Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого

Ответственным же секретарём Войтехов привёл Александра Михайловича Гиневского, работавшего ещё у Фадеева в «Красной ниве». Гиневский был похож на Иващенко: трусоват, но против Войтехова выступать боялся. Поэтому отдал свою власть Пете, который фактически и исполнял секретарские обязанности.

Игорь Саркисян, блестящий журналист, друг и сокурсник Игоря Дедкова. Оба на последнем курсе МГУ страшно прогневали руководство. Правда, по разным поводам. Дедков, секретарь комсомольского курсового бюро, выступил против исключения из университета студента, демонстративно не пожелавшего принять участие в выборах депутата в Верховный Совет. Саркисян публично поддержал разгромленный партийным руководством роман Дудинцева «Не хлебом единым». Дедкова, которому, кажется, не дали закончить МГУ, выслали в Кострому. Саркисяну закончить университет дали, но загнали аж на Чукотку! Заведуя в «РТ» отделом публицистики, Игорь Саркисян сумел собрать для себя очень сильный коллектив. Александр Васинский писал на моральные темы, причём не только у нас, но и в «Юности» (пройдёт время, и по его сценарию будет снят фильм «Влюблён по собственному желанию», а он станет ведущим обозревателем «Известий»)[1]. Красавица Рена Шейко завораживала словесной вязью своих статей. «Эту я написала суперстилем!» – удовлетворённо делилась она со мной. Я удивлялся подобной авторской задаче, но очерки её читал с интересом: она легко очаровывалась своими героями и в их описаниях старалась не отступать от истины. (И Рена в будущем напишет сценарий, который понравится Ларисе Шепитько, подружится с ней. Но Шепитько погибнет, сценарий окажется невостребованным, Рена напишет несколько работ о балеринах и оперных певцах, будет принята в Союз писателей Москвы, а потом на неё навалится болезнь, которая быстро сведёт её в могилу.) Сам же Саркисян нередко выступал в «Журналисте», который возглавлял Егор Яковлев. Он (Саркисян) славился редакторским умением превратить порой бледноватую заметку в сверкающую статейку. Причём делал это, что называется, из бескорыстной любви к искусству. «Ты же понимаешь, – говорил он мне, – какая на нас лежит ответственность перед читателем, который в нас поверил!»

А известность «РТ» и в самом деле набирал сумасшедшую: в киосках он не залёживался, его расхватывали мгновенно.

Думаю, что в это внесли свою лепту и мы с Рощиным, с которым быстро перешли на «ты» и действовали очень слаженно. Помимо рассказов наших (в основном, «новомировских») авторов опубликовали отрывок из романа Германа Броха «Возвращение Вергилия»: впервые на нашей родине печатался этот очень известный во всём мире австрийский писатель. А стихи? Мы печатали почти всех лучших поэтов того времени.

Правда, здесь приходилось нам или, точнее, мне, потому что в публикации стихов Рощин полностью полагался на меня, преодолевать жгучее желание Игоря Саркисяна увидеть напечатанными собственные стихи. Талантливый, как я уже говорил, публицист, он был ещё и поэтом-графоманом. Причём страшно сердился на меня за нежелание напечатать его стихи. «Что они, хуже Евтушенко? – спрашивал он меня. – Или Вознесенского?» «Что же сравнивать себя с теми, кого не любишь, – отвечал я ему. – Ты сравнивай свои стихи с теми, какие любишь». «Я Маяковского люблю и Есенина, – говорил Саркисян. – Но пишу, как ты заметил, по-другому!» «Под Маяковского», – уточнял я. «Но не как Маяковский!» – сердился Игорь.

Многие годы, почти до самой своей смерти (он умер в 2001 году) он звонил мне, как правило, сильно навеселе (он начал пить на Чукотке), читал стихи, ругался из-за них со мной, бросал трубку, чтобы через некоторое время снова позвонить, прочитать только что написанное…

Придумали мы с Рощиным к грядущему пятидесятилетию Октября печатать антологию произведений о русской революции, где красным шрифтом были бы обозначены фамилии тех литераторов, которые приняли октябрьский переворот, а чёрным – тех, кто его не принял. Это нынче именуют 7 ноября Днём согласия и примирения, нынче устанавливают обелиски и красным и белым – всем, кто погиб в жестокой российской междоусобице. А тогда к нашей идее руководство Комитета отнеслось не просто кисло, но враждебно, о чём оно уведомило нас через некоторое время, когда громило «РТ-программы».

Правда, и напечатать-то мы успели только один разворот своей антологии, в которой расположили авторов по алфавиту. Чёрным шрифтом выделили фамилию Аверченко. Перепечатали рассказ «Фокус немого кино» из его книги «Дюжина ножей в спину революции». Не помогла нам ссылка на Ленина, который рекомендовал издать эту книгу, чтобы знать врага, так сказать, воочию. Гиневский с Иващенко добились купюры. Она как раз касалась Ленина с Троцким, которые, пятясь, вышли из дворца Кшесинской, задом дошли до вокзала (исторические события у Аверченко движутся в обратном направлении – от 1920-го до царского манифеста о свободе в 1905-м году), задом же сели в распломбированный и снова запломбированный вагон и покатили, проклятые, – размечтался писатель, – назад к себе в Германию. Но, как показали дальнейшие события, купюра не спасла.

Не только Иващенко или Гиневский нервничали и боялись таких публикаций. Коллектив журнала, повторяю, был большой. «А почему бы нам, партийным людям, не собраться и не поговорить откровенно о том, куда завели журнал некоторые его сотрудники?» – говорила, зло оглядывая меня, беспартийного, Ада Петрова, сотрудница отдела культуры, во главе которого стоял Андрей Золотов. Говорила, когда Войтехов уже был отстранён от должности, но продолжал борьбу за неё, и напуганное руководство Радиокомитета приказало собраться коммунистам, чтобы поприветствовать решение об увольнении главного редактора.

В самом конце семидесятых наши войска (или, как их деликатно называли «ограниченный контингент войск») вторгнутся в соседний Афганистан, где бесславно будут драться с «душманами», то есть с местным населением целых десять лет, чтобы потом уйти не солоно хлебавши. Все это время будет воспевать героизм и мужество советских «освободителей» корреспондент нашего телевидения в Афганистане Михаил Лещинский. А его жена Ада Петрова будет делать передачи, рассказывающие о гуманизме наших солдат, отказывающих порой себе в необходимом ради афганских детишек. Она покажет этих детишек, хмурых, жадно хватающих что-то с блюда и засовывающих в рот. Она присядет на корточки перед не понимающим русского языка ребёнком, станет гладить его по головке и передавать советским людям от его имени сердечные слова благодарности.

Что же до Андрея Золотова, то он, став то ли просто главным, то ли главным музыкальным редактором телеобъединения «Экран», получил за какую-то из работ этого объединения государственную премию СССР и продвинулся наверх – стал заместителем последнего советского министра культуры Губенко.

* * *

Импозантный и элегантный Войтехов в тот вечер был похож на полководца, не утратившего в цивильном облачении своих главных функций.

– Запомните адрес, – властно сказал он, – Суворовский бульвар, дом 8. Это напротив Дома журналистов.

Метро «Арбатская». Рядом с домом – памятник Гоголю. Ровно в 9 утра все должны быть у дверей этого дома. Опоздавшие могут отправляться в отдел кадров за трудовыми книжками: они уволены.

Ровно в 9 утра? У Войтехова же перевёрнутый день, вспомнил я. Но оказалось, что он решил пожертвовать собственным сном по очень серьёзной причине.

Утром сотрудники с недоумением смотрели, как комендант очень ловко сбил ломом висячий на двери замок.

Дина, секретарь Войтехова, дала каждому бумажку с указанием, какую комнату ему предстоит занять.

– А телефоны? Какие здесь номера телефонов? – спрашивали мы у Дины.

– Не всё сразу, – отвечал за неё Войтехов. – Завтра всем сообщим их номера. А пока… – он взглянул на коменданта, в руках которого была красивая картонная вывеска, выполненная нашим главным художником Колей Литвиновым: «“РТ-программы”. Еженедельное издание». Комендант отправился приколачивать её к входной двери. – Временно, – сказал Войтехов. – Закажем постоянную.

Через некоторое время во дворе послышался рокот моторов. Я выглянул в окно. Рядом с гоголевским памятником остановилось несколько крытых машин. Мы выскочили на лестницу.

– Что такое «РТ-программы»? – возмущённо спрашивал вошедший человек восточного вида.

– Еженедельное издание, – ласково сказал Войтехов. – Об этом написано при входе.

– Но по какому праву вы заняли этот особняк?

– Что значит «заняли»? – ещё ласковее спросил Войтехов. – Мы вселились в дом для работы.

– Позвольте, – запротестовал человек. – Здесь будет представительство (не помню какой) республики при Совете Министров СССР.

– Вы ошибаетесь, товарищ, – Войтехов был по-прежнему ласков и вежлив. – Здесь уже работает редакция еженедельного издания.

– Но у меня ордер на вселение! – гневно затряс бумажкой представитель.

– Любопытно, любопытно, – сказал Войтехов, надевая очки и читая эту бумажку. Он снял очки и спрятал ордер в карман. – Что ж, будем разбираться. А пока попрошу освободить помещение. Вы нам мешаете.

– Это вы помешали нам занять особняк, переданный на наш баланс Моссоветом! И вы за это ответите!

Войтехов посмотрел на коменданта:

– Пожалуйста, покажите товарищу, где здесь выход. И на будущее, хотя бы на первое время, – продолжил он, когда представитель вышел, сильно хлопнув дверью, – нужно установить пост и не пускать сюда посторонних.

Не знаю, как это ему удалось, но больше нас никто не тревожил. Временную картонную вывеску сменила стандартная постоянная, которую крепко привинтили рядом с дверью, и мы зажили на новом месте.

Дом, который мы заняли, был тот самый, где Гоголь провёл последние дни своей жизни и где он сжёг в камине второй том «Мёртвых душ». Войтехов безжалостно проводил внутреннюю перепланировку. Одни комнаты он удлинил, другие сузил. Свой кабинет, куда втащили любимый им кожаный диван, существенно расширил. Что он сделал с камином, я, по правде сказать, не знаю: никакого камина я в его кабинете не видел, хотя говорили, что именно в этой комнате Гоголь сжёг свою рукопись.

Конечно, то, о чём я пишу, – дикость, но дикость, привитая властями. Ещё недавно перед нашим вселением смели целую россыпь тихих арбатских переулков ради того, чтобы расчистить путь для правительственных автомобилей, направляющихся с Кутузовского проспекта в Кремль. Сталин в пяти машинах, как пишет в известном стихотворении Слуцкий, ехал Арбатом. Хрущёву надоела кривая дорога, и он приказал пробить прямую, параллельную Арбату. Не пощадили и старинную Арбатскую площадь. На ней оставили только здание кинотеатра, а всё остальное сломали опять-таки для машин, для их маневрирования вокруг пробитого подземного туннеля.

Мне немало лет. Я побывал во многих европейских столицах. И везде видел трепетное, бережное отношение жителей к памятникам старины, к историческому центру города. У нас нет! Улицы и переулки испортили не только тотальным переименованием (старые имена отчасти вернули назад), но главным образом домами для партийного, армейского и другого руководства. Их строили, совершенно не считаясь с тем, что они портили сложившийся архитектурный ансамбль, выламывались из гармонической перспективы улиц или переулков, наконец, требовали для себя места, которое им освобождали, снося старинные особняки.

Эта традиция подхвачена и нынешними московскими властями. Пройдите по центру, и вы увидите то экскаваторы, роющие бездонные ямы для подземных гаражей будущих домов, то ещё покрытые сеткой недостроенные здания с чётко прикрепленными к ним вывесками с телефонами, по которым можно позвонить и купить в них квартиры, то уже построенные почти впритык к старым, жители которых наверняка будут отселены, потому что жить с видом на стену и чужие окна – издевательство над человеком, а для офисов такие вещи – в самый раз!

Когда бывший сталинский нарком вооружения, а потом брежневский министр обороны и маршал Устинов настоял на том, чтобы на Арбатской площади возвели громадное здание Генштаба, выяснилось, что такое строительство для центра Москвы губительно: пошёл трещинами знаменитый Дом Пашкова, оказалось подтопленным книгохранилище Ленинской библиотеки. Кого-нибудь и чему-нибудь научил этот печальный опыт, показавший, как опасно ставить мощные дома там, где под небольшим слоем земли текут ручейки, впадающие в небольшие речушки (допустим, Сивку или Неглинку), в свою очередь впадающие в Москва-реку? Никого и ничему! Те же арбатские переулки густо застраиваются громадинами с пентхаузами и без, сокрушающими соседние особняки, некогда объявленные исторической ценностью, и жилые здания, откуда выдавливают на окраины жителей, чтобы эти подпорченные дома отремонтировать и сдать в аренду фирмам побогаче.

Я люблю рассматривать старинные открытки Москвы. Каким вкусом обладали её зодчие и каким корпоративным пониманием того, что ландшафт города надо беречь и с осторожностью привносить новое! Увы, та Москва уничтожена почти полностью.

Я застал ещё жилым левый флигель здания, которое нынче принадлежит Литинституту, того самого здания, который описан Булгаковым как «дом Грибоедова» в романе «Мастер и Маргарита». Я пришёл туда, чтобы взять у вдовы писателя Андрея Платонова какой-нибудь небольшой его рассказ или отрывок для «РТ».

Квартира была необычной постройки. Из большой комнаты несколько ступенек вели вас вниз в ещё одну и уже, кажется, полуподвальную. Вы закрывали входную дверь, входя в квартиру, и видели довольно далеко впереди окно, не ведая о том, что оно относится к нижней комнате. Отчего верхняя казалась очень больших размеров.

Радушная Мария Александровна угощала меня чаем, который мы пили с её дочкой Машей, и рассказывала о своём муже и Машином отце – Андрее Платоновиче Платонове. От неё я узнал трагическую историю их сына, арестованного, а потом выпущенного из лагеря умирающим от открытой формы туберкулёза. Сын умер, заразив туберкулёзом отца, который только-только приходил в себя от долгого непечатания и замалчивания. Рассказала мне Мария Александровна и о статье Ермилова в «Правде», перекрывшей Платонову уже до конца его жизни дорогу к печати за его маленький шедевр – рассказ «Возвращение», и о той очень неблаговидной роли, которую сыграл Фадеев в послевоенной судьбе Платонова.

Это сейчас детали платоновской биографии хорошо известны. А тогда многое прозвучало для меня откровением, заставило пойти в журнальный зал «Ленинки» и прочитать «Возвращение» и другие малодоступные для обычного читателя вещи.

Но главное, что я возвращался от Платоновых не с пустыми руками. Гелазония жадно схватил рассказ «Семён», который мы немедленно опубликовали.

Опубликовали мы и «Псалом» – чудесную миниатюру Михаила Афанасьевича Булгакова. И тоже после моего визита к его вдове. К Елене Сергеевне.

Она жила в пятиэтажном доме в самом конце Суворовского бульвара на противоположной стороне от кинотеатра Повторного фильма (как раз напротив теперешнего театра Марка Розовского). Елена Сергеевна познакомила меня с гостившим у неё Абрамом Вулисом, написавшим предисловие к пока ещё не вышедшему в «Москве» урезанному варианту романа «Мастер и Маргарита», и вынесла аккуратную стопку небольших переплетённых книжечек.

Я открыл верхнюю. «Михаил Булгаков. Полное собрание сочинений», – прочитал я машинописный текст.

– Когда умирал Миша, – сказала Елена Сергеевна, – я поклялась ему, что напечатаю всё, что он написал. И я исполню свою клятву. Всё это, – она кивнула на книжечки, – я печатала сама, чтобы не было в рукописи никаких ошибок.

Вулис показал мне «Мастера и Маргариту». Роман занимал книжек шесть или семь.

– Лучшее, что написал Михаил Афанасьевич, – сказал он. И добавил. – Очень может быть, что вы этот роман скоро прочитаете в нашей печати.

– Миша писал одинаково хорошо, – не согласилась с Вулисом Елена Сергеевна. – Это откроется, когда будут изданы все его вещи. Наверное, Бог и продлевает мне жизнь, чтобы я смогла их все напечатать.

Я с удивлением посмотрел на изящную, миниатюрную, красивую, немолодую, конечно, женщину, но уж никак не старуху! О чём она говорит?

Потом-то я узнал, что она вовсе не кокетничала: ей и в самом деле было много лет, гораздо больше тех, на которые она выглядела.

Эта мужественная женщина, посвятившая свою жизнь сохранению и публикации булгаковского наследства, не стала спорить с цензорами журнала «Москва», согласилась на купюры в «Мастере и Маргарите», которые они потребовали сделать, а потом собственноручно все эти купюры перепечатала, пометила, на какую журнальную страницу и в какой абзац их следует вставить, и пустила в самиздат. Сильно подозреваю, что именно это обстоятельство заставило «Художественную литературу», издавая «Мастера и Маргариту», особо оговорить, что данный вариант романа полностью сверен с рукописью. Конечно, власти всё сделали, чтобы затруднить для обычного читателя приобретение такой книги. Часть тиража направили за границу, часть – в закрытые распределители. Но ведь и читателям, отстоявшим ночь перед дверьми магазинов, куда по слухам завозили по несколько экземпляров книги, хоть что-то да перепало! А это значит, что роман начал своё победное, не зависящее от властей шествие. И добилась этого хрупкая женщина – Елена Сергеевна Булгакова!

Рассказ Платонова, рассказ Булгакова, рассказ Аверченко – это только из наследия! А сколько мы напечатали хороших произведений живущих писателей. Мы действительно были за Войтеховым как за каменной стеной. Высокий, красивый стройный, галантно целовавший руки женщинам, он напоминал героя, сошедшего со страниц какой-нибудь пьесы Оскара Уайльда. Он ценил бескорыстие и благородство. Сам был способен на красивые жесты. Так, когда он вместе с редакцией обедал в Доме журналистов, официанты ставили на каждый столик сверх того, что заказывали себе сотрудники, ещё и бутылку вина, которую они не заказывали. А в ответ на наши аплодисменты вставал, кланялся и предупреждал: «Только не напиваться!»

Его возил «москвич», который был выделен не ему персонально, но для курсирования между редакцией и Радиокомитетом или между редакцией и типографией. Но никому из нас и в голову не приходило сомневаться в его праве на персональную машину: для нас он был воплощением всемогущества.

Уже поговаривали, что не 16 полос (страниц), как сейчас, будет в «РТ», а 48. Что приказ о резком увеличении объёма и фонда заработной платы находится на последней стадии подписания. Но вот вышел номер, посвящённый Дню советской конституции. Вышел как всегда запоздавшим, и через день после этого Войтехов в редакции не появился.

Номер опоздал из-за обложки. Наш главный художник Коля Литвинов с ней замучился. Ни один предложенный им вариант не утверждался. Особенно понравилось Войтехову та, где Коля вырезал очень красивого попугая, рядом с его клювом поставил микрофон и пустил по всей обложке одну и ту же фразу: «Конституция – твоё право и твоя обязанность!» – сначала крупными буквами, потом – мельче, потом – ещё мельче, потом – ещё и ещё… А под самим попугаем крохотным шрифтом было дано объявление, когда, во сколько и по какой программе радио можно услышать передачу из цикла «Попугай у микрофона». Мы ведь назывались «РТ-программы», так что с этой стороны придраться было не к чему!

Но с другой стороны, всё время уменьшающаяся в шрифте одна и та же фраза на фоне попугая показывала, что именно он тупо повторяет её в микрофон и что права и обязанности человека, провозглашённые в советской конституции, имеют ровно столько же смысла, как знаменитое: «Попка дурак!» Чтобы не понять этого, нужно было обладать редкой несообразительностью.

Цензор, разумеется, понял и, разумеется, запрещая обложку, поставил о ней в известность руководство Комитета. Войтехов долго не сдавался. А потом всё же согласился на другую и тоже очень выразительную. Обозлённый Коля взял небольшой тупой молоток, которым, скорее, не гвозди забивать, а по головам тюкать, наложил на него остро отточенный маленький серп, тоже словно созданный не для жатвы, а для того, чтобы перерезать горло. Над изображенным таким образом гербом Советского Союза написал плакатными буквами: «Конституция – моё право, моя обязанность». А справа от молоточка и серпёнка мелкими: «Слушайте передачу из цикла “Союз серпа и молота” тогда-то по такой-то программе».

По-разному говорили. Одни – что Месяцев показал и прежнюю обложку с попугаем, и сам журнал Полянскому, другие – что Мазурову. И тот и другой были членами политбюро, как, кстати, и Шелепин. Завязалась некая подковёрная борьба. И в ожидании её исхода Войтехова всё-таки временно отстранили от обязанностей главного редактора.

Политбюро разозлилось не только на обложки. Как раз в этом номере был напечатан очерк Владимира Михайловича Померанцева, записавшего три монолога строителей Братской ГЭС, один из которых намылился уже удрать со знаменитой комсомольской стройки, другой начал пить, и лишь третья полностью удовольствована: в её деревне бытовые условия намного хуже. Здесь же был помещён и очерк молодого тогда Анатолия Стреляного «Что такое колхоз?», над оформлением которого опять-таки потрудился Коля Литвинов, так расположив вопросительный знак в заглавии очерка, что тот оказался главным компонентом заглавия. Огромный, ростом с набранным очень крупно в два слога – две строки словом «колхоз» (надо сказать, что это соответствовало сути очерка: Стреляный доказывал, что нормальному крестьянину жить в колхозе невозможно!). А литература номера была представлена рассказом Виктора Некрасова «В высшей степени странная история» о проделках цензуры с его документальным фильмом об Италии и несколькими стихотворениями моего любимого поэта Олега Чухонцева, от которого правящий режим никогда не ждал ничего хорошего.

Войтехов появился в редакции через несколько дней. Поздно вечером. Дина передала персональное приглашение тем, кого он хотел видеть в своём кабинете.

Собственно, никакого совещания не было. Прозвучала только успокаивающая информация, что оружия Борис Ильич складывать не намерен, что борьба только начинается и что он лично уверен в её благополучном завершении.

Потом он приходил ещё несколько раз. «Меня оставили!» – неизменно провозглашал он. Но проходило время, и выяснялось, что он поторопился с выводами.

Странная создалась в журнале ситуация. Формально власть перешла к Иващенко и Гиневскому, но они не спешили ею пользоваться, понимали шаткость своего положения: а вдруг Войтехов и в самом деле вернётся, что тогда?

Войтехов их на свои совещания не вызывал, поэтому о том, что там было, они выпытывали у нас: «Ну что? Есть у него какие-нибудь шансы?»

Мы, разумеется, отвечали, что есть. И это держало их в ещё большем напряжении.

Новый 1967 год наша компания отмечала у меня дома на Арбате, а утром пошли продолжать на Смоленскую к Мише Рощину, куда явился слегка подвыпивший, но как всегда безукоризненно элегантный Войтехов. Он принёс коньяку, заставил каждого выпить, сам выпил, был непривычно разговорчив и по тому, как часто и многозначительно он говорил о своих обидчиках: «Они ещё об этом пожалеют!», я понял, что время работает не на Войтехова и что его чудесного возвращения не будет.

Неопределённость нашего положения заставила многих думать, как устраивать свою судьбу дальше. Ушла Рена Шейко. «У меня муж богатый», – кокетливо объяснила она, хотя её муж, Володя Гурвич, работал в отделе публицистики журнала «Москва», где платили не слишком много. Правда, он подрабатывал детективными романами, которые писал под псевдонимом Ишимов вместе с каким-нибудь милицейским чином и печатал в издательстве ДОСААФ. Он обладал невероятной работоспособностью. Позже Рена объясняла мне, что ушла из «РТ», потому что засела за сценарий. Но о судьбе её сценария и о её судьбе я уже говорил.

Ушла Наташа Карцева, заведующая отделом писем, чей муж, известный социолог Борис Грушин, частенько заходил к нам в комнату, где располагался отдел Саркисяна, который печатал его большие статьи. Высокая Наташа и маленький Грушин напоминали мне Пушкина с женой. По всей видимости, они любили друг друга. Чуть позже они уедут работать в Прагу в журнал «Проблемы мира и социализма», вокруг которого тогда собиралось немало прогрессивно настроенных авторов.

Ушёл Виктор Веселовский, которому, по правде сказать, давно уже нечего было делать в журнале. Он возглавлял отдел фельетонов, но ни самих фельетонов, ни хотя бы сатиры или юмора «РТ» не печатал. До Веселовского заведующим был известный и модный сатирик Леонид Лиходеев, но и ему не удалось привить Войтехову любовь к этому жанру. Веселовский ходил на праздничные вечера в «Вечернюю Москву», где работала его жена Таня Харламова и где он смешил всех материалами, которые попусту лежали у него в «РТ». Вот почему назначенный в «Литературную газету» первым замом главного и получивший от Маковского полномочия набирать сотрудников по своему вкусу, бывший главный редактор «Вечёрки» Виталий Александрович Сырокомский пригласил Веселовского возглавить отдел сатиры и юмора в «Литературке». Витя с радостью согласился.

– Представляешь, – говорил он мне, – у меня вся шестнадцатая полоса! С колёс идёт всё, что здесь лежало!

Мы со своими материалами тоже оказались на обочине. Литературу Иващенко и Гиневский в номер не ставили, обходились анонсами литературных передач.

Миша Рощин махнул на всё рукой, написал заявление на отпуск, купил путёвку и отправился в любимый свой писательский Дом творчества в Ялте. Я остался в отделе один.

И вот состоялось партийное собрание редакции, о котором я говорил. Оно, как мне передали, подтвердило правильность позиции руководства Радиокомитета в отношении бывшего главного редактора Бориса Ильича Войтехова.

Примечания

1

Он умер спустя месяц после того, как я поставил точку в этой рукописи. Достойная статья, посвящённая его памяти, тогда же была напечатана в «Известиях».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.