Глава 20

Гостеприимство Крестного Отца заключалось в том, чтобы держать Рубена под замком в его комнате, хорошо кормить и каждый вечер посылать ему одну из своих шлюх. Шлюх Рубен встречал тепло: с ними можно было хоть словом перекинуться. Они держали его в курсе мировых событий – правда, весь их мир состоял из двух соединенных друг с другом зданий на Джексон-стрит, – но в остальном условия его содержания походили на одиночное заключение. Он громко протестовал всякий раз, когда в комнату заходил кто-нибудь из стражей, хотя это было совершенно бесполезно. Очередной Носитель Секиры выслушивал его протесты с холодной презрительной вежливостью, потом кланялся, закрывал дверь у него перед носом и запирал ее снаружи. Рубен готов был настаивать и даже прибегнуть к силе, если бы не длинный охотничий нож, торчавший за поясом у стража.

Больше всего он страдал от обилия свободного времени, дававшего ему простор для размышлений на досуге о своем грандиозном провале. Мужественно отринув соблазнительную возможность переложить всю вину на Генри, придумавшего эту авантюру, Рубен часами глодал свою печень, признавая, что жадность затуманила его разум и он позволил провести себя, как мальчишку. И ему еще хватило ума рассуждать об игре в наперстки! «Он так и не заметит одного-единственного обманного трюка прямо у себя под носом». Господи, какой позор! Принял желаемое за действительное, как последний идиот. В точности как любая из его собственных жертв. Вот она – жадность!

Наступил третий вечер заточения, вечер четверга.

Рубен сел в постели и затушил окурок своей предпоследней сигары. Комната у него была большая и просторная; великолепная меблировка представляла собой причудливую смесь западного и восточного стилей: венецианские жалюзи на окнах, китайский фриз в виде дракона под лепным карнизом, ковер ручной работы на полу, потолок, расписанный аистами и водяными лилиями. В комнате было полно книг и журналов, но Рубену расхотелось читать. Часы на каминной полке пробили полночь. Дом наконец затих.

Только одна мысль утешала его в мрачной бездне отчаяния: Грейс вырвалась из лап Уинга, по крайней мере на какое-то время. Но она собиралась вернуться! Она состряпала какой-то рискованный план, который в случае успеха должен был стать для всех них чудесным спасением, а в противном случае – их общей могилой. Но в чем, черт возьми, этот самый план состоит?

Приготовления к свадьбе шли полным ходом: об этом Рубен узнал от самого Уинга, который в тот же вечер нанес ему визит в его роскошной тюрьме и сообщил, что передача партии опиума прошла благополучно, а брачная церемония назначена на завтрашнее утро и состоится во дворе, если позволит погода, в одиннадцать часов.

В течение двух дней Рубен наблюдал из своего окна с высоты третьего этажа, как внизу суетятся, слуги, подметая и вычищая двор, покрывая стены свежим слоем побелки. Потом двор украсили деревьями в кадках, бесконечными рядами цветов в горшках и ящиках, висячими фонариками, лентами, гирляндами и прочей мишурой. Живописное зрелище угнетало его чуть ли не до слез. Генри собирался сыграть роль священника, а Уинг смягчился настолько, что разрешил присутствие на венчании одного белого гостя, а именно Дока Слотера. Рубен никак не мог понять одного: каким образом им всем удастся удрать по окончании церемонии. Как унести ноги, не говоря уж о сотне тысяч долларов? Спору нет, он сильно опростоволосился при подготовке первоначального плана, но его все равно доводило до бешенства вынужденное безделье, пока Грейс, Генри и Док готовили второй.

В последнюю ночь, лежа в его объятиях в номере «Клеймонта», Грейс сделала ему стыдливое признание. Она была недовольна задуманным, потому что в случае успеха Уинг лишился бы только денег, а для него это не такая уж большая потеря. Конечно, с ее стороны это было не по-христиански, но она ничего не могла с собой поделать: ей хотелось нанести ему сокрушительный ущерб.

Рубен отнесся к ее чувствам с пониманием, но не настолько, чтобы всерьез задуматься над переделкой плана, уже приведенного в действие. Однако с тех пор кое-что произошло, и его намерения изменились.

Проституткой, которую послал ему Уинг в этот, как и в предыдущий, .вечер, оказалась Той-Гун, малютка с простеньким личиком, та самая, что под дулом «дерринджера» провела его в резиденцию Уинга из Дома Божественного Покоя и Удовлетворения. Она научила его странной карточной игре под названием «фу-фу» и рассказала о своей жизни в борделе – не слишком много, так как она до сих пор стеснялась и робела, но достаточно, чтобы заставить его похолодеть.

Ее бедное, но довольно счастливое детство внезапно оборвалось, когда ей исполнилось четырнадцать и родители продали ее торговцам живым товаром в Гонконге за двести долларов. Однако на невольничьем рынке в Китайском квартале за нее дали уже две тысячи долларов, с наивным тщеславием похвасталась Той-Гун, и с тех пор она стала собственностью Кай-Ши.

Как ей нравится такая жизнь? Она лишь пожала в ответ своими худенькими плечиками. С ней когда-нибудь обращались плохо? О нет! Никто ее не бил? О нет! Нет? Ну иногда, когда ей случалось провиниться. Это каким же образом? Ну… когда она ленилась, не умела угодить клиенту, не оказывала должного почтения своим хозяевам. А сам Кай-Ши ее когда-нибудь бил? На это вопрос Той-Гун отвечать отказалась. Она побледнела и спрятала лицо, но Рубен успел заметить искру смертельного страха, промелькнувшую в ее глазах. Маленькая, запуганная, совсем еще девчонка – при одной мысли о том, что кто-то мог поднять на нее руку, или ремень, или хлыст, ему стало тошно.

– Хотела бы ты бросить свою работу и уйти, если бы была такая возможность? – спросил он, и у него защемило сердце при виде выражения полной безысходности, омрачившего ее полу детское личико.

– Уходить нельзя, – ответила она. – Никогда.

Но если бы было можно?

– Нет, не можно. Никогда.

Той-Гун рассказала историю некой Кви-Хо, шестнадцатилетней «залетной пташки», сбежавшей из борделя в прошлом году. Наемники Уинга нашли ее и избили до смерти, хотя хотели только проучить, и тем самым навлекли гнев Крестного Отца уже на свои собственные головы за порчу ценного имущества. Той-Гун были известны и другие истории о девушках из других борделей, которые пытались бежать. Им отрубали ступни или вырезали языки. Ей никогда не приходилось слышать, чтобы чья-то попытка побега увенчалась успехом.

– Никогда уходить, – обреченно повторила она. – Никогда.

Когда настало время уходить – гостеприимство Уинга не простиралось так далеко, чтобы позволить девушке, находящейся на службе, потратить целый вечер на клиента, которого приходилось ублажать бесплатно, – Той-Гун попросила Рубена никому не рассказывать о том, что они ничем иным не занимались, кроме разговоров и игры в карты. Другими словами, что она его «не обслужила».

– Не говорить, ладно? – беспокойно повторила она.

Рубен отдал ей все деньги, что были при нем, и пообещал, что никому ничего не скажет. Теперь он был полностью согласен с Грейс: ему очень хотелось, чтобы с Крестным Отцом приключилось что-нибудь очень, очень скверное.

Он начал расхаживать по комнате, следуя привычным маршрутом: от кровати к окну, от окна к двери, от двери к кровати. Точно так же Грейс металась по гостиничному номеру накануне роковой встречи в «Красной утке». Рубен вспомнил, как она смотрела на них с Генри и говорила: «Кто-то же должен волноваться!» Теперь они поменялись ролями. У нее был план – Рубен от души надеялся, что у нее есть план, – но что, если Уинг разгадает ее маневр с такой же легкостью, что и в первый раз? Вдруг он не поверит, что Генри священник? Вдруг он отменит свадьбу, силой затащит Грейс в дом, а остальных вышвырнет за ворота? Он же ненормальный! Что, если он окончательно спятит, убьет всех, кроме Грейс, и будет делать с ней что захочет?

Рубен остановился у окна. В эту ночь тумана не было. Раскинувшийся внизу темный двор был тих и пуст, если не считать Носителя Секиры, стоявшего на часах у ворот. Сверху Рубену показалось, что это его старый приятель Ин Ре. Только в здании борделя еще горели несколько окон, но все, что за ними происходило, делалось в тишине. На мгновение Рубен позволил себе забыться. В его воображении отчетливо возникла непристойная картина: Крестный Отец, склонившийся над лежащей в постели Грейс. Он ясно видел шелковые одежды и длинные белые волосы Кай-Ши, ощутил сладковатый запах опиума, даже услыхал шелест желтой кожи, трущейся о белую. Если она снова попадет в лапы Уинга, ей будет страшно, сколько бы этот ублюдок ни накачивал ее наркотиками.

Рыча от ярости, Рубен схватил керамическую вазу и швырнул ее об дверь. Ваза с громким треском рассыпалась на тысячи осколков. Ключ в замке тотчас же повернулся, и дверь распахнулась. Рубен бросился на ошеломленного часового. Тот едва успел отскочить, захлопнуть дверь и торопливо запереть ее на ключ. Рубен лягнул дверь ногой, отбил себе пальцы, хромая, вернулся к кровати и раскурил последнюю сигару.

Уинг чудовище, и Рубен скорее умрет, чем позволит ему наложить свои грязные лапы на Грейс. «Только через мой труп», – подумал он. Как страшно признаваться даже самому себе, что есть на свете человек, который ему дороже собственной жизни. Это казалось невообразимым. Он бы ни за что не признался, он стал бы это отрицать, даже посмеялся бы, если бы не крайние обстоятельства, заставившие его взглянуть правде в глаза. Но сейчас отступать было некуда. И хотя мысль о том, что он впервые в жизни влюблен по-настоящему, приводила его в ужас, он в то же время испытывал странный подъем духа. Да, это страшно, но все же замечательно!

Растянувшись на спине, Рубен выпустил к потолку два безупречных колечка, мечтая о том, чтобы Грейс в эту минуту лежала рядом с ним и он мог бы ей признаться. Мучительная, страстная тоска охватила его; ему хотелось видеть ее здесь прямо сейчас, и не только для того, чтобы обнять. Если бы она была здесь, он сказал бы ей правду.

Но хватило бы ему мужества признаться? Вот вопрос! Если он признается, это будет в первый раз за всю его жизнь. Почему так трудно высказать вслух то, что он чувствует? Почему он даже вообразить не может, как будет говорить ей: «Грейс, я люблю тебя?» Сказать ей прямо: «Я восхищаюсь твоей стойкостью, твоим дерзким умом, мне нравится, когда ты заставляешь меня смеяться, я в жизни не встречал женщины отважнее тебя. Ты так чертовски хороша, что просто больно смотреть, а когда мы занимаемся любовью, я чувствую, что у меня есть душа. Душа, Гусси!» Разве он сможет сказать ей все эти слова? Даже думать об этом было страшно. Лежа в темноте, он чувствовал, как у него пылают щеки.

В последнюю ночь, проведенную на ферме «Ивовый пруд» перед отъездом в Сан-Франциско, Ай-Ю дал ему совет. Они повстречались при довольно-таки неловких обстоятельствах: в темном коридоре на рассвете, пока Рубен украдкой возвращался к себе из комнаты Грейс. В черно-белой полосатой ночной рубахе Ай-Ю напоминал арестанта.

– Знаете историю двух звезд – Миры и Гамела? – начал он без предисловий.

Уже привыкший к его иносказаниям Рубен просто сказал, что не знает, и приготовился слушать.

– Они жить на небе: Мира ловить рыбу, Гамел пасти коров. Гамел любить Мира, Мира любить Га-мел, все хорошо. А потом Гамел лениться, не пасти коров – Небесный Бог рассердиться и лишить Гамел языка. В наказание.

Рубен зевнул, не прикрывая рот, в надежде сократить рассказ.

– А потом приходить красивый рыбак Дидра, влюбиться в Мира. Целый день Дидра говорить, слова любви Мира, а бедный Гамел смотреть, ничего не говорить, язык нет, совсем-совсем ничего. Мира давать Дидра большой карп в подарок, уходить вместе, любовь-любовь. Гамел писать подковой в небе: ГАМЕЛ ЛЮБИТ МИРА. Слишком поздно: Мира уже нет. Да, слишком поздно. Очень грустно.

Прежде всего Рубена покоробило полное отсутствие утонченности в поведанной ему байке. Никогда. раньше назойливый китаец не был так грубо прямолинеен в своих непрошеных нравоучениях. Но еще больше его поразило то, насколько хорошо Ай-Ю осведомлен о его сердечных делах, в которых сам Рубен толком разобраться не мог.

Что ж, теперь он во всем разобрался. Оставалось только удивляться, почему мысль о любви к Грейс оказалась для него такой неожиданностью. Разве не он сам нарушил молчание, которое добровольно хранил тринадцать лет, и не рассказал ей правду о себе? Никто в мире, кроме Грейс, не знал, что он – украинский еврей с окраины Манхэттена. Вообще-то в его истории ничего постыдного не было, просто человек с такой биографией вряд ли мог добиться многого на этой «земле свободных и родине храбрых»[55]. Вероятно, своеобразная ирония заключалась в том, что он, Рубен Джонс, отдал свое бедное, беззащитное, неопытное сердце женщине, еще менее достойной доверия, чем он сам. Во всяком случае, по части вранья она ни в чем ему не уступала. Но что об этом толковать! Сердца сами выбирают себе путь, не спрашивая совета у разума, и его сердце было навсегда вручено коварному златовласому ангелу.

Сегодня ему ни за что не уснуть, подумал Рубен, раздавив окурок сигары и загасив свечу. Эта ночь будет беспокойной. Так ему и надо: ведь сколько раз, когда Грейс выражала беспокойство, он уверял ее, что все будет хорошо, что она волнуется понапрасну. «Доверься мне. Мы будем жить долго и счастливо». Какое невыносимое самомнение! Он искупит свою вину хотя бы отчасти, если не поспит эту ночь и проведет ее в тревоге.

Отличное намерение. Но не успели куранты прозвонить час ночи, как Рубен крепко уснул. Ему снилась счастливая развязка этой кошмарной истории.

– Отличный день для венчания, – осторожно заметил Док Слотер, сунув руки в карманы строгого темно-синего сюртука и оглядывая пышно украшенный цветами двор.

Бу-хо-дои кучками стояли тут и там, настороженно перешептываясь. В своих черных одеждах они напоминали стаю ворон, приземлившуюся в тропическом саду. Вооруженных ворон: каждый держал на виду одно или больше остро отточенных орудий убийства. Сам Док тоже напоминал птицу: пожалуй, аиста, подумал Рубен. Ему никогда раньше не приходилось видеть Дока при полном параде, и он должен был признать, что его старый друг выглядит отлично. Еще больше, чем на аиста, Док походил на процветающего гробовщика.

Сам Рубен тоже был в черном, отогнав непрошеную мысль, что это дурная примета. Он поблагодарил Дока за то, что тот догадался прихватить для него чистый костюм. Уинг об этом не подумал, хотя та одежда, которую Рубен вынужден был носить со вторника, уже начала попахивать.

– Присутствие шлюх кажется мне особенно трогательным, – шепнул он Доку.

Тот кивнул, окинув взглядом «залетных пташек», глазевших во двор из каждого окна борделя. Рубен попытался узнать среди них Той-Гун, но все они казались на одно лицо.

Том-Фун, стоя позади него, грозно откашлялся.

Рубен обернулся, и Главный Оруженосец бросил на него злобный взгляд, демонстративно нащупывая за поясом выточенную из слоновой кости рукоять меча. Если бы не его навязчивое присутствие, Рубен мог бы спросить у Дока, что, черт побери, здесь происходит, в чем заключается план. Но Том-Фун не отставал от них ни на шаг, поэтому у друзей не было ни малейшей возможности поговорить.

– Он так и сияет от счастья, верно? – обратился Рубен к главному головорезу, кивнув в сторону Уинга.

Как и следовало ожидать, Том-Фун оскалил зубы. Дразнить этого безмозглого остолопа было даже неинтересно, и Рубена это занятие давно уже перестало забавлять. Но отпущенное им замечание было чистейшей правдой: Крестный Отец буквально светился радостным волнением. Его безукоризненно европейский свадебный наряд был до крайности строг: серый твидовый сюртук, простые однотонные брюки, темный жилет, белая рубашка с высоким воротничком и галстук-бабочка. Очевидно, по части нарядов он решил поберечь силы для китайской церемонии, которая должна была последовать сразу за католическим венчанием. Вот тогда пробьет его час! Он наверняка напялит ярко-оранжевую робу эпохи Мин с заткнутым за разноцветный кушак кривым ятаганом. Все эти предсвадебные новости Рубену с удовольствием сообщила накануне Той-Гун. Но в эту минуту жених выглядел в точности как любой другой жених: он нервничал и непрерывно расхаживал туда-сюда перед наспех воздвигнутой во дворе пагодой – кумирней Ну-Во, богини созидания. Рубен взглянул на часы: одиннадцать десять. Невеста запаздывала. Священник, впрочем, тоже. Рядом с кумирней маленький оркестр настраивал инструменты. Рубен еще вчера слышал, как они репетировали на своих цимбалах, колокольчиках и барабанах. Нервы у него были натянуты до предела; он молил Бога, чтобы они не начали свой кошачий концерт прямо сейчас.

Он не расслышал стука в ворота, но стоявший на часах оруженосец вдруг распахнул одну из створок, чтобы впустить вновь прибывшего. Рубен уставился на него и заморгал, не веря своим глазам. Если бы он не ждал появления Генри, то ни за что на свете не узнал. бы его в дородном, лысеющем, красноносом священнике, от которого за милю несло Ирландией. Вкатившись во двор, как мячик, он с возмущением оглядел кучкующихся телохранителей в черном, варварский алтарь и настраивающийся оркестр в углу.

– Отец О'Брайен! – с воодушевлением приветствовал его Уинг, подходя ближе и протягивая руку.

Все время, пока проходила процедура знакомства и приветствия, Генри продолжал неодобрительно хмуриться. Не обращая внимания на Том-Фуна, Рубен подошел поближе. Отец О'Брайен был в черной сутане с высоким стоячим воротничком, а в руках держал молитвенник и маленький черный саквояж с ручкой.

– Все это совершенно не по правилам, – возмущенно заявил он Уингу и что-то добавил насчет недопустимости отказа от церковного оглашения[56].

На груди у него поблескивала цепочка для часов. Вытащив из внутреннего кармана старомодную «луковицу», Генри озабоченно спросил:

– И где же невеста, позвольте узнать? В полдень у меня похороны по первому разряду на другом конце города, времени в обрез! В одиннадцать тридцать и ни минутой позже мне придется вас покинуть.

Уинг начал его успокаивать, хотя сам при этом нервничал все больше и поминутно поглядывал на свои собственные часы.

Том-Фун упреждающим жестом положил руку на плечо Рубену, но тот стряхнул ее и подошел прямо к отцу О'Брайену.

– – Рад встрече, преподобный, – сказал он, пожимая руку Генри. – Я Алджернон Смит, брат Августины.

– Прелестная девушка, – рассеянно пробормотал в ответ Генри и опять посмотрел на часы.

На этот раз Рубен расслышал стук в ворота: сперва робкий, потом повторный, более решительный. Все повернули головы на звук, а Ин Ре распахнул ворота. На пороге стояла Грейс в шикарном подвенечном наряде белоснежного атласа со шлейфом и сногсшибательным декольте, в широкополой белой шляпе из итальянской соломки, украшенной флердоранжем. В одной руке она держала букет, в другой – наимоднейший зонтик из белых кружев.