7. ЛИСТОК ИЗ ПРОШЛОГО

В письме к компаньонам Артур кратко объяснил причины задержки, закончил же фразой: «Срочно разыщите в архивах все, связанное с дарственной грамотой на имя Деварджеса».

Едва он кончил письмо, в комнату вошел готовый в путь Диего. Когда он удалился, Артур остался один, с нетерпением ожидая появления донны Долорес. К его немалому разочарованию, в комнату степенной походкой, подобно темноликому призраку, вошел сумрачный мажордом и, не промолвив ни слова, жестом, достойным Командора из оперы Моцарта, пригласил Артура следовать в отведенную ему комнату. В согласии с общей солнцебоязнью, которой страдает испано-калифорнийская архитектура, комната была узкой и длинной, с низким потолком, погруженная в полумрак; два зарешеченных окна по обе стороны двери глядели в коридор и далее на внутренний дворик; напротив, в толще стены было пробито крохотное отверстие наподобие бойницы, через которое можно было узреть бескрайнюю, сияющую на солнце равнину. Немеркнущий, беспощадно режущий глаз дневной свет не допускался в келью; безумный, ни сна, ни отдыха не ведавший ветер, день и ночь бившийся в унылые стены, тоже не мог дать знать о себе в глубокой раздумчивой тишине этих монастырских покоев.

Но на тешащем душу аскетическом фоне особенно сильное впечатление производила характерно-испанская роскошь обстановки. В занавешенном алькове стояла громадная кровать красного дерева с желтым шелковым покрывалом, сплошь расшитым розовыми и пурпурными цветами. Простыня и наволочки были оторочены дорогим кружевом. Возле кровати и перед мягким креслом на темном деревянном полу лежали ковры варварски яркой расцветки, а у глубоко врезанного в стену очага была брошена огромная медвежья шкура. Над очагом висело распятие из слоновой кости с золотом; по стенам — изображения святых и мучеников вперемежку с современными гравюрами.

Артура удивило, что на всех картинах светского содержания неизменно был изображен зимний пейзаж. Монастырская гостиница на Сен-Бернаре, горный перевал в Австрийском Тироле, русские степи зимой и снежная равнина в Норвегии совокупно понизили для впечатлительного Артура температуру в комнате на несколько градусов. А небольшая акварель с изображением альпийской фиалки так тронула его, словно цветок напомнил ему о каких-то позабытых тревогах.

Донна Долорес прислала сказать, что не может выйти к столу из-за нездоровья, и обед прошел торжественно и уныло. Хозяева дома были представлены родственником покойного дона Хосе Сальватьерра, который, распространяя застарелый запах табака, пытался комментировать некоторые давно позабытые политические события. Артур, разочарованный отсутствием донны Долорес, сурово глядел на собеседника и беспощадно пресекал даже малейшую попытку перевести разговор на дело, по поводу которого был сюда приглашен. Позже, не дождавшись никаких вестей от донны Долорес и выкурив послеобеденную сигару, он начал сожалеть, что остался, и пришел в ярость, припомнив, почему именно он так поступил. Он стал уже размышлять, как выбраться отсюда, и даже подумал, что было бы недурно нанести неожиданный визит миссис Сепульвида, когда неожиданно вошла Мануэла.

— Не угодно ли будет дону Артуро почтить донну Долорес беседой и советом?

Дон Артуро почувствовал, что краснеет, и был не вполне уверен, что как раз в данный момент сумеет дать своей клиентке достаточно разумный и дельный совет, однако, слегка кивнув индианке, последовал за ней. Они прошли в ту же комнату, где он был ранее. Можно было подумать, что донна Долорес не шевельнулась с тех пор, как он ушел — настолько неизменными были и вся окружающая обстановка, и ее поза на софе. Когда он почтительно приблизился к ней, то ощутил прежний аромат и почувствовал то же непонятное магнетическое действие ее темных глаз, призывавшее его, наперекор его желанию, глядеть на нее в упор.

— Вы, должно быть, презираете меня, дон Артуро. У вас на родине крепкие подвижные женщины, а я мала, слаба и ленива к тому же, да простит меня пресвятая дева! Но я — после тяжкой болезни и чувствую себя еще не вполне здоровой. Да и привыкла я к такой жизни. Я провожу здесь целые дни, дон Артуро, в полном безделье. Это совсем невесело, уверяю вас. Все гляжу да жду чего-то. И так день за днем. А дни похожи один на другой.

Что-то бесконечно нежное и жалобное прозвучало в ее голосе, или то была просто характерная интонация кастильского говора в устах женщины, но Артуру почудилось в этих звуках нечто глубоко личное, и он долго не мог заставить себя взглянуть в глаза своей собеседнице, хотя все время чувствовал на себе ее взгляд. Наконец в отчаянии он обратил взор на черный веер.

— Значит, вы тяжело хворали, донна Долорес?

— Да, я такая страдалица!

— А почему бы вам не переменить обстановку, не поехать куда-нибудь? Деньги у вас есть, вы не обременены семейными обязанностями, вы свободны поступать, как находите нужным, — сказал он, по-прежнему адресуя свою речь вееру.

Но тут веер под действием его взгляда вдруг стал вести себя как живое существо; он дрогнул, затрепетал, поник, а потом томно и кокетливо сложил свои крылышки. Артур лишился последней защиты.

— Быть может, вы и правы, как знать? — сказала донна Долорес. Она помолчала, потом сделала знак Мануэле; индианка встала и вышла из комнаты. — Мне нужно кое-что рассказать вам, дон Артуро. Собственно, я должна была сделать это еще утром, но и сейчас не поздно. То, что я расскажу вам, — тайна. Я не сразу решилась расстаться с ней, потому что не уверена, что имею на это право; не потому, конечно, что сколько-нибудь в вас сомневалась.

Артур взглянул на собеседницу. Теперь настала ее очередь отвести взор. Опустив пушистые ресницы, она продолжала свою речь:

— Это случилось пять лет тому назад; мой отец — да почиет он в мире — был еще жив. Однажды к нам — мы жили тогда в пресидио Сан-Джеронимо — явилась юная девушка-американка, одинокая, беспомощная. Она спаслась из затерянного в горах снежного лагеря, где умирали от голода ее родные и близкие. Так она сказала моему отцу. Как вы считаете, можно было верить ее словам?

Ничего не ответив, Артур утвердительно кивнул.

— Но назвалась она, как выяснилось потом, чужим именем. Отец отправил спасательную партию, чтобы спасти этих людей, и там, среди мертвецов, нашли молодую женщину, имя которой присвоила эта девушка. Так следовало из их доклада. И та, что была мертва, и та, что пришла к нам, носили одно и то же имя — Грейс Конрой.

Даже мускул не дрогнул на лице Артура. Взор его был прикован к опущенным векам его собеседницы.

— Странная это была история, очень странная. Особенно поразительным было то, что девушка сперва назвала себя иначе, она сказала, что ее зовут Грейс Эшли. Потом она объяснила, что Эшли — фамилия молодого человека, который помог ей спастись, что она решила сперва выдать себя за его сестру.

Отец мой был добрый, прекрасный человек; он был святой человек, дон Артуро. Он не стал разбираться, кто она на самом деле: Грейс Эшли или же Грейс Конрой; для него было довольно того, что перед ним слабое, обиженное создание. Невзирая на уговоры своих секретарей и помощников, он принял ее в дом, как родную дочь, чтобы она могла под его крылом спокойно ждать, пока не явится за ней ее брат, этот самый Филип Эшли. Но Филип Эшли так и не пришел. Через шесть месяцев она занемогла, тяжело занемогла, она дала жизнь ребенку, дон Артуро, и потом оба — мать и дитя — скончались, да, скончались у меня на руках.

— Как прискорбно все это! — пробормотал Артур.

— Я вас не понимаю, — сказала донна Долорес.

— Прошу прощения, я должен объяснить свои слова. Я сказал, что это прискорбно, потому что я уверен, что девушка, о которой вы рассказали, эта таинственная незнакомка под чужим именем, была действительно Грейс Конрой.

Донна Долорес подняла недоумевающий взор.

— Почему вы так уверены?

— Опознание трупов было произведено поспешно и недостаточно тщательно.

— Откуда вы можете это знать?

Артур поднялся и пододвинул стул поближе к своей очаровательной клиентке.

— Вы были так добры, что решились доверить мне важную тайну, затрагивающую честь другого человека. Позвольте и мне сообщить вам тайну и тем показать, как высоко я ценю ваше доверие. Я знаю, что опознание мертвых тел было произведено недостаточно тщательно потому, что я при этом присутствовал. В докладе спасательной экспедиции — полагаю, вы читали его — упомянуто имя лейтенанта Артура Пуанзета. Это я.

Донна Долорес выпрямилась.

— Почему вы не сказали мне об этом сразу?

— Во-первых, я считал, что вы знаете, что я бывший лейтенант Пуанзет. Во-вторых, я надеялся, что вам неизвестно, что Артур Пуанзет и Филип Эшли — одно и то же лицо.

— Я не понимаю вас, — медленно промолвила донна Долорес с резкими металлическими нотками в голосе.

— Я бывший лейтенант американской армии Артур Пуанзет. В Голодном лагере, где я был вместе с Грейс Конрой, я называл себя вымышленным именем — Филип Эшли. Я тот человек, который бросил ее в беде. Я — отец ее ребенка.

Когда Артур входил в комнату, он не имел ни малейшего намерения делать подобные признания; но какая-то внутренняя побудительная сила, с которой он не умел совладать, толкнула его на это. Сейчас он не испытывал ни смущения, ни страха перед последствиями своего поступка; он гордо откинулся на спинку стула с видом уверенным и независимым. Если бы он высказал только что какое-нибудь высокоморальное суждение, то и тогда не мог бы испытать большего покоя. Мало того, в его голосе послышалась надменность, когда, не дав ошеломленной, онемевшей женщине возможности прийти в себя, он обратился к ней со следующими словами:

— Сейчас вы вправе решать, подходящему ли для того лицу вы доверили свою тайну. Вам надлежит также решить, как вам действовать дальше и подхожу ли я, чтобы быть адвокатом в деле, в котором вы заинтересованы. Со своей стороны, могу лишь сказать, донна Долорес, что я готов выступить как в качестве адвоката, так и свидетелем, если понадобится установить личность Грейс Конрой, или — если вам будет угодно — в качестве того и другого. Когда вы примете окончательное решение о том, пожелаете ли вы воспользоваться моими услугами, прошу вас поставить меня в известность. Пока же — adios!

Он поклонился с некоторой торжественностью и направился к двери. Когда донна Долорес подняла изумленный взгляд, его уже не было.

С прискорбием должен сообщить, что, когда этот тщеславный молодой человек входил в свою комнату, он чувствовал себя героем, совершившим некий интеллектуальный, я даже сказал бы, моральный подвиг. С самого прибытия сюда он еще не был в таком отличном, приподнятом настроении, как сейчас. Посидев немного у себя в комнате, он вышел на веранду. Если бы его лошадь была под седлом, он охотно пустился бы вскачь по окрестным пологим холмам — пока его прелестная клиентка будет обдумывать свое решение; но уже наступила дневная сиеста, и двор был пуст. Яростный ветер безраздельно владел и небом и землей. Что-то родственное настроению Артура было сейчас в этом ветре. Он бросил рассеянный взгляд на веранду, слегка вздрогнул, когда хлопнула дверь где-то в отдаленной части дома, беспокойно подумал, уж не ищет ли его посланный от донны Долорес, и ступил за ворота.

8. БЫКИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ

Бескрайние просторы кругом, веселящий душу солнечный день, встречный ветер, который приходилось преодолевать, словно некую упругую преграду, целиком захватили внимание Артура, и не прошло десяти минут, как он, отогнав от себя наваждение, размашисто шагал прочь от сумрачных башен Ранчо Святой Троицы. Пейзаж, еще недавно казавшийся ему однообразным и унылым, теперь пробуждал в нем интерес. В невысоких куполообразных холмах, трудившихся окрест, словно некие земляные пузыри, лишь наполовину выдутые яростным дыханием пробудившегося к жизни вулкана, он разглядел прообразы калифорнийской церковной архитектуры. В равнинной шири он распознал никогда и ничем не нарушаемое вековое течение жизни, наложившее свой отпечаток на неулыбчивый, многотерпеливый характер коренных обитателей страны. А не ведавший покоя ветер, неистовствовавший над равниной, гнавший упорно и настойчиво все, что желало расти (за вычетом разве лишь узкой полосы карликовых ив на краю высохшего русла), в глубокие каньоны и на подветренные склоны холмов, он сравнивал с беспокойным племенем, к которому принадлежал сам, и не удивлялся более тому, что страна казалась захватчикам бесплодной пустыней.

— Клянусь, — пробормотал он про себя, — где-нибудь с подветренной стороны в душе этого народа цветут невиданные цветы, но нам никогда их не увидеть. Почем знать, быть может, и у донны Долорес…

Тут он прервал себя, рассерженный, а если по правде сказать, то и немного испуганный тем, что донна Долорес так легко проникла в его мысли, занятые вполне отвлеченными материями.

Впрочем, было еще одно обстоятельство, заставившее его сейчас изгнать из мыслей донну Долорес.

Шагая стремительным шагом вперед, Артур примечал время от времени как случайную и преходящую черту пейзажа огромные стада скота, беспорядочно передвигавшиеся по равнине. Внезапно окружающее предстало перед ним в новом свете. Он увидел, что движение скота не было ни случайным, ни беспорядочным. Стада двигались по равнине, подчиняясь строгой системе. Они сближались между собой, тяготея к единому центру. И этим центром был он сам.

Куда ни бросал он взгляд, вперед, назад, направо, налево, на сумрачные вершины холмов, на склон горы, на пересохшее русло арройо21 — всюду по сходящимся к единому центру радиусам неуклонно наступали на него темные ряды. Хотя он шагал довольно быстро и держал путь в определенном направлении, он оставался сейчас, по-видимому, единственной мертвой точкой во вдруг ожившем пейзаже. Казалось, вся равнина пришла в движение. То было небыстрое движение, однако непреоборимое и неукоснительное, подчиненное слепому инстинкту двигавшихся существ. Одинокий, беспомощный, он был невольным центром стекающихся воедино гигантских полчищ, численность и мощь которых было невозможно измерить.

Сперва он нашел все это забавным. Потом решил, что на его долю выпало весьма интересное приключение. Потом стал думать, как ему наиболее разумным образом выйти из западни. А потом… потом быстрым усилием воли заставил себя отказаться от неизбежных выводов, чтобы не упасть заранее духом и сохранить силы для предстоящей борьбы. Он остановился, поглядел назад, но не увидел Ранчо Святой Троицы. Куда же подевалась асьенда?22 Сквозь землю провалилась, что ли? Или он заблудился, ушел далеко в сторону? На самом деле Артур просто перевалил небольшую возвышенность, лежавшую за корралем, и асьенда, оставшаяся в каких-нибудь двух милях позади, скрылась из вида.

Это была первая неожиданность, поразившая его как внезапный удар по лбу. Но те же колдовские чары действовали и в тылу. Когда он повернулся еще раз, чтобы отыскать путь, которым ехал из миссии, он увидел в каких-нибудь пятидесяти ярдах от себя сотни выпученных бычьих глаз. Встретив его взгляд, животные, стоявшие в первом ряду, повернули спину; в точности то же сделал второй ряд, третий, четвертый; как войско, повинующееся единой команде, все стадо на глазах Артура повернуло кругом. С пробудившейся надеждой, которую он поспешил отогнать прочь, так же, как только что чувство страха, Артур двинулся вперед, постепенно убыстряя шаг, пока ближайшие к нему быки не затрусили прочь тихой рысцой. Они заставили идти стоявших за ними, те — следующих, и вот все стадо покатилось вспять подобно огромному, волнующемуся морю. Он пересек арройо и уже миновал корраль, когда поднятое тысячами копыт густое слепящее облако пыли заставило его остановиться. Он и раньше слышал позади какой-то смутный гул, который поначалу легко было принять за призрак близящегося землетрясения, но сейчас гул заметно усилился. Артур оглянулся. Менее чем в двадцати ярдах от него чернела движущаяся стена голов, рогов и копыт, передовой вал второго волнующегося моря, неспешно следовавшего по его стопам. Как мог он позабыть, что окружен со всех сторон!

Животные в первом ряду были уже так близко от него, что он мог рассмотреть каждое в отдельности. Быки не были крупными или очень сильными; не чувствовалось в них и злобы или свирепости. Худые, истощенные и жалкие, они выросли здесь в суровых условиях, привычные к голодовке, к шестимесячной засухе, к терзающему их денно и нощно ветру. Правда, они были дикими и не повиновались человеку, но сейчас их выпученные глаза и нервно подергивающиеся головы выражали одно только невинное любопытство. Когда он с криком бросился им навстречу, быки повернули спину и друг за другом, ряд за рядом обратились в бегство, в точности как те, другие, которых он прогнал незадолго до того. О да, он уверен был, что прогнал их прочь, считал так до той самой минуты, пока не обернулся вновь и не узрел перед собой шишковатые лбы и сцепившиеся рога своих прежних знакомцев. За несколько минут, что он воевал со вторым стадом, они вернулись назад.

С привычной быстротой и логичностью мысли Артур проанализировал свое положение и счел его безнадежным. Развязка была теперь лишь вопросом времени; а времени оставалось совсем мало. Сумеет ли он достигнуть ранчо? Конечно, нет? Успеет ли добраться до корраля? Быть может, да. Между ним и корралем толпилось тысячное стадо. Отступит ли оно перед ним? Быть может, отступит. Но не нагонит ли его второе, преследующее стадо?

Чтобы решить один из этих вопросов, он вытащил из жилетного кармана крохотный «дерринджер», единственное оружие, какое имел при себе, и выстрелил в ближайшего быка. Пуля поразила быка в плечо, и ан повалился на колени. Как и рассчитывал Артур, животные, шедшие рядом, остановились и принялись обнюхивать своего раненого товарища. Но вслед за тем произошло нечто, чего Артур не предвидел: напиравшее сзади в слепом порыве стадо пересилило их, толкнуло вперед, и не прошло и минуты, как несчастное раненое животное было затоптано насмерть тысячами копыт. С ужасающей ясностью поняв, что это и есть ожидающая его судьба, Артур повернул к корралю и побежал что было духу.

Он бежал, зная, что ускоряет тем свою гибель; но другого ничего сделать не мог. Он бежал, слыша, как сзади гудит земля; стадо мчалось за ним. Он бежал, видя, как второе стадо, впереди, столь же стремительно убегает от него, но думать мог только об одном, о настигающей его судьбе и, пришпориваемый этой страшной мыслью, мчался из последних сил. Я уже имел случай показать, что Артур был полностью чужд тому, что обычно именуется физической трусостью. Отстаивая дело, которое он считал бы правым, защищая свою честь или оскорбленное самолюбие, наконец, просто в порыве гнева, он встретил бы близящуюся смерть стойко и без жалоб. Но погибнуть от нелепой случайности, из-за бессмысленного стечения вздорных обстоятельств; пропасть без всякой надобности; лечь костьми ни за что; быть задавленным тупыми зверьми, даже не напавшими на него, равнодушными к нему; погибнуть как дурак, как безвестный бродяга; погибнуть смертью, в которой было что-то чудовищно смешное; превратиться в ком растоптанного мяса, которое не опознает ни друг, ни враг, — эта перспектива столь страшила его, была так нестерпима и так мучительна, что бежавший сломя голову утонченный, самолюбивый, гордый своим разумом и волей человек ничем сейчас не отличался от последнего труса. И вдобавок в сознании его маячила суеверная мысль, что этот ужасный конец ниспослан ему в наказание за некий совершенный им поступок, который он не смел даже себе назвать.

Но вот силы Артура иссякли; в голове у него помутилось, дыхание, рвавшееся у него изо рта с каждым толчком сердца, стало прерывистым; он задыхался. В нарастающем грохоте за спиной ему вдруг почудился женский голос — он понял, что сходит с ума. С криком Артур повалился на землю, вскочил, пробежал еще несколько шагов, снова упал. Все! Теперь конец! В полузабытьи сквозь ослепившую его, забившую ему и нос и глотку едкую пыль он почувствовал вдруг тонкий аромат незнакомых духов. Потом на него снизошел мир, он потерял сознание.

Он пришел в себя, услышав, как кто-то рядом произнес: «Филип!» Голова у него разламывалась от боли, но он понял, что должен собраться с силами и сделать что-то такое, о чем его настоятельно просят. Из того, что с ним случилось, он не сохранил в памяти ничего, кроме аромата незнакомых духов. Он лежал на пересохшем дне арройо; по берегу бродила лошадь; он увидел над собой темное лицо и еще более темные глаза донны Долорес.

— Хватит ли у вас сил, чтобы ехать верхом? — спросила она, помолчав.

И это ему говорила женщина! Охваченный извечной боязнью всех мужчин показаться слабым перед слабым полом, Артур поднялся с земли, отказавшись опереться на дружески предложенную ему маленькую ручку. Не могу, впрочем, умолчать, что даже в эту критическую минуту он не отказал себе в удовольствии на мгновение задержать маленькую ручку в своей руке.