5. ПРОСТОДУШИЕ ПРОТИВ ХИТРОСТИ

Когда Гэбриель пришел домой, было уже темно; Олли, сильно встревоженная, ждала его.

— Ты вымок насквозь, противный Гэйб, и весь в глине к тому же. Скорее переодевайся, не то простудишься насмерть, грешная твоя душа!

Гэбриель был несколько озадачен тоном полученного выговора, но так обрадовался, что Олли ни о чем его не расспрашивает, что решил пропустить ее дерзость мимо ушей. Вернувшись из-за занавески в сухом платье, он, к своему изумлению, увидел в ярком свете новой свечи, что Олли с той поры, как он утром оставил ее, претерпела некое волшебное превращение. Лицо и руки ее поражали необыкновенной белизной, золотистые локоны были перехвачены яркой розовой лентой. Немалые перемены произошли и в ее наряде: она надела старенький кружевной воротничок, извлеченный из хранившегося в вещевом мешке материнского «гардероба», и повязала на шею пунцовый бантик.

— Если я не ошибаюсь, — весело сказал Гэбриель, — одна девочка, которую я хорошо знаю, тоже переоделась и к тому же подзанялась своим туалетом. Уж не свалилась ли ты без меня в канаву, Олли?

— Даже не думала, — с достоинством возразила Олли, накрывая стол к ужину.

— Но я ни разу не видел тебя такой нарядной, Олли. Не приходил ли кто к нам? — спросил Гэбриель, испытывая внезапную тревогу.

— Никого здесь не было, — сказала Олли. — Уж не воображаешь ли ты, что я не могу нарядиться сама и нуждаюсь в помощницах вроде… Сьюзен Маркл?

Парфянская стрела застала Гэбриеля врасплох.

— Видишь ли, Олли, — сказал он, — тебе не следует так относиться к этой женщине. Ты ведь еще ребенок. Даже если твой брат и рассказал тебе кое-что по секрету, как это водится между родственниками, ты не должна давать волю языку.

— Давать волю языку! — негодующе воскликнула Олли. — Да я с этой женщиной ничего общего иметь не желаю! Подумать только!

Взирая на сестру с почтительным восхищением, Гэбриель подумал в глубине своей совестливой души, что, пожалуй, не заслужил столь отважной защиты. На минуту он даже решил было рассказать ей всю правду, но удержался из страха разочаровать Олли, а также желая еще немножко понежиться в лучах ее сочувствия. «И кроме того, — подумал он, делая важное открытие, — это еще может пойти ей на пользу. Взгляни на этот воротничок, Гэбриель! Взгляни на ленту в волосах! Сколько раз ты говорил ей правду без малейшего толка. Один раз соврал, и малютку — не узнать!»

Сумрачные мысли, навеянные дневными разговорами, все же не оставляли Гэбриеля. Когда Олли кончила есть (Гэбриель заметил, как она железным усилием воли поборола желание вытереть хлебом оставшуюся на сковороде подливку), он спросил ее весьма серьезно:

— Скажи, Олли, если тебя спросят, ухаживал я за миссис Маркл или нет, что ты ответишь?

— Что я отвечу? — свирепо повторила Олли. — Отвечу, что если была когда на свете женщина, бегавшая за мужчиной, который и знать-то ее не хотел, то это, конечно, миссис Маркл, мерзкая старая Сьюзен Маркл. Я скажу ей это прямо в глаза.

Гэбриель был в полном восторге.

— Когда сюда приедет учительница, поухаживай за ней, Гэйб!!

— Олли! — вскричал скандализованный Гэбриель.

— Да, поухаживай за ней. Так же, как ухаживал за Сьюзен Маркл. А лучше всего, сделай это, когда миссис Маркл будет поблизости, или так, чтобы вас увидела Манти; она побежит и расскажет матери; она обо всем ей рассказывает. Я слышала, Гэйб, что учительницы бывают прехорошенькие.

Гэбриелю очень хотелось чем-нибудь вознаградить Олли; он даже решил было поведать ей о сегодняшнем приключении в каньоне, но его остановила мысль, что Олли может потребовать, чтобы он немедля предложил руку и сердце спасенной им женщине. В это время раздался стук в дверь.

— Совсем позабыла, Гэйб, к тебе сегодня приходил адвокат Максуэлл, — воскликнула Олли. — Наверно, это он. Если он попросит тебя опять за кем-нибудь ходить, не соглашайся. У тебя за мной смотреть и то не хватает времени.

Гэбриель встал с растерянным видом и открыл дверь. Вошел высокий смуглый бородатый человек; борода его была сильно тронута проседью. Хотя одежда его и общая манера вести себя отвечали местным обычаям, нечто и в одежде и в манерах пришельца показывало, что он стоит выше среднего уровня Гнилой Лощины. Не в пример недавнему вечернему посетителю, он не стал оглядывать дом Гэбриеля, а сосредоточил острый взор своих полунасмешливых-полувопрошающих глаз прямо на лице хозяина. Выражение его собственного лица было степенным, если не считать нервного подергивания в левом уголке рта, которое прекращалось, когда адвокат слегка проводил рукой по лицу. Впечатление было такое, что он смахивал улыбку, как другие смахивают набежавшую слезу.

— Мы, кажется, никогда не встречались, Гэбриель, — сказал он, подходя к хозяину дома и протягивая ему руку. — Меня зовут Максуэлл. Должно быть, вы слышали обо мне. Нам с вами придется обсудить небольшое дельце.

Испуг на лице Гэбриеля не укрылся от взора адвоката; заметил он и то, что Гэбриель сделал знак Олли уйти. «Как видно, я застал его врасплох, — подумал адвокат. — Либо он скрыл все от девочки, либо не успел ее подготовить».

— Насколько я понимаю, Гэбриель, — сказал адвокат вслух, — ваша маленькая… гм… девочка тоже имеет отношение к нашему делу. Не лучше ли ей остаться?

— Нет, нет! — сказал Гэбриель, теперь уже полностью уверенный, что Максуэлл пришел к нему как юридический представитель оскорбленной миссис Маркл. — Нет! Беги, Олли, набери щепок в сарае, чтобы было чем завтра развести огонь. Живее!

Олли повиновалась. Максуэлл поглядел девочке вслед, провел рукой по лицу и, облокотившись на стол, устремил взгляд на Гэбриеля.

— Я пришел, Гэбриель, во-первых, чтобы спросить вас, не склонны ли вы покончить дело с миром, и, во-вторых, чтобы посоветовать вам, как адвокат противной стороны, сделать это без лишних проволочек. Буду с вами откровенен, у меня на руках все необходимые бумаги, чтобы возбудить против вас судебное дело. Желаете ли вы, чтобы я изложил вам существо иска, и надо ли называть вам имя истца?

Гэбриель понурил голову. Но и в эту минуту сказалось прямодушие его натуры. Взглянув в лицо адвокату, он сказал просто:

— Нет!

Адвокат Максуэлл был чуть-чуть ошеломлен. Чуть-чуть, не больше.

— Отлично, — задумчиво промолвил он, — я вижу, вы человек прямой. Теперь следующий вопрос: не угодно ли вам, дабы избежать судебной процедуры, неприятной огласки и сплетен — а в том, что суд вынесет неблагоприятное для вас решение, сомнений быть не может, — не угодно ли вам просто покинуть этот дом и участок с тем, чтобы стоимость их пошла в счет убытков, причиненных вами истцу. Если вы не против, я уполномочен пойти на такое соглашение. Я даже гарантировал бы вам, что в этом случае мы не затронем вопроса о личных взаимоотношениях. Короче говоря, вы сохраняете свое имя, она — свое и остаетесь чужими друг другу. Как вы на это смотрите?

Гэбриель вскочил со стула.

— Вы добрый человек, мистер Максуэлл, — сказал он, сжимая руку адвоката своими могучими лапами, — благородный человек. Как великолепно вы справились с этим прискорбным делом! Вы не смогли бы защитить меня лучше, даже если бы были моим адвокатом. Я уеду немедленно. Я ведь думал об отъезде с той самой минуты, как это дело заварилось. Я уеду завтра же, Оставлю дом и все пожитки. Если бы у меня были деньги, чтобы заплатить вам гонорар, я охотно бы это сделал. Пусть берет себе дом и все, что хочет. И — точка!

— Да, точка, — повторил Максуэлл, с удивлением глядя на Гэбриеля.

— И чтобы никаких не было разговоров, никаких статей в газетах, — продолжал Гэбриель.

— Все, что касается ваших действий по отношению к ней, а равно и вашей роли в этом деле, будет сохранено в полной тайне, если, разумеется, вы не нарушите молчания сами. Эту опасность я, собственно, и имел в виду, когда рекомендовал вам уехать отсюда.

— Да, да я еду завтра же, — сказал Гэбриель, потирая руки. — Не хотите ли вы, чтобы я подписал какое-нибудь обязательство?

— Нет, с какой стати?! — возразил адвокат, проводя рукой по лицу и разглядывая Гэбриеля так, словно тот принадлежал к какому-то совершенно новому, еще неведомому отряду позвоночных. — Я позволю себе дать вам дружеский совет, Гэбриель, никогда не подписывайте никаких бумаг, которые могут быть использованы против вас. Ваш отказ от дома и участка нас вполне удовлетворяет. Я не буду подавать ко взысканию до четверга, а в четверг уже не с кого будет взыскивать. Вы меня понимаете?

Гэбриель кивнул утвердительно и, обуреваемый благодарностью, предпринял еще одну попытку сломать руку адвокату. С трудом оторвав свой взгляд от ясных глаз Гэбриеля, Максуэлл направился к двери. На пороге он задержался, оперся о косяк и, медленно проведя рукой по лицу, сказал:

— Все отзываются о вас, как о честном, порядочном человеке, Гэбриель, и, скажу вам откровенно, если бы вы не признались сами, я никогда не поверил бы, что вы можете дурно поступить с женщиной. Я счел бы, что произошло какое-то недоразумение. Я давно занимаюсь юридической практикой, многое повидал, и действия людей перестали меня удивлять; я не берусь анализировать людские поступки, не берусь оценивать их с моральной стороны. Но вот сейчас, когда мы с вами достигли взаимопонимания, я хотел бы услышать, что толкнуло вас на этот чудовищный, необыкновенный в своем роде поступок? Повторяю, что бы вы ни сказали, это не изменит моего мнения о вас: я считаю вас неплохим человеком. Я хочу лишь узнать, каковы были ваши мотивы, как могли вы с заранее обдуманным намерением обмануть эту женщину?

Гэбриель густо покраснел. Потом, подняв глаза на адвоката, указал пальцем по направлению к двери. Тот взглянул — на пороге стояла Олли.

Адвокат Максуэлл усмехнулся. «Значит, все-таки замешана женщина, — комментировал он про себя, — хоть и несколько более юная, чем я предполагал; это — его родная дочь, сомнения быть не может». Он покивал, улыбнулся девочке и с чувством профессионального торжества и в то же время морального удовлетворения, которое не всегда сопутствовало его юридическим триумфам, исчез в ночи. Гэбриель отмалчивался допоздна. Но когда Олли заняла свое излюбленное местечко напротив очага у самых ног Гэбриеля, то спросила его прямо:

— Зачем он приходил к тебе, Гэйб?

— Просто так, — ответил Гэбриель, демонстрируя полное равнодушие. — Знаешь, Олли, я хочу рассказать тебе сказку. Давно уже я ничего тебе не рассказывал.

У Гэбриеля был обычай услаждать эти вечерние часы, рассказывая Олли о новостях и событиях, которые он успевал узнать в поселке за день, но облекая их в изысканно-беллетристическую форму. Последние дни, занятый тревожными мыслями о миссис Маркл, он позабыл о своих сказках. Сейчас, заручившись согласием Олли, Гэбриель начал:

— В доброе старое время жил да поживал один человек, обыкновенный человек, как все прочие люди, и никого-то у него на свете не было, кроме маленькой сестренки, которую он любил всей душой. И никогда этот человек никому не позволял, как это говорится, встревать в их жизнь, и такая дружба была у них, такая любовь, что просто всем на загляденье.

— Значит, это был обыкновенный человек, не волшебник? — спросила Олли.

— Это был обыкновенный человек, но сестренка у него была фея — я совсем забыл тебе об этом сказать — и своими чарами приносила ему много добра, а он-то даже и не подозревал о ее чудесной силе. И жили они вдвоем во дворце в густом лесу. Но вот однажды случилась у этого человека беда, и он понял, что больше ему в этом прекрасном дворце не жить. «Да, — подумал он, — как же я скажу об этом моей сестренке?»И вот собрался он с духом и говорит: «Глориана — сестренку звали Глорианой, — придется нам с тобой покинуть наш прекрасный дворец и уехать в дальние края, а почему — это тайна, и я не могу тебе ее открыть». А сестренка ему в ответ: «Что годится тебе, братец, то годится и мне, потому что мы с тобой, любим друг друга. Свет велик, разнообразие украшает жизнь, завтра же я соберу свой чемодан». Так она и сделала. А почему, Олли? Потому, что она была феей и понимала все без лишних слов. И они уехали в дальние края, в новые места, построили там дворец еще краше прежнего и жили-поживали, добра наживали до конца своих дней.

— И старая ведьма, вроде миссис Маркл, больше не досаждала им. Когда же мы поедем, Гэйб? — спросила практическая Олли.

— Я думал, Олли, — сказал смущенный Гэбриель, оставляя свои аллегории и не без почтения поглядывая на сестру, — я думал завтра же перебраться к Кейси, чтобы захватить вечерний дилижанс на Мэрисвилл.

— В таком случае, — сказала Олли, — мне пора ложиться спать.

— Олли, — с укором воскликнул Гэбриель, когда крохотная фигурка исчезла за занавеской, — ты не поцеловала меня и не сказала «спокойной ночи».

Олли вернулась.

— Ах ты, старина Гэйб, — покровительственно сказала она, снисходя к брату с высоты своего интеллектуального и морального величия и разглаживая ручкой его спутанную шевелюру. — Милый старый Гэйб, что бы ты стал делать без меня? — И она поцеловала его в лоб.

Наутро Гэбриель с удивлением заметил, что Олли, как только позавтракала, сразу принялась наряжаться, отбирая самые роскошные вещи из своего гардероба. На белое муслиновое платье, ветхое и несколько пожелтевшее от времени, она накинула дешевый ярко-розовый шарфик, сверху же повязала и закрепила огромной черепаховой брошью черную в белую клетку материнскую шаль, такую длинную, что, сколько Олли не подворачивала ее, шаль по-прежнему волочилась по полу. На свою кудрявую головку она надела большую соломенную шляпу, украшенную желто-белыми маргаритками и светло-зелеными лентами, и в довершение всего раскрыла маленький желтый зонтик.

Гэбриель, с очевидной тревогой наблюдавший за приготовлениями прехорошенькой, хоть и несколько фантастической маленькой франтихи, отважился наконец обратиться к ней с вопросом:

— Куда ты собралась, Олли?

— Пойду в лощину, к Ридам, попрощаюсь с девочками. Это неприлично, взять да уехать, ничего не сказав людям.

— Ты только… не подходи близко… к дому миссис Маркл.

Олли презрительно сверкнула синими глазами.

— Подумать только!

Столько решительности было в кратком энергичном ответе девочки, в сжатых губах и в движении бровей, что Гэбриель не промолвил больше ни слова. Молча он следил, как желтый зонтик и широкополая соломенная шляпа с развевающимися ленточками спускались вниз по извилистой тропинке, пока совсем не пропали из виду. И тут Гэбриель вдруг, сам поражаясь своему открытию, понял, насколько вся его жизнь зависит от этого ребенка. В то же время ему открылась впервые некая непостижимая для него особенность в умственном складе и характере девочки, которая и сейчас ощутимо отделяла их друг от друга, в дальнейшем же неминуемо уведет ее прочь, — от одной лишь мысли об этом Гэбриеля охватила такая горечь одиночества, что он с трудом совладал с собой.

Собравшись с духом, он вернулся в хижину и обозрел ее прощальным взглядом. Потом поплелся к своей заявке, расположенной на склоне горы. По пути Гэбриель прошел мимо стоявшего особняком ясеня, не раз привлекавшего его внимание. Рядом с этим лесным великаном все окружающие деревья казались мизерными, но одиночество ясеня рождало всегда томительное, грустное чувство, плохо вязавшееся с очевидной мощью дерева. Ясень был велик не по разуму, его силища была ни к чему, он выглядел таким простаком рядом с окружавшими его щеголеватыми самоуверенными елками и осинами, что Гэбриель поневоле должен был признать свое сходство с ним и задуматься над тем, не пора ли ему приискать себе для жилья место, где он меньше разнился бы от прочих людей. «Если бы я в свое время нашел такое местечко, — подумал Гэбриель, — может быть, я устроил бы свою жизнь получше, чем сейчас, и малютке веселее жилось бы со мной». Пробравшись через кустарник, он вышел к месту своей первой заявки, занятой им сразу по прибытии в Гнилую Лощину. Место было унылое и мало обнадеживающее: высоко вознесшийся каменный склон, усеянный черными валунами. Гэбриель горько усмехнулся. «Не знаю, где они найдут второго олуха, который станет искать здесь золото. Пожалуй, оно и к лучшему, что меня гонят прочь». С такими мыслями Гэбриель повернул и стал спускаться в лощину к месту своей второй заявки, дававшей ему скудный доход, размеры которого определяются старательской поговоркой: «На хлеб да кашу».

Было три часа дня, когда он, собрав рабочий инструмент, вернулся в хижину. Слегка раскрасневшаяся от волнения Олли была уже дома, но никаких приготовлений к отъезду Гэбриель не заметил.

— Я вижу, ты еще не начала паковаться, Олли, — сказал он, — впрочем, паковать-то особенно нечего.

— Ничего не нужно паковать, Гэйб, — заявила Олли, смело глядя в глаза смущенному великану.

— Как так не нужно паковать? — спросил Гэбриель.

— Совершенно не нужно, — подтвердила Олли решительным тоном. — Мы никуда не уезжаем, Гэбриель, это уже решено. Я ходила к адвокату Максуэллу, и мы обо всем договорились.

Потеряв дар речи, Гэбриель плюхнулся на стул и в изумлении уставился на сестру.

— Мы договорились, Гэбриель, — холодно подтвердила Олли, — сейчас я тебе все расскажу. Утром я зашла к адвокату и выложила напрямик, что я думаю о поведении миссис Маркл. Это решило дело.

— Помилуй бог, Олли, что же ты ему сказала?

— Что сказала? — откликнулась Олли. — Да все, что мне известно об этой женщине; ты ведь и половины не знаешь! Как она стала заигрывать с тобой с первой же минуты, еще когда ты лечил ее покойного мужа. Как ты не замечал ее, пока я тебе о ней не сказала. Как она повадилась ходить к нам, сидела возле тебя целыми часами и глаза вот так таращила, — тут Олли изобразила, как миссис Маркл делала Гэбриелю глазки, причем с неподражаемым искусством, которое непременно привело бы в ярость почтенную даму, Гэбриеля же заставило вспыхнуть до ушей, — и как она из кожи лезла вон, только бы зазвать тебя к себе, а ты все отказывался. И еще рассказала, какая она лживая, мерзкая, бесстыжая старая бестия.

Задохнувшись, Олли замолчала.

— И что же он ответил? — спросил Гэбриель, тоже задыхаясь от волнения.

— Сперва ничего. А потом стал смеяться и смеялся так долго, что я испугалась, как бы он не лопнул. А потом он сказал… как это он сказал… — запнулась Олли, стараясь вспомнить подлинное выражение адвоката. — Да, он сказал: «Какое ужасное, чудовищное недоразумение!» Вот, Гэйб, как он назвал миссис Маркл! Провалиться мне на месте, если он так ее не назвал! Потом у него начался второй приступ смеха, а потом, не знаю уж, как это случилось, Гэйб, но меня тоже разобрал смех, а потом и она стала смеяться.

— Кто она? — воскликнул Гэбриель, впадая в отчаяние.

— Ах, Гэйб, ты думаешь, на свете и женщин других нет, кроме миссис Маркл! — возразила Олли. — Я говорю о даме, которая сидела у адвоката Максуэлла и слушала мой рассказ. Да что там слушала! Ловила каждое слово, не хуже чем сам адвокат. Пожалуй что, — добавила Олли не без законной гордости, — пожалуй что, им понравилось, как я рассказывала. Ах, Гэйб, до чего я ее ловко отделала!

— Ну и что же он тебе сказал? — спросил Гэбриель, все еще предаваясь унылости. Как и всякому простодушному человеку, лишенному чувства юмора, непонятная веселость адвоката должна была показаться ему весьма подозрительной.

— Адвокат хотел сразу же идти к тебе, сказал, что вам нужно объясниться, но дама его остановила и что-то шепнула на ухо; я не расслышала. Наверное, Гэйб, они очень дружны; он каждого ее слова слушается. А мне она сказала, чтобы я шла домой, и еще сказала, что никуда не нужно уезжать. На том мы дело и покончили.

— А больше он ничего тебе не сказал? — встревоженно спросил Гэбриель.

— Больше ничего. Он стал было расспрашивать меня про старые времена и про Голодный лагерь, но я сделала вид, что ничегошеньки не помню — я уже тебе говорила, Гэйб, что не хочу, чтобы меня считали каллибанкой, — так что я нарочно стала отвечать ему невпопад, пока он не сказал этой даме: «Девочка, как видно, ничего не знает». А дама и не хотела совсем, чтобы он меня расспрашивал; она даже знаки мне делала, чтобы я ему не отвечала. Ах, Гэйб, она такая умница! Я сразу заметила, как только увидела ее.

— А какая она из себя, Олли? — спросил Гэбриель с виду совсем равнодушно, но на самом деле обуреваемый всевозможными мыслями.

— На миссис Маркл ни капельки не похожа, Гэйб, совсем в другом роде. Небольшого роста, с белыми зубками, тоненькая, красиво одетая. Она не так уж мне понравилась, Гэйб, хоть и была со мной добра. Мне трудно рассказать точно, какая она; у нас таких нет. Ах господи, да вот и она сама, Гэйб, пришла сюда!

Кто-то, войдя, заслонил свет, падавший через открытую дверь. Когда Гэбриель поднял голову, он увидел женщину, которую спас в каньоне. Это была госпожа Деварджес.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЖИЛА