Конечно, такой стиль жизни не мог не наносить ущерба его деловой активности, но зато всегда поддерживал в нем – во всяком случае, когда он бывал не дома – доброе настроение и жизнерадостность, которую так ценили его дружки-приятели. Одно только омрачало картину: необходимость хоть изредка возвращаться к родному очагу. Бедная Жанна разонравилась ему давным-давно. Конечно, теплота, с которой она принимала своего блудного благоверного, не была ему безразлична, равно как и мордашки его родных доченек – Джулии и Габриель; но проходило всего два-три дня, и его опять охватывал зуд бродяжничества. Ремесло ярмарочного торговца служило ему в этом великолепным оправданием – в конце концов, он же должен наведываться то в Лимузен, то в Юсель, то в Меймак, то в Эглетон… Ему же нужно кормить детей, объясняет он жене, а та – что ей еще остается? – понимающе кивает: мол, верю. И вот, наскоро поцеловав супругу, он снова срывается из дому! В дорогу, в дорогу, да здравствует свобода! И вот он уже катит галопом, насвистывая популярный мотивчик, тогда как Жанна долго стоит на пороге, глядя вослед благоверному, пока его двуколка не скрывается за углом.

Постоянные длительные отсутствия, однако же, не мешали Альберту исправно выполнять христианскую заповедь плодиться и размножаться. 15 марта 1885 года у него рождается третий ребенок – сын, которому дали имя Альфонс, в 1887-м – еще одна дочь, крещенная Антуанеттой.

После ее появления на свет Альберт решает вернуться в Курпьер. Такое решение может на первый взгляд показаться удивительным, но объяснение сему найти нетрудно. Сельский климат лучше подойдет отнюдь не крепкой от природы Жанне, изнуренной постоянными беременностями и жестокими приступами астмы. К тому же в Курпьере Альберту, преследуемому финансовыми затруднениями, не нужно платить за найм жилья – хоть на этом удастся сэкономить! И наконец, можно испытывать меньше угрызений совести по поводу постоянного отсутствия у домашнего очага, зная, что Жанне хорошо в родном краю, уютно в родных стенах, в окружении любящей родни. Тем меньше будет у нее повода таскаться за ним по городам и весям, думал он. Ну что ж, решение принято. Всех устраивает.

Одного только Альберт не мог предвидеть. Жанна, по-прежнему влюбленная в него, по-прежнему испытывающая чувство ревности и боязнь его потерять, предпочтет неотвязно сопровождать его в странствиях. Ничто не могло обескуражить ее. Она, как и прежде, безропотно сносила холод, трясясь в повозке по заснеженным дорогам Центрального массива, леденела за прилавком, выставленным на пронизывающем ветру где-нибудь на рынке в полусотне, а то и сотне километров от родного дома.

Она покорно сносила его дурное настроение, грубые окрики, оскорбления и ярость – неважно, главное, что она у него под боком, с нее довольно. Беременности – вопреки надеждам Альберта – не мешали ей упрямо сопровождать его в поездках до самого момента родов. Дошло даже до того, что своего пятого ребенка, которого назвали Люсьеном, она произвела на свет вдалеке от родных мест, в убогой гостинице деревушки Гере. Родила – и поспешила за мужем в Крёз, на ежегодную городскую ярмарку. Таким образом, Люсьен появился на свет в таких же рискованных условиях, как и Джулия. Шестой ребенок, Огюстен, родился в 1891 году в Курпьере, но прожил на свете всего лишь несколько недель. Однако, едва возвратившись с кладбища, Жанна – изнуренная, но по-прежнему упорная – вновь пустилась в дорогу, чтобы воссоединиться с мужем.

Габриель попала в Курпьер четырех с половиной лет от роду и провела здесь свое раннее детство. Ее товарищами по играм была старшая сестра Джулия и младший брат Альфонс – остальные дети в семье были еще совсем крошки. Семья Шанель жила у дядюшки Огюстена Шардона и его жены Франсуазы в старинной части Курпьера в доме, приобретенном за несколько лет до того взамен прежнего дома отца Огюстена.[5]

Туда, как и в Исуар, Альберт наведывался лишь от случая к случаю, задерживаясь чуть долее в мертвый сезон – январь и февраль. Что касается Жанны, то в те дни, когда она не уезжала с мужем на ярмарки, ее часто видели встревоженной и без конца жалующейся на безденежье. Но есть вещи потяжелее. Ее все более мучили приступы астмы, особенно часто случавшиеся ночью; тогда просыпался весь дом, давно уже привыкший к запаху эвкалиптового порошка, который курпьерский доктор предписал сжигать у нее в комнате на маленькой печке из листового железа.

Но стоило недугу немного отступить, как Жанна снова исчезала на несколько дней. Ее семье, отнюдь не одобрявшей такого поведения и осуждавшей столь болезненную привязанность к мужу, который того не стоил, ничего не оставалось, как помогать чете Шардон и заниматься детьми.

Что до Габриель, то годы, проведенные здесь, в Курпьере, станут светлою, счастливою полосою ее детской жизни. Вместе с Джулией и Альфонсом она помогала дядюшке ухаживать за садом, который располагался у городской черты. Как все это было не похоже на жизнь в Исуаре, где ничего не видишь, кроме каменных стен и мостовых!

А здесь, за городом, все ей так близко – ароматы полей, щебетанье птиц, тихий рокот реки, струившей свои воды мимо старинных укреплений, под осенявшими ее плакучими ивами. Дети научились удить рыбу – из орехового прута получалось отличное удилище, из шпильки для волос – заправский крючок. Сооружали из камней, по которым струилась река Дор, миниатюрные порты и помещали туда бумажные кораблики, которые затем пускали вниз по течению. А главное, в этом краю острее чувствовалась разница между временами года – рождественская пора была, как ей и положено, белой, снега и льды укутывали землю, а знойным летом воздух словно дрожал, поднимаясь от растрескавшейся почвы.

Уже в столь юную пору Габриель выказывала независимость и своенравность в поведении. Скажет мать: «Поди поиграй с братом и сестрой!» – она проводит их метров за полсотни, а потом оторвется от них и пойдет своей тропинкой. Частенько тропинка приводила ее на старинное кладбище, обнесенное ветхой стеною, где среди разросшейся буйной травы виднелись замшелые, вросшие в землю надгробные камни. Это был ее любимый уголок. Здесь – с чего это ее в столь юном возрасте заинтересовало ремесло могильщицы? – она хоронила своих старых кукол, закопала (а это еще зачем?) маленькую ложечку и перо с костяной ручкой – подарки отца, сувенир о Париже, где, если поглядеть сквозь крохотное отверстие, можно было с одного боку увидеть собор Парижской Богоматери, а с другой – Триумфальную арку. Да вот беда – в тот день за нею увязалась Джулия, нашпионила, наябедничала матушке; о, как же влетело в этот день бедняжке Габриель за то, что так поступила с подарком отца! И все же отца она любила, при всех его недостатках. Но никому – и в первую очередь ей самой – не дано было понять в высшей степени символичное значение ее поступка. Закапывая в своем заповедном саду самые дорогие ее сердцу вещицы и беря в свидетели мертвецов – составивших ей компанию избранников, – она становилась единственной обладательницей своих драгоценных сокровищ, спасенных от непрошеного постороннего взгляда! Ей приглянулись две могилы, и она выказала свою симпатию к обитателям сих подземных жилищ, принося к ним цветы с полей. Здесь, на этом позабытом погосте, она чувствовала себя независимой. Здесь было ее собственное царство, бесконечно удаленное от всего, что его окружало; здесь у нее были друзья, которых никому не отнять.

Но слишком высока цена, которую приходится платить за это. До конца своих дней она не перестанет считать эту цену чрезмерной. В реальном мире она ощущает полное одиночество. Играющая на улицах Курпьера девочка в свои шесть-семь лет не осознает, что в ее детском поведении закладывается сущность ее женской судьбы. Игры запечатлелись в ней навсегда.

Так бы и дальше течь счастливым годам маленькой Габриель, но одно решение отца поставило этому предел. В 1893 году Жанна, которая засиделась в Курпьере несколько недель, неожиданно получает письмо от супруга. В нем он сообщает, что неожиданно встретил сводного брата по имени Ипполит, о существовании которого даже не подозревал. Они прониклись такой симпатией друг к другу, что решили совместно содержать гостиницу в Коррезе, в городе Бривла-Гайард. Он нашел в городе жилье на проспекте Эльзаса-Лотарингии и просил супругу воссоединиться с ним.

Брив находился в двух сотнях километров от Курпьера. Жанна, по-прежнему ослепленная страстью, не колебалась ни мгновения. Еще бы – ведь Альберт рисовал ей перспективу наконец-то стабильной жизни, в которой благодаря доходам от гостиницы не будет места безденежью. Напрасно домочадцы молили ее быть поосторожней, тем более что Жанна согласилась взять с собою только двух старших дочерей.

Прибыв с Джулией и Габриель к месту назначения, Жанна мигом обнаружила, что беспутный супруг обманул ее самым бессовестным образом. Никакими владельцами заведения они с братом не были, а за гроши работали в прислугах и, главное, по уши увязли в долгах. А выписал ее Альберт только затем, чтобы она помогала ему по хозяйству… О самом заведении говорить не будем – это был тесный, темный вертеп, завсегдатаями которого были почти исключительно пьяницы, приходившие сюда горланить свои песни… Бедняжка Жанна поначалу было разгневалась, обрушив на голову мужа поток упреков; но, с рождения готовая на жертвы, покорно склонила голову, повязала фартук, взяла в руки метлу и тут же принялась за работу…

Нетрудно догадаться, какое разочарование испытали Габриель с Джулией. Пришел конец безмятежным радостям сельской жизни, беготне по лесам, сбору лакомых ягод на живых изгородях из ежевики… Оборваны узы детской дружбы, сложившиеся за несколько лет. В новой школе и дети, и учителя были совершенно незнакомыми, все приходилось начинать сначала. А главное, в этом сугубо городском учебном заведении напрочь отсутствовала та добродушная атмосфера, какая царствует в сельских школах. Девочки проплакали все глаза. Губительным образом сказался переезд в Брив и на Жанне – изнурительная работа и в гостинице, и по дому, непрестанная борьба со все возрастающей нуждой усугубили ее недуг. Приступы астмы участились, особенно к зиме, длясь по часу, по два, особенно ночью. Больная не могла лежать, ее затрудненное дыхание становилось свистящим. Теснило грудь; на лбу выступали капли пота. Затем приступ утихал, и несчастная снова обретала покой. Ее ночные приступы кашля не раз будили дочерей, приводя их в смятение, и нарушали покой самого Альберта, не лучшим образом сказываясь на его настроении, – он, разумеется давал понять бедняжке, что это она виновата в его страданиях.

Правда, за лето 1894 года состояние здоровья Жанны несколько улучшилось, что вселило в нее некоторую надежду. Ее лицо иногда вновь оживляла улыбка, и она снова – на несколько месяцев – обрела силу сопровождать мужа в поездках, пусть и не слишком дальних. Но с первыми осенними холодами кризисы возобновились с новой силой; больная подолгу просиживала в прострации в кресле на кухне, уставив угрюмый взор в пол; потом, делая над собою усилие, механически принималась за заботы по хозяйству, не имея силы даже на то, чтобы при случае выбранить дочек надоедливым, крикливым голосом. Все, кто видел ее по прошествии времени, замечали, как она переменилась…

В декабре к астме добавились тяжелые бронхиальные осложнения. Но она отказывалась и от помощи врачей, и даже от услуг сочувствующих соседей. Это означало бы признать себя больной.

На такое она ни за что не пойдет. И это при том, что все видели, как ее бил озноб, как она задыхалась. Иногда ей случалось даже падать в обморок. И вот одним февральским утром 1895 года Габриель, удивляясь, что мать еще не встала, вошла к ней в комнату – и закричала от ужаса.

Матери больше не было в живых. Ей едва исполнилось 33 года.

Нужно ли говорить, что Альберта рядом не было? Публикацией объявлений о смерти и похоронами занялся Ипполит. Похороны состоялись на кладбище в Бриве; день был холодный и серый, народу пришло немного, что сделало атмосферу еще более скорбной. У свежей могилы вырисовывались хрупкие силуэты пятерых детей покойницы. Присутствовали также Ипполит, хозяин гостиницы да несколько членов семьи, которые успели приехать, будучи заблаговременно извещенными.

Альберта там и духу не было. Он, как всегда, находился «в пути». Когда наконец он появился, то оказался в сложной ситуации. Как быть с сыновьями и дочерьми? В те времена было не редкость, чтобы вдовец, оставшийся с детьми на руках, искал себе преданную женщину, желательно бездетную вдову, которой было бы не в тягость воспитание детей своего нового супруга. Не надо объяснять, что такой вариант решительно не подходил Альберту, превыше всего ценившему независимость. С другой стороны, дедушка сироток Анри-Адриен, у которого, как мы помним, было девятнадцать детей, не в силах был взять к себе еще пятерых – у него в доме и так повернуться было негде. В этих условиях у Альберта не нашлось ни мужества, ни привязанности к своим детям – он попросту утратил к ним всякий интерес. Двоих мальчиков – десятилетнего Альфонса и шестилетнего Люсьена – городская администрация приписала к разряду «покинутых детей» и передала под опеку Ассоциации публичной помощи, каковая поместила их в «сельскую местность, в честные семьи землевладельцев, каковым по сему случаю начисляется ежемесячное пособие». На практике «семьи честных землевладельцев» видели в пасынках дармовую рабочую силу и эксплуатировали их самым бессовестным образом; вечно голодные, такие дети делили с домашними животными сырые соломенные подстилки в продуваемых всеми сквозняками сараях. И так до тринадцати лет, когда их определяли в обучение какому-нибудь ремеслу. В случае же с Альфонсом и Люсьеном груз прошлого оказался столь велик, что они не могли не пойти по стопам отца и тоже сделались ярмарочными торговцами, каковому занятию посвятили большую часть своей жизни.

Оставалось пристроить Габриель, Джулию и Антуанетту. После того как семьи родичей отказались их принять, Альберт, со своей стороны, ничего не сделал для поиска выхода из ситуации. Ему хочется жить своей жизнью, не обременяя себя ни сантиментами, ни детьми. Ему всего только тридцать девять лет! Эта мысль воодушевляла его… Что ж, к черту совесть! У него есть тетушка, которая замужем за бривским нотариусом, который состоит в превосходных отношениях с начальницей конгрегации Сен-Кёр-де-Мари, попечительствующей над сиротским приютом в Обазине, что между Бривом и Тюлем. Лучшей доли для дочерей и не придумаешь.

Он ведь из тех краев, где в воздухе витает мысль. Таков Обазин. Склоны долины реки Коррез, текущей между Бривом и Тюлем по ущелью меж высоких скал, в средние века были покрыты густыми лесами, которые не пересекала ни одна дорога, ни одна тропинка. Под их густою сенью пробегали разве что кабаны, олени и лани. Посередине одного из склонов помещалось плато, хорошо защищенное от северных ветров, дующих с соседних вершин. В начале XII столетия в этом краю появился худой как щепка бородач в сопровождении малорослого спутника, который следовал за ним, словно тень. Это были лиможский священник по имени Этьенн и один из его братьев по вере – оба решили удалиться от сует мира сего, посвятив себя служению господу. Вот это место и было избрано ими для жизни в отшельничестве… Впоследствии сюда потянулись и другие люди, влекомые притяжением личности Этьенна и приобретенным им ореолом святости. Следуя его примеру, они также стремились посвятить свою жизнь служению богу вдали от мирской суеты. К 1159 году, когда Этьенн предстал перед очами божьими, уже существовала обитель, населенная монахами из ордена цистерцианцев.[6] Строилась церковь. В шестистах метрах от этой обители (так далеко – чтобы не допустить кривотолков, которые неизбежно вызвало бы более близкое соседство) на берегу горловины, где пенятся воды реки Куару, впадающей несколькими километрами ниже в реку Коррез, был построен женский монастырь.

Перейдем теперь к истории этой обители в последующие столетия. В 1860 году в ее стенах был устроен сиротский приют для девочек под попечительством конгрегации Сен-Кё'р-де-Мари. Сюда-то и сплавил своих дочерей в 1895 году беспутный Альберт. Внешне обстановка, в которой разыгрывался новый этап их жизни, была великолепна. Квадратные газоны монастырского сада, обрамленные живой самшитовой изгородью, с вечно журчащим фонтаном в центре, исполненные суровой красоты древние монастырские здания с головокружительными скатами черепичных крыш. Но что могло значить все это великолепие в глазах детей, насильственно оторванных от родного очага? В их доверчивых глазах эти стены были попросту тюрьмой, особенно для Габриель, чья чувствительность и независимость характера были известны всем. Как это было не похоже на Брив, где, несмотря на юные годы, она все же пользовалась некоторой свободой! И пусть терзаемая недугом мать вечно ныла, пусть она устраивала отцу сцены, отравлявшие домашний климат, но, несмотря на все это, она ее любила! И пусть отца она видела все реже и реже, но каким радостным событием бывало для нее, когда она слышала за стеной цокот копыт его кобылы, когда его силуэт вырисовывался в дверном проеме и когда он заключал ее в свои объятия!

И еще были у нее любимые сестры – особенно старшая, Джулия, которую она ласково называла Жужу, и маленькие подружки по школе, с которыми она не упускала повода похохотать всласть.

Все это теперь было отнято у нее. Годы спустя, говоря о жестоких ударах, подчас насылаемых судьбою людям, она скажет: «Я сама познала, что это такое! В двенадцать лет у меня отняли все. Я чувствовала, что я умерла». Не следует сомневаться, что она имеет в виду происшедшее с нею злосчастным февральским днем 1895 года.

Возможно, тяжелее всего была первая ночь, проведенная в дортуаре на третьем этаже. Дортуар представлял собою длинную галерею, в которой стояли впритык десятки кроватей. В девять часов вечера надзирательница с иссушенным морщинистым лицом гасила свет и объявляла полный покой. В дальнем конце галереи у нее была крохотная комнатенка, вроде кельи, снабженная скользящим окошечком, которое она открывала без предупреждения, чтобы застать врасплох нарушительниц тишины. Долго еще будет слышаться бедняжке Габриель сухой щелчок этого дьявольского приспособления.

Через несколько недель по прибытии в приют Габриель, к своему удивлению, получила большой пакет. Она судорожно развернула его… Там было роскошное, отделанное кружевами платье для причастия, к нему вышитый кошель, каковой обыкновенно бывает у монахинь для сбора пожертвований, а в нем – дорогие четки; также там была огромная вуаль и венчик из роз. Этот пышный и помпезный подарок отца говорил о его поверхностном мышлении и неистребимой любви к бахвальству, но девочка, конечно же, была очарована.

Постойте, а вдруг этот дар – знак обещания? Наступит, наступит день, когда он приедет и заберет из приюта ее и сестер. Она уже воображала, как он останавливает свою двуколку под сенью густой листвы, как он звонит в обитую гвоздями дверь… Мало-помалу эти мечтания, не находя подтверждения ни в чем конкретном, рассеялись как дым. Но не исчезли светлые воспоминания об Альберте. Семейные скандалы, сцены, слезы матери – все это позабылось…

Между тем безвестное отсутствие отца, которого Габриель вспоминала по каждому поводу, начало казаться странным для ее маленьких подружек.

– Что-то долго не видать твоего папаши! – говорили они с нарочитой иронией.

И тогда Габриель сочинила сказку. Американскую. Мол, рад бы приехать, да дел невпроворот. Он владеет огромными виноградниками и проживает в Нью-Йорке, куда экспортирует вино. Кстати, блестяще знает английский, и сколотить состояние в Америке для него – раз плюнуть. Но, понятное дело, он слишком поглощен своей работой, чтобы приехать в жалкую деревушку на берегу реки Коррез.

– Океаны по пустякам не переплывают! – заключила она тоном, не допускающим возражений.

Эти легенды, в которые девочка вкладывала неутоленные мечтания об отце, служили красноречивым доказательством ее дочерней любви к человеку, который того не стоил.

Как же реагировали старшенькая Жужу и крошка Антуанетта на фантазии своей сестры? Далекие от того, чтобы ставить их ей в упрек, они смутно чувствовали, что эти сказки слишком красивы и слишком утешительны, чтобы можно было дерзнуть их разрушить. Остальное было делом семейной солидарности.

Текли недели, месяцы, шла своим чередом приютская рутина. Школьные занятия велись в основном монахинями – понемногу истории, географии, арифметики, зато много закона божьего. Ну и, конечно же, нужно позаботиться о будущем сироток. Их обучали готовке и особенно шитью. В этой последней сфере дела у Джулии и Антуанетты шли довольно неплохо, тогда как Габриель, по крайней мере в первое время, не испытывала к тому особой охоты, чем вызывала раздражение наставниц-монахинь:

– У тебя, крошка, неровно легла кайма. Ну-ка начинай все заново!

– Эй, послушай! И это, по-твоему, шов через край?

Больше того, девочка была неловкой – постоянно колола пальцы, теряла иголки и проводила больше времени под столом в их поисках, чем за шитьем… Воистину, бывает же ирония судьбы!

Как и другие воспитанницы, сестры Шанель исполняли множество религиозных обрядов: молитвы перед каждым уроком, бесконечные поклоны, участие в таинствах святого причастия, в вечерних мессах, в повседневных службах в приютской капелле, а иногда и в церкви. Маленькие пансионерки поднимались туда гуськом, не выходя из аббатства, по огромной каменной лестнице, которая спускалась справа от опочивальни монахинь к одной из перекладин поперечного нефа. Как рассказывали наставницы, когда-то встарь по этой лестнице поднимались монахини для участия в ночных службах, со свечами в руках…

Участвуя в мессах, Габриель не переставала размышлять об этих ночных церемониях, приобретавших в ее сознании романтический ореол. Она представляла себе, как трепещет на гранитных плитах отражение огоньков свечей. Часто взгляд ее устремлялся к прозрачным витражам, свинцовая арматура которых сплеталась в таинственные рисунки. Бог весть почему, но один из них привлек ее неотвязное внимание. Он походил на две переплетенные буквы С. Но пройдет еще немало лет, прежде чем ее будут знать под именем Коко…[7] Разве могла она тогда предположить… Случается же, что хитросплетения судьбы ведут от загадочного рисунка витража XII века к одному из самых знаменитых логотипов нашей эпохи.

Конечно же, в аббатстве можно было отыскать еще немало загадочных, мистических знаков, и Габриель будет размышлять над ними все те годы, что она здесь проведет. Так, например, на втором этаже здания, где жили монахини, пол большой галереи выложен бесчисленными белыми булыжниками; в центре этой мозаики маленькие черные камешки образуют таинственные фигуры, напоминавшие каббалистические числа. Ей казалось, что узор слагается в цифры «5» – которые, безусловно, предвещают доброе будущее. Воображение девочки воспламеняла странная красота запечатленных в камне эмблем аббатства, выложенные на полу изображения митр, епископских крестов, звезд, луны и солнца. Случайно ли, что годы спустя знаменитая женщина-кутюрье даст имена этих небесных светил двум своим самым любимым собакам?

И пусть Габриель ни в малейшей степени не сознавала это, мир Обазина мало-помалу формировал, шлифовал и объяснял многочисленные аспекты ее будущей личности, вплоть до ее эстетики. Не тот ли мир, что окружал ее здесь, привил ей хорошо известный вкус к контрасту черного и белого? Тому живая иллюстрация – не только мозаики пола большой галереи, но и униформа монахинь и самих воспитанниц.

В продолжение этих лет отношения Габриель с монахинями далеко не всегда складывались лучшим образом. Это уже вопрос характера. Если две других сестры Шанель мало-помалу свыклись с приютской жизнью (а может, просто покорились судьбе), то отношения Габриель со своими наставницами подчас бывали натянутыми, ведь свой бунтарский дух она издавна проявляла еще в родной семье. Не раз за дерзостное поведение ее оставляли по воскресеньям без сладкого или усаживали переписывать, страницу за страницей, пассажи из «Подражания Иисусу Христу», посвященные покорности, терпению, кротости и повиновению – как раз тем добродетелям, которыми она не особенно блистала.

Но и это не все – она, как никто другой, страдала от царившего в приюте неравенства. Дело в том, что сюда брали не только сироток из милости – таких, как она. Часть девочек принималась сюда, как в пансион, за плату – их так и называли «платными» без малейшего понятия о такте… Среди последних была упоминавшаяся выше младшая тетушка Габриель – Адриенн и ее кузина Марта Костье. Так вот, если униформу сироткам делали из чего бог пошлет, то униформа «платных» девочек была сшита по мерке, из лучших тканей и была лучшего покроя. Габриель остро переживала столь унизительную ситуацию.

Злопамятство и обман – вот какие чувства питала она к наставницам-монахиням. Она не скоро и с трудом приучила себя называть их принятым обращением «матушка», так как оно плохо сочеталось с равнодушием, а то и враждебностью, которые ей внушали большинство из них. И то сказать, многие из этих женщин, приучавших себя сдерживать эмоции, с годами приобрели строгую маску суровости, которая препятствовала даже искре какого бы там ни было чувства привязанности. Если иные из них и проявляли некоторую симпатию к девочке, последняя была склонна читать в их глазах лишь чувство сострадания, что выводило ее из себя.

С трудом находила она некоторое утешение, общаясь с крепкими, здоровыми служанками из коррезских крестьянок. За их внешне грубой наружностью часто скрывалась человечность, родственная той, что была у нее в душе.

Нет, утешение она отыщет в другом месте. Из всех святых в этой обители более всего – даже чрезмерно – внушали почтение к св. Этьенну. Этьенну-строителю, Этьенну-чудотворцу, Этьенну милосердному. В трапезной ученицам зачитывали пассажи из его жизнеописания, в церкви непременно водили поклониться его гробнице. Здесь, под каменной крышей стрельчатой раки, мирно покоилась лежащая каменная фигура его изящно высеченного надгробного памятника с безмятежно сомкнутыми глазами. Какое спокойствие! Какое блаженство! Пребывая в смятении, девочка обращалась к нему в своих молитвах. Она думала, что нашла святого, который поймет и успокоит ее. Тогда, в годы пребывания в Обазине, он явится в ее глазах первым и единственным, кто поддержал ее в отчаянии. Впоследствии ей случится привести в смущение Этьена Бальсана, поведав ему без дальнейших объяснений: «У меня уже был другой покровитель по имени Этьенн. Он тоже творил чудеса…»

Площадь в Обазине. Воскресным днем отворяется тяжелая романская дверь аббатства, выпуская вереницу построенных в пары учениц. Шествие, сопровождаемое двумя-тремя монахинями в черном с развевающимися на ветру белыми капорами, пересекает площадь и в том же порядке направляется к дорожке, которая спускается в долину реки Куару. Счастливые, что представилась возможность на несколько часов вырваться из серости повседневной жизни, девочки наперебой болтают и смеются, удостаивая потемневшие от времени руины женского монастыря разве что взглядом, брошенным вскользь. Между тем монахини призывают пансионерок восторгаться удивительным каналом, построенным монахами. Этот канал, беря воду из бурного потока, несет ее к монастырским живорыбным садкам, благодаря чему воспитанницы имеют возможность круглый год питаться свежей рыбой. Наставницы желали, чтобы их воспитанницы взяли за образец монахов-цистерцианцев XII века, которые не раз и не два вступали в бой со скалами, но довели до завершения свой грандиозный проект. Прекрасная школа энергии и целеустремленности для юной Габриель, которая в своей профессиональной жизни и до самого смертного часа будет ненавидеть праздные воскресенья, почитая труд своим единственным божеством…

Находя тысячи оправданий бросившему ее отцу, она затаила неприязнь ко всем остальным членам семьи. У нее в голове не укладывалось, как это дедушка с бабушкой, не говоря уже о дядюшках, тетушках и кузинах, отказались взять к себе ее и сестер. Но, право же, могла ли она, в свои двенадцать детских лет, понять далеко не столь простые мотивы их поведения?

…Несмотря на все, через три года после приезда в Обазин в затворнической жизни Габриель наступил перерыв. Тетушка Луиза и ее супруг Поль Костье, служивший на железной дороге, пригласили ее и двух сестричек провести каникулы у них в Варенн-сюр-Алье, в компании маленькой сестры Луизы – Адриенн и своей дочери Марты.

Варенн-сюр-Алье! Звучит приятно на слух, но этому городишке всего-то с тремя тысячами жителей далеко до живописных красот Обазина или до бьющей ключом жизни Мулена. Вокруг городка только несколько невысоких холмов скрашивают монотонность пейзажа. Здание мэрии сооружено без всякого вкуса, вокзал, где служит дядюшка, по-настоящему отвратителен, улицы почти всегда пустынны. На всем печать серости и смертной тоски, даже на домике, который занимает тетушка Луиза, – впрочем, по каким-то непонятным соображениям, ее здесь называют тетушкой Джулией. Эта банальная каменная постройка, крытая фабричной черепицей и с двумя куртинами цветов, призванными внести сколько-нибудь поэзии во все это обескураживающее убожество, ничем не отличается от многих тысяч обывательских домов, разбросанных по французской земле, а садик кажется перенесенным сюда прямо с парижской окраины.

К счастью для Габриель, каникулы в Варение оказались не такими тусклыми, как того можно было бы ожидать в столь бесцветной местности. Правда, свободы, отнятой у нее в Обазине, она не обрела и здесь – надзор четы Костье за каждым шагом и поступком трех отроковиц был почти столь же строгим, как и неусыпный взгляд монахинь в обители. Но все же дни, проведенные в Варение, подарили девочке и свою светлую сторону. Прежде всего тетушка Джулия поселила ее в одной комнате с Адриенн, что позволило девочкам открыть друг другу самое сокровенное – сколько тут было веселой болтовни, тихого смеха (чтобы тетушка не услышала!), разговоров о своем, о девичьем, которые затягивались до глубокой ночи, а порой и до первых лучей зари! И не надо бояться, что щелкнет окошечко-шпион, выйдет суровая надзирательница и пресечет милый треп, как бывало в Обазине…