Воздушные змеи

Глава XXIX

Как только война кончится, мы начнём строить наш дом, не знаю только, где и как раздобыть денег. Об этом я не хочу думать. Надо остерегаться переизбытка ясности и здравого смысла: это превращает жизнь в ощипанную птицу, лишая её самых прекрасных перьев. Так что я сам проделал всю работу, и материалы обошлись мне не дороже воздушного змея. У нас есть собака, но мы ещё не выбрали ей имя. Всегда надо что-то оставлять на будущее. Я решил не готовиться в институт, я выбрал профессию учителя начальной школы, из верности доброму старому «обязательному народному образованию», — читая на стенах списки расстрелянных заложников, я спрашиваю себя, заслуживает ли оно стольких жертв. Иногда мне страшно; тогда дом становится моим убежищем; он скрыт от посторонних взглядов; только я знаю к нему дорогу; я построил его на месте нашей первой встречи; для земляники сейчас не сезон, но нельзя ведь жить только воспоминаниями детства. Часто я возвращаюсь сюда, разбитый от усталости после целых дней ходьбы по всей округе и нервного напряжения, и тогда мне стоит большого труда найти дом. Сколько ни говори о могуществе закрытых глаз -всё мало. Но мне тем более трудно преодолевать минуты слабости, что в России немцы одерживают победу за победой, и сейчас не лучший момент, чтобы проводить ночи за упорным строительством дома для будущего, с каждым днём ускользающего всё дальше. Наверное, Лила упрекает меня за эти минуты здравомыслия: она полностью зависит от того, что в «Прелестном уголке» называют «моей манией». Моя подпольная работа тревожит даже дядю. Я беспокоюсь, не очень ли он постарел, ведь говорят, что благоразумие наваливается на нас с годами. Но нет: он только советует мне быть осторожнее. Это верно, что я слишком рискую, но оружие всё чаще сбрасывают с парашютом, и необходимо его принимать, прятать в надёжном месте и учиться им пользоваться.

Я часто нахожу дом пустым. Понятно, что Лила не ждёт меня дома, ведь мы мало что знаем о польском маки и группах партизан, которые прячутся в лесу; думаю, что существование там ещё более сложно, ужасно и невыносимо, чем у нас. Говорят, там погибли уже миллионы.

В худшие моменты отчаяния и усталости Лила почти всегда приходит мне на помощь. Тогда мне достаточно взглянуть на её измождённое лицо и бледные губы, чтобы сказать себе, что вся Европа ведёт ту же борьбу, делает то же безумное усилие.

«Я ждал тебя столько ночей. Ты не приходила».

«Мы понесли тяжёлые потери, пришлось уйти ещё дальше в лес. Надо ухаживать за ранеными, а лекарств почти нет. У меня не было времени думать о тебе».

«Я это почувствовал».

На ней тяжёлая военная шинель, на рукаве повязка с красным крестом медсестры; я оставляю ей длинные волосы и берет, как в наши счастливые Дни.

«А как у вас?»

«"Выжидать и выйти сухими из воды". Но дело пойдёт».

«Людо, будь осторожен. Если тебя поймают…»

«С тобой ничего не случится».

«А если тебя убьют?»

«Тогда тебя будет любить кто-нибудь другой, вот и всё».

«Кто? Ханс?»

Я молчу. Ей по-прежнему нравится дразнить меня.

«Долго ещё, Людо?»

«Не знаю. Есть старая поговорка: „Человек живёт надеждой“, но я начинаю думать, что это надежда живёт нами».

Лучшие наши минуты — когда я просыпаюсь: тёплая постель всегда напоминает женщину. Я растягиваю эти мгновения как могу. Но наступает день со своей весомой реальностью: надо передать сообщения, надо установить новые связи. Я слышу скрип паркета, я вижу, прикрыв глаза, как Лила одевается, ходит по дому, спускается в кухню, зажигает огонь и ставит греть воду, и я смеюсь при мысли, что эта девушка, которая никогда не делала ничего подобного, так быстро научилась хозяйничать.

Дядя ворчал:

— Ещё двое безумцев живут только памятью, как ты: де Голль в Лондоне и Дюпра в «Прелестном уголке».

Он смеялся:

— Интересно, кто из них двоих победит.

Глава XXX

«Прелестный уголок» процветал по-прежнему, но местные жители начинали косо посматривать на Марселена Дюпра: его упрекали в том, что он слишком хорошо обслуживает оккупантов, — что касается моих товарищей, они питали к нему неприкрытую ненависть. Я знал его лучше и защищал его, когда друзья называли его подхалимом и коллаборационистом. В действительности в начале оккупации, когда высшее немецкое офицерство и вся парижская элита уже толпились на «галереях» и в «ротонде», Дюпра сделал свой выбор. Его ресторан должен оставаться тем, чем он был всегда, — одной из подлинных ценностей Франции; и он, Марселен Дюпра, каждый день будет доказывать врагу, что его нельзя победить. Но поскольку немцы чувствовали себя при этом очень хорошо и оказывали ему покровительство, его позицию понимали неверно и строго осуждали. Я сам присутствовал при перепалке в «Улитке»: Дюпра зашёл туда купить зажигалку, и господин Мазье, нотариус, набросился на него, заявив прямо:

— Ты бы постыдился, Дюпра. Вся Франция лопает брюкву, а ты кормишь немцев трюфелями и паштетом из гусиной печёнки. Знаешь, как у нас называют меню «Прелестного уголка»? «Меню позора».

Дюпра весь напрягся. В его внешности всегда было что-то воинственное — в лице, которое мгновенно становилось жёстким, в сжатых губах под короткими седыми усами и голубовато-стальных глазах.

— Я на тебя плевать хотел, Мазье. Если вы слишком глупы, чтобы понять, что я стараюсь сделать, тогда Франция действительно пропала.

— И что же ты такое делаешь, сволочь ты этакая? Никто ещё не слышал от нотариуса таких слов.

— Стою на посту, — проворчал Дюпра.

— На каком посту? На посту у пирога «Сен-Жак» с кервелем? На посту у супа с омарами и овощами? У тюрбо и фондю с луком? У жареной рыбы с тимьяновым соусом? Французская молодёжь гниёт в концлагерях, если только её не расстреливают, а ты… Рыбное суфле в масле с душистыми травами! Салат из раковых шеек! В прошлый четверг ты подавал оккупантам тюрбо из омара и телячье жаркое, рулет из даров моря с трюфелями и фисташками, суфле из печени с брусникой…

Он вынул платок и вытер губы. Видно, слюнки потекли.

Дюпра молчал добрую минуту. У прилавка были люди: Жант из дорожного ведомства, хозяин по имени Дюма и один из братьев Лубро, которого через несколько недель арестовали.

— Слушай меня внимательно, идиот, — сказал наконец Дюпра глухим голосом. — Наши политики нас предали, наши генералы оказались рохлями, но те, кто несёт ответственность за великую французскую кухню, будут защищать её до конца. А что касается будущего… -Он испепелил их взглядом. — Войну выиграет не Германия, не Америка и не Англия! Не Черчилль, не Рузвельт и не тот, как его, который говорит с нами из Лондона! Войну выиграет Дюпра и его «Прелестный уголок», Пик в Валансе, Пуэн во Вьене, Дюмен в Сольё! Вот что я должен вам сказать, идиоты!

Никогда ещё я не видал на четырёх французских физиономиях выражения такого изумления. Дюпра швырнул несколько мелких монет на прилавок торговца табаком и положил зажигалку в карман. Он ещё раз смерил всех взглядом и вышел.

Когда я рассказал об этом происшествии, Амбруаз Флери кивнул в знак того, что он понял:

— Он тоже обезумел от горя.

В тот же вечер фургончик «Прелестного уголка» остановился перед нашим домом. Дюпра приехал искать поддержки у своего лучшего друга. Сначала оба не сказали ни слова и серьёзно принялись за кальвадос. Передо мной сидел совсем не тот человек, которого я видел несколько часов назад в «Улитке». У Марселена было бледное, искажённое лицо, от его решительного вида не осталось и следа.

— Знаешь, что мне сказал на днях один из этих господ? Он встал из-за стола и заявил, улыбаясь: «Герр Дюпра, силами немецкой армии и французской кухни мы вместе завоюем Европу! Европу, которой Германия даст силу, а Франция — вкус! Вы дадите новой Европе то, чего она ждёт от Франции, и мы сделаем так, что вся Франция станет одним большим „Прелестным уголком“!» И он добавил: «Знаете, что сделала немецкая армия, когда дошла до линии Мажино? Она двинулась дальше! А знаете, что она сделала, дойдя до „Прелестного уголка“? Она остановилась. Ха-ха-ха!» И он расхохотался.

В первый раз я видел слёзы на глазах Дюпра.

— Ну ладно, Марселен! — мягко сказал дядя. — Я знаю, что после таких слов часто поют отходную, но… мы с ними разделаемся!

Дюпра взял себя в руки. В его глазах снова появился знакомый стальной блеск и даже промелькнула какая-то жестокая ирония.

— Кажется, в Америке и в Англии повторяют: «Францию нельзя узнать!» Ну что ж, пусть приходят в «Прелестный уголок», они её узнают!

— Так-то лучше, — сказал дядя, наполняя его стакан. Оба теперь улыбались.

— Потому что, — сказал Дюпра, — я не из тех, кто стонет: «Не знаю, что нам готовит будущее!» Я-то знаю: в справочнике Мишлена Франция всегда будет!

Дяде пришлось проводить его домой. Думаю, именно в тот день я понял отчаяние, гнев, но также и верность Марселена Дюпра, эту чисто нормандскую смесь ловкости и скрытого огня — огня, о котором он когда-то говорил мне, что он «отец всех нас». Во всяком случае, когда в марте 1942 года зашла речь о том, чтобы сжечь «Прелестный уголок», где за столом оккупантов толпились самые видные коллаборационисты, я возражал изо всех сил.

На этом собрании нас было пятеро, в том числе господин Пендер: я с ним долго говорил, и он обещал сделать всё возможное, чтобы охладить горячие головы. Присутствовали: Гедар, начинавший работу по размещению подпольных посадочных площадок на западе; Жомбе, агрессивный и нервный, словно он уже предчувствовал свой трагический конец; школьный учитель Сенешаль и прибывший из Парижа для расследования с местными подпольщиками «дела Дюпра» и принятия необходимых решений Вижье. Мы собрались в доме Гедара, на втором этаже, через дорогу от ресторана, который был как раз напротив. Перед гостиницей уже стояли рядами генеральские «мерседесы» и чёрные «ситроены» гестапо и их французских коллег. Жомбе стоял у окна, слегка отодвинув занавеску.

— Больше невозможно терпеть, — повторял он. — Вот уже два года Дюпра подаёт пример раболепия и низости. Этого нельзя выносить. Этот повар из кожи лезет вон, чтобы услужить бошам и предателям.

Он подошёл к столу и открыл «досье» Дюпра. Доказательства пособничества врагу, как тогда говорили.

— Вы только послушайте…

Нам не нужно было слушать. Мы знали «доказательства» наизусть. «Жареный угорь в изумрудном соусе» — подавался послу Гитлера в Париже Отто Абецу и его друзьям. «Фантазия гурмана „Марселен Дюпра“ — заказ посла Виши в Париже Фернана де Бринона (его расстреляли в 1945 году). „Пирог со спаржей и раками“, „Суфле из печени с брусникой“ — заказ самого Лаваля с его когортой из Виши. „Жаркое с овощами „Старая Франция“ — подавалось Грюберу и его французским помощникам из гестапо. И ещё двадцать-тридцать прекраснейших произведений «лучшего мастера Франции“, которые только за одну неделю прошлого месяца потребил как победитель новый командующий немецкой армией в Нормандии генерал фон Тиле. Одна только карта вин говорила о желании Дюпра предложить оккупантам всё лучшее, что могла дать земля Франции.

— Нет, вы только послушайте! — рычал Жомбе. — Он мог бы по крайней мере спрятать свои бутылки, сохранить их для союзников, когда они будут здесь! Но нет, он всё выставил, всё выложил, всё продал!От «Шато-Марго» двадцать восьмого года до «Шато-Латур» тридцать четвёртого, даже один «Шато-Икем» двадцать первого!

Сенешаль сидел на кровати, поглаживая своего спаниеля. Высокий белокурый здоровяк. Я стараюсь оживить в памяти, мысленно увидеть хотя бы цвет волос того, от которого через несколько месяцев ничего не осталось.

— Я встретил Дюпра неделю назад, — сказал он. — Он объехал фермы и возвращался — его колымага вся была набита пакетами. У него был фонарь под глазом. «Хулиганы», — сказал он мне. «Слушайте, господин Дюпра, это не хулиганы, и вы это хорошо знаете. Вам не стыдно?» Он стиснул зубы. «И ты тоже, малыш? А я тебя считал хорошим французом». — «А по-вашему, что такое сегодня хороший француз?» — «Я тебе скажу, если ты не знаешь. Но меня это не удивляет. Вы забыли даже свою историю. Сейчас хороший француз — тот, кто хорошо держится». Я остолбенел. Он сидит за рулём своего фургона, бензином его снабжают оккупанты, он везёт лучшие французские продукты немцам и говорит мне о тех, кто «хорошо держится»! «А что такое, по-вашему, хорошо держаться?» — «Это значит не сдаваться, не вешать голову и оставаться верным тому, что создало Францию… Вот! — Он показал мне свои руки. -Мой дед и мой отец работали для великой французской кулинарии, и великая французская кулинария никогда не сдавалась, она не знала поражения и никогда его не узнает, пока жив будет Дюпра, чтобы защищать её от немцев, от американцев, от кого угодно! Я знаю, что обо мне думают, я слышал достаточно. Что я из кожи вон лезу, чтобы доставить удовольствие немцам. К чёрту. Скажи, разве священник в Нотр-Дам мешает немцам преклонять колена? Через двадцать-тридцать лет Франция увидит, что главное спасли Пик, Дюмен, Дюпра и ещё несколько человек. Однажды вся Франция совершит сюда паломничество, и имена великих кулинаров возвестят в четырёх краях света о величии нашей страны! Однажды, мой мальчик, кто бы ни выиграл войну, Германия, Америка или Россия, эта страна окажется в такой грязи, что, чтобы в чём-то разобраться, останется только справочник Мишлена, и даже этого будет недостаточно! Тогда-то возьмутся за справочники, я тебе говорю!»

Сенешаль замолчал.

— Он в отчаянии, — сказал я. — Не надо забывать, что он из поколения войны четырнадцатого года.

Он улыбнулся мне:

— Он немного похож на твоего дядю с его воздушными змеями.

— Думаю, что ему плевать на всех, — сказал Вижье. — Он весь отдаётся любви к своему ремеслу и смеётся над нами.

Господин Пендер был несколько смущён.

— У Дюпра есть определённое представление о Франции, — пробормотал он.

— Что?! — заревел Жомбе. — И это вы говорите, господин Пендер?

— Успокойтесь, друг мой. Потому что следует всё же рассмотреть одну гипотезу…

Мы ждали.

— А если Дюпра — ясновидящий? — тихо сказал господин Пендер. — Если он видит далеко вперёд? Если он действительно провидит будущее?

— Не понимаю, — проворчал Жомбе.

— Может быть, Дюпра — единственный среди нас, кто ясно видит будущее страны, и когда, предположим, нас убьют, а немцев победят, всё это закончится, может быть, величием… кулинарии. Можно поставить вопрос следующим образом: кто здесь пойдёт на смерть ради того, чтобы Франция стала «Прелестным уголком» Европы?

— Дюпра, — сказал я.

— Из любви или из ненависти? — спросил Гедар.

— Кажется, они достаточно хорошо уживаются вместе, — сказал я. — Кто крепко любит, крепко бьёт и так далее. Думаю, если бы он мог опять очутиться в траншеях четырнадцатого года с винтовкой в руке, он мог бы дать нам понять, что у него на сердце.

— Посмотрите, — сказал Жомбе.

Мы подошли к окну. Четыре лица — три молодых, одно старое. Занавески из тонкой бумажной материи с розовыми и жёлтыми цветочками.

Господа разъезжались из ресторана.

Там были начальник гестапо Грюбер, двое его французских коллег, Марль и Денье, и группа лётчиков, среди которых я узнал Ханса.

— Подложить туда бомбу, — сказал Жомбе. — И сжечь «Прелестный уголок» дотла.

— Такой поступок слишком дорого обойдётся населению, — сказал я.

Я чувствовал себя неуверенно. Я хорошо понимал Марселена Дюпра, его отчаяние, искренность и притворство, его хитрость и подлинное чувство, и понимал его возвышающуюся над всем верность своему призванию. Я не сомневался, что в его бешенстве и унижении бывшего участника войны 14-18 годов французская кулинария стала для него «последним окопом». Это было некое сознательное ослепление, иной взгляд на вещи, позволяющий уцепиться за что-то, чтобы не утонуть. Конечно, я не смешивал храмы с пирогами, но, будучи воспитан среди воздушных змеев «этого безумца Флери», испытывал нежность ко всему, что позволяет человеку отдавать лучшую часть самого себя.

— Знаю, что вам это кажется нелепым, но не забывайте, что три поколения Дюпра до Марселена были кулинарами. Поражение и падение всего, во что он верил, глубоко травмировало его, и он отдался душой и телом тому, что осталось,

— Да, котлетам де-воляй под соусом «педераст», — прорычал Жомбе. — Ты над нами смеёшься, Флери.

У меня был готов план, о котором я уже говорил Сенешалю.

— Вместо того чтобы уничтожать «Прелестный уголок», надо его использовать. Благодаря вину немцы много и очень свободно говорят за столом. Надо поместить в ресторан кого-нибудь, кто знал бы немецкий и передавал нам сведения. Лондону гораздо больше нужна информация, чем шумные действия.

Я доказал также, что население подвергнется репрессиям, и операцию решено было отложить. Но я знал: если не смогу убедить товарищей, что Дюпра может быть вам полезен, рано или поздно «Прелестный уголок» сгорит.

Глава XXXI

Несколько дней я ломал себе голову. Невеста Сенешаля, Сюзанна Дюлак, была филологом, её специальностью был немецкий, но я не знал, как сделать, чтобы Дюпра взял её на работу.

Несколько месяцев назад мне поручили координацию звеньев «цепочки спасения», которая позволяла переправлять сбитых лётчиков союзников в Испанию. Как-то вечером один из братьев Бюи сказал мне, что они прячут у себя на ферме лётчика-истребителя из «Свободной Франции». Бюи скрывали его уже неделю, чтобы «всё немного успокоилось», и, когда немецкие патрули стали реже наведываться к сбитому самолёту, предупредили меня.

Я застал пилота в кухне, за столом перед блюдом рубцов. Его звали Люккези. Черноволосый, кудрявый, с насмешливым лицом, в тёмно-синей форме с эмблемой лотарингского креста и с платком в красный горошек на шее, он держался так непринуждённо, как будто падал с неба всю жизнь.

— Скажите, нет ли здесь хорошей гостиницы, которую я мог бы порекомендовать моим товарищам из эскадрильи? Мы сейчас теряем четыре-пять пилотов в месяц, так что если кто-нибудь приземлится здесь…

Мне придётся прятать лётчика как минимум неделю, прежде чем можно будет переправить его в Испанию. Тут меня и осенило.

На следующий день поздно вечером дядя проводил меня в «Прелестный уголок», Я застал Дюпра в мрачном раздумье; рядом сидел его сын Люсьен. Радио Виши не скупилось на информацию, и было отчего прийти в уныние. Британского торгового флота больше не существует. Африканский корпус подходит к Каиру, итальянская армия оккупирует Грецию…Никогда ещё я не видел, чтобы Марселен Дюпра был так огорчён дурными вестями. Но как только он заговорил, я увидел, что ошибаюсь. Хозяин «Прелестного уголка» просто забыл выключить радио и размышляет о вещах не столь эфемерных.

— Я никогда не включал в своё меню говяжье филе Россини. Рецепт того самого Эскофье. Он был просто шарлатан. Знаешь, что такое говяжье филе Россини? Один обман. Эскофье его выдумал, потому что мясо у него часто было низкого качества и он забивал его вкус паштетом из гусиной печёнки и трюфелями, чтобы обмануть язык. Мы к этому и пришли и в политике, и во всём — к филе Россини. Один обман. Продукт подпорчен, значит, его приправляют ложью и прекрасными фразами. Чем больше слов, чем больше размах, тем больше будь уверен, что суть фальшивая. Я этого Эскофье всегда терпеть не мог. Знаешь, как он называл лягушачьи лапки? «Крылья нимф на заре»…

Два американских авианосца потоплены в Тихом океане… За две прошлые ночи немецкая авиация сбила триста английских бомбардировщиков… У Дюпра остекленели глаза.

— Так дальше продолжаться не может, — говорил он. — Всё превращается в дешёвые трюки. Например, что касается оформления, — пора этому положить конец. То, что на блюде, говорит само за себя. Но мне не удаётся этого доказать. Даже Пуэн отказывается признать, что украшение еды — вещь противоестественная. При оформлении кушанье теряет свою свежесть, первозданность и аромат. Оно должно появляться на блюде прямо с огня. А Ванье осмеливается говорить: «Только в трактирах еду приносят из кухни на тарелках». А где во всём этом вкус? Главное — вкус, который надо поймать в момент кульминации, когда готовность и аромат достигают высшей точки, надо не упустить это мгновение…

Сотни тысяч пленных на русском фронте… Жестокие репрессии сил правопорядка против предателей и саботажников… За одну ночь двенадцать английских городов стёрты с лица земли…

Внезапно я понял, что Дюпра говорит, чтобы не взорваться, и что он борется по-своему против уныния и отчаяния.

— Привет, Марселен, — сказал дядя. Дюпра встал и выключил приёмник:

— Чего вы от меня хотите в такое время?

— Малыш хочет тебе сказать пару слов. Лично. Мы вышли. Он молча нас выслушал.

— Ничего не поделаешь. Я всей душой с Сопротивлением, я это достаточно доказал, поскольку держусь в невыносимых условиях. Но я не приму у себя лётчика союзников под носом у немцев. Они меня закроют.

Дядя слегка понизил голос:

— Это не просто лётчик, Марселен. Это адъютант генерала де Голля.

Дюпра как будто парализовало. Если когда-нибудь тому, кто твёрдой рукой держал руль «Прелестного уголка» во время шторма, воздвигнут памятник на площади Клери, думаю, его следовало бы изобразить именно таким, с жёстким взглядом и сжатыми челюстями. Кажется, он чувствовал по отношению к главному участнику Сопротивления Франции некоторую ревность.

Он задумался. Я видел, что он колеблется и не может решиться. Дядя не без лукавства наблюдал за ним.

— Это очень мило, — сказал он наконец, — но ваш де Голль в Лондоне, а я здесь. Мне, а не ему приходится каждый день противостоять трудностям.

Он боролся с собой ещё минуту. В тщеславии Марселена было нечто глубокое, не лишённое величия.

— Я не поставлю на карту всё, что мне удалось спасти, ради вашего парня. Это слишком опасно. Рисковать «Прелестным уголком» ради красивого жеста — ну нет! Но я сделаю лучше. Я вам дам меню «Прелестного уголка», чтобы ваш парень передал его де Голлю.

Я остолбенел. В темноте высокая белая фигура Дюпра походила на какой-то призрак мстителя. Дядя Амбруаз на минуту потерял дар речи, но, когда Дюпра удалился на кухню, пробормотал:

— Да, некоторым из нас сейчас несладко, но этот просто взбесился.

Ворчанье английских бомбардировщиков смешалось с огнём зенитных орудий; эти звуки нормандская деревня слышала каждую ночь. Лучи прожекторов рассекали небо и скрещивались у нас над головой. А потом небо продырявила оранжевая вспышка: взорвался подбитый самолёт с бомбами.

Вернулся Дюпра. Он держал в руке меню «Прелестного уголка». Рядом с Бурсьером упало несколько бомб.

— Вот слушайте. Это личное послание де Голлю от Марселена Дюпра… Он повысил голос, чтобы перекричать шум немецких зениток:

— Суп из речных раков со сметаной… Слоёный пирог с трюфелями и белым вином из Грава…

Окунь в томатном соусе…

Он нам прочёл всю карту кушаний, от паштета из гусиной печёнки в желе с перцем и тёплого картофельного салата под белым вином до персиков с мороженым. Бомбардировщики союзников гудели у нас над головой, и у Марселена Дюпра слегка дрожал голос. Иногда он замолкал и сглатывал. Думаю, ему было немного страшно.

Со стороны железной дороги Этрийи земля вздрогнула от взрыва бомб.

Дюпра кончил и вытер лоб. Он протянул мне меню:

— Держи. Отдай его твоему лётчику. Пусть де Голль вспомнит, что это такое. Пусть знает, за что он сражается.

Прожекторы продолжали играть лучами в небе, и колпак первого повара Франции как бы вспыхивал.

— Я не убиваю немцев, — сказал он. — Я их подавляю.

— Тебе просто наплевать на людей, Марселен, — тихо сказал дядя.

— Ах, ты так думаешь? Посмотрим. Посмотрим, за кем будет последнее слово, за де Голлем или за моим «Прелестным уголком».

— Нет ничего дурного в том, чтобы французская кухня победила, если только она не победит за счёт всего остального, — сказал дядя. — Я только что прочёл результаты конкурса — одна газета организовала его, чтобы узнать, что делать с евреями. Первый приз получила молодая женщина, которая ответила: «Жарить». Должно быть, она хорошая хозяйка и в наше время лишений мечтает о хорошем жарком. Впрочем, не следует осуждать страну за то, что она делает со своими евреями, — во все времена евреев судили за то, что с ними делали.

— К чёрту, — неожиданно сказал Дюпра. — Приводите вашего лётчика. Только не воображайте, что я делаю это, чтобы хорошо выглядеть в будущем. С этой стороны я ничего не опасаюсь. Каждый мало-мальски соображающий немец, который ступает на порог «Прелестного уголка», понимает, что имеет дело с историческим превосходством и непобедимостью. На днях здесь обедал сам Грюбер. И знаете, что он заявил, когда кончил обедать? «Герр Дюпра, вас следовало бы расстрелять».

Мы молча ушли. Когда мы шли по лугу, дядя сказал:

— Во время поражения, когда вся страна рушилась, я думал, что Марселен сойдёт с ума. Люсьен рассказал мне, что когда после падения Парижа он зашёл в кухню, то застал отца на табурете с петлёй на шее. Несколько дней он бредил, бормоча фразы, где утка с нормандскими травами и его знаменитое жибуле со сливками смешивались со словами «Фош», «Верден» и «Гинемер»[30]. Потом он хотел скрыться, а потом заперся в кабинете со своей коллекцией из трёхсот меню, где есть всё, что на памяти нескольких поколений составляло славу «Прелестного уголка». Думаю, он так и не оправился полностью, и именно в тот момент принял решение доказать Германии и нашей стране, что есть французский кулинар, который не сдаётся. Не нам с тобой обвинять его в «безумии».

Глава XXXII

Завтрак лейтенанта Люккези в «Прелестном уголке» был памятным событием. Мы снабдили его новеньким костюмом и безупречными бумагами, хотя с начала оккупации у Дюпра никогда не бывало проверки документов. Лейтенанта обслуживали за лучшим столом «ротонды», среди старших офицеров вермахта, в числе которых был сам генерал фон Тиле. После завтрака Марселен Дюпра сам проводил Люккези до двери, пожал ему руку и сказал:

— Заходите к нам. Люккези посмотрел на него.

— К сожалению, невозможно выбрать место, где тебя собьют, — сказал он.

С этого дня Дюпра больше ни в чём нам не отказывал. Думаю, не из-за того, что мы как бы «держали его на крючке», или из-за ощущения, что ветер подул в другую сторону и надо наладить отношения с Сопротивлением, а потому, что если слова «священный союз» имели для него какой-то смысл, то, по его мнению, центром такого союза должен был стать «Прелестный уголок». Как сказал дядя, скорее нежно, чем насмешливо, «хотя Марселен и старше де Голля, у него есть все шансы стать его наследником».

Таким образом, Дюпра согласился взять на работу в качестве «очаровательной хозяйки» (его единственным условием было: «только не проститутку») невесту Сенешаля, Сюзанну Дюлак, одну из «наших», красивую молодую брюнетку с весёлыми глазами, которая прекрасно знала немецкий; разумеется, обрывки застольных бесед, которые она подслушивала, интересовали Лондон — там как будто придавали большое значение всему, что происходит в Нормандии; мы получили приказ не пренебрегать никакой информацией. Но вскоре мы получили такой важный источник информации, что вся работа нашей организации перестроилась. Что до меня, мне понадобилось несколько дней, чтобы прийти в себя, так как помимо того, что меня потрясла неожиданность, я до сих пор и представить себе не мог, на что человеческое существо — в данном случае женщина — может пойти при железной решимости бороться и выжить.

Работая у Марселена Дюпра, я всё чаще видел на накладных и счетах имя графини Эстергази — Grafin, как говорили немцы, — к которой мой патрон питал большое уважение: она умела принимать гостей. «Прелестный уголок» полностью обеспечивал «буфет» на её приёмах, что приносило владельцу крупные суммы.

— Это настоящая дама, — объяснял мне Дюпра, разглядывая цифры. — Парижанка из очень хорошей семьи, была замужем за племянником адмирала Хорти, знаешь, венгерского диктатора. Говорят, он ей оставил огромные поместья в Португалии. Я раз был у неё — у неё на рояле фотографии Хорти, Салазара, маршала Петена, все с надписями. Веришь или нет, есть даже карточка самого Гитлера: «Графине Эстергази от её друга Адольфа Гитлера». Я своими глазами видел. Неудивительно, что немцы перед ней лебезят. Когда она вернулась из Португалии после победы — то есть, я хочу сказать, после поражения, — она сначала поселилась в «Оленьей гостинице», но гостиницу забрал немецкий штаб, а ей из уважения оставили особняк в парке. Во всяком случае, у неё собирается почти столько же людей из высшего света, как у меня.

Собаки в «Прелестный уголок» не допускались. В этом отношении Дюпра был непримирим. Даже померанскую овчарку, с которой иногда приходил Грюбер, просили подождать в саду; правда, Дюпра посылал ей в сад вкусный паштет. Однажды, когда я был в конторе, господин Жан вошёл с пекинесом под мышкой:

— Это собачка Эстергази. Она просила передать её тебе, а она сейчас за ней зайдёт.

Я взглянул на пекинеса, и у меня на лбу выступил холодный пот. Это был Чонг, пекинес мадам Жюли Эспинозы. Я попытался взять себя в руки и убедить себя, что тут случайное сходство, но я никогда не мог хитрить с памятью. Я узнавал чёрную мордочку, каждый завиток белой и рыжей шерсти, маленькие рыжие ушки. Собачка подошла ко мне, положила лапки мне на колени и начала повизгивать, виляя хвостиком. Я прошептал:

— Чонг!

Он вскочил мне на колени и облизал мне лицо и руки. Я сидел и гладил его, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Возможно было только одно объяснение. Мадам Жюли выслали, а собачка каким-то образом оказалась у этой Эстергази. Я знал, как почтительно немцы обращаются с животными, и вспомнил одно сообщение в «Ла газетт», где население оповещалось, что «перевозка живой птицы вниз головой со связанными ногами под рамой велосипеда расценивается как пытка и строго воспрещается».

Итак, Чонг нашёл новую хозяйку. Нахлынули воспоминания, воспоминания о «хозяйке», уверенной в поражении и принимающей все меры, чтобы подготовиться к будущему: от подготовки «безупречных» документов и миллионов в фальшивых банковских билетах до портретов Хорти, Салазара и Гитлера, которые так меня интриговали и которые «ещё не были надписаны».