Хозяин его был высок, задорен и молод, повеса, изредка показывавшийся на палубе в шубе и резиновых ботфортах. Он подмигивал молодым девушкам на набережной и бросал монеты в пять эре ребятишкам, – рубаха-парень, он совершал первое путешествие в северные страны. Начальник пристани пришел к нему, пришли и редактор, и метранпаж «Сегельфосской газеты» и писали что-то своими тощими типографскими пальцами. Всем, кто приходил, предлагали выпить стаканчик. Ларс Мануэльсен тоже поднялся на палубу и спросил, не надо ли снести чего-нибудь. Нет. Тогда он сказал, кто он такой – отец Л. Лассена, и спросил, не может ли чем услужить. Господин Дидрексон посмотрел на глаза старика и на его осанку и ответил:

– Тысяча чертей, пойдемте, выпьем стаканчик, я страшно рад с вами познакомиться, – сказал он. И они отошли к сторонке и, наверное, сколько– нибудь да узнали друг друга, потому что разговаривали долго.

Хотя пароход стоял под парами, господин Дидрексон не намеревался уезжать в тот же вечер, как собирался вначале, – нет, он решил устроить пир. По правде сказать, он думал покончить в Сегельфоссе часа в два и уехать, но заказ Теодора оказался гораздо крупнее, и вот господин Дидрексон решил устроить маленькую пирушку в мужской компании, чтоб отпраздновать сделку. Он посоветовался об этом с самим Теодором, и Теодор согласился. О господине Хольменгро, разумеется, нечего было думать, но если бы господин Дидрексон сейчас же сделал визит, то можно было бы залучить адвоката Раша. Господин Дидрексон не захотел, – впрочем, есть там молодые женщины? – спросил он, Нет. Ну, в таком случае, он не хочет. Потом, есть уездный врач Муус, живет он, правда, очень далеко, но он был бы очень приятен. А вот Борсена надо непременно позвать начальника телеграфа, он сильно пьет, но играет на виолончели. А еще кого?

Они думали и соображали, а тем временем выпивал» стакан за стаканом и пировали авансом. По прошествие некоторого времени господин Дидрексон стал недоумевать почему решили позвать одних мужчин, – как это так? Почему не двое-трое мужчин с своими дамами, то есть по даме на каждого? – А что это за субъект, этот старый почтенный человек в парике, отец пастора Лассена? – спросил он вдруг и в заключение заявил, что не желает никаких чинных и скучных людей.

– Мы можем обойтись и без них, нас трое: вы, машинист и я, а если к нам придут потанцевать несколько барышень, то мы выедем с ними на фиорд. Пары у нас разведены.

Но тут выяснилось, что Теодор не из таковских, то есть малый он хоть куда, не дурак и покутить, прихвастнул он, но он почти что помолвлен. Это чудесно, и они выпили по этому случаю. А разве нельзя пригласить и его даму? Нет, Теодор грустно улыбнулся, – об этом не может быть и речи, они слишком высокого полета. Да, впрочем, ему на ней никогда не жениться.

Ну, и конечно, последний стаканчик выдал молодого Теодора, – он не был пьяницей, и в голове у него скоро затуманилось, он впал в элегическое настроение. В будничном сердце его был маленький уголок, куда не проникала никогда торговля и никакая земная суета, – это была заповедная роща с грезами, коленопреклонениями и жертвоприношениями.

А у того не было ни черта, у господина Дидрексона не было никакой рощи, он обыкновенно просто уезжал, – хвастался он. Он притворился, будто сердится на молодого Теодора и боится, что тот испортит ему вечер: как будто набережная не кишит девицами? Он начал утешать молодого парня и заговорил с ним так, как говорил со своими клиентами, когда хотел их подбодрить:

– Вы говорите, вам на ней никогда не жениться? Такой-то человек, как вы, богатейший коммерсант! Я за всю поездку не продал на большую сумму ни одному частному лицу. Она, наверное, одумается.

Элегия усиливается. Она слишком высокого полета. И потом она так невероятно богата. Нет, она никогда не будет принадлежать ему!

– Ну, в таком случае вам надо просто ее бросить.

– Да, – сказал Теодор, – больше ничего не остается.

– Хорошо, значит ничто не мешает нам пригласить на пароход двух барышень.

Нет, Теодор не соглашался. Это значило насмеяться над самим собой. Он постоянен и тверд, никто не может обвести этого молодого парня вокруг пальца. В нем живо, должно быть, юношеское обожание, в нем еще живы две души. Браво!

– Тогда давайте своего телеграфиста, – сказал господин Дидрексон. Потом позвонил повара и заказал большой ужин.

Ох, как молодой Дидрексон старался быть мужчиной! Он, словно, не мог жить без пьянства, кутежей и женщин, – вот до чего он был опытен. Он достал записную книжку и показал карточки шансонетных певичек; на одной была нежная надпись, но, может быть, он сам написал ее, – чего не придумает безумная юность! Но он импонировал провинциальному Теодору из Буа, – оба были молоды.

Когда настал вечер, народу на набережной прибавилось, – подошли люди, покончившие свою дневную работу, подошли рабочие с мельницы и обитатели дальних домов. Вот стоит в сторонке какой-то человек и курит; Теодор манит его, чтоб он поднялся на пароход, но человек продолжает курить, не обращая внимания на приглашение.

– Это телеграфист Борсен, – сказал Теодор, – должно быть, он уже пьян.

– Позовите его сюда, – сказал господин Дидрексон. Теодор опять помахал рукой, – нет, Борсен не обратил внимания. Вдруг господин Дидрексон сбегает на берег, снимает шляпу, представляется и приглашает начальника телеграфа. Оба поднимаются на пароход.

Борсен, высокий мужчина, в выцветшем синем костюме, на ходу раскачивает широкими плечами. Лет ему под сорок. Он опрятен и чисто выбрит, но платье его сильно потерто, он без пальто, пиджак на нем даже распахнут, и видна жилетка с недостающей пуговицей. Нос у него красноватый, и, несомненно, это объясняется не одним только холодом на набережной – нет, вид у Борсена настоящего пьяницы.

– Я простою здесь до утра и прошу вас пожаловать нынче вечером ко мне, если вам не предстоит ничего более приятного, – предупредительно сказал хозяин.

– Спасибо, – ответил Борсен.

– Ведь вы между собой знакомы. Что позволите вам предложить для начала?

Борсен несколько растерян, он попал снаружи, где еще светло, в маленький темный салон. Он видел очертания бутылок и стаканов на столе, но ответил:

– Если можно, свету. Господин Дидрексон позвонил.

– Свету, это вы правы, ха-ха, поразительно верное замечание! Свету! – крикнул он показавшемуся в дверях повару. И хозяин постарался быть как нельзя более любезным и предупредительным с потертым гостем.

Они сели и приступили к ужину. По-видимому, это была незаурядная минута для Борсена; вначале он был несколько односложен, зато, с течением времени, разговорился и благожелательно слушал болтовню молодого коммивояжера. Но Теодора-лавочника он слушал без благожелательности, – бог знает, по какой причине, он почти его не видит, почти не слышит. А Теодор, со своей стороны, должно быть воображал, что может допустить в обращении с телеграфистом некоторую вольность, – он продал ему такое огромное количество своего скверного вина и знал его жалкое положение. Но тут молодой Теодор ошибся, – оказалось, что ему следует быть поосторожнее.

– Вы не можете сбегать домой за своей виолончелью, Борсен? – сказал Теодор напрямик.

– Отчего же? Когда вы уйдете, – ответил Борсен.

– Вот как! – сказал Теодор и засмеялся. Но, немного спустя, понял грубость и сказал: – Вы и завтра тоже будете таким важным?

– Да, кстати, ведь здесь есть гостиница, – поспешно говорит Дидрексон.– Гостиница и рассыльный – какой-то старик, Мануэльсен, Ларсен или что-то в этом роде. Он – отец известного пастора Лассена.

– Совершенно верно.

– К сожалению, я не мог дать ему никакого поручения, – улыбаясь, сказал господин Дидрексон.– Я обещал, что остановлюсь в его гостинице в следующий раз.

Хмель начинал все больше разбирать господина Дидрексона, он боролся против него, обдумывая свои слова и действовал молодцом. Он был эластичен и молод, ему хотелось оказать телеграфисту побольше почета именно потому, что он видел его запойный нос и жилетку без пуговицы.

– У нас в Сегельфоссе много интересного и кроме Ларса Мануэльсена, – заявил начальник станции.– У нас есть король, господин Хольменгро, он вдовец, у него есть принцесса.

Молодой Теодор потупился.

– У нас есть заброшенный замок, – продолжал телеграфист, – в нем жил некий дворянин Виллац Хольмсен, он умер. Сын его, молодой Виллац, за границей, нынче весной он приедет домой.

– Разве он приедет весной домой? – спросил Теодор.

– Да. Но это не значит, что вы должны потерять всякую надежду.

– Всякую надежду – как так?

– Мне показалось, что у вас такой вид.

– Да, так здесь много интересного, – поспешил вмешаться господин Дидрексон.

– Наверное то, что мы видим на горе, это – замок?

– Да, это замок…

– Надо сказать – великолепный, я видел его сегодня с палубы. Если б иметь такой замок, то можно бы заполучить и принцессу.

– Вы слышали? – сказал Борсен и взглянул в лицо молодому Теодору.– Во всяком случае, надо иметь замок.

– Да, – отозвался Теодор, он покраснел, но не потерял головы.– Это меня не касается, у меня есть лавка. Не понимаю, на что вы намекаете весь вечер, – прибавил он.

Борсен продолжал:

– Потом у нас есть старый кирпичный завод, возле устья реки. На нем не выделывается уже ни одного кирпича, он мертв, теперь в нем две новых горницы. Но если бы самый старый столб его мог поделиться своими воспоминаниями!

Хозяин сказал:

– Да, Сегельфосс – старинное и большое место, о нем написано в «Истории землевладения» Стенвинкеля. И, по-видимому, оно не умалилось с течением времени, – во всяком случае, я заключил здесь сделку, какой мне не удалось заключить в южных городах. Господин Иенсен, разрешите с вами чокнуться!

– Присоединяюсь, – сказал телеграфист.– За многие хорошие качества юности!

– Вы чокаетесь со мной? – спросил Теодор.

– Да, с вами. Это наводит вас на подозрения?

– Да.

Телеграфист усмехнулся про себя и сказал:

– За ваши многие хорошие качества!

– Я не стану пить, – сказал Теодор и поставил стакан. Хозяин опять вмешался и предложил:

– Не хотите ли прогуляться на палубу? Мой придворный повар, наверное, желает накрыть стол. Вы пришли без пальто, господин Борсен, будьте добры, накиньте мой ульстер.

Они оделись и вышли наверх. На палубе стояли машинист со знакомым и разговаривали, оба держали по стакану горячего грога и курили сигары после длинной прогулки на берегу.

Вечер был светлый и тихий, но еще прохладный, от реки шел мягкий, нескончаемый шелест. На фоне леса маячили белые колонны и две спускавшиеся донизу каменные лестницы поместья Сегельфосс, – барская усадьба, замок. Мельница бездействовала, рабочий день кончился.

Вдали показалась рыбачья яхта, три человека в ялике тянули ее на буксире, а на ней стоял только один человек У руля.

– Вот идет моя яхта, – сказал Теодор.– А ветра-то ни капельки.

– Это ваша яхта? Куда вам ее надо отвести? – спросил господин Дидрексон.– Мы пойдем за ней. Мастер! – крикнул он машинисту.– Давайте-ка притащим вот ту посудину, это яхта господина Иенсена.

Это заняло полчаса, может быть за все про все – час, они подтянули яхту к сараю, где рыбу выкладывали, чтоб потом высушить на плоских вершинах, и пароход вернулся обратно к пристани. Стол был накрыт, мужчины спустились в салон.

– Обратили вы внимание на человека в ялике, с развевающимся желтым шелковым платком на шее? – спросил Борсен.

– Это Нильс из Вельта, – сказал Теодор.– Это он так расфрантился потому, что собирается вечером на берег, к своей милашке. А что такое с ним?

– Вот, господин Дидрексон, – ответил Борсен, обращаясь к хозяину, – мы все барахтаемся, и вы, и он, и я. И ничего нет для нас значительнее именно этого нашего собственного барахтанья. Один покупает гагачий остров, вечером, ложась спать, потирает руки, радуясь хорошему дельцу; другой уезжает на двенадцать недель на заработки, а когда возвращается домой, оказывается, что милая его уже три недели мучается зубной болью и рвотой.

И Теодор, и хозяин поняли, что тут было что намотать на ус. Тут был какой– то намек, они думали и прикидывали в уме: двенадцать недель, три недели. А может быть, это просто вранье пьяного человека? В конце концов Теодор рассердился и сказал:

– Это не на мой ли гагачий остров вы намекнули?

– И те, что померли несколько лет тому назад, или, в прошлом году, а то и совсем на днях, тоже жили здесь раньше и барахтались, – продолжал Борсен.– Продавали, и покупали, и по вечерам почитали себя счастливыми, потому что им удалось обтяпать дельце. Да. А потом умерли. Так не могло ли им быть безразлично, обтяпали они хорошее дело или нет? На нашем маленьком кладбище я прочитал на могильном кресте про Андора Нильсена Вельта. Он был отцом человека с желтым шелковым платком в ялике. Этот отец умер лет этак с двадцать тому назад, и ни одна душа не вспомнит о нем, даже и сын; а он барахтался усердно, смастерил новую дерновую крышу на своей избе в Вельте и по вечерам, ложась спать, радовался этой новой крыше. Потом умер и ушел от всего. А теперь барахтается его сын.

– Да, – сказал хозяин, желая выразиться как-нибудь помягче, чтобы никого не задеть.– Такова уж жизнь. Ведь так уж ведется.

– А если остановиться только на минутку и прислушаться, так видишь неслыханную дерзость и бесстыдство, в этом занятии своими делишками и суетой. Неужто не может быть все равно?

При этих словах телеграфист уставился глазами в свой стакан, в славный стаканчик, и принял глубокомысленный вид.

Ах, этот телеграфист Борсен, такой разбойник-плутяга, пожалуй, он прибегает к обычным уловкам пьянчужки, внушая мысль о глубоких думах, переживаниях и разочарованиях, скрывающихся за его пьянством. А в следующую минуту – уж не закатит ли он глаза к звездам и не испустит ли тяжкий вздох, не находя слов? Наверное, его молодые слушатели достаточно потрясены слышанным?

Теодор, во всяком случае, устоял, – может, ему и раньше доводилось переживать такое же положение; он сказал – даже не прожевав хорошенько:

– Ну, а разве плохо было, Борсен, прийти на пароход и попасть на такое знатное угощение? Я помахал вам сверху, но вы притворились, будто не видите.

Но и на этот раз молодой Теодор, должно быть, проявил чрезмерную развязность.

Телеграфист поднял свои глаза откуда-то с большой глубины, очень издалека, и медленно перевел их на Теодора:

– Вы махали мне, да, – сказал он.– Надеюсь, вы научились потом у этого молодого господина, нашего хозяина, как такие вещи делаются.

– Ах, вот вы как! – ответил Теодор и захохотал, но изрядно смутился.– Я полагал, что настолько вас знаю, что могу себе это позволить.

– Так что вы читали Стенвинкеля, господин Дидрексон? – спросил Борсен без всякого перехода.

– Да. Чтобы быть в курсе того, что мне встретится на пути.

– Правильно. Таким путем видишь огромные перемены, совершившиеся здесь с тех пор. У нас не делается ничего большого по сравнению с тем, что было тоща. Дела, торговля? Дребедень, кучи желтых шелковых платков. Наша жизнь выбита из колеи, лошади без кучера, а так как лошади знают, что везти вниз легче, чем на гору, то они и тащат вниз. Вниз нас, под гору, долой! Жизнь становится смешной, мы суетимся и работаем из-за еды и платья, мы притворяемся, будто живем. В старину существовали огромные различия, был замок и была пустыня, нынче – все одинаково; в старину была судьба, нынче – заработная плата. Величие – что это такое? Лошади стащили его под гору: позвольте и мне фунтик величия, сколько это будет стоить? Мы покупаем себе искусственные челюсти и разводим новую кишечную флору в желудках, для всех одинаковую, единую по всей линии, мы делим между собою жизнь, разрежаем друг другу воздух и оставляем каждому следующему поколению все более и более спутанный и изуродованный мир. Принцесса? Она разъезжает на велосипеде, как рабочие ее папаши – короля, а они еле-еле сворачивают перед ней на дороге, хотят – поклонятся, хотят – нет.

Наступил уже вечер, и ужин был окончен, а телеграфист все говорил и пил; хозяин еще соблюдал вежливость и слушал, но юный Теодор не скрывал своего нетерпения, он не понимал ни звука из разговора и принимал его за обыкновенную пьяную болтовню, – так неужели же с ней считаться? Юный Теодор смотрел на часы, хлопал себя по коленке и громко зевал, закидывая руки за голову и вытягивался – олицетворение всесветной наглости и дурных манер. Ему, во всяком случае, следовало бы знать, что пиджак его пропотел под мышками, хотя пиджак и был новый, и вот теперь он рисковал тем, что Борсен порекомендует ему ванну, физическую ванну. Откуда такая храбрость? Беря новую сигару или протягивая руку за спичками, он опрокидывал стаканы из одного озорства.

Но телеграфист не посмотрел на него строго, и даже вовсе не посмотрел, – должно быть, он просто находился в болтливом настроении и продолжал говорить:

– Вы кланяетесь принцессе или не кланяетесь, и она пропускает это совершенно равнодушно, потому что принцессу тоже стащили под гору. Случись– ка это в старину! Ее горничные расчищали бы ей дорогу, лакеи расстилали бы перед ней ковры. Они радовались бы, пыжились бы от милостивого наказания, – это было переживание, роковой час; нынче они катят на велосипеде и наслаждаются своей невежливостью, и все же недовольны. Вы улыбаетесь, господин Теодор? – спросил вдруг Борсен, словно впервые заметив присутствие молодого человека.

– Нет! – с изумлением ответил Теодор.

Борсен заговорил с ним ласково, тоном как бы благодетеля.

– Если вы когда-нибудь попадете в замок…

– Я? Что мне там делать? – прервал Теодор.

– Если вас пригласят, когда приедет молодой Виллац…

– Меня не пригласят, – резко ответил Теодор и сунул большие пальцы в прорезы рукавов.– Ха, это еще что за выдумка!

– Тогда вы увидите там портреты, это – предки. Сначала-то они не так уж интересны, просто высокомерны и неаристократичны. Барин в каком-то подобии вооружения, похожий на обезьяну; единственное ценное в нем, это – его воля, она кладет основу всему. А барин? Барыня должна позировать своему изобразителю и исказителю, она входит в дверь словно наводнение из шелка и золотых пряжек и изливается на стул. Она так благородна, что, сидя, непременно должна опираться ножкой на подушку, а на подушке – три нитки жемчуга, на которые она наступает. Потом она поднимает голову, – лицом она не похожа на властительницу, но гордость ее беспредельна. Величие до такой степени для нее ново, что ей кажется, его не будет, если она его не подчеркнет. Но из этих двух свойств – воли и гордости – все-таки может произойти поколение высшего класса, если у него будут деньги.

– Да, деньги! – говорит господин Дидрексон, чтоб не молчать.

– Деньги. Но не какие-нибудь гроши, нужно настоящее богатство. Гроши – это на то, чтобы избаловать поколение, оберечь его от необходимости промачивать ноги, гроши это на то, чтобы выработать ни на что не нужное тщеславие. Нет – богатство.

– Я полагаю, нам пора расходиться, – говорит Теодор и опять смотрит на часы.

Лицо телеграфиста недовольно морщится, но он сейчас же справляется с собой и притворяется, будто не слышал. У него такой вид, словно он собирается распространяться до бесконечности, – ха, о чем только он не может поговорить!

– Еще не поздно, – вставляет хозяин.

Однако, если весь пир устроен, собственно, в честь купца Теодора, то до некоторой степени невежливо со стороны этого доброго телеграфиста сидеть и отличаться тут весь вечер. Машинист играет на гармонике, это выход! Господин Дидрексон думает, высовывает кончик языка, ловит кончик своих усиков, зажимает его зубами, потом опять выталкивает языком. Он придумал. И велит позвать машиниста.

– Надеюсь, вы взыщите за музыку, которую мы можем вам предложить, – говорит он, извиняясь.

И когда машинист приходит с гармоникой, ему сначала подносят порядочный стаканчик, – до того ему рады. Гармоника вся вымазана углем и маслом, но она звучит, играет, Теодор положительно оживился, музыка эта известна ему по сараю, он осушает свой стакан до дна и отбивая ногой такт вальса. Телеграфист возглядывает на него, и Теодору становится немножко стыдно за свое увлечение.

– Почему вы не сбегали за своею виолончелью? – сказал он.

– А зачем мне это? Ведь вот есть же вам музыка, – ответил Борсен.

– Вы играете на виолончели? – спросил машинист и бросил гармонику на диван. Он чувствовал себя в салоне, как дома, налил второй стаканчик, выпил его и отказался сыграть еще.– Давайте лучше сыграем партию в карты, – предложил он.

Хозяин переводил глаза с одного на другого:

– Это с удовольствием, – ответил Теодор.

– Гвоздь. С ограниченной ставкой, – сказал машинист и стал очищать место для игры. Во время долгих переходов от Копенгагена к купцам на норландском побережье он, наверное, устраивал не одну партию в карты в этом салоне, он знал все наизусть.– Сколько нас? Четверо, – сказал он и достал фишки для игры.

– Я не играю, – сказал Борсен.

Его стали выговаривать, ему покажут игру, меньше четверых невозможно.

– Вы окажете нам услугу, – вежливо просил хозяин.

– Но, милые мои, человек, у которого в кармане нет денег, не может играть в карты на деньги, – возразил Борсен.

– Вы доставите мне удовольствие, проиграв вот эти гроши, – сказал хозяин, протягивая ему две бумажки.– Вы окажете нам услугу, если согласитесь, без вас нас только трое.

Машинист уже сдал карты, и игра началась, все купили фишек для расплаты. Борсен выиграл. С тупым равнодушием он вернул хозяину бумажки, продолжал игру, опять выиграл, продал фишки за наличные другим, и у него осталось еще несколько бумажек на столе. Все много пили. Машинист был веселый малый, шутил при проигрыше, – оба купца были слишком богаты, чтобы горевать о маленьком проигрыше. Но в конце концов Теодор начал злиться, что ему так не везет.

– Никогда не видал ничего подобного, – говорил он.

– Который час? – воскликнул машинист.– Теперь будем играть с повышенными ставками. Надо пощипать счастливого игрока, ха-ха!

Хозяин обвел взглядом гостей, и Теодор ответил:

– С повышенными ставками? По мне – с удовольствием.

– А что говорит счастливчик? – улыбаясь, спросил хозяин.

– Счастливчик? Он согласен на все. У меня, господа, лежит несколько бумажек, посмотрим, сумеете ли вы их отобрать.

– Вы так равнодушным к деньгам? – спросил Теодор. Но тут вышла форменная ерунда, – телеграфист опять стал выигрывать, и это было прямо что-то роковое, – он выигрывал на самые смешные карты. Разумеется, один раз и он проиграл, но потом несколько раз подряд начисто обыграл своих партнеров, а так как ставки все повышались, то в конце концов у него скопилась солидная сумма, хотя сам по себе гвоздь – глупейшая и мелкая игра.

– Вот видите, Борсен, совсем неплохо, что вы пришли сюда нынче вечером, – сказал Теодор.

Хозяин не мог задеть своего почетного гостя каким-нибудь прямым замечанием, но машинист сгладил неловкость, чокнувшись с Борсеном.

– О, проживи вы у нас на пароходе с неделю, мы бы отомстили вам! – сказал машинист и захохотал во все горло.

Борсен забрал большинство фишек, и, кроме того, перед ним лежала целая груда бумажек. Когда пришла очередь Теодора покупать фишки, он сказал без обиняков:

– А нельзя ли эти двадцать пять крон засчитать в долг по лавке?

– Конечно, – ответил Борсен.

Спора из-за этого не вышло. Может быть, со стороны Теодора было и не особенно красиво получать долг таким способом, но поседение телеграфиста в этот вечер было еще удивительнее: он был должен молодому купцу, но обращался с ним больше, чем свысока, он обращался с ним презрительно, не видел его. И кредитор не платил ему тем же, а мирился. Опять, должно быть, у этого мазурика и плута, Борсена, была при этом какая-нибудь задняя мысль, и он сумел бы привести длинное и глубокомысленное объяснение, но никто его ни о чем не спрашивал. Игра продолжалась. Теодор опять купил фишек и спросил:

– Скостить нам и эти двадцать пять?

– Да, – ответил Борсен.

– Я, впрочем, не помню, сколько именно вы должны, но если вы переплатите, мы это урегулируем завтра.

– Хорошо, – сказал Борсен.

Тогда машинист положил карты и сказал:

– Нет, нам не одолеть нынче счастливца, надо кончать. Давайте рассчитываться!

Они оплатили свои фишки, допили стаканы, продолжая разговаривать. Телеграфист кочевряжился со своими кредитками, в конце концов он сунул их в карман, не пересчитав. Притворялся он перед другими и хотел пооригинальничать? Тогда ему надо было бы придумать что-нибудь получше, – все нищие притворяются равнодушными к деньгам, оттого-то они и нищие. Никого нет расточительнее бродяг. На полу лежала бумажка, машинист поднял ее, бросил на стол и сказал:

– Это, должно быть, тоже ваша.

– Спасибо, – сказал Борсен и сунул ее к остальным. Машинист набросился, на этот раз уже без приглашения, на гармонику и заиграл какой-то марш, отчаянно гудя на басах. Это было нечто поразительное, он так растягивал меха, что лицо его искажалось, и пыхтел от напряжения. Потом резко оборвал и раскатился громким хохотом:

– Ну-ка, попробуйте сыграть по-моему! – сказал он. Его попросили продолжать, и он опять заиграл.

И так уж это было, или нет, а звуки, верно, доносились и на берег, верно, их услышали поздние гуляки, на набережной появилось много народу, кое-кто из молодежи забрался на пароход, – компания в салоне слышит, что над головами у нее что-то топочет и топочет. На палубе начались танцы.

Некоторое время всем им это очень нравилось, но Теодор вскоре встал и ушел домой. Выпивка, музыка и танцы опять настроили его на элегический лад и напомнили ему о том, что он влюблен.

Уходя с парохода, телеграфист Борсен услышал в закоулке, у большой хлебной пристани господина Хольменгро, голоса ссорившейся парочки: парень резко упрекал, что он много чего про нее наслушался, что в его отсутствие она вела себя, как подлая, неверная свинья, а девушка плакала и отрицала все. Говорили о деньгах, что у нее несколько сот крон, парень фыркнул на это: покорно благодарю, у него у самого скоплено жалованье за три месяца.

– Делай, как знаешь! – сказала тогда девушка.

– Ступай себе домой, – ответил парень и вышел из-за угла.

Это оказался Нильс из Вельта в желтом шелковом шарфе, развевавшемся у шеи.

Он больше не обернулся и ушел. Девушка тоже вышла, Флорина, служанка адвоката Раша, щеки и рот у нее были завязаны большим шерстяным платком, она отодвигала его, когда говорила, а кончив, опять спускала. Что же это – дружок уходит и даже не обернется!

– Нильс! – окликнула она. Он не ответил.

– Тогда она крикнула:

– Я сейчас же пойду на пароход и буду танцевать, вот увидишь!

– Скатертью дорожка! – ответил он.

Она еще порядочно постояла, смотря вслед парню; телеграфист прошел мимо, но она его не заметила, она вся превратилась в два огромных глаза, светившихся из-под шерстяного платка. Потом прошла по набережной и поднялась на пароход.

Тихо было на узеньких тропинках между домами, – маленький городок улегся на покой; далеко в вышине звенели лебеди. Телеграфист пошел прочь от берега, смотря в спину Нильса из Вельта. Малый с характером – этот жених. Молодец, даже не обернулся ни разочка. Молодец? Еще бы, двадцать с чем-нибудь лет и жалованье за три месяца в кармане. Но, пройдя за ним с четверть часа на почтенном расстоянии, Борсен вдруг подумал: «А что, если он все время слышит мои шаги и воображает, что это его душенька?»

– Хм, – громко кашлянул телеграфист.

Что же, идет парень дальше? Он круто оборачивается и для видимости проходит еще несколько шагов, потом останавливается. Сильный парень вдруг ослабел. Правда, он начинает обшаривать себя, словно ища чего-то, щупает в карманах, – чего это он ищет? Ах, он просто притворяется, ему надо сделать вид, что он потерял что-то, чтоб иметь предлог вернуться. И вот он идет навстречу телеграфисту и смущенно улыбается, поровнявшись с ним, улыбается словно нищий:

– Я позабыл… виданное ли дело!..

Потом поспешно шагает обратно к пристани. Но на ходу все еще продолжает рыться в карманах, чтобы не ударить лицом в грязь.

А пароход тем временем отчаливает от пристани и торжественно заворачивает в море. Нильс из Вельта круто останавливается на минуту и угнетенно смотрит прямо перед собой. Потом бегом пускается к набережной, словно хочет догнать уходящее судно. Далеко в вышине по-прежнему звенят лебеди.

Телеграфист Борсен бредет дальше, забирается далеко от берега, доходит до избушки Нильса-сапожника и минует ее, доходит до маленьких двориков, до жилых домов, до расчищенных под постройку мест. Кое-где овцы уже выпущены на волю, хотя снег еще не сошел. Борсен поворачивает назад и заходит в избушку Нильса-сапожника.

– Я видел дымок над твоей крышей и решил, что ты еще не спишь, – сказал он.

Нильс-сапожник смахивает для гостя пыль и со скамьи, и со стула, – он сильно смущен. На столе лежит селедка и несколько картошек в большом листе бумаги.

– Да, – говорит Нильс-сапожник, – я варю кофе, только что вернулся из города и собрался сварить кофею, я ведь страсть какой любитель кофею. Да что же это, начальник телеграфиста и вдруг пожаловал в такой дом, ведь здесь негде и присесть! – Он прибирает на столе, швыряет селедку и картошки на кровать и растерянно бормочет:– Так вы видели дым из трубы? Я собрался варить кофе, я страсть до чего жаден на кофей. Я бы с удовольствием предложил вам сейчас чашечку, да боюсь, не больно он хорош.