3. ГЭБРИЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ СО СВОИМ АДВОКАТОМ

Ходатайство Гэбриеля в пользу мистера Гемлина было уважено шерифом. Фургон был реквизирован, раненого, невзирая на его шумные протесты, отвезли в отель «Великий Конрой»и сдали с рук на руки его верному оруженосцу; там Джек Гемлин и остался лежать, свободный теперь от преследования закона, но зато без сознания и в жесточайшем бреду.

Поскольку шериф считал государственную тюрьму в Гнилой Лощине ненадежной, — а быть может, не только тюрьму, но и обитателей поселка, — он перевез арестованного, а с ним вместе и Олли в Уингдэм. То, что Олли сообщила о переменах в общественном мнении, точнее говоря, о замене интереса к Гэбриелю интересом к землетрясению, оказалось в общих чертах верным. Весть о том, что шериф вновь арестовал Гэбриеля, не вызвала заметной сенсации; что еще удивительнее, было отмечено зарождение симпатии к арестованному. Действия виджилянтов успеха не имели, для главных же инициаторов завершились плачевно. Полагаю, что неуспех суда Линча и был главной причиной, почему все охладели к нему. К тому же вся эта история легко могла нанести ущерб деловой и коммерческой репутации Гнилой Лощины. Три главных линчевателя погибли и, конечно, были достойны всякого осуждения. Гэбриель был жив, и вину его еще предстояло доказать. «Вестник Среброполиса», всего десять дней тому назад писавший о том, сколь благородное зрелище представляет собою «свободный народ, когда, оскорбленный в заветных чувствах, он взывает к первоосновам Порядка и Справедливости и, как один, устремляется в их защиту», — теперь преспокойно захоронил троих убитых, а вместе с ними и тайну их убийства под кратким сообщением, что они погибли, «обследуя крышу суда с целью выяснить ущерб, причиненный зданию подземными толчками». Редактор «Знамени» пропагандировал ту же версию, хоть и с несколько меньшим усердием; под конец же не удержался от насмешливого предложения, чтобы впредь «к статуе Правосудия допускали более квалифицированных экспертов». Надеюсь, что просвещенный читатель не оскорбит меня подозрением, что я утратил веру в конечную справедливость народного инстинкта, в непогрешимость истинно демократического духа, повинуясь которым «мы, американцы (цитирую» Вестник «), еще на заре нашей истории сумели противостоять охраняемой законом деспотии и взяли бразды правления в собственные руки», или же в иной формулировке (цитирую публициста из «Знамени»), «решили, что мы не хуже иных прочих, и взяли быка за рога». Я счел нужным отметить эти незначительные несообразности и противоречия в общественном мнении и в людских поступках, лишь повинуясь суровому долгу летописца; если же кто намерен обвинить меня в злонамеренном критиканстве или политических происках, то заранее спешу заявить: у меня и в мыслях подобного не было.

Никто в Гнилой Лощине не выразил недовольства, когда Гэбриелю разрешили до суда выйти из тюрьмы; никто не выразил удивления, когда представитель банка Дамфи выступил его поручителем и внес за него залог в размере пятидесяти тысяч долларов. Стоит отметить как пример неожиданности в биржевой игре, что инициатива Дамфи была тотчас использована в качестве доказательства, что банкир еще сохраняет какие-то виды на злосчастный рудник, связанный с именем Гэбриеля; в результате акции рудника поднялись на несколько пунктов.

«Слыхали, как ответил Дамфи на слухи о» пропавшей жиле»и «погибшем руднике»? Взял на поруки Гэбриеля! Вот это ход! Да, такого человека голыми руками не возьмешь!»Дамфи стал популярен в Гнилой Лощине, как никогда, а Гэбриель вышел из тюрьмы в ореоле мученика. Оба были немало удивлены таким оборотом дела. Поскольку Гэбриелю не захотелось жить в своем прежнем доме, который он в самый день убийства отказал жене, его с Олли поместили в отеле» Великий Конрой «. Миссис Маркл, проявлявшая в частных беседах с юристом Максуэллом величайшую заботу о судьбе Гэбриеля, по какой-то чисто женской прихоти, которую я не стану пытаться объяснять, обращалась с самим Гэбриелем чрезвычайно холодно. Он был озадачен этим, но в то же время и обрадован. Боюсь, что если бы добросердечная вдова узнала, какое облегчение почувствовал Гэбриель, приметив в первый раз ее нелюбезность, она, пожалуй, не стала бы тратить столько времени на совещания с юристом Максуэллом. Впрочем, может быть, я тут недостаточно справедлив к великодушной и щедрой половине человечества. Позволю себе по этому поводу привести слово в слово беседу Гэбриеля и миссис Маркл, имевшую место в отеле» Великий Конрой «:

Миссис Маркл (высокомерным тоном, рассеянно поглядывая на потолок). Мы, конечно, не можем обеспечить вам здесь, мистер Конрой, французскую кухню и то внимание, которым вы были окружены в своем доме на Холме; мы простые люди, горцы, к разносолам не приучены. Зато и место свое знаем; не хвастаем, будто устроили вас, как дома. А что я редко к вам захожу, мистер Конрой, то ведь, сами понимаете, надо за всем присмотреть; сорок постоянных жильцов да двадцать пять приезжих. Если вам что понадобится, нажмите звоночек, служанка тотчас прибежит. Вы отлично выглядите, мистер Конрой. Надеюсь, дела у вас по-прежнему в порядке (миссис Маркл считала дурным тоном упоминать о несчастных обстоятельствах Гэбриеля), хотя, если верить приезжим, в деловой жизни сейчас застой.

Гэбриель (пытаясь скрыть свою радость под покровом светскости). Только не вздумайте обирать себя и делать нам скидку, миссис Маркл. Мы ведь переехали сюда по совету врачей, которые пользуют Олли. Недаром говорится: перемены украшают жизнь. И вы тоже отлично выглядите, миссис Маркл (тут Гэбриеля охватывает внезапный страх, что он, кажется, вступил на опасную стезю), — то есть я хочу сказать, что у вас здоровый, бодрый вид. А как поживает малютка Марти? Просто удивительно, как это мы с Олли ни разу не побывали у вас за все это время! (Гэбриель переходит к прямой лжи). Сколько раз, бывало, совсем уже соберешься, и вдруг, в последнюю минуту, что-нибудь да помешает.

Миссис Маркл (с ледяной учтивостью). Как лестно это слышать! Я ведь заглянула к вам, чтобы проверить, все ли у вас в порядке. Спокойной ночи, мистер Конрой, будьте здоровы. (Величественно удаляясь). А если вам что понадобится, нажмите звоночек, и тотчас прибежит служанка. Спокойной ночи!

Олли (появляясь минутой позднее, исполненная темных подозрений, кипя от досады). У нас одни только беды… Бог весть что происходит… Жюли… А ты милуешься с этой крокодилицей. Нет, я этого не потерплю!

Гэбриель (краснея до корней волос, изнемогая от стыда). Ну что ты, Олли! Малость потолковали со старой знакомой… Просто так, чтобы убить время… И еще, знаешь, чтобы повлиять на общественное мнение и на приезжих. Вот в чем штука. Ты просто не поняла, Олли. Я ведь действовал по совету юриста Максуэлла.

Но не все его встречи в «Великом Конрое» были так безобидны. Вскоре в гостинице появилась никому не известная женщина с крупными чертами лица; глубокий траур свидетельствовал, что она была близка к мексиканцу, за смерть которого предстояло ответить Гэбриелю; она ожидала начала суда и, должно быть, жаждала отмщения. Ее повсюду сопровождал пожилой темнолицый мужчина, наш старый знакомец, дон Педро; сама же она была той самой кутавшейся в шаль Мануэлей с Пасифик-стрит. Все в Гнилой Лощине почему-то считали, что на руках у нее сенсационные и совершенно исчерпывающие улики против Гэбриеля. Желтолицая чета имела обыкновение бродить по гостиничным коридорам и таинственно шушукаться на иностранном диалекте, которого никто в Гнилой Лощине не понимал; Олли же была уверена, что толкуют они всегда об одном: о запрятанных stilettos31 и о планах кровавой мести. По счастью для Гэбриеля, он был вскоре избавлен от шпионажа зловещей четы появлением на арене третьего лица, мисс Сол Кларк. Нечего говорить, что эта молодая особа, облаченная в глубокий траур и как бы символизировавшая в своем лице все наиболее возвышенные интересы покойного, была возмущена непрошеным вторжением чужаков. В течение дневных трапез и при случайных встречах в коридоре обе женщины обжигали одна другую сверкающим взором.

— Видел ты это наглое, тупое создание? Кто она, во имя всевышнего? И что ей надобно? — спрашивала Мануэла у дона Педро.

— Понятия не имею, — отвечал дон Педро, — наверное, какая-нибудь сумасшедшая, идиотка. А может статься, и пьяница; очумела от агуардьенте или американского виски. Опасайся ее, малютка Мануэла (в малютке было никак не меньше трехсот фунтов); как бы она не причинила тебе вреда.

Тем временем мисс Сол в не менее энергичных выражениях изливала душу хозяйке:

— Если эта чертова мулатка и костлявый старик иностранец решили стать здесь главными плакальщиками, я покажу им их место. Более нахальной старой карги я еще не видывала; да и старик хорош. Если она вздумает давать на суде показания, я ей всыплю — это уж факт! Бог мне свидетель! И что она вообще за птица? Я о ней и слыхом не слыхивала!

Сколь ни удивительно сие, но энергичное суждение мисс Сол, как это часто бывает с энергичными суждениями, оказало свое действие сперва на неофициальный суд Гнилой Лощины — общественное мнение; а в конечном счете и на вполне официально избранных присяжных заседателей.

— Если вдуматься, джентльмены, — заявил один из них, выделявшийся среди прочих своей дальновидностью и проницательностью (самая зловредная порода присяжных!), — если вдуматься и учесть, что ни главная свидетельница обвинения, ни те, кто присутствовал при первичном дознании, и слыхом не слыхали об этой мексиканке, а прокурор нам ее знай под нос подсовывает, как не заключить, что дело тут не чисто. Всякий проницательный человек скажет: тут деде не чисто! А Сол Кларк мы все знаем как облупленную!

По мере того как росло общее недоброжелательство к двум иностранцам, в душе у обитателей Гнилой Лощины укреплялось сочувствие к Гэбриелю.

Сам же он, хоть и был главной причиной всеобщего волнения и раздирающих общество споров, хранил глубокое молчание, почти столь же непроницаемое, что и человек, погибший, как считалось, от его руки и мирно покоившийся на маленьком кладбище у Круглого холма. Гэбриель был немногословен даже со своим адвокатом и личным другом, юристом Максуэллом; когда тот сообщил ему, что мистер Дамфи пригласил для участия в его процессе одного из самых выдающихся сан-францисских адвокатов, Артура Пуанзета, Гэбриель принял эту весть с обычным покорным и виноватым видом. Когда Максуэлл добавил, что мистер Пуанзет изъявил желание для начала побеседовать с Гэбриелем, тот ответил попросту:

— Мне нечего ему сказать, кроме того, что я сказал вам, но, если он хочет, пожалуйста.

— Тогда, Гэбриель, будьте у меня в конторе завтра в одиннадцать утра, — сказал Максуэлл.

— Хорошо, приду, — ответил Гэбриель, — но только хочу заранее сказать: о чем бы вы ни условились с тем адвокатом и что бы вы оба ни заявили присяжным, я буду все равно доволен и благодарен от всей души.

Без пяти минут одиннадцать наследующее утро мистер Максуэлл, как было заранее условлено, надел шляпу и покинул свою контору, чтобы мистер Пуанзет мог невозбранно беседовать наедине с Гэбриелем Конроем. Сидя сейчас в ожидании Гэбриеля, Артур с немалой досадой вынужден был признать, что он, знаменитый адвокат, уверенный в себе светский человек, страшится предстоящей встречи. В комнату войдет тот, у которого шесть лет тому назад он похитил сестру! Артур не испытывал раскаяния, не чувствовал себя преступником; однако, по профессиональной привычке, склонен был рассматривать каждое дело в двух аспектах, с точки зрения обвинения и с точки зрения защиты. Сейчас, если взглянуть на происходящее глазами обвинителя, естественно ожидать от Гэбриеля протеста, вспышки гнева. Но Артур отказывался нести какую-либо моральную ответственность за судьбу девушки. Грейс ушла с ним по собственной воле, после того как они честно и открыто обсудили между собой создавшееся положение; что касается ил любви, то здесь Артур отрицал за Гэбриелем право на какое-либо вмешательство. Факты неопровержимо показывают, что он, Артур, вел себя в отношении Грейс с начала и до конца честно и благородно: ей в угоду и наперекор здравому смыслу он отправился в это отчаянное путешествие, назад, в Голодный лагерь; все, что там случилось, он заранее предвидел и предсказал; когда он вернулся к Грейс, оказалось, что она его покинула. Артур еще раз задумался о том, какой он порядочный и, в сущности, бесконечно добрый человек; ему стало ясно, что смутная тревога, только что посетившая его, объясняется единственно тем, что по своей душевной чуткости, он слишком сильно воспринимает переживания оппонента.

— Не нужно поддаваться донкихотству! — решительно сказал себе этот молодой джентльмен.

Все же, когда ровно в одиннадцать часов лестница застонала под тяжкой поступью гиганта, Артур почувствовал внезапное сердцебиение. Потом раздался еле слышный стук в дверь, столь противоречивший тяжести шага и так ясно рисовавший всю несуразность натуры Гэбриеля, что Пуанзет разом успокоился.

— Войдите, — сказал он с прежней уверенностью в себе.

Дверь отворилась, вошел смущенный, оробевший Гэбриель.

— Юрист Максуэлл сказал, — промолвил он, медленно произнося слова и почти не поднимая глаз, так что даже не мог толком рассмотреть сидевшего перед ним элегантного молодого человека, — что мистер Пуанзет назначил мне прийти сюда к одиннадцати часам. Вот я и пришел. Не вы ли будете мистер Пуанзет? (Гэбриель поднял глаза.) Что? Великий боже! Да как же так? Не может быть! Значит, это вы?!

Он смолк. Ошибки быть не могло.

Артур не пошевельнулся. Если он ожидал вспышки гнева со стороны своего собеседника, то ошибся. Гэбриель, как бы приходя постепенно в себя, провел жесткой ладонью по лбу, пригладил волосы, отвел и спрятал за уши две непокорные пряди. Потом, словно не замечая протянутой руки Артура, однако же ничем не проявляя ни злобы, ни возмущения, подошел к нему вплотную и спросил спокойно и уверенно, как спросил бы, наверное, сам Артур на его месте:

— Где Грейс?

— Не знаю, — резко ответил Артур. — Уже годы я не знаю, что с ней сталось, жива ли она, где она. С того самого дня, как я оставил ее в хижине дровосека и поехал обратно в Голодный лагерь, чтобы выручить вас из беды. (Он не смог удержаться от этой последней фразы и преисполнился презрения к себе, увидев, как в глазах собеседника разом вспыхнула благодарность!) Когда я вернулся, мне сказали, что она ушла неведомо куда. След вел в пресидио, но там снова терялся.

Гэбриель взглянул Артуру в глаза. Речь Артура всегда казалась прямой и нелживой, отчасти оттого что он ничуть не старался навязать слушателю свою точку зрения; сейчас это впечатление усугублялось его спокойным ясным взглядом. Гэбриель промолчал; Артур стал рассказывать дальше:

— Она ушла из хижины лесоруба по собственной воле, никто ее не прогонял; как видно, у нее был для того какой-то серьезный повод. Она бросила меня (если я смею так сказать), отвергла мою любовь, сняла с меня ответственность за судьбу своих близких, — впервые Артур пытался оправдать свое поведение, — ничего не сказав, не предупредив меня ни словом. Быть может, ей надоело ждать. Меня не было две недели. Она ушла из хижины лесоруба на десятый день моего отсутствия.

Гэбриель полез в карман и, покопавшись, извлек бережно хранимую им газетную вырезку, которую уже раз показывал Олли.

— Выходит, что это «личное объявление» не от вас, и буквы Ф.Э. не означают Филип Эшли? — спросил Гэбриель с отчаянием в голосе.

Поглядев на вырезку, Артур улыбнулся.

— Откуда вы взяли, что это я? — спросил он с любопытством.

— Жюли, моя жена, сказала, что Ф.Э. — это вы, — простодушно ответил Гэбриель.

— Ах, ваша жена сказала, вот как! — улыбнулся Артур.

— Да. Но если это не вы, то кто это может быть?

— Не сумею вам сказать, — равнодушно отозвался Артур. — Может быть, и она сама, Если все, что я слышал о вашей жене, правда, такой подлог для нее — безделица.

Гэбриель опустил глаза и с минуту хранил грустное молчание. Выражение живого интереса на его лице сменилось прежним вялым и виноватым видом.

— Премного благодарен вам, мистер Эшли, за ваши разъяснения; очень приятно было вспомнить вместе старые времена; случалось, не скрою, что я строго вас осуждал, но вы должны понять мои чувства; я ведь ничего не слышал о своей сестре с той самой минуты, как она ушла с вами. Не подумайте, что я нарочно выслеживаю вас, — добавил он усталым голосом, — я зашел по случайному делу; мне назначил прийти сюда один человек по имени Пуанзет, обещал быть ровно в одиннадцать. Может, я рано пришел, а может быть, и заплутался, не туда попал.

С извиняющимся видом он оглядел комнату.

— Я и есть Пуанзет, — сказал, улыбаясь, Артур. — Вы знаете меня как Филипа Эшли, но я принял это имя лишь для путешествия, которое мне в ту пору пришлось предпринять.

Он сказал это без малейшего чувства неловкости, даже не пытаясь ничего объяснять, словно перемена фамилии на время путешествия была столь же обычным делом, как перемена костюма. И Гэбриель, глядя на сидевшего перед ним элегантного молодого человека, тоже не нашел в том ничего достойного удивления.

— Я назначил вам здесь свидание как Артур Пуанзет — адвокат из Сан-Франциско; теперь же как Филип Эшли, ваш старый друг, я прошу вас, доверьтесь мне и расскажите откровенно все, что знаете об этом несчастном деле. Я приехал сюда, Гэбриель, чтобы помочь вам, ради вас, Гэбриель, и ради вашей сестры. Мы добьемся удачи!

Снова он протянул Гэбриелю руку; на сей раз не напрасно. Порывисто, от души Гэбриель схватил ее обеими руками; Артур понял, что из всех преград, мешавших его участию в деле Гэбриеля, он преодолел самую трудную.

— По-моему, он рассказал мне все, что знает, — сказал Артур Максуэллу, когда тот, вернувшись через два часа в контору, как было у них условлено, застал своего коллегу задумчиво сидящим перед открытым окном. — Я верю каждому его слову. Он не более повинен в убийстве, чем мы с вами. Это, впрочем, я понимал и раньше. До момента убийства он полностью вне подозрения; не исключаю, впрочем, что поведение его после убийства может быть трактовано как соучастие в преступлении. Меня его версия убеждает; но ни у присяжных, ни у прессы она не будет иметь успеха, — слишком много в ней неправдоподобных обстоятельств; если же признать их правдоподобными, они обернутся против него. Нам нужна совсем иная версия. Подумав, я пришел к выводу, что тот план защиты, который он вам предложил, не так уж абсурден и заслуживает внимания. Единственный путь для нас — это признать факт убийства и настаивать, что убийство было вынужденным. Я знаю здешний народ, знаю и психологию здешних присяжных; если Гэбриель попробует рассказать им, что рассказал сейчас мне, они отправят его на виселицу не моргнув глазом. К сожалению, по милости госпожи Конрой нам придется иметь дело со сложным переплетом подлогов и имущественных интересов; Гэбриель тут ни при чем, да и вообще эти подлоги не имеют никакого касательства к делу, но присяжные непременно ухватятся за них и будут искать в них мотива преступления; вы, конечно, понимаете, что это будет коньком обвинения, и нам придется держать ухо востро; но если нам удастся заставить Гэбриеля молчать, они все равно ничего не докажут. Установленные факты таковы, что даже если бы Гэбриель был повинен в убийстве, он и тогда с легкостью провел бы прокурора; беда в том, что он тупо решил охранять свою жену от малейших подозрений и взять вину на себя.

— Значит, вы не считаете миссис Конрой убийцей?

— Нет. Считаю способной на убийство, но в убийстве неповинной. Истинный убийца пока еще неизвестен Гнилой Лощине; никто о нем даже не подозревает. Я должен еще раз повидаться с Гэбриелем и с Олли; а вас пока что попрошу разыскать китайца по имени А Фе, который доставил Гэбриелю записку от жены; именно сейчас, когда в нем нужда, он куда-то запропастился.

— Суд присяжных не примет показаний китайца, — сказал Максуэлл.

— Это ничего; я раздобуду арийца и христианина, который подтвердит под присягой показания китайца. Через два-три дня все факты будут у нас в руках, и тогда, дорогой коллега, — сказал Артур, фамильярно и покровительственно похлопывая старшего собрата по плечу, — мы с вами займемся вопросом, как нам половчее скрыть их от суда.

Когда Гэбриель, докладывая вечером Олли обо всем, что с ним случилось за день, пересказал ей свой разговор с Пуанзетом, девочка пришла в сильнейшее негодование.

— Так прямо и объявил тебе, что даже не знает, жива Грейс или умерла?! И еще смеет считать себя ее милым!

— Ты забываешь, Олли, — сказал Гэбриель, — что Грейси даже мне, своему родному брату, не сообщила, где она. Станет ли она откровенничать с чужим человеком? Выходит, что на наше «личное объявление» она так и не ответила.

— А я думаю, она просто не желает с ним знаться, — ответила Олли, лихо тряхнув кудряшками. — Хотела бы я видеть, с каким лицом этот нахал показался бы ей. Он обязан был найти ее, раз она его милая. Почему он немедленно не поехал за ней в пресидио? Для чего он вообще вернулся, если не посчитал нужным разыскать ее? Будь спокоен, Гэйб, твоя Жюли так никогда не поступит. Она преотлично знает, где ты сейчас (Гэбриель задрожал, и сердце его упало), и только ждет начала суда, чтобы явиться в Лощину. А эти адвокаты, я вижу, творят с тобою, что им только вздумается, глупый ты старый Гэйб! Ну погодите, дайте мне только добраться до этого Филипа… Эшли-Пуанзета!

4. О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ А ФЕ

От увещаний и выговоров практической Олли Гэбриель убегал на холм Конроя; там, в своей старой хижине, раскурив трубку, он предавался думам о непостоянстве женского характера и о странностях прекрасного пола вообще. Бывало и так, что он забредал к исполинской сосне, по-прежнему в зловещем одиночестве высившейся над своими лесными собратьями, и, устроившись меж корней у ее подножия, мирно-размышлял о своем нынешнем положении, о превратностях судьбы, об устрашающей проницательности Олли, наконец, о бесконечной милости творца, допускающего существование на земле таких бестолковых и ни на что не годных созданий, как Гэбриель Конрой. Порою, машинально, повинуясь силе привычки, он нарушал границу отведенной им для себя прогулочной зоны и приближался к красивому дому на вершине холма, в котором, с момента памятного прощания с женой, даже ноги его не было. Стоило Гэбриелю заметить, что он забрел, куда не следует, и он тотчас же отступал с чувством неловкости и какого-то суеверного страха. Однажды, возвращаясь после такого невольного набега и проходя каштановой рощей возле самого дома, он наткнулся на брошенную на выгоревшей траве корзиночку с шитьем. Гэбриель узнал рабочую корзинку своей жены и вспомнил, что именно здесь она обычно искала убежища от нестерпимой полуденной жары. С минуту помедлив, он шагнул было дальше, но потом, одолеваемый смущением, вернулся снова. Касаться вещей жены после совершившегося разрыва было неприятно Гэбриелю и казалось непорядочным; с другой стороны, оставить корзиночку миссис Конрой на произвол дождя и ветра или же в добычу какому-нибудь праздношатающемуся китайцу было несовместно с тем уважением, которое Гэбриель питал даже к слабостям своей жены. Наконец он принял решение подобрать корзиночку, чтобы позднее переслать ее юристу Максуэллу как хранителю имущества миссис Конрой. Но, к великому его неудовольствию (Гэбриель скорее отрубил бы себе руку, поднявшую корзинку, нежели стал бы любопытствовать, что там лежит), набитая доверху корзиночка вдруг раскрылась; мелочи, лежавшие в ней, посыпались на землю, и ему пришлось подбирать их — одну вещицу за другой. Среди прочего ему попалась детская распашонка, такая крохотная, что она легко уместилась у него на ладони. Поскольку Гэбриель во время своих странствий с переселенческой партией не раз выполнял обязанности няньки и пестуна едва появившихся на свет человеческих детенышей, он был достаточно знаком с этими священными принадлежностями младенчества, вовсе неведомыми бездетным мужчинам.

Вместо того чтобы положить распашонку назад к прочим вещам, Гэбриель, залившись сильным румянцем и чувствуя себя еще более виноватым, чем всегда, сунул ее в карман своей куртки. Хуже того, вопреки принятому решению, он не отослал корзинку юристу Максуэллу и даже словом не упомянул о находке, когда вечером делал отчет Олли о том, как провел день. Следующие два дня он был чрезвычайно молчалив и задумчив и получил строгий выговор от Олли за глупое поведение вообще, а в особенности за то, что отлынивает от исполнения своих прямых обязанностей.

— Юристы совсем с ног сбились; хотели при тебе допросить китайца А Фе; только они его разыскали, как ты пропал; а юрист Максуэлл говорит, что он самый важный наш свидетель. А где прикажешь тебя искать? Не иначе как ты был внизу, в лощине, точил лясы с этими приезжими из Арканзаса; а не то еще нянчил ребенка миссис Уэлч. А ведь ты взрослый мужчина, у тебя у самого семья! Просто ума не приложу, Гэйб, когда ты наконец остепенишься? Занят целый день бог знает какими пустяками, когда тебя вот-вот поведут на суд, и не за что-нибудь, а за человекоубийство. Ну дело ли это, Гэйб, превращаться в даровую няньку для чужих людей?

Гэбриель (краснея и пытаясь пробудить жалость в сердце сестры). Такого маленького ребеночка я в жизни не видел, Олли; сходила бы ты взглянуть на него. Вчера ему стукнуло две недели. Чуть побольше белки!