ну а другие... – Она глянула на дверь музыкальной комнаты, потом на Софи. – Дочь твоя уже начала играть?

– Нет еще пока. Но она очень любит музыку, да, Софи?

Дочь уткнулась в мою брючину, прячась от квадратной тети с рыхлыми щеками. Я зарылся пальцами в ее волосы, чувствуя хрупкость этой головы, этой шеи, задыхаясь от любви, твердо решаясь охранить, защитить, не отдать ее этой гиблой надутости, и чтоб была у меня настоящей женщиной, женой, матерью.

– Я называю твоего отца Ктотэм, потому что есть упражнения такие.

Я потоптался неловко.

– Ладно... Нам, наверно, пора...

– Ну тогда прощай, Ктотэм.

– Спасибо вам за все...

– Не стоит. Подумаешь, дело большое.

Она повернулась к саду. Остановилась, посмотрела на меня.

– А знаешь, Ктотэм? Если бы мне пришлось спасать из огня ребенка или попугайчика, я бы выбрала попугайчика.

– Я...

– Прощай. Думаю, мы больше никогда не увидимся.

Тяжко спустилась на две ступеньки. Я услышал, как плоские туфли шаркают по саду.

Никогда.

Тонна мрамора, арфа, каменная крошка, иммортели, беломраморный бордюр, громыхание органа в южном трансепте -

– и посреди органного грохота три слова мелкими буквами прямо у меня под ногами:

Я ужаснулся, поймав себя на неприличном смехе в таком месте. И, будто гигантский палец зацепил во мне важный нерв, я каждой жилкой почувствовал, откуда идет эта жуть. Тут, под землей, совсем рядом, как всегда в двух шагах, – это жалкое, жуткое, неиспользованное тело, с блеклыми кружевами и китайским лицом. Как проверка слуха такая, в результате которой все померкло, оставя только омерзение, оторопь ребячества и атавизма. Тени меня обступали и застили солнце. Я услышал собственный голос – как чужой, независимый от меня в своей попытке искренности:

– Я никогда тебя не любил! Никогда!

Но я стоял уже за церковной оградой, на газоне посреди Площади. И даже не сразу сообразил, как я сюда попал. Немолодой господин дал деру, будто опять испугался длинной пустоты между пустыми комнатами.

Хрустальный девичий хохоток выпорхнул из дома Уилсонов, снабженного теперь вывеской «Биржа труда». Тележка мороженщика прогрохотала мимо родительского флигеля, призывая к себе внимание с помощью мегафона. За колоннами ратуши двенадцать белых телевизионных теннисистов одинаково подавали двенадцать мячей. Оторопь моя прошла понемногу. И в уютно защищенном нутре проступало:

Я боялся тебя, я тебя ненавидел. Вот и все. Я обрадовался, когда узнал, что ты умерла.

Я прошел вперед, к ее дому. Входная дверь была не просто открыта, но, снятая с петель, прислонена к стене. Снизу вырезан четкий квадратик, прикрытый откидной дощечкой. Между входной дверью и ступеньками в сад рабочие густо запутали свои меловые следы. Я прошел к музыкальной комнате, поднял руку, чтобы постучать, спохватился. Распахнул дверь, она, громыхнув, прянула назад от стены. На грохот отозвался резкий бумажный постук на окне, за кисейной занавеской, – верней, где она раньше была. Я оторопело стоял, подняв руки. В паутине бессмысленно бились потертые крылья. Я кинулся сражаться с рамой. Но увечное созданье трепеща рухнуло на пол и застыло в неподвижности. Тень клавиатуры витала в пустой комнате, органные педали приходились над участком нестертого пола. Мой взгляд вернул восвояси, на высветленные пятна обоев, две коричневые фотографии. Дальше любоваться музыкальной комнатой мне не хотелось.

Я помешкал в прихожей, воображая длинный коридор наверху. Нет, нет. Хорошенького понемножку. Я быстро спустился по двум ступенькам и двором прошел в сад, под добрую защиту солнца. Работники Генри уже начали разбирать длинную стену, отделявшую лавровые кусты и ракитник от его разрастающегося бизнеса. Складывали ценный старый кирпич. Но в двух местах стена обвалилась от собственной тяжести, похоронив сорняки под грудами желтого цемента и красных осколков. Меня потянуло в глубь сада, где я никогда не был. И я пошел гаревой тропкой, теснимой подорожником и одуванчиками. Протиснулся между лаврами и очутился у речки. Эта часть сада оказалась прибрежной выгородкой с каменными ступеньками, незабудками, еще не зацветшей желтофиолью и медленной, плоской водой. На верхней ступеньке стояло виндзорское кресло. Хоть пауки оплели ножки, птицы изгадили сиденье, хоть порыжел и потрескался лак, кресло молча, неопровержимо свидетельствовало, что она тут сидела – может быть, каждый вечер – в последнее свое лето и осень, среди комаров и стрижей. Возле длинной стены против кресла были сложены кирпичи. И над ними стена вся закоптилась. Я оглядел кирпичи и понял, что это не просто невинный костер. Уже несколько зим поливало дождями обрывки, клочки, корешки; целые подгнившие переплеты все же позволяли прочесть: Брайткопф и Хартель, Аугенер, Макмиллан [35], Бузи и Хокс... и почти не горючие стопки «Мьюзикл таймс»...

Генри этого никогда бы не сделал. Эта музыка стоила хороших денег. Я заметил металлический блик, подцепил стальную планку, и моя догадка подтвердилась. Свинцовый грузик расплавился, но этот клинышек, обеспечивавший непереносимо точное тиканье, был опознаваем. Никогда бы Генри не стал сжигать метроном старого мистера Долиша, ценную антикварную вещь в лакированном футляре. Так же, подумал я, поймав на себе сверлящий сумрачный взгляд из травы, как не стал бы он расколошмачивать молотком на гипсовые обломки Бетховена. А трухлявый деревянный угол – видно, все, что осталось от фотографий и рамок...

Я сидел в ее кресле, уткнувшись локтями в колени, подбородком в ладони. Я не мог разобраться – к чему, к кому относятся мои чувства, да и в самих чувствах.

– Ну как, все осмотрели?

Генри стоял по ту сторону пролома – смуглое лицо, влажный взгляд, седые волосы, собранность, аккуратность. Я поднялся и начал неловко карабкаться по кирпичам.

– Вам помочь?

– Я сам, спасибо.

Бог о бок мы побрели обратно. Склоненные головы, руки стиснуты за спиной, медленный, траурный шаг.

– Это ты хорошо придумал, Генри, – насчет надписи.

Он не отвечал. Я посмотрел на него искоса.

– Почувствовать – это да, а пока до пониманья дойдет... Я такой.

Мы остановились и посмотрели друг другу в лицо.

– Можно сказать, Генри... можно сказать...

Можно сказать, что когда наконец она была спокойна и счастлива, когда у нее расправилось и улыбалось лицо, ее увезли и лечили до тех пор, пока хорошенько не вылечили и не сделали снова несчастной. Можно и так, например, сказать. А вообще – что тут скажешь.

– ... А-а, неважно.

Мы молча пошли дальше, сошли с бетона на мостовую. Я вынул деньги – уплатить за бензин – и поискал глазами бензинную леди. Она явилась, но Генри от нее отмахнулся.

– Разрешите, сэр. Нет, нет, ну что вы. Это же мне в удовольствие. Через столько лет с вами увиделся.

Взял деньги и пошел разменивать. Я стоял, разглядывал стертую мостовую, исписанную так мелко, так неразборчиво; я видел: ступни, мои в том числе, ступают, проходят. Вытянув ногу, я постучал своим живым носком, прислушался – топ, топ, топ, – и вдруг на меня нашло: да если бы я мог ссудить этот звук, собственное мое тело, мою возможность избирать будущее этим невидимым ступням, да я бы все отдал – все. И в ту же секунду я понял, что, как Генри, всегда за все плачу только по сходной цене.

– ... и девять пенсов, итого три фунта. Спасибо, сэр.

Я посмотрел ему в глаза, увидел в них собственное лицо.

– Прощай, Генри.

Он поднял руку, без слов. Я сел в свою машину исключительного качества, взял с места, проехал по Старому мосту и выехал на автостраду. Я старательно сосредоточился на руле.

Примечания