Хранители (№2) - Темные тропы

Шенда застонала во сне. Он встал и склонился, чтобы убрать с ее щеки прядь волос. Он молча смотрел на нее, простодушно взволнованный ее красотой. Она шевельнулась и приподняла веки, как будто почувствовала силу его взгляда:

– Януэль?

– Как ты себя чувствуешь?

Она приподнялась на локте и поморщилась.

– Не очень хорошо, – сказала она со слабой улыбкой.

– Хочешь, я ослаблю твои повязки?

Она взглянула на свою грудь, забинтованную белой тканью.

– Нет, – сказала она, подложив под себя подушку. – Нет, все будет в порядке.

– Как скажешь.

– Где остальные?

– Чан непременно хочет осмотреть город. А где учитель Фарель, я не знаю.

– Тебе очень повезло, что этот человек рядом с тобой.

– Ты думаешь? Порою он кажется странным. Я люблю его, но я… я не знаю, какое чувство он испытывает ко мне. Прежде у нас была Башня, Фениксы… дружеские отношения, хотя я и был его учеником. Теперь это… это иначе. У меня такое впечатление, что он рядом со мной по той простой причине, что я оказался избранником.

– И ты можешь его в этом упрекнуть?

– Подозреваю, что нет, – уступил он.

– Я понимаю… – добавила она, прикоснувшись к его руке. – Это, конечно, несравнимо, поскольку то была любовь между мужчиной и женщиной, я хочу сказать. Но я тоже, я любила… призрак.

– Расскажи мне о нем.

Она негромко рассмеялась и твердо взглянула на Януэля своими большими фиолетовыми глазами:

– Это приказ, юноша? Я не думаю, чтобы мне захотелось с тобой говорить об этом.

– Пожалуйста. Я имею право знать. Она нахмурилась:

– Ах вот как? И с каких пор?

– С тех пор… с тех пор, как ты превратилась в Дракона ради того, чтобы сп «кти меня.

Лицо Шенды потемнело, и взгляд сделался растерянным. Она закусила губы и едва выдавила из себя:

– Ради тебя я нарушила клятву.

– В таком случае какой смысл хранить все это в тайне? Иди до конца.

Она не ответила.

– Иди до конца… – повторил Януэль.

Шенда задумалась о своем возлюбленном, который перевернул ее жизнь, об этой кощунственной любви, которую верховные жрецы Драконий восприняли как преступление. Почему ей так трудно об этом говорить? Ее рука невольно сжалась на медальоне. Она черпала силу в этом молчаливом профиле, застывшем в бронзе, в этом прохладном сокровище, которое оставалось единственной ощутимой связующей нитью между нею и прошлым. Она попыталась отыскать повод, чтобы отказать Янузлю в этой горестной исповеди, но не нашла никакого. Чтобы не предать память Лэна, она навсегда отказалась от возможности найти эфемерное утешение в объятиях другого мужчины. Ей не удавалось найти объяснение этой упорной верности, глубинному отвращению к самой мысли о том, что она может в кого-то влюбиться. Ей случалось испытывать искреннее влечение к некоторым мужчинам, которым удавалось привлечь ее внимание. Однако ее любовь к Лэну никогда не заключала в себе физической близости, и она опасалась, что любовные объятия превратят ее обет в лохмотья и это станет для нее мукой.

– Хорошо, – согласилась она.

Януэль поблагодарил ее. Затем, примостившись сбоку, он скрестил руки и легким движением подбородка дал ей понять, что он весь внимание.

– Это трудно, – призналась она.

Фениксиец почувствовал, как учащенно забилось его сердце. Робость делала драконийку еще более трогательной.

– Что тебе известно о священном культе королевства Драконов? – спросила она у него.

– Я плохо понимаю, какая тут связь.

– Ответь мне, – настойчиво сказала она. – Ну, не слишком много…

– Тогда слушай меня внимательно. Есть нечто, что тебе следует узнать прежде, чем я смогу говорить с тобой о Лэне. Когда я закончила обучение и должна была стать жрицей, я приняла посвящение Дракону. Он стал моим опекуном… или источником моего вдохновения. Все зависит от того, что тебя одушевляет. Наш культ заключен в первую очередь в формулах знания; это ты должен усвоить. Знание любой ценой, эмпирическое знание, основанное на опыте видений.

– Это не очень ясно, Шенда. Даже вовсе не ясно.

– Я знаю, дай мне закончить. Драконы создают цепочку, то есть каждое поколение передает следующему свои знания. Как если бы… ребенок наследовал уже сформированное сознание своих родителей, ты понимаешь?

– Пока да.

– Хорошо. Ты легко можешь вообразить, во что это превратилось со времен Истоков. Непрерывно возрастающее знание, энциклопедическое. Драконы приобрели славу философов, учителей мышления. И получить доступ к этому знанию мы можем через видение. Через акт проникновения, который позволяет нам, перемещаясь во времени, покопаться в памяти Драконов. Управление снами дает нашим самым великим жрецам удобную возможность путешествовать вдоль цепочки, забираться все дальше и дальше и порою заглянуть во времена Истоков…

– Я этого не знал, – серьезно сказал Януэль.

– Каждое поколение Драконов создает самостоятельную цепочку, как бы ожерелье воспоминаний и мыслей, дающее точное представление о различных видах послушания нашего культа. Я принадлежала к поколению, которое некоторыми рассматривалось как наиболее… опасное. – Ее глаза затуманились. – Большинство поколений избирает для работы только одно направление, – продолжила она. – Для кого-то речь может идти, например, о том, чтобы слышать воспоминания, слушать, как Драконы вспоминают свою историю, порою даже затевать настоящие споры.

– Вести диалог? Разве воспоминания не являются… застывшими во времени?

– В некотором смысле – да. Но верховные жрецы рискуют своей жизнью для того, чтобы проникнуть в сознание Дракона, усопшего много веков назад. Это опасное упражнение и незабываемый опыт… Как бы то ни было, мое поколение занимается пятью направлениями. Правда, речь уже не идет о каком-либо одном видении. Когда ты проникаешь в сознание последнего Дракона цепочки, того, который совершил твое посвящение и возле которого ты проводишь большую часть своего времени, – он открывает тебе дверь в другую реальность, как если бы ты проживал это видение, как если бы ты переживал прошлое.

– Я с трудом понимаю, в чем это выражается.

– Догадываюсь, – допустила она. – Невозможно себе представить возбуждение, головокружение и опьянение в трансе, подобном нашему. Все исчезает. Ничего больше нет, кроме тебя и воплощенного сна, во вневременном пространстве.

– Как в Харонии? – осмелился Януэль.

– Нет. Харония существует, даже если она находится в иной физической реальности, чем Миропоток. Видение же возможно не больше одного раза.

– Что ты этим хочешь сказать?

– А то, что, единожды прожитое, видение исчезает навсегда. Ты его действительно видишь только один раз. Когда жрец перемещается во времени, он вбирает в себя увиденное прошлое и стирает его из памяти Дракона.

– Это…

– … наша роль, – подхватила Шенда. – Взвесить каждое видение и заметить каждую мелочь, чтобы наималейшее из воспоминаний не было утрачено. Подобная логика действий влечет за собой целый ряд последствий, в которых ты никогда не разберешься, если только ты не посвящен в культ Драконов, не воспитан в их королевстве. Отдельные периоды нашей истории настолько почитаемы и бесценны, что Драконам приходится вступать в бесконечные переговоры ради того, чтобы священнослужители получили доступ к их памяти. Ты знаешь, они просто обезумели, ослепленные поиском знания, которое имеет пищу только в самом себе, которое нередко превращается в навязчивую идею. Некоторые отдали бы свою жизнь только за то, чтобы узнать, какой запах преобладал в точно определенном месте в не менее точно определенный момент истории…

– А что же ты?

– Я? Я… моэна, то есть грабительница. Так называется жрица, которая украла память своего поколения.

– Для Лэна?

– Да. Он жил в Химерии около полутора веков тому назад. Он был уроженец Драконий, принадлежавший к старшему поколению, священнослужитель и прежде всего поэт, у которого была мечта. – Она вздохнула и отвела глаза в сторону. – Одна-единственная мечта… Подняться по цепочке до Матерей-Драконов. Тех, которые первыми испили из ручьев во времена Истоков и дали жизнь первым поколениям.

– Зачем?

– Чтобы узнать тайну рождения… тайну жизни. Он хотел почувствовать вкус этой первичной влаги, почувствовать, как она льется в его горло. Он был так чуток, так… уязвим. Я не знаю, как и почему это произошло, но я влюбилась. Я любила его лицо, его голос… Я чувствовала себя защищенной рядом с ним, я ощущала себя свободной…

– Ты беседовала с ним?

– Да, я вырвала его из прошлого, я похитила память моего поколения, чтобы не упустить ни единого мгновения. Служители культа мне этого не простили. По их понятиям, я поступила так из эгоизма и, более того, не внеся в память ничего из наших свиданий, совершила преступление, которое невозможно искупить. Ни единого слова… Я желала его для себя и, возможно, именно в этом допустила ошибку.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Нет никаких сомнений в том, что я его полюбила. Но до какого предела я могла бы пытаться противостоять моим учителям? Я не выбирала призвание жрицы. С пяти лет я проводила большую часть своего времени в огромных библиотеках Черного Догоса. Несколько раз у меня возникало желание сбежать. Ради игры главным образом, так как я была еще ребенком. Но у меня был дар, и служители культа прощали мне эти мелкие нарушения дисциплины.

Я помню ночь моего одиннадцатилетия, когда мои учителя устроили мне праздник по случаю дня рождения. Я убежала. Я испугалась их замкнутых лиц, их натянутых улыбок. Я спряталась, и тогда впервые меня унесло видение… Я погрузилась в воспоминания Драконов, я наудачу выбрала зрелище и вдоволь насладилась им. Именно в этот день я и стала моэной… Я обнаружила, что существует власть, что она может быть только моей властью, что есть возможность покинуть свое тело и не страшиться культа, бросить вызов учителям и всем прочим, кто хотел сделать из меня великую жрицу. – Она тяжко вздохнула под наплывом своих воспоминаний. – Так я защищалась в течение многих лет. Оставаясь в одиночестве, я похищала драконову память только для себя самой. Это был мой тайный приют, моя сила… Я всегда выбирала сцены наугад.

И так однажды я встретила Лэна. С того самого дня все перевернулось. Раньше я заботилась о соблюдении тайны, никогда не оставляла следов, крала воспоминания из тех периодов, которыми пренебрегал культ. С появлением Лэна я забыла об осторожности. Я, несомненно, хотела быть обнаруженной… Я нашла свой ключ для того, чтобы отпереть закрытую дверь и выйти, у меня в руках был последний вызов, который должен был придать мне мужества, чтобы покинуть Храм.

Я похитила воспоминания Лэна в состоянии такого… исступления, что священнослужителям не понадобилось много времени для того, чтобы обнаружить правду. Я была в опьянении, ты понимаешь? От него, от моей дерзости, от моей свободы…

Каждым свиданием с Лэном я мстила за себя. Я вознаграждала себя за то, что с самого рождения вынуждена была смотреть на эти угрюмые бледные лица, которые склонялись над моей колыбелью и определяли за меня мою судьбу. Мне уже невыносимы были их обычаи, поведение, замкнутость, эта их болезненная забота о том, чтобы каждое слово о прошлом было записано… В лоне священного культа Драконов не живут. Они… довольствуются ролью эха прошлого, которое они вызывают к повторному существованию. А мне хотелось ветра, небес и пространства. Хотелось вздохнуть глубоко и свободно, вместо того чтобы постоянно дышать запахами пергамента и пыли, напоминающими о смерти. Я не могу забыть эти гигантские стены, заставленные тысячами священных и магических рукописей, кодексов… Это царство тишины душило меня.

Я швырнула им в лицо Лэна и его похищенные воспоминания. Это было как пощечина… У меня никогда не было сомнений в моих чувствах по отношению к Лэну. Я была искренней, я была влюблена. Но одновременно это было самоубийством, сладостным ядом, который обрекал меня на неизбежное превращение в моэну.

– Ты сожалеешь?

Подыскивая слова, она наморщила нос и улыбнулась:

– Нет. С Лэном я пережила необычайные мгновения. Он был моим пристанищем, моим храмом. Возле него я чувствовала себя свободной. Мы говорили обо всем, часто о вещах незначительных… в особенности о незначительных. О какой-нибудь песне, о вине… О мелочах жизни, которые делали меня счастливой. Да… поистине счастливой.

– И что ты почувствовала, когда тебя изгнали?

– Вначале я подумала, что воспоминание о Лэне помешает мне насладиться этой новой свободой. Я принадлежала лишь самой себе, а именно этого я и хотела. Однако я думала только о нем, мечтала о нем… В течение нескольких месяцев я скиталась по королевству. Все повергало меня в трепет: толпа, солнце. А потом я понемногу привыкла.

Я припоминаю… одну безлунную ночь. Я жила тогда еще в лесу. Питалась ягодами и дичью. В ту ночь я зашла в какую-то деревню, переступила порог попавшейся мне на пути харчевни и, прислонившись к стойке, вдруг поняла, что только что перешла в новый этап моей жизни. О, я помню! – Она рассмеялась. – Я была отталкивающе неопрятна. Мои засаленные волосы были похожи на корни растений, лицо покрыто грязью, одета в лохмотья. Трактирщик, в обмен на обещание ежедневно читать ему вслух, предложил мне ванну и комнату на несколько дней. Он был славный малый и очень жалел, что никогда не учился чтению и письму. Я ему пересказывала старые истории из книги, которую он купил за золотую монету, а он разрешал мне уходить и возвращаться когда мне вздумается. Я осталась у него на неделю, потом на две, потом еще на четыре… В конечном счете на год. В течение этого года я научилась владеть оружием, развилась физически… Я посвятила себя полностью своему телу, чтобы забыть о царстве духа. Если не считать чтения, я ни о чем другом не думала. Дни и ночи я отдавала своим упражнениям, и чем сильнее была моя усталость, тем дальше отступали от меня мысли о культе. Затем я отправилась в путь. Я хотела открыть для себя Миропоток, и сделала это. Я стала наемницей, сохранив как единственное воспоминание этот медальон.

Она приподняла его и нажала невидимую кнопку, отчего половинки медальона раскрылись. Внутри, в миниатюрной ямке, оказался золотистого цвета завиток, который она аккуратно извлекла двумя пальцами и поднесла к своим глазам.

– Это…

– Волосы Лэна, да. Я украла это из некрополя в Черном Догосе, когда мы были там с отрядом Черных Лучников.

– Зачем? Я думал, что ты уже сумела тогда… перевернуть страницу, разве нет?

– Нет, Януэль. Я перевернула ее, но так никогда и не закрывала. У меня не было возможности попрощаться с Лэном, жрецы помешали мне это сделать. Тогда я украла эту реликвию. Я украла ее, потому что Слепец поклялся мне, что из пепла одного волоска он мог бы возродить Лэна. На самый краткий миг, чтобы я успела сказать ему «прощай».

– Слепец… Ты говоришь о мэтре Игнансе?

– Да, об учителе из Седении.

– Но этот волосок… Я не понимаю, Шенда. Фениксийцы не обладают такой силой, тебе это хорошо известно.

Она впилась своим фиолетовым взглядом в его глаза и кивнула:

– Я… я думаю, ты прав.

– Ты рисковала жизнью ради меня, зная, что это ложь?

– Я не считаю, что Игнанс солгал мне. Он понял, что мне необходимо в это верить, чтобы продолжать жить. Мы встретились, когда отряд Черных Лучников уже был распущен. Я чувствовала себя усталой. Я надеялась, что чарующее зрелище Миропотока окончательно изгонит из моей памяти Лэна, но я заблуждалась. Я нагромоздила между ним и собою столько приключений, сколько вообще их может быть в жизни наемника. Я много раз ускользала от смерти, я убивала почти все, что существует в живом разнообразии на поверхности этого Миропотока… Я устала от этого, Януэль. В течение всего этого времени память о Лэне ни на минуту не покидала меня. И Игнанс меня услышал. Он нуждался з наемнике, и я согласилась.

– Несмотря на его обещание?

– Да, несмотря на его обещание, – повторила она задумчиво. – Мне прежде всего необходимо было остановиться, притормозить эту безумную гонку, которая вела в никуда. А Седения стоила того, чтобы к ней привязаться. Снег, тишина, горы, куда ни глянь… Я нуждалась тогда в том, чтобы немного отдохнуть, оглянуться назад и посмотреть на тот путь, который я прошла с тех пор, как меня изгнали из Храма.

Слепой старец точно знал, что именно мне хотелось услышать. Я поняла это, только когда мы уже шли с тобой в сопровождении горцев. Он не солгал. Он сделал мне подарок в виде обещания, которое оправдывало право этого медальона на существование. И это было единственное, в чем я нуждалась, поверь мне.

Она умолкла, и Януэль не нарушил ее молчания.

Рассказ Шенды глубоко взволновал его, и, не вполне сознавая, что делает, он медленно склонился к ней. Движимый чувством и уверенностью, что только поцелуй может завершить эту исповедь, он приблизил свое лицо к бледным губам драконники.

– Что ты делаешь? – прошептала она.

Ее грудь приподнялась, как если бы она пыталась восстановить задержанное дыхание. Он продолжал приближаться к ней, ощутив во всем теле трепет желания, которое слишком долго не находило выхода.

– Нет, Януэль, – пробормотала ока, уклонившись в последний момент.

Ее руки ухватили его за плечи и мягко оттолкнули. Он вздрогнул, в глазах его отразилась растерянность.

– Нет, – повторила она смущенно.

Януэль увидел завиток, который она зажала в кулаке. Он медленно поднялся, его голову как будто сдавило тисками. Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла неловкой. Он захотел сказать ей, что понимает, но слова застряли у него в горле.

– Януэль… – позвала она, протягивая к нему руку.

Он отпрянул, пошатываясь, с горящими щеками.

– Останься, – сказала она.

Он содрогнулся всем телом. Затем, круто повернувшись, направился к двери. Открыв ее, он застыл на пороге, как если бы собирался ей что-то сказать. Некоторое время он пребывал в нерешительности, опустив лицо, ссутулив плечи. Она позвала его в последний раз, но он как будто не слышал. Януэль переступил через порог и тихо закрыл за собой дверь.

ГЛАВА 13

По топкой дороге, пересекавшей старый лес в предместье Альдаранша, пять всадников во весь опор мчались по направлению к столице. С наступлением сумерек в окрестностях столицы непрерывно моросил мелкий дождь. Низкие облака скрывали луну и звезды. Глухой стук копыт прокатывался под листвой деревьев, как отдаленный рокот военного барабана.

Эти кони преодолели берега реки Пепла. На их ониксовых шкурах кое-где были видны пучки обгорелой шерсти. Их гривы напоминали растрепанные космы ведьм. За эти длинные седые гривы всадники держались как за поводья. На месте глаз у коней зияли две почерневшие глазные впадины, в которых кишели мелкие белые черви. Из ноздрей вырывались клубы густого и едкого дыма, который, как саван, стелился над ними.

Во главе кавалькады мчался властитель Арнхем, направлявший Темную Тропу по поверхности Миропотока. Вся сила его духа была полностью сосредоточена на этой задаче. Он не мог позволить себе ни малейшей ошибки. Его сознание удерживало Темную Тропу на грани отрыва, на столь тонком градусе, что самый ничтожный сдвиг в сторону мог разорвать луч, который соединял ее с Харонией. Исполнение этой задачи не допускало никакой неточности или слабости. Требовалось находить искусное равновесие между выживанием и соблюдением тайны, проверять, чтобы никто не заметил их присутствия, при этом постоянно следя за тем, чтобы Харония не прекращала их охранять. Лишь небольшая горстка властителей была способна справиться с этим волшебством. Даже для человека столь могущественного, как Арнхем, это было мучительное испытание, тем более что его подопечные не были простыми солдатами. С немыми и послушными харонцами внутри Темной Тропы всегда было легче привести ее к цели. Напротив, когда речь шла о прикрытии почетных гостей, приходилось считаться с их биотоками и уметь удерживать и направлять их внутри тонкой оболочки Тропы.

Арнхем вышел на краткую связь с харонцем, который в это самое время не останавливаясь гундосил заклинания на берегу реки Пепла, чтобы держать открытой дверь, ведущую в Миропоток. Малейшее расслабление фениксийца-отступника также могло погубить их. Стоит ему изнемочь от усталости, как Фениксы Истоков молниеносно сомкнутся на Темной Тропе, как огненные челюсти, и начисто обрежут пуповину, которая соединяет всадников с королевством мертвых.

Мысли двоих людей перемешались в ночи. Ни один из них не мог реально различить другого через границу, которая разделяет оба мира. Арнхем почувствовал только, как легкий ветерок коснулся его затылка. Это был воздушный поток, управление которым он определил и который означал, что у фениксийца не возникало никаких особых затруднений. Властитель ответил подобным же образом и вновь перенес все внимание на дорогу.

Подковы его верховой лошади стучали по земле в выверенном ритме. Он пользовался этим ритмом как камертоном, как военным маршем, задающим такт. Каждый толчок его сознания приоткрывал перед ним синий занавес Волны. Тропа, которую он вел, не прорезала Миропоток. Она раздвигала его, теснила и заставляла сжиматься, чтобы ей удалось проскользнуть на его поверхность. Арнхем следил за тем, чтобы рождающееся при этом завихрение оказывалось по возможности минимальным. В противном случае эффект вторжения мог вызвать излучение невидимых концентрических кругов, которые могли встревожить Хранителей территории.

Не шевельнув ни единым мускулом лица, он подумал о своем короле. Эта мысль требовала к себе внимания, и, хотя он знал об ее опасности для Темной Тропы, он уступил ей. Она предлагала ему тревожное удовлетворение, миг опьянения, которым он всякий раз наслаждался как редким и изысканным блюдом.

Король…

Вскорости от него останется не более чем рассеянное ветром воспоминание. Смерть Януэля здесь ничего не изменит. Хотя Арнхем и поклялся убить фениксийца собственными руками, прежде всего он заботился о том, чтобы обезопасить себя от короля. Чтобы он был наконец отстранен от власти, отторгнут своим ближайшим окружением и брошен на растерзание властителям… Заговор, нити которого годами плелись в сумраке замков, отныне готовился при закрытых дверях, в самом сердце королевской крепости.

Смутный шум прервал течение его мысли. Краем глаза он заметил воздушную дыру и немедленно сфокусировал сознание на невидимой ране. Нужно было закрыть ее раньше, чем энергия Волны успеет пролиться внутрь Темной Тропы и вызвать мощную реакцию, которая наверняка будет воспринята Хранителями. Он крепче ухватился руками за гриву своего коня и в мгновение ока затянул мысленную петлю вокруг образовавшейся дыры. Выполнить подобную штопку не составляло особого труда, но она несколько раздробила его сосредоточенное сознание. Ему нельзя было терять бдительность, и он периодически переносился мыслью назад, чтобы укрепить наспех затянутую петлю.

Его подопечные ничего не заметили. Арнхема чрезвычайно интересовал его гость по имени Зименц, который в данную минуту скакал с закрытыми глазами, зажав в руке странную статуэтку из металла, одну из тех, которые он создавал исключительно силой своего воображения. Мастер видений, он был из этих умельцев, которые бродят по дремучим лесам Земли Василисков и могут проникнуть в вашу душу, чтобы почерпнуть в ней материал, необходимый для их изваяний. Арнхем мог по пальцам одной руки перечесть тех, кто мог бы вызвать в нем беспокойство или заставить его усомниться в своей силе в этом мире или в другом. Василиск был из их числа.

Зименц забормотал во сне, обеспокоенный лучиками света, которые плясали перед его закрытыми веками. Ему был хорошо знаком этот сигнал, который, как пламя пожара, высвечивал душу его жертв. Его сухой и черный язык затрепетал от радостного возбуждения. Он так любил греться возле этого чудесного очага, глядя, как огонь пожирает чье-либо сознание, и чувствовать, как этот жар разливается в его крови подобно эликсиру.

Его левая рука крепче сжалась на железной статуэтке, которую он прижимал к своей груди. Она была высотой в четыре дюйма и воспроизводила ребенка, сидящего с согнутыми ногами прижав колени к груди. По поверхности изделия блестящие темные жилки устремлялись к голове и на макушке образовывали плетеный шлем.

Материал для этой работы выдали ему королевские морибоны. Он терпеливо выкроил из него образ Януэля-фениксийца таким образом, чтобы можно было гнаться за ним через весь Миропоток.

Отрава, которая текла по венам Сына Волны, была приметна, как подпись. Для каждого Хранителя имелся свой, отличный от других, оттиск Желчи. Королю Харонии понадобилось собственной персоной внедриться в одну из семей королевства Драконов ради того, чтобы добыть некое воспоминание Феникса Истоков, оказавшегося на пути Януэля. В обмен на уникальные еретические труды, веками хранившиеся в королевской библиотеке, жрецы Драконов предоставили в распоряжение короля драгоценные указания по поводу Желчи, обитающей в имперском Фениксе. Зименц ее исследовал. Он определил ее цвет, вкус, форму, консистенцию… Ровно столько признаов, сколько ему было нужно, чтобы утолить голод его грез и изваять эту фигурку.

Она входила в резонанс с Желчью избранника и вычерчивала на поверхности Миропотока невидимый путь, некую дорожку, которую василиск мог разглядеть только в сновидении и которая вела к сердцу фениксийца.

Он погрузился в глубокий сон и оказался в той воображаемой мастерской, которую он создал по своей прихоти. Это была огромная комната с просветом в виде большого бирюзового витража, который, в зависимости от настроения своего изобретателя, пропускал бесчисленное разнообразие световых потоков. Здесь его окружали молчаливые статуи, нагромождения холодного металла, из которого он лепил как из глины. Статуя Януэля царила в центре. Она была выполнена в натуральную величину, оставаясь при этом точной копией статуэтки, которую василиск держал у себя возле сердца. Именно сюда, к подножию этого невещественного памятника, он приходил настраиваться на резонанс между собой и избранником. На поверхности статуи искривленные и переливающиеся всеми цветами отблески отражали, подобно хрустальному шару, все то, что Януэль видел своими собственными глазами.

Жизнь Зименца сводилась к этим выбранным им декорациям, целиком умещалась в этой мастерской, где он смоделировал каждый тайный уголок, каждый изъян, чтобы все казалось как можно более реальным. Он предпочел бы устроиться здесь навсегда, окончательно укрыться в уютном мире своих видений и более не быть обязанным тратить свое время на реальность, которая сопротивляется с таким упорством. В этой мастерской он мог бы получать удовлетворение от своих танцующих рук, придающих форму металлу, от потоков света, от покорных глаз статуй. Будучи властелином своих грез, он находил реальность угрюмой и скучной.

Убаюканный топотом своего коня, он сумел ускользнуть в этот блаженный сон, в котором ничто не могло его потревожить. Он прошелся среди своих молчаливых сотоварищей, позволил своей руке скользнуть по линиям их форм, углубиться в выемки драпировок, потеряться в грациозных изгибах их возвышенной плоти. Тут были только совершенные формы, наделенные нездешней красотой, которая питала его мечты и лелеяла его причуды. Он никогда не искал утешения в горячечных объятиях, хотя довольно было бы одного его леденящего взгляда, чтобы принудить к ним. Тела, которые от его ласк становились размягченными или напрягались, внушали ему такое отвращение, что он уже нигде не находил приюта своим желаниям, кроме как здесь, в этой мастерской. Он кончил тем, что стал питать недоверие к жизни, к постыдной старости, которая всегда искажала самые тонкие черты. Он ненавидел обрюзгшую плоть, дряблую кожу, морщины, похожие на гримасы. Только металл не был подвержен никакому искажению. Его безупречность навеки оставалась нетленной и невредимой.

С тех пор как он попал в королевство мертвых, он становился все менее и менее терпимым по отношению к своему собственному телу, подверженному гниению. Всякий раз при пробуждении он должен был выносить это мерзкое зрелище, признавать, что его плоть превращается в лохмотья. Медоточивые посулы чародеев-целителей оставляли его безразличным. Его тело наводило на него ужас, и оттого его грезы никогда еще не были для него столь драгоценны.

Он опять что-то пробормотал, по-прежнему продолжая спать, и направился к северной стене своей мастерской. Он покрыл эту стену плющом, железная листва которого в сумеречном свете производила впечатление некоего угрожающего хаоса. Местами плющ расползался по полу и останавливался тонкими побегами у подножия искусно обработанной колонны. Она служила постаментом для самого прекрасного его произведения, статуи, к которой он беспрестанно возвращался, чтобы внести исправления в ее неуловимые детали.

Мать Волны.

Она была представлена такой, какой он ее покинул, стоящей на пороге своего фургона со скрещенными на груди руками и чуть склоненным лицом. Она улыбалась ему незабываемой улыбкой, в которой еще и сегодня он черпал утешение. Ноги ее были босы, а длинное платье оставляло обнаженными плечи и подчеркивало благородную линию ее шеи.

Он вздохнул и на всякий случай создал лестницу, которая помогла бы ему подняться на высоту любимого лица. Он преклонил колени на последней ступеньке, с нежностью прижал свои ладони к гладким щекам статуи и склонил голову так, чтобы их лбы соприкоснулись. Его охватила дрожь, и затем он изменил положение своего лица так, чтобы запечатлеть поцелуй на ее тонких губах. Разумеется, он изваял этот рот своими собственными руками, но его главная ценность заключалась в воспоминании, которое он о нем хранил. Воспоминание, которое уносило его на годы назад в этот ветхий фургончик, где жрица любви чуть было не доказала ему, что реальность стоит того, чтобы быть прожитой. В те времена он не знал, кем они были, она и этот ребенок, который играл на воле, когда она принимала своих гостей. Он преклонялся перед ней, как перед богиней, и обожал ее, как те сны, которые ускользают от вас по утрам и покидают вас, обманутого, с восходом солнца. В этой лачуге, между ложем со смятыми простынями и этим медным тазом, в котором он освежал себя водой после любви, была воплощена целая вселенная.